кн. 1. Под знаком энлотян. часть 3. окончание

                Под знаком эНЛОтян.

                Часть Т Р Е Т Ь Я.

     Автобус остановился напротив вокзала. Первой выскочила Герка, схватив чемодан со своими вещами. Но быстро поставила его в сторонке и пошла навстречу матери, забрала у неё Валю. Потом отец вытащил все остальные вещи, передав Ларису Реле. Затем Релю держал за локоть, когда она, осторожно, выносила проснувшуюся, наконец, Лариску. Водитель, помахав им рукой, повёз женщин на рынок.
     — Ну, что? — спросил отец: — Занесём вещи в вокзал, а там решим, что нам дальше делать.
     — Да, — отозвалась мать, — сейчас разберёмся что к чему, потом, если я не ошибаюсь, надо покушать горяченького. Ты говорил, что ресторан работает днём как столовая, значит, недорого берут?
     — Совсем недорого, Юля. Мы хорошо покушаем всей семьёй. Сейчас, если вы подождёте, я отнесу с Релей часть вещей, в вокзал, пристрою её на лавочке, и вернусь за остальными пожитками и вами. Согласны?
     — Хорошо, папочка. Релька, давай мне Лару, вдвоём вы больше поташите. Мама, чего она мне Лариску не отдаёт?
     — А ты не умничай. Реля понесёт Ларису, а Олег, сколько может, из наших вещей. Но и ты бы могла нести — я и одна тут управлюсь, посмотрю за вещами.
     — Сморите, мамочка, говорят здесь ухо надо держать востро — воров, по вокзалам, знаете, сколько шныряет, особенно в большом городе.
     — Ладно. Иди. Авось сумеет мать сохранить оставшиеся наши скудные пожитки.

     Они быстро прошли в вокзал, где отец разычкал пустую лавочку, приказал там сесть Реле с Лариской и не спускать глаз с поклажи.
     — Если, вдруг, какой ворюга подойдёт и схватит что, ты крикни — милиция рядом. Да и воров я что-то не вижу, может ночью и опасно, но не днём. Смотри, доченька.
Герка показала ей язык и отправилась с отцом за оставшимся. За вещи их Реля не волновалась — вора она чувствует на расстоянии. Впрочем, скоро пришли и все остальные, расположились на лавке.
     — Дальше, отец, — сказала мать, передавая Валю Гере, — мы с тобой пойдём и купим билеты. А когда они у нас будут — тогда подумаем, как вещи сдать, чтобы идти в столовую не с чемоданами и кульками.
     — Правильно решила. Пошли к кассам. Вон они в том углу, оттуда, я думаю, видно даже лавку с нашими девчонками. Прошу тебя, Гера, последить за вещами.
     — А Релька что делать будет? Спать? Уши развешивать?
     — Вместе с ней, разумеется. Но так как наша работница вскочила, сегодня, раньше всех - так торопилась в Одессу, — отец подмигнул Реле, то если она задремлет, с Ларой на руках, ты побереги вещи и их сон. Надо Релию поберечь, ведь нам ещё долго ехать.
     — Рельку надо беречь, а меня нет, да? — возмутилась Гера.
     — Уж ты бы помолчала, — вмешалась мать, разгневавшись, — дрыхла сегодня, без задних ног, еле тебя подняла, ленивицу, а Реля два раза к малышкам вставала, высаживала их на горшок… Кстати, вспомнила, достань живо горшок, да высади обоих, чтоб они, в незнакомой обстановке, не обмочились — а мы вернёмся, пойдём все в туалет, потому, что опорожнится всем надо будет, перед тем, как завтракать идти, да руки помыть, если, конечно, в ресторане нет этого заведения.
     Родители ушли, а Гера, фыркнув, достала горшок, предложила Вале сесть на него, что та сделала, с удовольствием. Дремавшая у Рели на коленях малышка, услышав характерный звук, встрепенулась и потянулась руками к горшку. Они были здорово приучены к горшку и не допускали того, что другие дети их возраста, творили и не раз, на глазах у наблюдательной Рели.
     — Сама высадишь, или мне доверишь? — насмешничала Гера.
     — Высади, пожалуйста. Я, правда, сегодня всю ночь не спала, так волновалась, что провороним автобус, да и девчонок высаживала — это мама правильно подметила.
     — Ну, тогда, вот тебе Валю под бочок, пусть и она подремлет, прислонившись к тебе. А Ляльку я возьму, и сейчас ей тоже полегчает. Признаться и мне в туалет хочется, и я даже вижу, где он находится.
     — Тогда давай мне облегчённую Ляльку, а сама бери горшок и спеши, а то выйдет неприятность. Да горшочек не забудь там помыть.
     — Ну, вот ещё! Горшок ты отнесёшь, когда я вернусь, а тебе спешить потребуется. Я не пойду, на глазах всего люда, в туалет с ним.
     — Брезгуешь, красавица ты наша? Тогда оставь, мне не стыдно поухаживать за сестренками. Но возвращайся быстрей, потому, что если Валя сползёт с лавки, мне за ней гоняться придётся, с Ларой на руках, а вещи останутся без присмотра.
     — Хорошо, не волнуйся, я не очень люблю запах туалетов вокзалов, потому поспешу. Ты, только, смотри тут, не засни. — Гера ушла и вернулась быстро: — Ой, там моют чем-то едким, мне в нос шибануло. Иди ты, да спроси, что уборщица за гадость в ведро сыпет, слёзы льются.
     Калерия, с горшком, смело вошла в туалет, где уборщица уже заканчивая уборку, покосилась на неё:
     — Аккуратней вываливай в толчок, не испачкай, только помыла.
— Да мне вываливать нечего — здесь одна жидкость.
     — Жидкость или моча?
     — Зачем задавать лишние вопросы? Естественно, моча от детишек.
     — От детей? Тогда можешь в раковину лить, здесь же помоешь.
     — Спасибо. А что, бывает моча от взрослых? В горшках?
     — Конечно. Тут стариков возят беспомощных, так не поверишь, моча у них воняет, как конская. Что только жрут?
     — Зачем же так? Больные люди всегда пахнут не очень хорошим. Но это старость и болезни, которые преследует под конец жизни людей.
     — А ты откуда знаешь? — удивилась женщина. — Довелось ухаживать?
     — Да. Но вы лучше скажите, чем вы пол моете, что чистотой благоухает, — улыбнулась Реля, хотя у самой слёзы капали из глаз.
     — Ишь ты, поди ж ты! Всё знает и ещё ей надо знать, — улыбнулась уборщица. — Это, милая моя, хлорка, которую мне дала моя медсестра. Это такое средство сильное, что все микробы убивает, а и руки разъедает зараза эта. Хотя нам и дают резиновые перчатки, но их тоже не надолго хватает. А ты, девочка, помыла горшок, так иди, сама писай, вижу, что тебе не терпится, а разговорилась.
     — Хотела узнать, про ваше средство. Как называется? Хлорка – надо запомнить, — Калерия пошла в кабинку, а, выйдя, застала уборщицу, моющей зал. И начала она от туалета, видно, чтоб поговорить ещё с Релей:
     — А ты девчонка любознательная, как я смотрю. Тут до тебя фифка вскочила — тыр-пыр, брясь-хрясь и унеслась.
     — Это моя сестра старшая. Она, видимо, хлорку не выносит.
     — Она, я смотрю, и горшки не выносит за маленькими. Барышню-барыню из себя корчит? Ох, тяжко тебе, я смотрю, в семье достаётся?
     — Да, — не сумела скрыть Реля. — Но я пойду, а то она родителям пожалуется, что я долго в туалет ходила.
     — Иди, милая, иди! Да не поддавайся на её склоки. Держись!
     — Держусь, — девочка улыбнулась: — «Если бы вы знали, тётя, как иногда тяжко, а я всё держусь».
     — Что! — встретила её старшая сестра. — Узнала, как эта дрянь называется? До сих пор глаза слезятся, да баба вылезла, я вижу, зал мыть — вот-вот, подступится к нам, что делать будем? Хоть беги.
     — Никуда не надо бежать, — появились родители. — Ну, билеты куплены, теперь мы можем распоряжаться своим временем. Олег, ты обещал вещи снести в камеру хранения. Что оставим? Вот сумку мою, с документами и деньгами. Детишкины мелочишки, для переодевания их да вот горшок надобно взять. Что? Малышки уже опорожнились, да? Это хорошо, но горшочек всё равно надо будет сунуть куда-нибудь, чтоб, если ещё захотят, во время прогулки то, пожалуй, он понадобится.
     — Погулять? Юля, что ты говоришь? С твоим здоровьем? Я вам присмотрел комнату «матери и ребёнка», ещё когда кантовался, едучи туда, куда мы сейчас все направляемся.
     — Комната матери и ребёнка? Да что ты? Даже не верится! Конечно, мы там отдохнём — после такой дороги тяжёлой, а захочется погулять, пойдём налегке. Значит, отец и Гера берут вещи и несут их сдавать.
     — Почему это Гера? Почему не Релька? Ах да! Мне гадость, которой уборщица моет полы, глаза выедает. Пошли, батяня, — ухватила свой чемодан и стала ждать, пока отец возьмёт остальные вещи.
     Отец поднатужился и схватил всё остальное. Они ушли. Юлия Петровна призналась: — А мне не кажется, что плохим полы моют. Наоборот, вроде чистотой запахло, дышать стала легче. А где «Комната матери и ребёнка»? Ты не видела, Реля? Потому что покушаем и пойдём туда, отдохнём.
     — Я не знаю, но вы спросите у уборщицы — она, наверное, укажет.
     — Верно. Кстати, зайду в туалет, куда вы все сходили, кажется?
     — Да, мы все готовы уже кушать, — улыбнулась дочь жалобно: Реле, натаскавшейся тяжестей и не спавшей ночь, казалось, что она голодна.
     — Я недолго буду ходить, а ты смотри за малявками. Не спускай с лавочки, разбегутся, не поймаешь. Ты сонная какая-то.
     — Да. Поедим, и если нас пустят в ту комнату с лежанками, как папа говорил, то я завалюсь первой.
     — Ладно. Я дам тебе поспать, знаю, что ты ночью вставала, — обещала мать, отходя, но выполнит ли она своё обещание, Реля не уверена! Стоит её любимице промолвить, что и она устала, лежак, если будет свободный один, достанется любимой дочери Герочке.
Но тогда Реля уйдёт с отцом, как она и обещала тому, на ярмарку или, толкучку. Мать, конечно, денег им не даст много — разве на мороженое и воду газированную, ещё может на пирожки, которые, отец говорил, на каждом шагу в больших городах продают, ещё горячие…
     — О чем задумалась? — мать вернулась быстро. — Я выведала, комната для матерей и детей имеется, я заглянула туда — там пусто, все поехали утренними поездами и женщина, в белом халате, менявшая бельё — такая добросердечная, сказала, что можем идти туда, хоть сейчас.
     — Как это сейчас? — появились отец с Герой, — а кушать?
     — Вот покушаем и пойдём. Думаете лишь вы проголодались? Вон малявки уже елозят, вот кому еда прежде всех нужна — они растут.

     И всё у них покатилось, как по накатанным рельсам: сходили, поели, руки до еды и после помыли, явились в комнату матери и ребёнка где их уже ждали — малявкам кроватки детские, куда их уложили, высадив ещё раз на горшок. Те захрапунькали, как дома. Легла и Герка, чтобы не выносить горшок — впрочем, туалет, в просторной, рассчитанной не только на их семью, комнате, был отдельный, что очень упрощало, как казалось Реле, её обязанности. Отец тоже прилёг на лежак, на это хотела возразить медсестра, но узнав, что он инвалид войны и в силу того, что народу было мало, разрешила, предупредив:
     — Однако, если придёт женщина с кормящим ребенком или такая, что будет протестовать против вашего присутствия здесь, я вас потревожу уж не обижайтесь, иначе меня отсюда выгонят, за несоответствие.
     — Я сам уйду, если сюда привалит ещё такая же семья, как моя.
     — Вот и хорошо. Без всяких обид.
Калерия, рада, что отцу дали немного полежать — в зале уборщица всех немилосердно гоняла — не только хлоркой, слезу вышибала, но и шваброй могла ударить какого-нибудь заспавшегося пьяницу:
     — Ну-ка, поднимай задок! Чего ты тут каждую ночь спишь? Из дома гонят? Ах, нет дома? И не работаешь нигде? Это как же? Значит ты не одессит? Может ещё и без паспорта. Есть паспорт? А то я зараз милиционера кликну. Чего ты мне тычешь паспорт свой! Что, прописка есть? Так ты, дурья башка, вместо того, чтобы на работу устроиться, здесь ошиваешься? Чем на вокзале просить подаяние, давно бы работал и женился. А уж как жену заведёшь, то и покормит и помоет, бельё чистое станешь носить. Дa-да, иди-ка ты отсюда и чтоб я тебя больше здесь не видела… Тунеядец! — это вся семья наблюдала, когда шли кушать.
     Герка нос закрыла, столкнувшись с мужичной: — Фу, воняет.
     А Реля была рада, что отец слышал. Чтоб догадался, что в, городе нужна какая-то прописка, чтобы жить здесь безбоязненно, не то сволокут в милицию, как бродягу какого: — «То-то, папка сразу на лежачок залёг — своя семья должна быть самой дорогой, хотя мама не всегда ангел. Но, может, вылечится, в новом селе и спокойней станет? Неужели это болезнь так меняет человека? Но мать, если вспомнить, всегда была ко мне, да и к папке немилосердной: лишь, где много людей старается быть доброй. А потом ее старания мне болью обернутся. Но о чём я думаю. Господи! Помоги маме быть всегда доброй ко мне, и всей семье, не только к Герке пылать каким-то ненормальным чувством». — Думая так, Калерия выбрала себе лежачок у окна и, поглядев чуток куда спешат так одесситы, прилегла и задремала. Сказалась бессонная ночь, их езда на автобусе, разговоры, слышанные ею сегодня, в таком количестве, что Реля ещё долго будет размышлять, почему сначала отец, а затем оба родителя набросились на директора совхоза. И мамочка Герина говорила правильные слова, что поддержали сельчанки — всегда и всего боящиеся. И что будет дальше в Залиманском? Станет народ заступаться, за себя же? И поднимутся ли с колен, или останутся жить в нищете? И как бы повели себя отец и мать, дай им поруководить таким большим, надо отметить, хозяйством? Потому что Реля в том, нелепом, Залиманском знала лишь библиотеку, клуб и школу, где сдала экзамен, а поучиться не довелось. Она бы и хотела, например, походить по большому селу, посмотреть, как люди живут, но привязана была малышками к дому и хорошо, что Лиман протекал почти рядом: поселись они в дальнем от Лимана конце, неизвестно, пускали бы её купаться?
     На этом она и заснула и сразу ей приснилась Виктория – красивая женщина. Знакомая отца, которая пришла в её сон, чтобы сказать:
     — Ты умная девочка, что отца женатого отговорила морочить мне и другим любушкам его мозги — это он хорошо умеет, я, признаться, поверила, что он вдовец, хорошо, что ты его осадила, а я увидела разговор ваш во сне. Спасибо тебе, что побеспокоилась о своей семье и обо мне. Потому, мне от позору бы не oтмыться, а ведь Олегу-вралю надобно жену лечить — она хоть и стерва у вас, но женщина есть женщина — бросить её сейчас, больной, это всю семью потерять. Малышек, правда мы с тобой выходили бы, так мать твоя их не отдаст. Прости, девочка, я бы рада быть твоей матерью, но видно Бог наш с тобой против».
     — «Вы верите в Бога?» — удивилась, во сне, Калерия.
— «Верю, дорогая, иной раз говорю с ним. И он мне сказал, что мы с тобой ещё встретимся, но когда ты вырастешь и станешь красавицей. А теперь спи, я знаю, как ты устала. Приходи ко мне в сон, когда захочешь, я буду рада узнать что-нибудь о тебе».
— «А если я со слезами приду?»
— «Слёзы твои вытру, ножки помою, умою, накормлю, потому что нет у меня такой девочки, погибли они с братиком, во время войны. Ну, вот и я заплакала. Ещё не выплакала свои слёзы. А когда, мы встретимся, и ты будешь взрослой, то не буду плакать» — Женщина исчезла.
А Реля провалилась в такой глубокий сон, что, проснувшись, едва смогла, не открывая глаз, вспомнить, про плачущую Викторию и пожалеть её: - «Такая хорошая и потеряла свох деток».
Мать тоже потягивалась. Гера ныла, что проголодалась. А малышки, в постельках с бортиками, прыгали и хлюпали носиками: они обе обмочились, и некому было встать, кроме Рели, высадить их на горшок.
Забыв про, поразивший её сон, Калерия вскочила и подошла к сестрёнкам:
— Обмочились? И некому вас, кроме Чернавки, на горшок высадить?
— Не сердись, Реля, — отозвалась мать, — это они в непривычной, незнакомой им обстановке так опозорились. Медсестра сказала, что беды большой в том нет, и пошла за чистым бельём.
— А рубашонки детям, почему нельзя было сменить и простирнуть — высохли бы до отъезда.
— И так высохнут, — Гера лениво подошла к ней, — снимай, я простирну, повешу здесь, и пойдём обедать. Да одень малявок покрасивей, отец пошёл им уже кашки заказывать.
— Хорошо, — Калерия и не заметила, что отца нет, а если бы увидела, то подумала бы, что он рванул к Виктории. Но, видно, она убедила родителя не портить жизнь хорошей женщине, с которой Реле когда-то предстоит встретиться: может, Реля ей и расскажет об отце. Впрочем, та, прекрасная женщина, судя по сну, всё узнала о своём залётном «женихе». Такое могло случиться, если Виктория имеет с Калерией душевную связь, как отец когда-то. Ложась спать, в Сибири, с покалеченной Геркой ногой и поясницей — она думала об отце, которому должны были ампутировать ногу, в госпитале. Потому она не думала о своей ноге, а жалела отца? И отец, по-видимому, в это самое время, думал о ней, ещё не зная, что его дочь также страдает и тоже от болей в ноге. Их мысли сошлись и Реля, во сне, полетела лечить папку. И вылечила, Герке и матери назло, которые не хотели принимать инвалида, без ноги.
Так и с этой Викторией — они подумали вместе о одном человеке, и женщина узнала от девочки, во сне, всё про «вдовца-женишка». О чём, не преминула сообщить Реле, через сон. Или у них, обоих, один и тот же сон снился, как у Рели с отцом, весной 1945 года? И у них с Викторией, как и в случае с отцом, получилось полное взаимопонимание. От этого незнакомая женщина, во сне, быть может, оттолкнула отца их от себя — потому женский любимец, вместо ожидаемого Релей волнения, что вот, наконец, он попал в Одессу, как поскорее сбежать к этой доброй женщине, увидеть её, поцеловать, наговорить ещё много всякой брехни… Как у него получается — врать и врать?
И купив билеты, накормив семью, он вполне мог остаться в общем зале — потому что, действительно, в комнату «Матери и ребёнка» мужчин не пускали. Но отца пустили: вот чудо! И он, вместо того, чтобы вырваться, как Реля предполагала всю дорогу, к новой знакомой, а может любимой им уже женщине, заснул крепким сном, надолго. Мать вставала к малышкам — Реля просекла «цэй» подвиг краешком глаза. Говорила с медсестрой или нянечкой, наверное, рассказывала о детях, чтоб подумали какая она хорошая мать, сумевшая сохранить старшёньких, во время войны. Родительница всегда так называла их с Геркой, когда говорила с незнакомыми людьми. Так вот, сохранила, она их, во время войны, а не как, иные-прочие выдры теряли детей, при эвакуации или, отдавали, несчастных, по детским домам, а после войны не стремились искать.
А что мать, непременно, отдала бы её в детский дом, если бы отец не вернулся за ними, да ещё на двух ногах, не одной. Реля была уверена, да мать и не скрывала. Не раз ей говорила, во время войны, что оставит её в Сибири, если не вернётся её батяня. Да если б ещё мать её оставила в селе, где Релю любили, то ничего, выросла бы она там. Но мать грозилась выкинуть её где-нибудь в тёмном лесу, как Царевну, про которую немного позже прочитала девочка.

