ничего

Ничего.

Я вся в ошибках, исправлениях, вся
 неправильная, плохая и я уже не целиком…

Если кто-нибудь может меня пожалеть, то пусть этот кто-то этим, пожалуйста, займётся! И пусть без саркастической усмешки в мои волосы прижмёт меня к себе и скажет, что всё хорошо, и беспокоится не о чем. И пусть это будет искренне, чтоб я чувствовала, насколько искренне. Чтобы витали вокруг флюиды самой неподдельной и настоящей доброты. Только так можно мне помочь. Не иначе.
Я, кажется, псих. Я, кажется, схожу с ума. У меня, кажется, весенняя депрессия. Это, когда ничего не хочется и абсолютно ничего не доставляет радость. Это плохо, когда у человека нет поводов для радости. Это значит, что он живёт зря. И самому не нравится, и другим пользы нет. Я чувствую, что я абсолютно не нужна, как, например, старый сервиз в шкафу. Из него уже тысячу лет никто не пил чай, и уже тысячу лет никто не развлекал его застольной болтовнёй, он весь в пыли, грустный и бесполезный, погрязший в ностальгии, да и вид у него сомнительный, то есть даже, так сказать, интерьеру от него нет радости. И вот стоит он такой задумчивый, понурый и даже плакать уже не может – даже плакать надоело ему. Всё надоело. Но и на помойку его не относят. Под предлогом: а вдруг пригодится? Так вот я чувствую себя принадлежащей к тем вещам, которые входят в разряд “смотреть противно, а выкинуть жалко”. То есть, я вроде бы, никому не мешаю, да и пользы никакой. Это ужасно чувствовать себя пыльным сервизом.
Я, наверное, пессимистка, раз так говорю. Наверное, я не в себе. Наверное, мне надо к психоаналитику, который и должен, пуская вокруг флюиды самой неподдельной доброты, все мои опасения развеять. Наверное, это так. Наверное, я пессимист. Повторяю каждую фразу несколько раз, чтобы получше прочувствовать её вкус. Пессимист. Звучит гораздо красивее, чем оптимист, который ассоциируется со словом ”опт”. Да, я пессимист. Пускай так. Надоело всё.
Я просыпаюсь рано утром и не радуюсь новому дню. Он не принесёт абсолютно ничего нового. Я знаю всю картину этого дня наперёд: утро – чай – подоконник, голуби на подоконнике (и чего они здесь забыли? – тоже дежурный утренний вопрос) – гардероб – метро (ну, или трамвай) – университет – однокурсники. Обычные слова, обычные события. Вечером – обычные дежурные звонки, обычные разговоры, обычные вопросы, поцелуи в трубку…. Скучно до зевоты, хотя я не из породы скучающих людей, ведь вокруг вся жизнь, больше которой всё равно ничего нет, а значит, нет ничего интереснее. Но тут даже мне скучно. Зевок. Ещё один. “Несчастен тот, кто счастливым не сочтёт себя” – не верю. Не верю, как Станиславский не верил. Допустим, сочту себя счастливой на часок. Буду, как безумная, упиваться радостью дарованной мне жизни до дрожи в коленках, как будто в первый раз переживать знакомые ощущения, к которым уже привыкла или просто приучила себя. Всё равно через час мне станет снова скучно. Надоест. Выброшу телевизор, заклею комнату изолентой, разобью, наконец, эту похабную настольную лампу. Оторвусь, как говорится, по полной. И что? Телевизор, так же, как, впрочем, и лампа – не мои, да и в комнату не только я вхожу. Со всех сторон ограничена. Поэтому дежурно включаю телевизор на дежурной программе с дежурными новостями, вечером включаю так же дежурно эту дурацкую лампу, сажусь под неё и дежурно пишу. И комната всегда открыта для посторенних звуков и пьяной ругани соседей. Для её криков и взмаха его кулаков. Для отрицательной энергии, которая, как простуда, передаётся воздушно-капельным путём и меня заражает вот этой весенней хандрой, которая, в свою очередь, в отличие от простуды, за две недели не проходит. Надоело всё. Как говорит моя бабушка (которая отнюдь, не выпускница Смольного института) “состояние не стояния”. Так вот: именно так и есть.
“Мир грязно-сладостен…”. Цветёт черёмуха, и на улице холодно. Холодно, как в ноябре. Промозгло, сыро, серо, скучно. Хочется спать, читать уютные книги и плакать. Ни за чем и ни от чего, а просто так. Поглядишь в окно: свежие зелёные листья, такие весеннее-липкие и ароматные, сливают, вяло стряхивают с себя капли густого весеннего дождя, которые падают медленно, как при кадровой перемотке. Детские качели, так весело скрипевшие позавчера, стоят, никому не нужные и насквозь пропитанные всё теми же густыми каплями. И одинокий мальчик, лет пяти, заботливо закутанный в дождевой плащ, вяло идёт мимо, таща за собою так же вяло едущую игрушечную машину. Она, бедная, промокшая, спотыкается на корнях деревьев, плачет и упрашивает хозяина идти домой. А он идёт себе дальше. Гуляет. Мимо дома номер четыре, дома номер шесть, дома номер восемь. Мимо качелей, песочницы, горки, лавочки, другой лавочки, фонаря. Мимо моего окна, мимо тысячи других окон. Идёт по мокрому песку, по мокрому асфальту, по одному ему известному маршруту, и даже машинка не знает, куда.

“Я вся в ошибках, исправлениях, вся неправильная, плохая, я уже не целиком. Взгляд не ищущий, нигде не останавливается. Сердце стучит так быстро, что, кажется, я не доживу до утра. Да, я не переживу даже эту ночь – не что уж до тебя дойти. Друг, здесь впервые я знаю, как это - расставаться”.
Я, наверное, просто скучаю.
 Может быть, я всё-таки оптимист?
И ничего. Совсем ничего. Ничего не могу, да и не хочу ничего. Ничего не надо, ничего не получается, ничего не происходит, ничего не движется, ничего хорошего, ничего нового, ничего приятного, ничего не соображаю, ничего не знаю, не понимаю ничего, ничего не нравится, ничего не трогает, ничего не думаю, ничего не люблю…
Ну, ничего. Всё пройдёт. Ничего…. Ничего….