Отец вернулся из столовой и сказал, что заказал обед для всех. Быстро все собрались — видимо, освежающий сон принёс всем сил, даже Гера, которая вечно ноет: то на голову жалуется, то на живот, в этот раз готова была идти в столовую первая, взяв на руки Валюшку. Конечно, Гера потом могла её спустить с рук и тянуть за ручонку, но взяла, что поразило Калерию. Мать подхватила Ляльку и вдогонку за любимой дочкой, они о чём-то зашептались, как подружки.
А Реля, шли с отцом сзади, поражаясь отдыху, который им дали, и тоже могли свободно поговорить:
— Ну, как, Релюнь? Прогуляемся после обеда до ярмарки или ты уже не хочешь? Заглянем, заодно, к моей богине, хотя она, во сне, приказала мне, что очень странно, на глаза ей не показываться.
— Если приказала, то и не надо показываться. Ну что ты ей предложишь — подожди, мол, меня, пока я с женой разведусь. Но мама тебя добровольно не отпустит — никогда и ни-за-что! — даже, если гордячка, потом, в дальнейшей своей жизни, будет страдать, что не дала тебе развод, когда ты просил.
— Откуда ты это всё знаешь?
— Сны, пап. Мне и твоя Виктория приснилась во сне — видно и она думала обо мне, когда спать ложилась? А легла она, по всей вероятности, утром. Похоже, с ночной смены пришла.
— Да, Вика работает в больнице. Но почему не обо мне думала, а о тебе? — заревновал отец.
— Да нет, папа. Она, наверное, думала о тебе, но чуток и о Реле. И вот в ту минуту, когда наши думы с ней сбежались, мы и приснились, друг дружке. Вспомни, наш общий сон, когда я прилетала тебя лечить, в госпиталь, перед самой победой.
— Да, тогда ты меня спасла. А теперь, получается Викторию, незнакомую женщину, можно сказать, спасла от отца своего? Поблагодарила хоть, она тебя за то?
— Она поняла меня так, что ты принесешь ей позор, если явишься, неразведённым да ещё с дочерью или с двумя. Не позорь, она хорошая.
— Ну, спасибо! Не думал я, что, открывшись «ясновидящей», как назвала тебя, ещё в Сибири, ваша хозяйка, потеряю любимую женщину. Но, что Бог не делает, всё к лучшему. Я, и правда, ничего не мог предложить Виктории, кроме стыда, когда открылось бы, что я её обманул. А ведь шила в мешке не утаишь: в этом ты, маленькая ведьмочка, права. Но тогда хоть город посмотрим вдвоём с тобой, на ярмарку сходим, а мать с Геркой пусть понянькаются с девчонками, в кои века.
— Пап! Как будто ты не знаешь, что мама денег не даст, а пустяком бродить по ярмарке, как ты сказал и просто глазеть, то не лучше ли городские улочки, посмотреть какие-нибудь тихонькие, без машин, где много и цветов, и деревьев? Да и мама не отпустит нас одних — она боится, чтоб ты не сбежал, вместе со мною.
— Она знает, что ты сестрёнок не оставишь.
— В том-то и дело, а то б я и сама сбежала. В Одессе, наверное, есть детские дома. На первый случай притворилась бы немой.
— Или глухой, да?
— Нет, слух могут проверить. Это я уже знаю по школе, а вот отчего многие дети, напуганные войной, не говорят, и отстают в развитии — вот это можно было сыграть, на первый случай, чтобы попасть в детский дом. Правда у меня очень заметная родинка имеется, но может, мама забыла о ней или вовсе не помнит. Тогда, в детском доме, мне бы дали другую фамилию, имя, и навсегда Релька исчезла бы из памяти матери, потому, что раньше она хотела и мечтала избавиться от меня, но теперь зовёт Рельку Чернавкой и признаёт, что нет семье работницы лучше. Хоть бы немного Гера изобразила из себя работящую девочку, хотя она себя уже девицей мнит. Тогда мама бы и не печалилась.
— Ты знаешь, что мать, до войны, хотела от тебя избавиться? — удивился отец. — Я думал она сумеет спрятать от тебя свои тёмные дела!
— Ой, папа, не только до войны, но и во время эвакуации. Но кто - то ей всегда мешал. И Релия осталась жить, чтобы тебя спасти — ведь ты бы не стал жить, если бы у тебя ногу отняли?
— Ни за что! Я уже придумывал, как мне руки на себя наложить. Но как бы ты, в детском доме, — вдруг взволновался отец, — если бы ты туда попала, потом жила? Ведь ты умная девочка: умеешь читать, считать и писать — и всё это ты научилась всего за один не полный, учебный год!
— Нет, папа, читать и считать я стала ещё пяти лет. Как это тебе удалось не заметить? — насмешничала Реля. — Аль загулялся?
— Так работал как вол, после войны, мать ваша рожала да отдыхала — вела себя как барыня, имея такую работницу, как ты. Но ладно о том нечего вспоминать. Скажи, как бы тебе удавалось скрыть свой ум, в детском доме — ведь дурочкой притвориться не легко.
— Правильно, а я бы и не разыгрывала глупую, а притворилась, что всё забыла — это такое заболевание есть, что не помнят себя: кто человек, из какого города или села, фамилию не помнит. Но, через пару недель разговорилась бы, вспомнила, что умею читать и писать, стала помогать тем, кому, действительно, плохо учёба даётся, а таких много после войны. И помощь моя понравилась бы и не стали отдавать Релюху матери, потому что я вспомнила бы, как она издевается надо мной а ты не защищаешь и лишили бы вас родительских прав.
— Ты права, я, скотина такая, ни разу их с Геркой не остановил, даже если дома был, и понимал как тебе горько. Но, неужто, тебе так хочется сбежать? Дети, в детских домах, мечтают о родителях: и пьяниц и уродах — только бы были.
— Не надо мне зубы заговаривать, отец. Мне сильно хочется избавиться от своей семейки, как и тебе, с той только разницей, что Реля оставила бы сестрёнок, без помощи своей, но на малышек уже никто больше и покушаться не станет — я так напугала маму и Герку…
— Что мать даже заболела? Это у неё на нервной почве, как нога, до войны, вдруг отнялась — по крайней мере, так она мне жалуется.
Калерию передёрнуло от жуткой несправедливости:
— Это она так тебе жалуется на меня? Не верь. Она болеет не из-за Рельки, а из-за своих плохих поступков, можешь так и сказать — я их с Герой никогда не боялась, и бояться не стану. И эти гадюки, как их тётя Маша называла, в Сибири, чувствуют, что я их не боюсь. Оттого ещё больше бесятся, но боятся меня уже бить сильно, потому что я одной и второй мучительнице сказала, что их издевательства, выльются болями — и маме, и Герке, уже отрыгиваются мои страдания.
— Ну, расхрабрилась! Но ты меня пристыдила. Ты всего лишь хочешь бежать от сестрёнок, но не бежишь, а я детишек хотел оставить и тебя. Скучал бы по своей спасительнице — жутко.
— Не надо обманывать, пап, ничего бы ты не скучал…

— Ну что вы отстали? — повернула царственно голову Юлия Петровна: — Олег, ты хоть стол укажи, куда нам садиться?
— Вот, смотри в угол, где два стола сдвинуты: это я хотел, чтобы в закутке, подальше от пьяниц, которые могут кашлять на детей, сейчас туберкулёзников много.
— Правильно выбрал. Молодец! — Юлия Петровна с Герой шли по ресторану, как будто они были здесь завсегдатаи, которых Реля заметила ещё утром, было в сём людном месте немало. Пьяницы и посолидней люди — видимо начальство — кушали в ресторанах и чувствовали себя в нём как дома: — Эй, Демьян, или как тебя там, неси закусь.
— Слюшай, дорогой, — нёсся уже не одесский говор, а грузина или армянина: — ти забыль, навэрное, про нас? Да? Шашлык давай!
И официанты носились, уже в надежде на «чаевые», хотя обед ещё считался привилегией людей среднего класса и был «комплексный», как сказали им утром. Но видимо для более богатых клиентов готовились и очень деликатные блюда: раки, крабы, в салатах, которых, заглянув в меню, хотела заказать и мать, но покосилась на детей:
— Ой, боюсь, от этих всех изысков у них животы заболят. Мы попроще поедим. Ты, Олег, не заказывал ли себе крабов, когда один был?
— Ты что, Юля! Мне такие командированные дали, что особо не разгонишься. Ежели бы деньги были лишние, я б себе носки купил или майку, рубашку какую. А то эта у меня на плечах разваливается.
— Так сходи, купи, до отхода поезда. Я думаю, это можно сделать, не отходя от привокзальной площади. Что-нибудь дешёвое, потому как, по приезде в новое место, надо будет покупать посуду, разбившуюся в дороге, чайник наш прохудился. Ещё в дороге старенький чайник послужит, для кипятка, но позже покупать придётся. Потому, по приезде, пока дровец выпросишь у директора совхоза, пока уголь к зиме привезут, будем плиткой электрической пользоваться, а для неё посуда должна быть хорошей, — вдруг проявила хозяйскую сметку мать, не обращая внимания на переглядывания отца со средней дочерью:
— «Ну, что я тебе говорила?» — спросил взгляд Калерии.
— «Верно, всё верно. Не будет у нас с тобой ни ярмарки, ни платья — походишь в том, что тебе подарили». — Отец улыбнулся виновато.
— А чего это вы переглядываетесь? — заметила Гера, которая, сама успевала строить глазки какому-то юноше, который обедал с семьёй напротив и следить, чтобы кто-то в их семейке не вздумал взбунтоваться.
— Да вот Реля хотела от вас сбежать в детский дом, а я провести её до него, чтобы знать, где она устроится, дабы навещать потом.
— Да ты что? — вызверились на неё старшие женщины: — Правду что ли батяня ваш сказал? — Мать даже затряслась.
— А что?! — Чуть пожала плечами Реля, чувствуя с одной стороны, что отец её подло предал: — «В который раз?» А с другой стороны это её не волновало: — Сбежать я могу от вас, запросто. И в детский дом втёрлась бы, «потерявши память», как я папе и рассказывала. А затем память бы ко мне вернулась на книги, на то, что я умею читать, считать и писать, но не на вас. Единственное, что меня задерживает — это я папочке поведала – это малявки, как бы вы их, без меня, не попытались вновь угробить каким-нибудь образом.
— И ты всё это слушал, Олег? — Гневно обратила глаза на мужа родительница: — И не выдрал её, при всём честном народе?
— Во-первых, за что? За правду? Как будто я не знаю про все ваши попытки с Геркой угробить малышек, как вы когда-то мечтали избавиться от Рели? А во-вторых, матушка, в большом городе не позлобствуешь. Тут, и правда, заберут девчонку и отправят, по её просьбе, в детский дом — али ты не слышала о таких случаях? Да не просто заберут Релю, а и малышек, а нас всех в тюрьму, за то, что издеваемся.
— Цыть, Иуда! Вон нам обед несут. И чтоб ни слова более я ни от кого не слышала, пока кушать будем. Гера, ты покормишь Валю из своих тарелок, да смотри, чтобы она руками в них не лезла, а я Ларису. А эти заговорщики пусть нажираются, и пойдут у меня в комнату, матери и ребёнка, под конвоем. А я, по глупости, хотела их пустить, дабы прогулялись по привокзальной площади, не далее, а они, ишь, чего удумали — смыться от семьи. Молчи, Олег! Думаешь, не знаю, почему ты рвешься погулять. Верно, кралю какую тут заимел, в Одессе. Рубашку ему надо новую, брюки, трусы, — Юлия Петровна не замечала, что официант, ставя тарелки на стол — улыбается.
— «Пойдёт сейчас на кухню и расскажет это, как анекдот, — подумала грустно Реля. — Наша семейка не может, чтобы не сделаться посмешищем в глазах остальных людей. Вечно чудят, народ дивят».

Но плохо ли, хорошо ли, они покушали. Потом, всей семьёй погуляли по привокзальной площади — ещё в поезде будут ночью задыхаться от духоты. Мать, как вцепилась в Лариску, так и не отпускала малявку, Гера, как примерная сестрица, водила Валюшу возле роз, тоже не доверяя Реле — дай ей одну из сестрёнок, вправду убежит их Чернавка и забьётся в какой-нибудь детдом. Так они думали, и это было смешно, потому что Калерия, отдыхая и давая рукам своим отдых, села на скамейке и даже не смотрела в их сторону. Пусть повозятся с малышками, пусть почувствуют хотя бы сейчас как с ними тяжело, пусть вспомнят, сколько ей доставалось возни с сестрёнками, а они, постоянно, покушались на их жизни, которые Реле приходилось спасать.
— Что, дорогая, тебя опять обхамили? — услышала она и вздрогнула, медленно повернула голову налево — на скамейке сидел старичок.
— Ой, дедулечка! Как вы меня нашли? Это вы с Артёмом платье Реле послали? А скажите, Виктория, с которой знаком папа, не родственница ли ему? И верно я думаю, что папа оскорбил бы её ухаживанием?
— Сколько вопросов и все в точку. На всё, что ты себе уже представила, я отвечаю — да. Они родные души и ты ещё встретишься с ними обоими и не узнаешь Артёма, потому что пройдёт много времени, и я сотру из твоей головушки бедовой память о нём.
— Зачем стирать? — запротестовала Калерия. — Не надо!
— Милая моя внученька! Тебе не стоит сейчас помнить о них, потому, что у тебя будут ещё встречи с интересными людьми и немало, тем людям потребуется твоё внимание, им ты должна помочь преодолеть беды. А Викушка с Артёмом сейчас немного успокоились от встречи с тобой и пусть живут счастливо, пока вас снова не сведёт судьба.
— Но тётю Вику я даже не видела, только во сне.
— У тебя сны, как жизнь — запомни это. Через сны и книги ты будешь знать о будущем и прошлом твоём.
— Я люблю сны и книги обожаю. И встречи с новыми людьми: спасибо вам, что подсылаете мне их.
— Это твоя мятежная душа ищет хорошее и находит добрых людей, но и я, разумеется, поглядываю, чтобы твои мать и сестра не бесились, а то, что ты мечтала уйти от них, то пустые мечты. Мать твоя ведь недаром вступила в партию Коммунистов. Эти черти её в обиду не дадут, но и за тебя мощная сила заступается — это светлые люди, — сказал и исчез, потому что мать видела или нет Релиного дедуню, но верно шла в их сторону, чтобы помешать разговору.
Так решила Калерия и рада была, что дедушка скрылся, не заметив, однако, что мысли её уже не вились возле Артёма и Викторий — она их забыла, как оказалось потом, на много лет…

В поезде её удивил отец. Когда они сели в вагон, рассовали вещи — что на верхние полки, а что и под сидения — это были новые вагоны, не такие, в каких они уезжали из Литвы, более уютные, с зеркалами над каждой нижней полкой. И если сидеть с краешка полки, можно видеть, в противоположном зеркале, как ходят по вагону люди, идущие, например, от проводников с бельём для спанья. Это было занимательно. А пересев на такой же краешек, но другой полки видеть, как выстраивается очередь в туалет, в противоположном конце вагона — проводники со своей стороны туалет не открыли, видимо, чтоб не мешали раздавать бельё. Отец, также, получив от матери определённую сумму, пошёл за постельными «причиндалами», как назвала их ловко Герка. А мать добавила:
— Да смотри там, чтобы чистое дали, для детей скажи, не то всучат уже использованное, после какого-нибудь забулдыги.
— Юля, эабулдыги не берут постельное бельё, спят на верхних полках, ездят в общих вагонах, иногда без билетов.
— Да? Пусть не пробует кто-то пристроиться у нас над головой. А ты иди, да смотри там, не заигрывай с проводницами: с семьёй едешь.
Отец и не заигрывал — Реля видела в зеркало. Но бельё ему дали отменное — видно проводницы помнили его, по прошлой поездке, он, наверное, таким «холостым да женихом» представился, что закрутил мозги не одной из них, а нескольким: женщины улыбались ласково.
Когда расстелились, и немного поев того, что захватили из буфетов Одесского вокзала, мать всех распределила по полкам:
— Ты, Гера, ляжешь с Ларисой на нижней полке, а я с Валюшей на этой. Релька и отец полезут на вторые полки, но смотрите, не пускайте эабулдыг ночью на третьи — шугайте их. Они очень воняют!
— Но почену это Релия на второй полке будет нежиться, а я вдвоём с Лялькой? Всегда она спала с Лариской, а теперь мучится мне?
— Помучаешься! — коротко осадила её мать. — Не то сестрёнки тебя за сестру не признают — знают лишь Релю и жмутся только к ней.
— Да мне наплевать, что они меня не признают.
— Проплюешься! Вырастут малявки, и тебя уважать не будут.
— Да не нужно мне их обожание.
— Подожди-ка, ещё, как нужно будет, вспомнишь мать. И замолчи — ты, как рот откроешь, так и сыплется оттуда всякая чушь. Поучилась бы у сестры — та слова попросту не скажет. Ишь, как она, давеча, надумала в детский дом сбежать.
Калерия, уже успевшая сходить в туалет и умывшаяся там, залезла на вторую полку и, растянувшись на чистом белье, пахнувшем, как ей показалось хлоркой, лишь не так удушливо как от полов в вокзале, а как бы чистый ветерок подул на неё. Спать бы и спать, а она слушала перебранку Геры с матерью и удивлялась — их родительница не хочет, чтобы она делила полку с Лариской, как было в прежних поездках? Это новость. Мать хочет немного оторвать малышек от неё, и чтоб они привыкали к ней самой и Герке? Это справедливо. Пусть хоть немного беспокоятся о малявочках. А то все висело на Релиных руках, им чуток, и отдохнуть надо. Вот пусть попинает Лялька Геру ножкой в живот, как Релю, при беге их из Литвы. Рослая старшая, хотя нижняя полка казалась Реле пошире, чем вторая, но, Герунька, бока себе намнёт, чтоб не придушить Лариску, а что она этого не сделает, средняя была уверена, хватит и того, что хотела утопить её в Лимане.

Когда Гера и родительница перестали спорить, и прилегли, каждая возле своей малявочки: — «Вот пусть привыкают, не всё же мне мучиться возле сестренок». — С удовлетворением думала Реля, перекинув подушку и ложась головой в другую сторону. В окно дул ветер, ещё надует ей в голову и станет она болеть, а болеть сейчас, когда и мать собирается лечь в больницу, ей совсем не с руки. Всё равно, все заботы по дому, Герочка возложит на неё, когда останется старшей. Уж она поиздевается над Релей, всё припомнит, поездку эту тоже. И только она собиралась заснуть — Гера и мать давно уже всхрапывали внизу — появился из тамбура, где курил, отец и, увидев, что Реля лежит одна, обрадовался: — Наконец-то, я с тобой поговорю. А то нам мешали.
— О чём, папа? Я спать хочу.
— Я не надолго тебя задержу. Так вот, я никогда, слышишь, никогда, не прощу тебе того, что ты заколдовала меня! И я, с утра, как и собирался, не пошёл к Викушке, а заснул — это ты, ведьма, сделала?!
— Ты что, папа? Какая Викушка? Это не та ли, которая с нами ехала из эвакуации? Так причём тут она, что ты заснул крепким сном? Наверное, намучился с тюками да чемоданами, да ящиками?
— Притворяешься? Ну, спи, спи. Но когда-нибудь я тебя прибью, за все твои проделки над отцом.
— Проделки, пап, это не те ли, когда я тебя лечила?
— Ишь, чего вспомнила! Да лучше бы я тогда сдох, чем ты меня отлучила от любимой женщины сейчас: никогда я такую более не встречу, — отец забрался на свою полку, где жёнушка постелила ему бельё и посверкав на Релю ещё немного чёрными, злющими глазами, заснул.
А дочь его ещё долго ворочалась: — «Что я сделала, что папа на меня, вызверился», как говорила Лена, моя подруженька в Лиманском?»
Калерия не заметила, что вместе с воспоминанием о подруге, рядом не появился её дядка Артём — как будто и не было моряка.
Отец вспоминал о какой-то Вике: — «Что за Вика такая? Уж не новая ли подружка отца? Или старая? Но как понять, что я отвадила батю от неё? Зачем бы я это делала? Никогда не лезла в его да мамочки делишки. Живут, как им нравится — так, причём тут я? Лишь помогаю им погуливать тем, что взяла заботу о малышках на себя. Но и эту заботу мама хочет взвалить на Геру, хочет приучить малышек к ней, чтобы Валя с Лариской не меня любили, не ко мне ручонки тянули, к ней. Но Релька, как раз не против, пусть и Гера понянчится. Мне будет легче — воды наносить, постирать, приготовить еду, а она пусть приучает к себе сестрёнок», — с этой думой Реля заснула. И сразу сон, как продолжение её размышлений — появился незнакомый дяденька, хохоча: — «Ну, как я тебе мозги заморочил, притворившись твоим дедкой? Глупая, дед тебе говорил, что надолго улетает? Так вот он и смылся. Его местечко занял я. Как я тебе ловко Артёма подкинул с его платьишком и предложением жениться на тебе, когда ты вырастешь? И что ты думаешь! Он женился бы, если ваша мать не рванула из Лиманского. Ах, Юля-Юлайка! Сколько раз ей говорено, чтобы не делала ничего, не посоветовавшись со мной. Но злобная баба игнорирует меня, за то, что не женился».
— Вы отец Геры? — вырвалось у Рели.
— Умница ты! Хвалю тебя! Хотя ты не подчиняешься моей воле, пока властвуют над тобой светлые силы — это мои антиподы. Знаешь, слово или пояснить тебе его? Ну-ка, умница, подумай сначала сама.
— Надо мной властвуют светлые силы, — проговорились вы, — но вы им антипод — значит тёмная сила. И вы опекаете маму и Геру дочурку?
— Ну, умная! Признаю, что совсем отличаешься от моей Герки. Так надо — тёмная сила противостоит светлой. Ты — антипод маме и Гере. Но их больше: Юлайка и Гера, тяжело тебе с ними бороться?
— А то вы не знаете! — отмахнулась Реля от мерзкого человека.
— Ты подожди меня отталкивать. Давай, я вас подружу, пока твоего дедки нет рядом, так подружу, что не разлей водой, будете. Но Реля должна измениться и подчиняться мне — чёрной силе. Тогда у девочки будет всё, о чём ты мечтаешь — любовь матери, дружба с сестрой, а это значит, что и одевать и обувать они тебя будут, как себя.
— Не дождётесь, чтоб Релька поддалась чёрной силе: всегда сражалась с матерью и Геркой и побеждала их — так будет и дальше, дедушка мой не оставит меня или передаст в другие, более сильные руки.
— А пока твой дед слаб и не передал ещё тебя, я немного покуражусь над тобой. Артёма к тебе послал — он, кстати, тоже из светлых.
— Но подчиняется вам? — поразилась Калерия. (Во сне она вновь вспомнила об Артеме).
— Фиг он подчиняется. Но ежели бы вы, потом когда-нибудь, поженились — вот тут бы я над вами обоими власть и взял. Но я вчера вычеркал у тебя из памяти и Артёма и Вику — вспомнила теперь за какую кралю тебе отец грозил? И побьёт он тебя когда-нибудь из-за неё, но ты опять не будешь помнить ни Артёма, ни его прекрасной тётушки. Вот бы мне кого под себя подмять, но она настолько чиста, что никак мне к ней не подобраться, хотя оставил её без детей, во время войны, да и муж её погиб на фронте, не без моего участия.
— Ах вы, сволочь поганая! И вы хвастаетесь такими делишками? Но я, сейчас вот, наложу на вас большой крест — думаю, он вас покорёжит, — Калерия приготовилась перекрестить Чёрта, но он заюлил:
— Стой, остановись. Разве не я тебя отправил к отцу твоему, когда он раненый лежал седьмой раз в госпитале, и у него ногу хотели оттяпать?
Реля оторопела: — Так это вы прислали то письмо напечатанное?! А чтобы ваш почерк не узнала мама, вывернули буквы на треугольнике? Но для чего вы это сделали? Хотели, чтобы отец вернулся домой?
— Вот именно, — захохотал мерзкий мужик, — я желал, чтоб соперник мой, вырастил мою дочь до того времени, как она самостоятельной станет. Впрочем, Юля нашла бы себе мужчинку, и если б твой отец умер, то от тебя бы она избавилась — как, ты сама знаешь — не убила б, так отравила: время такое было, что умер ребёнок и умер — похоронили б.
— Но мама грозилась в Сибири, что в детский дом меня отдаст, не станет двух детей растить в такое тяжёлое время.
— Фиг бы она отдала, чтобы потом люди срлетничали, что коммунистка, а заперла ребёнка в детский дом. Ей легче убить тебя было.
— Получается, что вы, спасая отца, чтобы он дочь вашу растил, и меня спасли? Но я не верю вам. Это не вы дали мне лёгкость, чтобы я летала, на зависть вашей Герке, которая сбросила меня с печи в тот день. Не вы подарили мне серебристое платье, в котором я и поныне летаю, если мне захочется. Это всё дал мне Космос по просьбе моего дедушку.
— Умная девочка, умная, тебя не обманешь. Ты, верно, подметила, что нет у меня, как у твоих покровителей умения учить людей летать. Я их, наоборот, вниз, то бишь, в Ад, затягиваю с удовольствием. Но не всех — вот отца твоего мог, затянуть, но не стал, сама знаешь почему.
— Ах вы, Гадюка! Ах, вы, Люфер, поганый! Как вы смеете хороших людей в Ад затягивать? Ну-ка, сами туда ступайте, — Реля опять подняла руку, чтобы перекрестить проклятого, но Люфер снова заюлил.
— Подожди, милая, не крести меня. Я тебе ещё скажу, но ты забудешь то, как только проснёшься. С Артёмом ты ещё встретишься, но не узнаешь его и он тебя тоже. Но ваши светлые души притянутся как это произошло и в прошлый раз. Он влюбится в тебя, уже взрослую и вновь предложит выйти за него замуж- выходи, девочка, за него — с ним, лишь с ним ты будешь счастлива.
— Думаете, я не помню, что вы ранее говорили, что наша свадьба с Артёмом принесёт вам власть над двумя чистыми душами и это поставят вам в заслугу, на вашей поганой службе Дъяволу. Может быть, я забуду Артёма, как вы говорите, и знакомство с ним случится как бы снова, но я, всё-таки, под покровительством сил светлых, Артём тоже и они поломают все ваши планы и не дадут нам соединиться.
— Возможно, так и будет. Но тогда я тебе подсуну такого мужа, что ты всю жизнь станешь страдать, что вышла за него замуж.
— А вот чтобы вы не сделали мне такой пакости, и чтоб я не страдала много, я вас, всё же, перекрещу. Сгинь, сатана проклятый, сгинь и больше не появляйся у меня на пути, — Реля широким крестом открестилась от наглого мужика, влезшего в её сон. Она ещё и ещё раз наложила большущий крест на врага, и Люфер стал удаляться на её глазах, уменьшаться, превращаясь в маленькую точку, которая скоро исчезла из глаз и... Реле стало легче — будто от большого удава избавилась, душившего её.
Она проснулась в полном смятении. Что ей снилось такое плохое, что она даже спать не хотела? Полежала с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить сон, но виделось что-то чёрное, нависшее над ней, и вроде Реля от того чёрного открестилась. Но кто это был? Герин отец? Реля его называла Люфером, как и мать, когда рассказывала про осушающего болота эстонца тётушке Марье, в Сибири. Жалуясь, что он бросил её с животом, а вот Релин отец — такой благородный! — взял беременную женщину, и уехали они с Украины, поехали в те леса, где мать родилась, а заехали совсем в другие — в какой-то город, названный, Великие Луки, где Герочка — дочь чёрта и родилась. Но затем переехали в Торопец — там Реля появилась на свет. Где её и хотела убить мать — видимо всё по наущению того же Люфера, но отец забрал свою ненаглядную и хотел расстаться с врагиней его дочери, да у родительницы отнялась нога — уж не козни ли вновь её бывшего возлюбленного, чтобы муженёк вернулся? Так и случилось. А потом война. Эвакуация. Сибирь. Мать, всё ж довезла Релю до хороших людей, хотя Люфер, наверное, не раз подталкивал её под руку, чтоб выбросила Релю, как ненужный балласт в окно.
Вспомнив про окно, девочка посмотрела в окно напротив, которое как раз было полуоткрыто. Начинался рассвет, все спали. И когда они удирали от войны, также не было холодно, а вагонах полно было раненых, окна, наверняка, были полуоткрыты. Могла родительница, даже с больной ногой, швырнуть свёрток, с ослабевшей Релей, в такую дырищу?
Наверное, мать не раз думала об том, но кто-то ей мешал — светлые силы, опекающие Релю, посылали медсестру, наблюдающую за ранеными или санитарку, или врача, делавшего обход, и мать с гневом откладывала свои злые замыслы, посланные ей Люфером.
— «Значит, — решила Калерия, — как не силён Люфер и все, кто за ним стоит, а мои благодетели сильнее, раз побеждали зло, и отводили его от младенца. Но вот я подросла, и Рельке удалось от него откреститься. А что если я и мать с Геркой покрещу сейчас, пока они спят, станут ли они ко мне добрее?» Что девочка не замедлила сделать — она большим крестом, сверху, перекрестила три раза мать, шепча: — «Заступник наш Всемогущий! Сделай так, чтобы мама человечнее относилась ко мне и маленьким сестрёнкам. Сделай так, чтобы они не очень часто ругались с отцом и не гуляли друг от друга — от этого страдаем мы с сестрёнками, а Герка радуется. Ей выгодно выпрашивать тогда деньги то у мамы, то у отца — обоих обирает, лишая иногда семью хлеба». - Такая была молитва у девочки. Она просила Бога о защите.
Реля и Геру перекрестила, прося у Всевышнего сделать её не такой алчной, немного дружелюбней к ней и малышкам — пусть хоть чуток помогает Реле по домашнему хозяйству, а то всё только красится, мажется да на танцы уже тянется, коровушка. В Залиманском — большущем селе — ходила не только на взрослые фильмы, эта переросшая сверстниц телушка: Реля знала, что Гере не одиннадцать с половиной лет, как по метрике, а все тринадцать, а тринадцатилетние, в селе, уже вполне на полях работают летом, денежки на одёжки зарабатывают. А Геру даже воды принести, на коромысле, не допросишься. Маленькая по росту Реля, коромыслом управлять не могла, и вёдра у неё тащились бы по земле, как ранее ножки Вали, которую она одна и нянчила.
Реля бы ещё долго могла жаловаться Богу ранним утром, но стеснялась его загружать своими бедами — Всевышнему, наверное, тоже хочется спать, как и ей, после тяжкой работы, когда крестила неверующих в Бога Герку и мать. Класть кресты на «атеистов», как называла себя мать, оказывается довольно тяжело — рука у Рели заболела. Возможно, Люфер — теперь уже издалека — сделал что-то с её рукой. Гневаясь, что она и его любимых, которым он слал, в войну, посылки, крестила, не только его. Но как бы там не было, рука у Рели устала, так как будто она, дважды, с двумя вёдрами, ходила к колодцу за водой.

Девочка вздохнула, растёрла немного руку, чтобы прогнать боль, потом, удовлетворённая всем сделанным, уснула. А зря. Ей необходимо было крестить ещё и отца, чтоб он не держал на неё зла, за женщину, которую обманывал, что он вдовец и хотел навязаться ей с детьми, чтобы жить в большом, разбитом войной, однако, красивом городе Одессе. Но, как, будучи уже очень взрослой, поняла Калерия, коварный Люфер вычеркал из её памяти надолго и Артёма, и его прекрасную тётушку, чтоб попытаться, когда Реле исполнится восемнадцать лет, свести их снова, как незнакомых. Поженить, тем самым подмять, антиподов, — как чертяка выразился, под себя, ещё раз доказать свою полезность в тёмном мире. Всё это смутно прокручивалось в Релином сне, как бы испытывая её красивой жизнью, и попутно мучила мысль, что что-то она не доделала на рассвете. Но, проснувшись окончательно, она не вспомнила ни про Артёма, ни про его тётушку, которой могла бы стать дочкой ни про то, что, спросонья, крестила мать и Герку. Поэтому её удивила их реакция на пробуждение её:
— Проснулась, соня, — не грубо сказала мать, — вставай, умойся, отец уже пошёл в вагон-ресторан, чтобы принесли нам что-то горячее.
— А это надо заказывать? — удивилась Реля. — Я, сквозь сон, слышала, как носили и предлагали воду, молоко, и что-то из горячего.
— Солянку, — расплылась в улыбке Гера, которая уже её, вкушала, так любила пококетничать старшая, когда они находились среди людей, как сейчас: — Видишь, мне мамочка её уже купила. А вам, малышне, да себе послала папочку заказать что-то не такое острое.
— Смотри, — сказала, слезая Реля и беря полотенце с расчёской, — у тебя, от острой пищи, опять живот будет болеть.
— И пройдёт, если, Ваше Черноглазое Величество, меня пожалеет, — насмешливо отозвалась Гера. — Ведь лечили же вы папочку вашего, и меня точно также полечите. Мыло не забудьте взять, Ваше Величество.
— Тебя так лечить как папу, не получится, — отозвалась Реля, не обращая внимания на колкости старшей. Она улыбнулась Вале, тянувшей к ней ручки: — Что? И ты хочешь в туалет? Но я не смогу с тобой там справиться. Ещё уроню тебя в большой унитаз, в который взрослые, выпив лишнего, могут свалиться. Был такой случай вчера.
— Иди уж, — рассердилась мать. — Уж будто, без тебя, некому малышню в туалет сносить и умыть, а для всего прочего у них горшок. Да сама не выпади через тот унитаз, осторожней на него взбирайся, держись за скобку, которая под зеркалом вмонтирована крепко: проверено.
— Спасибо за подсказку, а то я вчера мучилась, — Реля улыбнулась и матери: — «Что это на неё нашло — беспокоится, дабы Чернавка их не свалилась в дырищу. И главное, правильно подсказала, ведь вчера я за скобку держалась и лишь так смогла, избавиться от «балласта», как пошутил отец. Господи, хоть бы родители не переругались в дороге, как бывало прежде, когда мы ездили».
На это раз все её молитвы дошли до Бога — доехали тихо мирно. А в Херсоне, возле вокзала, их встречала машина, посланная директором совхоза — такой же «Газик» — которым их не хотел везти директор прежнего совхоза, за что его и отчитали — сначала мать, потом работницы, высказав всё, что наболело у людей на душе.
Правда, водитель «Газика» не знал, в каком вагоне они ехали, вышел навстречу потоку, идущему с вещами и узнал в этом потоке их отец: — Олег Максимович, что же вы телеграмму не дали? Мы ждали, ждали, и начальство вот послало меня, на всякий случай, так как вы сказали, что прибудете не то в понедельник, не то во вторник, — улыбнулся, показыая белые зубы, забирая у главы семейства часть поклажи: — Вот это все ваши пожитки, или ещё багаж какой надо получать? — говорил он, как бы взвешивая в руках ящики.
— Какой багаж? — отозвался отец. — Как его наживёшь, если пришлось нам бежать весной из Литвы, налегке, без мебели, лето пожили в Залиманском — где, надо сказать была совхозная мебель. Жена и дети, вот мой багаж. Познакомьтесь с моей жёнушкой зоотехником.
— Юлия Петровна, — кивнула мать водителю, — извините, руку не могу подать из-за доченьки, — мать несла Ларису и небольшую сумку, в которой были вещички малышек.
— О! Так у вас такое богатство — четверо детей и две уже почти взрослые, — водитель кивнул на Геру, гордо выступающую с Валей, на руках, и на Релю, несущую маленький чемоданчик и один из тюков.
— Да, всё богатство наше дети, — ответила Юлия Петровна, довольная, что разговор от вещей перекинулся на детей — уж тут она могла, если желала, гордиться. Иной раз и детьми можно блеснуть, если другого нет. Но Реля знала, как желает мать иметь другое богатство: шубы, платьев больше — себе и Герочке — обувку хорошую, чтобы нищих сельчан поражать. Или вертеться среди более богатой части людей, но хуже их наряженной. — «Утирать носы», — говорили они с Герой.
— Так, — сказал отец, довольный, что их встретили. — Вы, наверное, на «Газике»? Где поставили? За вокзалом? Кстати, как вас зовут?
— Николкой мама кликала, а вы называйте Николаем или Колей — как вам лучше, — засмеялся шофёр, оглядываясь на Геру — эта девочка или девица? Потому, что Герка старалась вести себя как взрослая — парню нравилась — это Реля подметила сразу не только по поведению молодого водителя, но и по Геркиным манерам — та усиленно строила глазки.
Реля даже мысли её прочитала — уж покатается сестрица на этом, довольно красивом и новеньком «Газике» за село, с молодым водителем, под предлогом, что приехавшим надо и огурцы и помидоры с поля. Они ведь только приехали, огорода у них, как у прочих сельчан нет, да и виноград поспевает — пора бы им, жившим в лесах Литвы, покушать эту сладкую ягоду. Уж Гера предлог найдёт покушать всего вволю, но будет ли в семью овощи и фрукты привозить?
Реля пожалела лишь блудливого водителя, который был женат: это и без кольца на руке видно. Впрочем, в те годы, колец не носили — но узнать женатого мужчину, Реля и по глазам могла. Тем более такого же блудливого, как и их отец. Этот бугай и на тринадцатилетнюю коровушку позарится, но как бы он в тюрьму не угодил за малолетку, как попался, в Залиманском — Лена рассказывала Реле — один женатик. Тот тоже клюнул на такую кокетку, как Гера. «Испортил девку» — так сказала Ленина мать, а дочь возразила: — Чого там портыты «вона вжэ бабой була!»
Калерия подозревала, что Гера тоже «вжэ бабою була», потому как вела она себя вольно и с парнями и с мужчинам женатыми. Ей не было разницы между тем, кто свободный или тем, кто имел жену и детей. Похоже, женатые Гере нравились больше. Калерия подозревала, что с таких блудливых мужчин, старшая сестра могла требовать денег за свои услуги, чего с парней не очень возьмёшь.
Разумеется, поведение сестры могло навлечь позор на всю семью, а она и так уже дёргалась от гуляний отца с матерью. Ведь уехали из Залинанского не потому, что там не было детского садика или в магазин хлеб не регулярно завозили. Можно было коржики испечь, выписав муки. Но мать, дорвавшись до свободы, не хотела этим заниматься — и заработала себе женские болезни. Причина их побега — нет больницы, где можно подлечиться. Но если мать в новом селе заляжет в больницу надолго, то будет у отца причина совсем не ночевать дома, ведь столько молодых вдовушек и молоденьких девушек ещё на него «западают». Но самое страшное, чего боялась Реля — не дай Бог, Герка вдруг почувствует себя свободной. Взбесившаяся сестрица, с её «девичьим видом» может такое натворить, что и из следующего села им придётся бежать — уже по безобразиям троих членов их семьи.
За печальными мыслями Реля не успевала смотреть по сторонам, да и посадили её так, что не особенно понаблюдаешь за чахлыми посадками вдоль дороги, по которой они ехали.

И приехали в село, возле которого не было ни реки, ни озера, ни ручейка какого. Воду брали из крана перед их домом, из которого чуть бежала водица – ведро можно было нацедить за семь, десять минут, потому с утра выстраивалась очередь из ведер. Хозяйки оставляли их и уходили, но кто-то постоянно следил, чтоб набравшееся ведро отставить, а следующее поставить. Естественно находились желающие нацедить своё ведро быстрей, из-за чего порой возникали скандалы. Но иногда и так бывало, что полные вёдра могли стоять долго, хозяйки были заняты или просто забывали о них. Реля любила набирать воду вечером или же ночью – никакой тебе очереди, ни ссор. Зато, возле их дома кто-то давно посадил сад с пустыми в эту пору деревьями. Черешни, вишни, абрикосы уже давно съели проходящие мимо люди: большой двор, возле их дома сделали люди проходным. Но когда-то этот большой дом пустовал, а теперь в него въехала семья не простых людей — всё же специалисты — и мать стала выговаривать проходящим людям, а то и заворачивать их обратно:
— Имейте совесть, ободрали всё в саду — даже яблоки и груши, которые мои дети могли бы сейчас покушать, а вы их сорвали зелёными.
— Та яки там яблоки и груши? Вы подывыться на дэрэва — воны вжэ стари, на них як висило по десятку цих груш чи яблокив, то воны мали таки, що их, за листвою не разгляшишь.
— Но я запрещаю вам ходить по моему двору, раз ваш сад не интересует. Дорога рядом, через два дома от нас, так нет, заворачивают, идут между садами людей и виноградником, чтобы что-то сорвать. Увижу ещё раз, идущими через мой двор, пожалуюсь директору, пусть он с вами разбирается.
— Та тэпэр нас ваш сад нэ интересует, — сказала одна наглянка.
— Понятно почему — тут нечем поживиться — но виноград поспевает, и вы уже за него принялись?
— Та и вам жалко совхозного винограда? Идить и соби нарвить.
— Так! — вышел отец из дома, на помощь жене, а то бы мать «загрызла» его, что не помогает ей гонять людей с их подворья: — Чтоб я больше тут юбок ваших не видел! Не то буду задирать их, и бить по крепким задницам, которые вы наели в нашем саду, объев моих детишек. Все вишни, все абрикосы, яблоки и груши — всё из вас вытрясу. Увижу ещё, какую задницу — знайте, будете отлуплены, и жаловаться некому, потому что мне так посоветовал и директор наш и участковый.
— Ой, чого цэ вы покушаетэсь на наши зады? — говорили молодые и средних лет женщины, и смеялись задорно. — А мы своим мужикам пожалуемося, то воны за нас эаступяться. Як вы станэтэ одбыватысь?
— Посылайте всех ваших мужиков, — сердился отец, — пусть двигают, но по одному, а не кодлой на бывшего танкиста. Разберёмся с ними, стоит или не надо вам ходить через двор, где люди поселились да подглядывать за их жизнями.
— И правда! — подхватила мать — Любопытно им, ходят, в окна заглядывают. Хорошо бы было вам, если бы через ваш двор толпы ходили?
Что уж на женщин подействовало, то, что им будут юбки задирать, и связывать пучком над головами, как отец пригрозил, или стыдно было на чужую жизнь засматриваться, или забоялись натравливать своих, вечно пьяных мужчин: трактористов, механизаторов, водителей или материных подчинённых, на своих начальников, неизвестно, но ходить через их двор перестали, что умилило соседку-старушку жившую справа.
— Ой, молодцы вы, что их шугнули, — она говорила по русски, потому, что внучка Тамара, жившая с ней, ходила в русскую школу, чему Реля была очень рада — Тамара Мороз — вот ведь фамилица! будет учиться с ней в третьем классе. Они подружились сразу, лишь только посмотрели друг на друга. И бабушка Тамары была рада: — Вот добрэ, що рядышком живём. Вам и до школы шагать будет весело, и уроки готовить вместе веселей. А что, Релечка, мама ваша отдала маленьких в детсад, то и там они будут с моим внучком Сашечкой. Он постарше, будет приглядывать, чтобы их не обижали.

С Тамарой, действительно, было весело ходить в школу и учиться. Бабушка давала им по кусочку белого или серого хлебушка, испеченного ею, собственноручно — благо муки в их хатке было достаточно. Да ещё посыпала хлебушек песочком или мазала постным маслом, заворачивая в вощаную бумагу: — Это, девочки, чтоб не прошло на тетради да книги.
Реля и училась по книгам Тамары: мать воспользовалась, что соседи тоже имеют третьеклассницу, и не купила ей ни одной — Гере приобрела, а средней нет: — Учись по Тамариным книгам.
— Хорошо! — Реле было это на руку. Чаше сидела у соседей, бабуля Тамарина кормила её обедом. Обедов дома часто не было. Родители, обрадовавшись, что в селе имелась прекрасная столовая, в которой можно было поесть работникам, в пору сбора урожая зерна или винограда чуть ли не без платно, пользовались этой возможностью. Девчонок отдали на пятидневку, потому и Реля дома не готовила – не было из чего. А мать и отец, обедая в столовой, и подкармливая там и Герку, о Реле забыли. А в детском саду малышне было хорошо — их там кормили три раза, выводили во двор, где тоже стоял осенний сад, погулять, за них она была спокойна. Сухие, не голодные, гуляют, её малышки, а сама Реля вечно у соседей, у них же обедает и ужинает. Не зачем ей готовить дома, да и когда? Уроки надо готовить, и хоть раз в день, но они с Тамарой ходили к детскому саду, иной раз помочь воспитательнице и няне одевать малышей для прогулки, потом и играть немного с ними, чем и себе аппетит нагуливали.
Бабушка Тамары была довольна — внучка, вместе с Релей, кушала прекрасно: — А то, Релёк, бывало, я ей вкусное готовлю, а она не ест, бо по батьке з матерью скучает так, что кусок в горло не лезет.
— А где твои папа и мама, Томик? — тут же спросила Реля, чем вызвала слезы у подруги — Тамара просто зарыдала.
— Ой, Реля, не спрашивай. Они в городе, работают на стройке, за квартиру, а как получат её, то сразу деток заберут к себе, а я стану скучать по внучкам, — ответила бабушка.
— В каком городе? В Херсоне?
— Та ни ж! У Днепропетровске. Приезжать оттуда не очень наездишься — вот Тамара и тоскует, пока батько с матерью там работают.
Реля дома, в Гериных картах, которая уже изучала географию, посмотрела, далеко ли от них Днепропетровск находится. По карте, получалось не очень. Но, конечно, ехать сначала надо было до Херсона, а потом на автобусе, которые — теперь Реля знала, как автобусы курсируют, чаще ломаются — или попутками, что тоже не сладко. Но зато, если бы Тамара жила в Днепропетровске, то летом купалась бы в Днепре — главной украинской реке.
Потом, в школе, Тамарина двоюродная сестра, тоже Тамара по фамилии Бондаренко — с красивыми косами, с бантами в них — сказала, не то проговорилась, что Тамарины родители редко посещают детей:
— Всё деньги им дороже детей — даже летом редко наезжают, думают, что воспитывать детей им будет бабушка.
Реля почувствовала в этих словах пренебрежение не девочки, а её завистливых родителей — вот, мол, те дети Тамариной бабушки уехали, не помогают ей, лишь подбросили детей, которых кормить надо. Но Реля знала, что если бы дочь и зять не посылали бабушке, денег, то она и сама голодала, а уж Тома с Сашей тем более. И потом, бабушка платила за садик, потому, что уже не работала в совхозе — работники не платили, особенно, кто жил нищенски, но бабушка Тамары каждый месяц оплачивала пребывание внука, из тех же денег, которые ей высылали.
Всё это Реля, не боясь надменной кузины своей подруги, высказала ей: — Ты ошибаешься со своими родителями, бабушка Томы получает денежки на содержание внуков, ещё и ей достаются подарочки, когда они летом приезжают — этим летом платок да бурки тёплые с галошами красивыми ей привезли.
— А откуда ты знаешь, что мои родители так говорят?
— Потому что ты сказала не детские слова и мысли.
— Но учитель наш, Александр Потапович, тоже замечает в твоих разговорах не детские мысли: — «Мыслишь по-взрослому» не раз говорил.
— Так это я, Тома. Меня жизнь уже столько раз била, что не удивительно, что я замечаю то, мимо чего ты, например, проходишь равнодушно или с завистью, не разобравшись в чём дело.
— Но я никому не завидую, — возразили надменно косички.
— Завидуешь, ещё и как. Твоя кузина будет жить в городе, но ты, возможно, туда лишь поступишь учиться в институт, где сможешь появляться у тётки, чтобы покушать. Но отучишься и опять в деревню.
— А если я стану учиться на такую профессию, что в городе останусь? Правда тётка моя — Тамарина мама - выучилась на маляра: теперь зарабатывают квартиры, работая тяжко.
— Вот видишь, а твоя мама учительница, работа у неё легче, но в селе — зато дом у вас бесплатный, не надо за него отрабатывать.
— Ты и правда по взрослому рассуждаешь — прав наш одноногий.
— Не надо издеваться. Наш, на протезе, учитель потерял ногу свою на войне, убежав туда подростком. Но он и на одной ноге стоит многих двуногих, — пошутила Реля, чтобы сгладить неловкость.
— Ты в него влюблена? — спросила надменно Тамара, тряхнув косами. — Не отпирайся. Я так влюблена в него — даже мама заметила. Меня просто в дрожь бросает, когда он ходит по классу и поскрипывает. Интересно, как он с женой своей живёт? Она у него такая красивая, они вместе на фронте были, только она врачом не то медицинской сестрой, а он солдатиком и дослужился до лейтенанта — на войне это быстро.
— Да что ты! Так учитель наш не мальчишкой на фронт сбежал, как я подумала? — изумилась Реля, что и она умеет ошибаться.
— Это ты так подумала, потому что он и сейчас, выглядит как мальчишка. Александр наш уже учился в техникуме, когда война началась, да не заканчивал ли? Пожалуй, что так. Мама рассказывала, что на фронт он отправился уже учителем.
— Значит... Давай рассуждать по взрослому. Хорошо?
— Рассуждай-рассуждай, — разрешила ей покровительственно Тома.
— Значит, если он имел уже документ в кармане, то его могли поставить, на фронте, небольшим начальником, а потом он дошёл до, как ты сказала?.. Лейтенанта, да.
— Откуда ты всё это знаешь? — удивилась Тамара. — Мой Бондаренко — это папульчик мой и то не сразу так раскумекал, а он — мужчина.
— Вот странные у вас фамилии с твоей двоюродной сестрёнкой. Она носит фамилию Мороз, но очень тёплая по отношению к людям. А твоя — Бондаренко, происходит от бондаря- делателя бочек. Значит дети его, внуки должны быть ближе к людям, а ты такая надменная, как моя сестрица Гера — прямо холодом на людей дышите.
— Ну вот, нет Тамарки в классе, так пошли сравнения. Кстати, где она задержалась, что на третий урок только придёт? Я слышала, как ты говорила нашему учителю.
— Наконец-то спросила. Я всё ждала, что ты это сделаешь на первой перемене. Ваша бабушка поскользнулась на крыльце и видно вывихнула ногу — Тамара повела её в больницу или поликлинику.
— Почему ты мне сразу не сказала?
— Ты не спрашивала. Но теперь ты знаешь, отпросишься с уроков?
— Зачем это?
— А затем, чтобы побежать ей помочь бабушку назад привести, если её отпустят из больницы. Могут и не отпустить, оставить на несколько дней.
— Тогда зачем мне бежать? Придёт Томка, всё расскажет.
— Вот разница в ваших фамилиях. Тебе бы надо было дать фамилию, как у твоей сестрёнки — ты, действительно, можешь, кого угодно заморозить. И случись, что бабушка жила бы у вас, ты ни за что не повела бы её в больницу. А вот и Мороз явилась. Как дела у бабули?
— Ой, Релечка, чуть было её не оставили в больнице, а потом забинтовали ногу крест-накрест и довезли нас на машине домой, где бабуля принялась готовить обед: я ей воды от колонки принесла и сюда.
— Да, колонка у вас замечательная, — поддела сестру кузина.
— А что! — Рассеянно отозвалась та, садясь на своё место. — Вода из краника течёт малюсенькой струйкой — за пятнадцать минут ведёрко натекает, зато водица-то у нас лечебная — не то что у вас, в глубоком колодце, что если утопишь ведро — фиг достанешь. Там у вас дно, как шутит наша бабуля, вёдрами выслано.
— Ну, уж нет! — Возразила Тамара Бондаренко. — Мой отчим недавно лазил туда — так все достал — пятнадцать штук.
— А в чём же он туда спускался? — не поверила Реля. — В ведре?
— А в бадейке большой. Нацепили её на новую цепь, и Колька встал, а за цепь держался, и с крючками в карманах его вниз тихо опустили.
— А крючки для чего? — спросил кто-то из одноклассников.
— Так для вёдер же! Сначала папка Колька их выловил, а потом на крючок и, цеплял на цепь, и когда все выловил, то и его, и вёдра, висячие, как кисть винограда, вытащили из колодца. Реля, тебе разве сестрица твоя ничего не говорила? Она была там, в это время.

Калерия покраснела: как же, расскажет Герка, что-нибудь интересное. К тому же, вот этот самый «смельчак», отчим Тамары Бондаренко и был тем молодым шофером, который вез их из Херсона, и герою этому старшая и строила глазки. Неужели до сих пор бегает за ним, зная, что он женат на учительнице, которая преподаёт в пятом классе ботанику? Мать Тамары Бондаренко была довольно красивая женщина, которая овдовела, ещё в сорок третьем году, но вдовела недолго. Сразу, после войны вышла замуж за моложе себя Николая, которого тогда почему-то не взяли в армию, зато он выучился на водителя и возил директора большого совхоза — никак не меньше Залиманского, и был тот ещё гуляка. Молодые женщины, а теперь как Реля поняла, и Герка бегали за красавцем, который, когда директор его отпускал, мог возить «доступных и весёлых» бабонек, как их все обзывали, сплёвывая, хоть на рынок, который был в этом большущем селе, хоть в районный центр.
Чего Герка добивалась, вливаясь в ряды «доступных и весёлых»? А если мать узнает или отец — приятно им будет осознавать, что вырастили такую непутёвую? Но хуже всего было, если узнают школьники, да дойдёт до ушей Тамариной мамы — тогда Реле стыдно будет всем в глаза смотреть….
— Ну, что, дорогие мои, — вошёл в класс Александр Потапович, на скрипучем протезе. — Не пора ли заниматься? Садитесь. О, Мороз пришла? Как ноженька твоей бабушки? Нет ли перелома?
— Нет, — соседка Рели поднялась. — Её перевязали и отпустили.
— Кого перевязали — ногу или бабушку?
— Ой, — у подружки даже слёзы появились, — конечно, ногу.
— Значит, простой вывих? Ну ладно. Я вас сейчас обрадую больше — урока сейчас не будет, потому пришли медики проверять ваши головушки на вошек. Ну, что не кричите «Ура!» Или боитесь врачей?
Так оно и было — у многих, в этом селе, где не было реки, и дети не купались летом, были в волосах, а у многих и в одежде, вошки, это шло ещё от военных дней. Реля сама видела мерзких тварей: иногда они ползали у некоторых по одежде, иногда в волосах. Детки чесались немилосердно. Гера тоже, как-то принесла домой вшей: подцепить их было несложно. Может быть и отец пообщался со вшивой женщиной и, так же, «приташил», как ругалась мать, в их в дом. Гера недолго мучилась и пожаловалась, что голова её уже устала чесаться. Мать заглянула туда и ужаснулась — в волосах старшей были не только вши, но и яйца их висели у коней волос — это было ужасно, потому, что вшей густым гребешком можно было вычесать, а вот гниды выводили тут же других и так бесконечно. Надо было что-то делать. На всякий случай мать проверила головки Вали с Ларисой, когда их привели с пятидневки — к удивлению у малышек вошек не оказалось. Тогда их срочно отвели обратно в садик, который работал и в субботу и в воскресенье — в пору уборки зерновых, винограда. А взрослым всем намазали головы керосином, в том числе, Реле, хотя её голову мать не проверяла, но она у Рели почёсывалась, и она не стала спорить. Всем так всем. Но самое ужасное, что головы облепили вощаной бумагой и перевязали крепко косынками непригодными уже к носке, которые и выбросить потом не жалко. Семья мучилась всю ночь, с повязками на головах, а утром еле отмыли керосин простым мылом, но потом мать разрешила последний раз намылить туалетным, чтобы прогнать запах, который долго оставался в квартире. Это было всё ужасно, но «керосинилась» семья недаром. Через три дня, когда пришли врачи проверять головы, в школу, Реля уже не боялась, что у неё, что-либо найдут. Волосы, от керосина, до сих пор нельзя было заплести в коски — они не держались. Тут же расплетались, хотя родительница старалась их туго стягивала, до боли, ещё и перевязывала простой тесёмкой. Но волосы Рели скоро расплетались, распускались вокруг головы и блестели, а блеск не подпускал к себе чужих вшей. На зависть Герке — у старшей, блеска не было вообще, и гниды, хоть и мёртые, но осталисть на блёклых волосах. У Рели гнид не было, отсюда мать сделала вывод, что не было и вошек, а чесалась голова от водородной воды, которой она усердно мыла два раза в неделю свою головешку. Герка мыла голову колодезной водой из того самого колодца, из которого вытащили пятнадцать затонувших вёдер…
Всё это промелькнуло у неё в голове, прежде, чем Тамара Бондаренко не шепнула Реле на ухо — они сидела позади, и часто списывала решённые примеры или задачи у приезжей. Но теперь доченьку учительницы ботаники волновали не задачки, а пришедшие в класс две молодые и красивые женщины: — Гляди, Релюха, какая крастотка у нашего Потапыча жена. А не может родить дитя, хотя им, обоим, по тридцать уже, как моей маме.
— Да что ты! Но которая из них жена Сашечки? — в классе частенько так называли Александра Потапыча, за молодой блеск в глазах, ещё за смех, который он не раз вызывал у голодных детей, желая вселить в них уверенность, что завтра будет лучше, чем сегодня.
— Она сейчас шепчется с Сашечкой, и посматривает в нашу сторону. А если точнее, то в твою, потому что они желают взять из детского дома ребёнка на воспитание — наверное, девчонку. И вот такую, как ты — ты же на них, обоих, похожа — кудрявая и черноглазая. Мечта ты, Релька, для этой пары…. — Тамара замолчала, потому, что молодая женщина пошла в их сторону, проверять головки детей. Но первую парту она прошла — там сидели наголо обритые два мальчишки — им нечего было проверять. На второй парте сидели Реля с Мороз Тамарой.
— Томочка, — улыбнулась молодая женщина соседке Рели, — я знаю, как твоя бабушка ухаживает за твоей головкой, поэтому не буду тебя проверять. А у нашей новенькой так блестят её кудри, что никакая вошка не осмелится туда залезть — скользко, — пошутила врач, погладив Релю по растрёпанной головешке, глядя в это время на мужа.
Тамару Бондаренко она тоже не стала смотреть — всё же дочь учительницы довольно ухоженная, всегда с косичками, которые не расплетаются ни при каких обстоятельствах, даже если в них вплетены шёлковые, широкие ленты, а не простые тесёмки, как у Рели. Пошла дольше.
— Вот видишь, — Бондаренко опять склонилась к Реле. — Приглянулась ты ей. И я слышала, что они ездили в Одессу, искать в тамошнем детском доме такую же девочку, как ты.
Эта новость сразила Калерию — недаром ей так хотелось остаться в Одесском детском доме — тогда бы её выбрали добрые, весёлые люди. Но привезли бы опять же в это село, где живут теперь её родители, и мать, со скандалом бы, отобрала Чернавку-работницу.
Представив, что она могла попасть в прекрасную семью, где бы её любили, даже если у них будет свой, долгожданный ребёнок — которого Реля увидела, закрыв глаза, и как бы уснув на минутку… Представив, какое прекрасное детство и юность была бы у нею, в семье, где царит любовь, она уронила голову на парту, и зарыдала. Все застыли в изумлении, даже дети, немного расшалившиеся: кто от того, что нашли вошек, кто от радости, что у них их нет.
— Что случилось? — спросил их учитель, вскакивая и подходя, — Ты хочешь выйти из класса? — Не получив ответа он развёл руками.
— Может она обиделась, что я её потрепала по её красивой головке? — предположила жена их учителя и почти угадала: Релю так ещё не ласкал никто. А тут ещё мечты Рели о новой семье, в которой она готова стать рабой, только бы её никто не ругал и не бил — разговаривали бы с ней по-человечески. А вчера её ни за что ни про что отлупил отец, когда дома никого не было. Исхлестал ремнём до крови, потом сбежал, наверное, от страха за содеянное, а запёкшуюся кровь обмывала ей пришедшая мать — хорошо не Герка — и издевалась:
— Вот! Ты над батькой своим трясёшься, летала во сне его лечить, когда ещё война не окончилась. Могла бы и под бомбёжку попасть, но отец твой не помнит добра. Видишь, как злобствует и всё, наверное, из-за баб? Ты его не видела ли уж с кем из здешних красоток?
— Я вас, мама, никогда не выдавала и папку не стану.
— Ну, тогда терпи, он тебя ещё станет бить, особенно когда мама в больницу заляжет.
— Он, мама, меня внезапно поймал, голову между ног зажал, отлупил ремнём, аж платье моё, старое, прилипло к телу. Но когда он отпустил, я схватила ухват и ударила его по спине — он взвыл — волчище проклятый. И когда он уходил, я ему сказала, что никогда ему это не прощу и теперь он, без моей защиты, пропадёт.
— Это точно, что ты его защищать больше не станешь?
— Постараюсь, мама. Так что как вы, теперь, не будете издеваться над ним с Геркой — я больше топора в руки не схвачу, чтоб за него заступиться.
Ещё из-за того Реля плакала, что спина её стонала от порки, а гордость была поругана, что отец, над ранами которого она старалась, лечила их, так жестоко обошёлся с ней. Если бы их пришли обследовать по другому — ощупывать позвоночник или слушать лёгкие, как было в Литве. Она б не смогла снять платье и показать окровавленную спину. Вся боль, которую девочка испытала за неполные девять лет — всё это случилось в сентябре — вылилась сейчас в её плаче. На следующий урок её отпустили домой, но Реля не пошла домой, а заглянула в детский сад, к малышкам и поиграла с ними немного на площадке, где дети гуляли. Выглянувшая заведующая, обрадовалась ей:
— Помощница пришла. А чего не в школе? Ведь у вас уроки сейчас. Отпустили? А чего глаза заплаканные? Маму в больницу кладут? Так то не надолго. Пошли со мной на кухню, пообедаем. Составишь мне компанию? Ну, не отказывайся. Я знаю, что ты часто голодаешь, а детсадовских деток кормят хорошо, ещё остаётся от них много.
Реля согласилась. Она с удовольствием покушала, потому что бабушка её подружки сегодня им не дала хлебушка с маслом или песочком, потому что сама страдала с ногой, а дома ей доставалось мало еды, почти нечего — вот и клевала она то там, то в другом месте.
Поев, почему-то рассказала доброй женщине, как её вчера избил отец — не объясняя за что, и это было обидней, чем когда Гера с мамой набрасывались на неё вдвоём, от тех хоть можно было отбиться — обе боялись, что Реля им личики поцарапает или синяк поставит.
— Ласточка моя! Так тебя вчера избили? Увижу твоего отца, намылю его наглую морду — это ж надо так работницу свою увечить! Тебе и руку не поднять теперь и не нагнуться?
— Да. Всё трудно. А, заживёт! Одно знаю: теперь отец не получит моей защиты, когда его мама с Геркой лупить будут пьяного.
— И не лезь в их драки. Лучше приходи сюда, я накажу всем няням и поварам, чтобы кормили тебя — а то ты умрёшь от голода в твоей семье.
Заведующая детским садом была права — когда мать легла на лечение, то не оставила Реле ни рубля. Отец свои деньги пропивал, Герке мамочка оставила, что сама получила, малышки тоже не страдали, а Реле мать посоветовала спрашивать деньги на продукты у отца, зная наверняка, что после случившегося средняя с «этим бандитом» не разговаривает. Что делать? Реля утром, выйдя пораньше в школу, заглядывала в детский сад — завтракала, после школы её там же кормили обедом, вечером лишь она стеснялась ходить — два раза кушать — уже хорошо. Вечером она пробиралась на виноградник, сначала воровала кисточки, которые не мытые ела сама и в детский сад хотела относить. Но в первый же вечер её поймали: добрая сторожиха, отругала девочку, что ползает по пыли, чтобы скушать немытый виноград. Она привела Релю в сторожку, накормила самым вкусным, а узнав, что она ещё кого-то хочет угостить, дала с собой:
— И больше никогда не ползай по пыли, — наказала. — Ваш сад ободрали добрые люди, ещё до вашого приезда - он же был ничей — так неужели я тебя и сестрёнок твоих виноградом не накормлю? Они где сейчас, в садике? Так мы же в детсад каждый день отправляем лучший виноград. И там заведующая — моя сестра. Скажу ей, чтобы она тебя подкармливала, потому что вижу, как ты не доедаешь. Уже подкармливает? Ай да Людка! Обожаю её за доброту. Она ж вырастила нас, в войну, потому, что мама умерла, отец на фронте, а мы бы пропали, если б…
— Вот так и я бы пропала без моей тёти Люды — она меня подкармливает утром и в обед, а вечером мне страшно уже ходить по селу, пьяные шатаются, так я принялась у вас виноград подворовывать.
— Ой, доченька ты наша! Ни у меня, ни у Людки детей, почему-то, нет. За что Бог наказал — не знаем, хотя обе замужем. Так Людка хотя чужих деток нянчит, а мне вот только ты душу греешь. А знаешь что! Раз у вас дома, когда матери нет, хоть шаром покати, я тебя стану вечером подкармливать. Но меня интересует, где старшая твоя сестра питается? Не иначе, как в столовке — там обеды и ужины шикарные, директор приказал, чтобы кормили там хорошо, когда идёт уборка урожая, бо, как украинцы говорят, люди, идя с работы, могли бы зайти и поесть.
— Да, я знаю, что в столовой хорошо кормят. Отец говорил, но я туда не хожу — денег мне мама не оставила как Гере. А у папки я никогда не прошу, потому, что он, перед тем, как маме в больницу лечь, излупил меня жутко. Я неделю боялась, чтоб мне до спины не дотрагивались, на физкультуру не ходила, соврала, что упала и ушиблась.
— Про спину мне Люда сказывала: так она отцу твоему мордобой закатила — видела, наверное, синяки у него на лице?
— Так это не она, это муж её побил моего папку, тоже не объясняя, за что лупил, — Реля улыбнулась: — Моя спина сразу перестала болеть когда я увидела, как за меня отомстили.
— Тебе не жалко отца?
— Боже! Он же меня чуть до смерти не засёк — весь пол был красный от моей крови. Матушке пришлось замывать, потому у меня спина не гнулась. Зато она поиздевалась надо мной — столько насмешек.
— Господи, Боже мой! Ты же видишь, как детке этой достаётся! Почему дал её таким родителям, а не мне или Люде, хотя бы? Ешь ягоды, радость моя — виноград кровь хорошо восстанавливает.
— Спасибо, я это давно почувствовала. Потому и лазила без спросу, вы уж меня извините, тётя Полина.
Вот так Реля, среди чужих, но добрых людей и выжила в этом селе, пока мать не вернулась из больницы. А, вернувшись, лишилась должности — её место было занято молодой, энергичной зоотехничкой, что Юлию Петровну привело, в бешенство:
— Он не имел права, — гневалась она на директора, — брать постоянного зоотехника, пока я болею.
— Но, Юля, — возражал отец, — кто бы наблюдал за скотом, неужто кто-то бы согласился делать это временно?
— Ладно. Я вот поеду жаловаться в Райком Партии, интересно, как там посмотрят на самоуправство директора.
— Юля, после болезни сразу? Правда, выглядишь ты хорошо. И это, наверное, то вино, которое я приносил тебя, в больницу, каждый день?
— Да, спасибо, вино меня здорово поддержало. Лечащий врач рекомендовал пить мне его каждый день, пока силы не восстановлю.
Услышав это, Реля вздрогнула — какой врач может советовать потреблять вино каждый день? Мать и без вина имеет скверный характер, а будучи каждый день в подпитии, какой она станет родительницей? Но какой бы она не была, всё же она — мать и должна заботиться не лишь о своих удовольствиях, а и о хлебе насущном для детей. Пусть не для Рели, но о Вале с Лариской она должна подумать. Калерия подслушала, как мать хвасталась одной сельской даме, типичной дармоедке, что все денежки, полученные за работу, тратила исключительно на себя и Геру. Ещё мать сказала той модной бездельнице, что получит от совхоза компенсацию за свою болезнь или за больничный — не понятно за что, но Юлия Петровна должна была получить приличные денежки и потратит их исключительно на одежду красивую, вино, фрукты, для себя своей любимице. Реля вздрогнула, услышав уже известное — не только для себя, но и Герочку, обязательно, станет подкармливать, как уже делала в Литве, Залиманском да и обувь, платьишки ей покупать, не говоря о пальто — зима на носу, а Герка уже давно ноет, что старое пальто, ей мало и расползается по швам. Получается, старшей мать купит новое пальто, а Реле то, с дырами и прорехами, которое кое-как стянут суровыми нитками и носи Чернавка, лучшего ты не достойна.
Реля, со слезами, пошла к бабушке-соседке, когда Тамары не было дома. Подруга осталась на дополнительные занятия с их учителем, не потому, что считала себя отстающей или не понимала, заданное на дом — это ей и Реля могла объяснить. Но Тома так же, как кузина её, была влюблена в учителя, скрипящего на протезе, и ученицам скрип этот был как музыка — настолько они были влюблены в Александра Потаповича. Реля, признаться тоже любила учителя, но не за скрип его протеза. Скрип протеза вызывал в ней жалость — она представляла как учителю больно, наверное, натирает ногу. Это она видела по выражению лица, которое почти всегда улыбалось, но за этой улыбкой стояла боль, или Реля разучилась читать мысли людей. Вот за ту выдержанность она и любила их «Потаповича», да за милую улыбку, да за желание его с женой взять ребёнка из детского дома, хотя — Реля видела это — дети у них будут свои. Это война, на которой была жена их учителя, подействовала на женский организм, но он у красивой женщины восстановится, и она родит красивых детей и не станет их ущемлять как мать Релю.
Дойдя до этого в мыслях своих, Реля вспомнила, зачем она пришла к Томиной бабушке и решительно постучала. Старушка открыла дверь:
— Ой, Релечко, заходи, заходи, внученька. А я полагала, что вы с Томочкой вместе ходите на дополнительные занятия.
— Нет, она на занятия, а я в детсад забежала, там помогла одеть детишек и вывести их на прогулку.
— Ой, какая же ты умница: нянечкам и воспитателям надо помогать, бо воны ж, как и я когда-то там робыла, устають. Но ты, труженица в доме — Тома мне так не помогает, как ты дома стараешься — это влияние другой моей внучки, Тамарки — да ты знаешь её!
— Знаю, мы же в одном классе учимся.
— Так та приходит к бабке, если я пирожков напеку или печенья. А ты не хочешь ли пирожков отведать? Ещё горяченьких.
— С удовольствием, — сглотнула слюну, всегда голодная Калерия, — а с чем они у вас? — бабушка пекла разные пирожки.
— С тыквочкою есть и с картошечкой — будешь те и другие?
— Да. Если можно. — Реля взяла первый с тарелочки, поставленный ласковой бабушкой и стала кушать аккуратно, чтобы ни крошки не упало на пол — пирожки бабушкины были лучше, чем, иногда, пекла мать.
— Ничего мне тебе не жалко, деточка моя. Я же вижу, как в семье тебя обижают. Другие люди больше тебя жалеют, чем мать родная. Но с чем ты пришла ко мне? Бо я знаю, что ты просто, в отсутствии Томки, не переступила бы наш порог.
— Да, бабушка, я к вам с просьбой. Вы вчера приходили подлечить нашу маму травами и сказали, что каждый вечер будете ей отвары приносить. Я знаю, что вы немного волшебница…
— Это ты, дорогая моя, волшебница, твой батько рассказывал мне, как ты, во сне, прилетала к нему в госпиталь и вылечила его ногу, её сохранили врачи, не отрезали. А то ходил бы, как ваш учитель, с протезом и мучился — Сашко же мучается страшно, только никому не признаётся — гордый! Но говорил мне, что как ты, Релечка, вошла в класс, и посмотрела своими глазами лечебными, полегчало ему, он заулыбался.
В рассказе бабушки Релю поразили два момента — оказывается, батя треплет по селу, как его доченька спасла, при последнем ранении, но, при этом, отлупил её, как Сидорову козу. Ей хотелось жаловаться соседке на отца, но почему-то второе бабушкино признание поразило её больше — Александр Потапович стал улыбаться лишь с её приходом в класс?
Это потрясающе, если она хоть немного снимает боль с его ноги! А отцу, после его издевательства над своей спасительницей никак Реля больше помогать не будет. И родительнице не станет помогать выздоравливать, если она не изменит своего отношения к ней и малявкам.
— Но я тебя заговорила, — сказала соседка, видя релину растеряность: — С чем ты пришла, дорогая моя? Ешь пирожки, ешь — все твои.
— Спасибо. Но я всё же думаю, что и вы волшебница. Так вот, давая маме отвар из трав, приучите её к мысли, что она не может потреблять одновременно и вино.
— А она пьёт вино?
— Ещё как! По бутылке каждый день — я боюсь, что она сопьётся.
— Правильно боишься. Ей стакана, на ночь, хватило бы, для улучшения крови, которую она потеряла, при операции. Я ей посоветую так вино потреблять и то недолго — месяц-два.
— Она уже столько пьёт — потому что отец ей, в больницу, каждый день носил, как я слышала из их разговора.
— Значит, мама твоя уже втянулась: это плохо. То-то я слышала от неё запашок идёт характерный, но думала она только выпила.
— Значит, ничего уже нельзя сделать? — огорчилась Калерия.
— Не знаю, как на твою мать повлиять — разве заговором? Но надо, чтобы она была согласна на заговор.
— Она не согласится. Тем более, что хвасталась, что много денег получит от совхоза, по больничному, что ли? И хочет эти деньги потратить исключительно на себя, Герку, на их еду да одежду, а малышки и я в её планы не входим, я уж не говорю об отце. Впрочем, он Рельку больше не волнует, после того, как избил меня перед тем, как мама залегла в больницу.
— Уж не по её наускиванию он тебя бил?
— Думаю, что по её. Маме хотелось, чтобы я бегала в больницу, к ней, и своим присутствием лечила её, раз уж я лечу людей присутствием, как вы утверждаете.
— Это не я утверждаю, а твой учитель — ему легче становится, при тебе — вот почему я удивилась, что ты с Тамарой не ходишь на дополнительные занятия! Хотя бы ради Саши, которого все любят.
— Но я могу дать ему облегчение надолго, и дала уже, наверно, как батяне. Но с отца, я, после его проступка, сняла мое доброе отношение к нему, и он сразу захромал ещё больше.
— Я заметила, что он хромает, а до этого было чуть-чуть. Но тебе не жалко его? Бог велел нам прощать обиды. Его вон как мучили.
— Нет, бабушка, я же не Бог, а всего-навсего маленькая девочка. И не расту потому, что меня угнетают в моей собственной семье. Герка вон какая коровушка — уже за взрослыми мужчинами бегает — стыдно даже говорить об этом.
— И я знаю за кем Герка гоняется — за моим зятьком, гулящим. Вот дочка моя прогадала, що выйшла замуж за цёго шибенника. Он же пройдоха, не то, что первый муж у Нади был, который погиб — вот тот никогда бы не гулял от неё. Любил её и дочку, как Тамара народилась, а война забрала хорошего мужа и работника, — старушка заплакала.
Вместе с ней всплакнула и Реля, доедая пирожок: — «Хорошие люди долго не живут на земле», — подумалось ей.
— Чего это я слёзы лью и тебя, внучка, заставила плакать. Помню чего ты пришла, а свернула на свою семью. Так чем я могу тебе допомочь, Релечка? Скажи, умная головушка, ведь у тебя есть план, думаю?
— Нет, бабушка, никакого особого плана у меня нет. Но выслушали и за то спасибо. Пойду сейчас за сестрёнками в детский сад — пускай они, своим присутствием как-то повлияют на мать — может хоть им она купит что-нибудь из денег, которые получит, не все на Герку да себя потратит. Или пропьют с отцом, да родят мне ещё сестрёнку — глупую, какую-нибудь, потому что от пьяниц, мне кажется, хороших детишек не бывает. Туман в голове у матери, носящей дитя, создаёт заворот мозгов у детей — я уже немало таких видела, мы много ездили.
— А как же она родила Валю с Лариской? Не пила? Потому что девчонки не глупые получились. Хотя по ним ещё не видно, какие будут.
— Эти две дочки у мамы станут довольно бойкими, как сказал Реле один, очень умный старичок: — «Но, — добавил дедка, — шибко умом блистать не будут, возьмут тряпками».
— Как это понять? — удивилась соседка.
— Я долго думала над его словами, и расшифровала их так; малявки не очень будут стараться в учёбе и плакать над дырками в одежде, как я, не станут — они, чуть подрастут, начнут раздевать мать.
— Что было бы неплохо, — улыбнулась бабушка. — Возьмут реванш и за тебя, Релечка. Знаешь слово «реванш»?
— Нет. Объясните.
— Это мой зять так говорит, тот что в городе живёт. Так он футбол обожает, сам немного играет. Так «взять реванш» — это отыграться.
— Значит, малявки отыграются и за меня на маме? Но это совсем не интересно мне сейчас. Я, значит, буду дыры зашивать на старой гериной одежде, а они, когда подрастут и станут такими как я сейчас или чуть постарше, будут одеваться, как следует, раздевая маму?
— Да, разумеется, тебе не интересно будет смотреть на их нахальство, даже если они, раздевая мать, оденут тебя.
— Ну, к тому времени, я как раз уйду от мамы.
— Добавь, что и от папы, который руку на тебя поднял.
— Больше он меня так сильно лупить не станет — ручаюсь! При одной мысли ещё раз поиздеваться надо мной, у него не только нога отнимется, но и руки занемеют. Ударить меня он сможет лишь внезапно.
— Ох, девонька, в тебя сила большая заложена — ты умеешь лечить, но сможешь и калечить, если разгневаешься?
— Это не я, бабушка, покалечу отца, если он ещё раз поднимет на меня руку. Вот вам одной признаюсь, но вы даже Тамаре не говорите.
— Вот тебе крест святой, — старушка перекрестилась, — буду хранить тайну твою, как зеницу ока.
— Мною светлая сила руководит, бабушка. А мамой и Геркой — тёмная. Потому, если я появляюсь, где и мне человек нравится — я придаю ему силу справляться с болезнью — как бате когда-то, как учителю. Но если человек сделает мне больно, силу эту он теряет.
— Так вот ты какая, Релюшка? Кланяюсь тебе до земли, дорогая. Но ежели в тебе такая сила есть, что же ты мать и Герку на путь истинный не наставишь? Аль не по силам тебе?
— Говорю же вам, им чёрная сила помогает, и потому они церкви с храмами десятыми дорогами обходят — в Бога не верят.
— Вот как! Вот с кем тебе жить и бороться приходится? Это, Реля, силы сколько ты благородной тратишь на них!
— Ни капли! Видите, матери помогать справиться с её болезнью не стала, потому что знала, в грехе она её себе заработала.
— И я не стану ей отвары носить, тем более, что она пьёт вино и травы мои ей не помогут. Вот пусть ей тёмные силы помогают.
— А тёмные силы ей лишь помогают со мной сражаться.
— И как идёт борьба?
— С переменным успехом, бабушка. Мне трудно против двух «стерв» так говорили в Сибири, пока мы жили там, бороться. А отец, как видно, подпадает то под моё влияние, если я ему помогаю, то под темноту. А сейчас, всё больше и больше, он под жёнкиным гнётом. Пытается вырваться — это я вижу и чувствую — но мерами не благородными, обманом. Обманом же он и вырвется от мамы, причём очень гнусным, но это случится года через четыре-пять, когда семья устанет от его лжи, и будет даже рада — по крайней мере я точно! — тому, что он избавит всех от ругани в семье, драк и побоищь, где бить будут больше его, а Релька перестанет заступаться за отца, как я делала до его битья меня.
— Значит, ты полностью отказываешься от отца, и отдаёшь его тёмным силам матери и Герки?
— Да, бабуль. Но засиделась я у вас. Пойду, пока Тамара не застала нас за такими, не для её ушей, признаниями.
— Иди, внучка, иди. И желаю тебе побороть ту тёмную силу, поранее, чтоб они перед тобой шею гнули, перед твоим благородством.
— Ой, бабушка, до такой степени человечности я не скоро их доведу. Мне во сне приснилось, что уйду я от мамы в дранье, хотя, когда подрасту очень буду протестовать против этой несправедливости…
— Ещё бы! — одобрительно пробормотала старушка, крестя её. — Дай Бог тебе добиться правды. — Реля поймала её руку, благодарно целуя.
— Но тщетны будут мои старания и страдания, бабушка, — ответила горько. — Однако, когда две тёмные силы разъедутся, и я уеду от мамы, она, вдруг, почувствует, кого она потеряла, и станет скучать по Рельке. Вот тогда я, приехав в первый свой отпуск, домой, смогу повлиять на маму, да так сильно, что она будет ждать моих приездов домой, как манны небесной.
— Небойсь она подарков будет ждать, а не тебя.
— Подарков мама от меня не дождётся — я имею в виду тряпок. Однако один подарок — мой сын — поразит её на всю оставшуюся жизнь.
— У тебя будет сын? Ты так далеко заглядываешь, Реля?
— Да, бабушка! Знаю о сыне с пяти лет. Его прекрасная душа крутится возле Рели и не даёт мне умереть преждевременно — а жизнь моя много раз была под угрозой — но я буду жить, рожу его и выращу, потом буду смотреть: если мой сын станет мне опорой, то поживу ещё.
— Ты говоришь как взрослая, девочка с ясным взором. Но я взросление ваше с Тамарой увижу, так что буду ждать, когда ты победишь.
— Нет, бабушка. Тамарино вы, наверняка, будете видеть, но наша, бродячая семейка, скоро и с этого места сорвётся. О Реле вы сможете услышать, если только мы с Тамарой будем переписываться, но я чувствую, что Тамара не большой любитель писать письма.
— Да она и матери не пишет, не то что с тобой переписываться. А мне ты не сможешь писать? Я бы отвечала тебе.
— Бабушка, вы же знаете, что Тамару с Сашей у вас тоже заберут, вам останется лишь переписка с ними — родными вашими внуками.
— А они будут мне писать?
— Вам будут. Я на это уже внучку вашу настроила.
— Спасибо тебе! — теперь бабушка взяла релину руку и поцеловала. Они с большим трудом расстались, потому что увидели приближающуюся Тамару, размахивающую портфелем. Реля прошла огородом, не желая встречаться с подругой — ещё обидится, что она без неё, ходит к бабушке. В крайнем случае, если та её видела, скажет, что приходила за спичками или солью, да мало ли ещё чего можно спросить у соседей.
Бабушка, конечно, больше матери её отвары не приносила, но каким-то образом — может, в церковь ходила да вымолила, для Рели, немного материнской любви. Но Юлия Петровна, сьездив в Райком Партии, вернулась оттуда довольная. Ей предложили быть председателем большого винодельческого совхоза, что даже Геру удивило, и она произнесла с иронией, что: — «Послухали лисичку и щуку кинули у ричку». Значит, и она понимала, что в том колхозе, стоя у руля, мать сопьётся и зарулит куда-то не туда. Но, видимо, в Райкоме Партии тоже выпивали потому что мать вернулась и пьяненькая, и добренькая. Она там похвасталась, что у неё четверо детей и её свели в какой-то особый магазин, где мать прикупила «для всех своих любимых» кое-какие вещи. Реле, впервые в жизни, досталось новое пальтишко: - «Не ахти какое», — так сказала Гера, презрительно, потому что ей досталось шикарное.
Но Реля была рада и этому. Всё же не ушивать геркино драньё! А Вале с Лариской привезла мать почему-то красные валянки. Отцу сносный костюм, которому тот был безумно рад, как девчонки валянкам:
— Ну, Юля, спасибо. Наконец-то, после войны, первый костюм. Ведь муж у тебя не кто-нибудь, а первейший начальник М. Т. С. — машинотракторной станции — не последнее лицо в селе.
— Но тут ты был механиком, а там будешь главным инженером.
— Так не один чёрт, я тут за главного инженера и работал.
— Не чертыхайся, но чтобы вёл там себя не как здесь — за каждой юбкой увивался, пока жена в больнице лежала.
— Побойся Бога, Юля. Я к тебе каждый день ходил.
— Ну да. А ночи где ночевал? Малышки в саду, сам обедал в столовке, а вечерял у одной из подружек?
— Это кто тебе — Гера твоя доложила? Которая вместе со взрослыми мужиками обедала и ужинала в столовке.
— Так, где бы ей кушать, если дома ничего нет?
— А кто должен был приготовить — я или твоя коровушка?
— Быть может Реля, если бы вы ей продуктов купили, на те деньги которые вы прожирали в столовой, а ей пришлось побираться, питалась подачками - так мне, в Райкоме Партии доложили — вот куда дошли слухи, что мой муж гуляет, а дочь, средняя, нищенствует.
— Поэтому ты ей пальтишечко и купила?
— А что делать? Загрызли бы меня райкомовские дамы, которые водили в магазин, если бы я, на глазах у них всем купила, а Реле нет. Тем более, стану Председателем, буду получать колоссальные деньги.
— Сколько же тебе положили? — удивился отец.
— Тысячу двести рублей, дорогой мой, плюс сорок трудодней в месяц, которые я себе смогу отоварить лучшими продуктами, какие будут в складе. А тебе, мой муж, как инженеру, будут платить восемсот, но без всяких трудодней. Так что кто будет больше получать — считай. И домину нам выделили громадный, вместе с сараем большим, и соединённым с домом. В сарай мы можем коровку купить с первых же наших деньжонок, поросёнка бы я ещё завела — со скотинкой всё веселей.
— Это ты хорошо придумала, а кто за скотиной будет смотреть? Не старшие же, которым в школу надо будет ходить.
— Зимой я, с удовольствием, буду корову доить, сена и зерна будешь задавать ты, а летом всё ляжет на руки старших.
— Уж не Геры ли твоей, которая поесть любит, а ухаживать за скотом вряд ли.
— Что ж, будет Релька бегать, доить корову в обед — не перервётся, потому что, в колхозе, я малявок сразу отдам в детский сад, где им лучше, чем дома — об этом можно судить уже по опыту.
— Да, по крайней мере, сыты и гуляют, сухие и довольные.
— Конечно. Пусть растут и развиваются в коллективе, неважно, что там могут быть и приглуповатые дети. Релька, своими сказками и рассказками приведёт ум девчонок в должную норму, перед школой.
— Я согласен. Но как она сможет заниматься и девчонками и скотом?
— Сможет. Эта выдра всё сможет. За то я ей прикуплю платьев, не то опозорит мать рваньём перед какой-нибудь комиссией из района или области, которые, как мне сказали, станут наезжать часто.
— Ну да! Всем хочется винца попить и вкусно закусить. А колхозницы там дырами в платьях не светят?
— Не знаю. Приедем на место, увидим. И быстро рассчитываемся из совхоза, где моё место заняли, ну да мне ещё лучше предложили.
— Юля, надо, чтобы старшие хотя бы эту четверть доучились.
— А я, разве, против? Как раз в каникулы и переедем — я так договорилась. За это время нам мебель новую сделают, потому что старая там разваливается, и я заказала краснодеревщику всё: столы, стулья, шкаф, да не один а нам с тобой и старшим дочерям, для их нарядов.
— Хорошо, Юля. Это даёт мне надежду, что ты, для Рели, ещё подкупишь платьев, а то она бегает, в ей подаренном, зимой и летом.
— Прекрасное платье — Рельке его носить, не сносить, если она не вырастет внезапно. Но она не особо растёт, так что платье ей лет на пять будет. Впрочем, я прикуплю ей к лету лёгких платишек, а то спарится она в этом, вроде бы с дырками, но не холодном.
— Спасибо, Юля.
— Чего благодаришь — не ради тебя её одену и не ради нее, а чтобы мои колхозники не осуждали «председательку» – да, школа там украинская, так что Релька, не зря в Залиманском, учила этот язык — пригодится нашей Чернавочке там он.
— А Гере?
— А Гера будет ходить в русскую школу, в соседнее село, потому, на Центральной усадьбе, где мы будем жить, расположена лишь начальная, а средняя, русская, в соседнем селище. Но я скажу своему шоферу, чтобы он всех школьников с Центральной усадьбы отвозил в школу, в плохую погоду, разумеется. А в хорошую погоду пусть прогуливаются сами, всего-то два километра, нагуливают аппетит.
— Какой аппетит, если дети будут голодные идти из школы, ты забыла, как давала, в Литве, девчонкам хлебушек с чем-нибудь, на обратную дорогу, а то они и домой бы не дотянули.
— А вот тут ты ошибаешься. Я, принимая хозяйство, поинтересовалась, кормят ли детей в семилетней школе, учитывая, что многие приходят из соседних сёл? Так вот, дорогой мой муженёк, Гера будет кушать два раза в той школе. Первый раз их кормят на второй перемене, потому что есть подростки, которые опаздывают и бегут голодными, но есть и такие, у кого поесть с утра нечего: так все — местные и пришедшие — набрасываются на этот второй завтрак, как голодающие. После занятий — опять же все — получают полноценный обед — и местные и те, кому предстоит дорога, но им веселей будет шагать не голодными.
— Интересный мужик, твой предшественник, позаботился о детях, — заметил Олег Максимович, почёсывая подбородок. — Верно, и о людях не уставал заботиться. За что же его сняли?
— А вот за это самое — то в школы выделял продукты, а это много надо, то колхозники у него кто, что не попросит, получали. Выбрали из своих — так все ему, кто со школы знаком, кто по фронту, кто кум, кто брат — всех обеспечивал. А как услышал, что его снимают, то всё раздал и простым людям, вроде как к Новому году рассчитался — на складах, шаром покати — потому я и предложила купить нам сразу скотину.
— А ты, что ж, будешь голодом людей морить? Школьные завтраки и обеды прекратишь? Люд колхозный тоже будешь держать впроголодь?
— Но предшественник отварил людям их трудодни, а многие обзавелись скотинкой, так что пусть живут до нового урожая — с меня взятки гладки. И в школу столько завезли в их погреба продуктов, что до весны хватит — так что Гера будет учиться в той школе весело и лишь бы успевала уроки готовить — это все её заботы будут в том селе.
— Теперь понятно, почему ты скотинку желаешь повесить на Релю.
— Да что ты о ней беспокоишься? Она тебе всё равно не простит того, что ты избил её, так что не надейся, что наша праведница станет помогать тебе лечить твою ногу впредь.
— Я и не надеюсь, но боюсь, чтобы у меня рука не отсохла, которой я её бил, — грустно сказал отец, — чувствую, что чем больше Релю станешь ты нагружать, тем меньше я смогу ей помочь.
— Станешь ты ей помогать или нет, но я Рельке отомщу в том селе за то, что она ко мне в больницу не приходила. Приодену её, конечно, нельзя, чтобы люди не шептались, что председателька любит лишь старшую дочь, но и взнуздаю эту недоросля-кобылку — мигом полюбит мать.
— Имей совесть, Юля. Кобыла — это Гера, носится уже за женатыми мужиками. Кстати, она-то хоть раз приходила к тебе, в больницу?
— Приходила, когда деньги были нужны.
— Так ты потому Реле денег не оставила, чтоб она к тебе ходила?
— Догадался. А ты почему, видя, что твоя дочка голодает, не дал ей хотя бы часть, из того, что ты пропивал?
— Я, как мы и договорились, платил за детский садик. А поскольку Релька не желала со мной совсем разговаривать, и даже уходила из дома, когда я приходил, чтобы сготовить ей обед или пригласить её в столовую покушать, то я платил в детский сад за троих — она там подпитывалась — эаведущая стала ей как мать родная.
— Рельке — мать родная, а тебе, поди, подружка?
— Вот этого не было, она своего мужа любит и желает лишь от него детей, хотя я подозреваю, что тот бесплоден.
— Откуда такие знания?
— Так на фронте был человек, и ему шрапнелью попало в то место, которое вы, бабы, так цените.
— Что ж его жена на тебя не бросилась, как на производителя?
— Говорю тебе, Юля, есть женщины, которые любят беззаветно и она дождётся, пока забеременеет от мужа.
— А может, это она виновата, она бесплодная кобыла?

Реля, слышала разговор родителей, сидя в соседней комнате, за уроками, но они говорили так громко, что домашние задания могли остаться невыполнены. Сначала её обрадовало, то, что в новом селе они заведут скотинку, а значит и кошку и собаку. Ухаживать за коровой и хрюшкой, разумеется, придётся ей — она и не будет отказываться, если это принесёт пользу всей семье. И то, что Герка станет учиться в соседнем селе — тоже хорошо. Меньше будет драк с ней, это приведёт, как Реле казалось, к большому миру и между отцом и матерью.
Плохо было то, что надо было уезжать из этого села, где появились подруги, с хорошими людьми она познакомилась, влюбилась в учителя. Ведь плакала Реля на уроке, не только потому, что накануне её избил отец. И не потому, что её приласкала красивая докторша, которая могла бы стать ей матерью, если бы летом Калерия, когда убегали из Залиманского, осталась бы в Одессе, в детском доме, как ей мечталось. Но и потому, что приревновала учителя к его жене. Лишь сейчас девочка поняла причину своих слёз. И на дополнительные занятия Реля не ходила к Александру Потаповичу не потому, что ей надо было идти, чтобы помочь в детском саду и покушать там. А потому, что ревновала других девочек, которым мало было влюблёнными глазищами смотреть на учителя во время уроков, им ещё надо было занимать его личное время, которое он мог посвятить жене, чтобы у них поскорее родилось дитя.

Подумав о том, что она теряет, Реля готова была расплакаться. Она не верила, что отец жалеет, о том, что побил её, не верила обманщику, что он платил за её питание в детском саду. Иначе бы заведущая не упрашивала бы её поесть, а просто сказала, что отец заплатил, и всё встало бы на свои места — Калерия бы не стеснялась, что кого-то объедает. Пропивал гад все деньги, а теперь врёт, чтобы оправдаться, как он врёт женщинам, что семья его вот-вот даст трещину и он разведётся с «жёнкой». Во-первых, его мать никогда не отпуст добром, это Реля уже растолковывала отцу. Да ещё этот пьянчуга не знает, что Геркин батя мог его приковать тяжкими оковами к своей бывшей возлюбленной, дитя которой он не хотел воспитывать сам. Навязал дурному мужику, который, из-за слепоты своей, душевной, родную дочь поставил в жуткие условия. И жить Реле ещё в рабстве много лет, пока не подрастёт настолько, что помашет матери рукой. Мать же дурной батько, к взрослению своей первой дочери, бросит как-то нелепо, через тюрьму.
Но пока отец «забыл», что его ждёт, и радовался, что женка его будет руководить винодельческим колхозом, с пустыми пока складами, а наполнит ли мать, благодаря умному руководству эти склады, с нового урожая — вот вопрос. После таких сложных мыслей, девочка прилегла на постель — ненадолго, чтобы ноги отдохнули — она сегодня набегалась, да и уснула. И приснилась ей Толстуха — так, кажется, мама называла село, в котором они станут жить? Их будущий дом поразил Релю размерами, но ничего он же соединён с сараем — это хорошо, что буреночка их будет рядом с людьми — не станет бояться волков, а если они появятся, то папка, если не будет сильно пьян, их отобьёт. Поросёночек будет находиться у коровы под боком — Реля заглянула в сарай и увидела загончик для хрюшки — видно бывшие жильцы этого домищи держали тут скот. Но больше всего, что поразило Релю, и о чем забыла упомянуть мать, был такой же по размерам сад, как и в этом селе. Но домище стоял крайний в селе, а потому никто уже не мог ходить по саду и по их будущему двору, значит, фрукты, которые уродятся, станут радовать семью и не только их, потому, что соседние дома стояли без садов и значит, девочки и мальчишки-соседи должны тоже питаться фруктами — так, в своём сне, определила Реля. Но сад был обнесён забором, потому туда не смогут пройти посторонние? Это её озадачило.
— «3ря ты думаешь, что будешь есть фрукты из этого сада», — заметила ей, проходящая мимо женщина с палочкой.
— «A что? Разве сад отравлен?»- испугалась Реля старушки и палки — ей показалось, что бабушка может ударить её
— «Та не бойся, я не ударю. А сад цэй вже года три-четыри нэ дав урожая, так я и говорю, щоб ты не расчитывала на его дары».
— «А если я, весной, подкопаю земельку под всеми деревьями, зацветут они? Но надо сделать так, чтоб цветочки не пустоцветами были, иначе плодов не будет».
— «Ну, ежели ты окопаешь деревья, а их тут больше полусотни, той я тоби допоможу, — говорила на русско-украинском языке старушка. — Облагороженый тобой сад — зацвитэ, а я вжэ постараюсь, чтобы плодив на нему було побольше, як ты хочешь щэ и дитвору окресну накормить».
— «А вы кто, бабушка? Добрая волшебница? Где вы живёте?»
— «Живу я вон у тому доми, а як сад твой эацвитэ, то стану любуватысь на него чэрэз викно, а як появяться плоды и ты накормышь имы всих твоих подружек, то и помру, од счастья, вскоре. Но ты, дывысь, як будэшь по кладбищу ходыты — у мою могилку не впади».
— «А где здесь кладбище, бабушка?»
— «Ta рядом», — махнула клюкой старушка и Реля пошла в том напралении, не оглядываясь, идёт ли за ней её собеседница.
Кладбище было рядом с их домой, через небольшую дорогу, и Реля не заметила его сразу, только потому, что увлеклась садом…

— Ну, чего это ты залегла на постель в одежде? — разбудила девчонку мать. — Если хочешь есть то иди, ужинай, да уж потом раздевайся и спи, как следует. Чего ты так на меня смотришь? Или плохое наснилось? Я не удивлюсь, если ты «слетала» уже в то село, которым мама твоя руководить будет. Понравилось?
— Само село я как следует, не рассмотрела — только наш дом и сад — почему вы о саде ничего не расссказали?
— О чём говорить? Сад этот, как мне доложили, ни одного плода не приносит уже который год. Как будто его кто заколдовал или старый?! Будет вам, вместо леса, куда от солнца можно спрятаться.
— А если я его оживлю?
— Тогда поверю, что ты волшебница — вот лишь мать не желала полечить. А что ты там ещё видела?
— Мама, но прямо напротив нашего дома расположено кладбище!
— И что? Ты мёртвых боишься? Бояться надо живых.
— Это правда. Но какая-то бабка меня предупредила, чтоб я, когда она умрёт, осенью, наверное, не свалилась в её могилу.
— Почему именно осенью?
— Не знаю. Но что она умрёт, после того, как я, с моими будущими подругами соберу плоды, с оживлённых мною деревьев и мы наедимся ими, она мне напророчила. Просила лишь в её могилу не вваливаться.
— И чего несёшь, чудная моя Релька? — мать даже потрепала дочку по спутанным волосам. — Пойдём, я тебя умою да расчешу и покормлю, а то тебе, на голодный желудок, видишь, какие ужасы снятся.
— Мне, мама, ничего так просто не снится, — возразила Реля, шагая за родительницей. — Вот посмотрите, если я оживлю сад и соберу от него фрукты, то осенью меня ждёт какая-то не то приятная, не то неприятная неожиданность. И если я свалюсь в могилу, то лишь вы можете меня туда пихнуть. Но я постараюсь не упасть, даже если вы толкнёте.
— Вот дурочка-то! Не зря тогда отец тебя отлупил. И я бы сейчас не против это сделать, но свернём всё на твою больную головушку. Ты заснула, когда солнце садилось, а этого — старые люди говорят — делать не следует — голова будет долго болеть. Забудь, что приснилось.
— Я с удовольствием могу забыть кладбище, а сад меня уже манит.
— Дурочка ты! Сад ты можешь не восстановить, а по кладбищу тебе за водой придётся ходить к колодцу не один раз в день — так что как раз его я тебе не советую забывать.
— Это хорошо, что через кладбище придётся воду носить, привыкну к нему, рассмотрю каждую могилку хорошенько, а дыры в них заделяю и цветами засажаю.
— Так тебе люди дадут на могилах их родных цветы сажать. Ухаживают они за своими умершими, сами. Только если там есть старые захоронения, о которых никто не помнит — там ты посадишь цветы, но сначала надо семена достать. Но с твоим талантом выпрашивать, ты легко это сделаешь.
— Никогда ни у кого не просила. — Возмутилась Реля. - Цыганские повадки у вашей Герки. Хотя в её блеклом облике ничего нет цыганского, то-есть яркого, и заводного, как у наших родственников. Вот разве наглость: самое поганое от них подхватила.
— Это почему же Гера блеклая? — возразила Юлия Петровна и дёрнула Релю за волосы, которые расчёсывала.
— Осторожней! Дайте мне расчёску, я сама волосы приведу в порядок, а то вы мне все их повыдёргиваете.
— Чешись, а я тебе кушание положу. Так почему Гера блеклая?
— А то вы не знаете? Ваша коровушка уже подкрашивает брови, чтоб чернее были, румянит щёки вашими румянами. Пудры себе купила — или, «подарили» ей — то-бишь выпросила она.
— А тебе жалко? — говорила мать, ставя тарелку с кашей на стол, — Ешь, дурочка, да не придумываай на Геру — я любимой своей столько денег давала, лежа в больнице, что у неё на пудру и на румяна должно было хватить. Приходила бы к маме в больницу и тебе денег давала бы. Но тебе же надо было в детский сад бегать, там помогать за то и подкармливали тебя.
— Да, спасибо им.
— А ты, знаешь ли, то, что ты подголодывала дошло до Райкома Партии? Я туда поехала насчёт работы поговорить, а там знают, что пока я болела, одна из дочерей моих голодала. Это, небойсь, твоя кормилица-заведущая и донесла?
— Не такой она человек, к тому жё беспартийная, сама мне говорила. Это мой Бог надоумил её подкармливать меня и Райком Партии он уведомил, через людей, которые верят в него.
— Ладно, ешь, не то остынет. А то ты, как про своего Бога вспомнишь, так про голод забываешь.
— Это правда. И нечего мне перед вами про моего Бога распинаться. Пусть он останется в моей душе, не осквернённый вами, и я донесу его в памяти, с тем, чтобы он мне приснился во сне.
— Ладно! Убирай за собой. И отправляйся спать. Думаю тебе, с твоми мыслями, про Бога, прямая дорога будет, когда вырастешь в монастырь. Там такие дурочки, работящие и богобоязные, как раз нужны.
— Нет, мама. Я буду жить обыкновенной жизнью. И любить людей да помогать им — это тоже дела хорошие — ведь спасла же я вам Валюху с Ларисой, которых вы сейфчас полюбили, хвастаетесь ими перед людьми.
— Хвастаюсь, потому что они не такие брехливые, как ты, не облаивают мать, при каждом удобном случае.
— Ой, мама, придёт время, вы ещё от них заплачете, как и от Геры, когда она вас обгрызёт, в отношении денег.
— Заплачу, если они, то-бишь, малявки, так же будут чистить мать языками, как ты стрижёшь и бреешь — скоро плешь на голове проешь. А Гера пока не обгрызает меня, в отношении денег, я даю добровольно.
— А не по приказу её папочки? — ядовито спросила Калерия.
— Что ты плетёшь? Что ты плетёшь языком своим поганым? Я бы, на твоём месте, не вспоминала про отца Геры, если уж ты влезла в жуткую тайну. Ты знаешь, что при упоминании, только при упоминании, об отце Геры, ты можешь загреметь в могилу, про которую ты упоминала.
— Ага! Это значит, он все козни мне строит? Это он повелел Рельку угробить маленькой, да мой Бог заступился за меня и послал Ангелов. А в войну, когда Герка меня спихнула с печи — это тоже её батько толкнул дочуру под руку.
— Что ты вспоминаешь ту печь? Ходишь и бегаешь отлично.
— Да, опять же помогли мои Ангелы — доктор сказал тогда хозяйке нашей, тете Маше, что ходить я вообще, возможно, не буду. И дальше, когда ваш Люфер приказал вам убрать Валю с Ларисой, коль уж меня не смог, я уже сама в силу вошла и спасла их.
— Спасла, чтобы потом я терпела от них такие же упрёки, как и от тебя? — засмеялась горько мать, утирая непрошенные слёзы.
— Насчёт упрёков - вряд ли — тут вы можете успокоиться. Наоборот девчонки будут ластиться к вам, как Герка, чтобы тоже иметь хорошую одёжку. А не дадите, сами возьмут.
— Как это возьмут? Хорошему же поведению ты их учишь?
— Их ещё такому научить нельзя, да я и не стану, потому что сама не рвачка. Но они научатся от Герки. Маленькие хитруньи они немного возьмут от меня — разве научатся готовить и шить, а все ужимки да подхальмаж да рвачество — это от вас и старшей.
— Хорошо, что предупредила, я стану следить за их развитием.
— Стараться хорошо развить детей, мама, это не ущемлять их в том, в чём себе и Гере не отказываете — как в питании, так и в одежде. Но этого мало, надо читать им хорошие книги, водить в кино, потом проговорить что в том фильме, который вы вместе посмотрели, или в книге, прочтённой опять же вместе, хорошее, с чего можно взять пример, а что плохое, чего делать нельзя.
— Вот ты и будешь это делать — водить в кино, читать им книги.
— Мне некогда этим заниматься, при моей загруженности дома, самой бы вырваться в библиотеку, да посидеть там, почитать в тишине и поразмышлять о смысле жизни.
— Но ты уже, со своим Богом, который всё тебе подсказывает, и с его Ангелами, далеко ушла от своих сверстников и даже Гериных. Умом, как сказал мне твой учитель, на протезе, ты давно сравнялась не то, что с пятиклассниками, а с семиклассниками. Александр Потапович подозревает, что ты не только сказки Пушкина знаешь наизусть, но даже поэмы Пушкинские читала и если не выучила, то всё разумеешь в них.
— И читала, и почти всё понимаю — вот бы ещё историю подучить.
— Видишь, какая ты умная — меня умнее — я не читала поэм Пушкина, только слышала сказки, в твоём исполнении. Ну, чтоб тебе взять и сестрёнок сделать такими же, как ты.
— Ничего не получится, мама. Люди разные, говорю я вам. И малявки больше возьмут от вас с Геркой, чем от меня, несмотря на то, что я их от смерти спасла и выходила. Но они этого не знают, а выростая увидят сначала, как одеты старшая сестра и вы и как одета их Чернавка. И хотя они меня будут любить, потому что лишь при мне не станут голодать. Но яркие ваши с Герой одёжки их тоже привлекут, и произойдёт разлом их нестойких душ — они потянутся к тряпкам, забывая даже учиться.
— Что, Валя с Лариской будут учиться хуже, чем вы с Герой?
— Мне так кажется, мама, а я редко ошибаюсь, вы сами знаете.
— Значит, они не будут тянуться к Пушкину и к книгам, как ты? А я их не смогу приучить к книгам, если стану читать книги у них на глазах?
— Куда вам? А наряды? А мужчины? Вы если станете читать, только в старости, когда увидите, что мужчины интересуются более верными.
— Как ты мать унижаешь! И сестёр, должна сказать. Но если малявки будут хорошо учиться, то позволь мне, лет через семь, когда сама станешь школу заканчивать, дать тебе пощёчину за эти слова.
— С удовольствием подставлю обе щёки, если малявки станут отличницами. Но вы будете хлестать меня по щекам раньше и не за сестёр.
 — Ладно. Тебя не переговоришь. Пойду спать, а ты к себе иди.

На том и расстались. Но Реля, за перевод разговора с Бога и его помощников, не увидела сон, который заказывала. Ей снился вновь старый сад, в котором она уже подкопала деревья и он дал плоды, которыми она накормила чуть ли не всех своих подруг, которых у неё, в том селе оказалось много, да их родных — матерей, отцов, братьев и сестёр. Проснулась в хорошем настроении. Кто-то подкармливал её в этом селе, когда она сильно голодала, а Релька-Чернавка накормит фруктами детишек совсем в другом селе, и тем отплатит добром людям. А раз она покормит кого-то фруктами, то родители, будучи руководителями этого села должны накормить людей всеми прочими продуктами, обязаны! Не то — Реля предвидела это — вылетят с тёплых мест как пробки. Первая мысль её восхищала, что мать с отцом должны поправить дела колхозные, если будут хорошо трудиться и в крепкой связке и Реля почти не сильно горевала, что они уедут в то, бедное, по её понятиям село. Но, вспомнив, какие у неё недружные родители — пьют, ругаются, срывают своё зло на Реле, она начинала сомневаться, что, сменив внезапно село и взлетев на ту высоту, о которой, наверное, давно мечта мать, родители не смогут перестроиться. Мать — куда она денет свою, так надоевшую Реле, заносчивость по отношению не только к ней, но и другим людям! Отец же, если «голова», как называют председателей в Украине, будет его унижать в новом селе, запьёт горькую — тем более, что вина будет достаточно в том винодельческом колхозе. Вина достаточно, а вот покормит ли мать детей — своих и других селян — виноградом, хотя бы во время уборки урожая — вот вопрос.
И всё же Реля стремилась в то село — убежать хотя бы от позора, что родители пьют и лупят детей в этом селе. Признаться, Релю никто из них не пытался больше пальцем тронуть, так перешли на малявок. Сестрёнки не раз ей жаловались, что их били то отец, то мать. Реля пригрозила обоим истязателям, что возьмёт топор, когда они пьяные поотрубает обоим их правые кисти. Зная, что за это, сама попадёт решётку, а малявки в детские дома, но Реля облегчит душу, а девчонкам станет лучше в детском доме. Пострадает лишь проглотка Геруська, потому, что ей не с кого будет тянуть денежки, если оба родителя станут инвалидами. И придётся гулящей девке работать, сначала по дому, потом, когда достигнет шестнадцати лет по метрике. Реля cпециально выделила интонацией это слово, подчёркивая, какую недальновидность сделала мать, убавив годы себе и своей старшей дочери. Гера сможет работать в конторе, потому, что в поле и на виноградники эту ленивицу не загонишь плёткой. Что подействовало на родителей — непонятно, но больше они не лупили малышек, если те, под пьяную руку «мамы» или «папы» просили есть. Мало того, мать стала готовить кой-какую еду дома или приносила из столовой, ходя туда с двумя кастрюлями — для первого и второго — вспоминая, что до войны так делала, когда вынашивала Геру и муж перевёз её рожать в маленький город Beликие Луки, где она родила сначала Геру, а затем и Релю. Калерия будто бы помнила, что она родилась в другом городке, названия которого она никак не могла вспомнить — уж не геркин ли отец вычеркали из памяти? С него станется. А бывшей любовнице повелел приучить Релю, что она родилась в другом месте? Такое лишь один раз пришло девочке в голову, потом она привыкла — а мать, до почти самого её совершеннолетия твердила ей про Великие Луки и Реля привыкла думать о Великих Луках, как о своей маленькой родине.
Однако, невзирая на то, что она заподозрила мать в обмане, Реле хотелось быстрей уехать из села, где к ней были добры чужие люди, дабы закрепить за матерью и отцом, там, в другом месте, что, детей бить нельзя. Уж став председателем большого колхоза, мать, наверняка, забудет думать срывать своё зло на детях – пусть «голова» более всего заботится о людях, доверивших ей своё будущее, а отец помогает жёнушке, с которой, в последнее время, он стал более ласков.

Но в жизни оказалось всё далеко не так, как во сне. Реля, действительно, по приезде в новое село, как только отмёрзла земля, подкопала все старые деревья, а они шелестели ветками, с набухшими почками, как бы в благодарность за её заботу. А вскоре зацвели вишни и абрикосы, яблони, а на других деревьях распустилась листва. Реля молила Бога, чтобы не грянули заморозки, которые погубили бы не только деревья, но и виноградники на плантациях, где, как говорила мать, откопали уже из земли головки, которые также погибнуть могут от мороза. Тогда не придётся ждать ни фруктов ни вкусных ягод, так понравившихся Калерии в предыдущем селе, где её угощали виноградом.
Но Бог миловал — ничего не погибло, завязались плоды. А вскоре Реля закончила третий класс, который ей пришлось заканчивать по-украински, но это ничуть не мешало, лишь веселило. Приходилось, например, называть знаменатель — «знамэнныком», числитель — «численником» и писать диктанты не по-русски, а на украинской мови. Но как слышим, так и пишем — Реля писала без ошибок, если не считать, что часто «и» русское, стояло вместо палочки с точечкой наверху, а вместо «э» украинского она ставила русскую «е». Но учительница ей попалась чудная. Она прекрасно понимала, как трудно русской девочке перейти на украинский язык. И, выправив её «ошибки» — всё же ставила не двойку, а четвёрку или пятёрку, потому что сознавала, что девочка, знающая сказки Пушкина наизусть и читающая уже его поэмы, всё же грамотнее учеников, которые в «своий мови» делали больше ошибок, чем Калерия.
Радовал Релю сад, который, по всем приметам, готовил ей хороший урожай. Радовала корова, которую родители, как и планировали, купили с первых же двух, совместных, получек, ещё зимой. И пока коровка стояла в сарае и жевала сено и фураж. Сено и фураж мать выписывала в колхозе, наверняка поменьше, а привозили побольше, желая угодить новой «председательке». Хватало фуража и на хрюшку, приобретённого чуть позже коровушки. Впрочем, поросенка они кормили ещё помоями, которых у них оставалось довольно. Готовили еду мать с Герой или одна Реля, на всю семью. Но девчонок отдали весной в детский сад, где их кормили. Но, тем не менее — сестрёнки иногда сбегали от бдительных нянек, что очень удивляло Калерию. Она лишь соберётся, придя из школы, идти за сестрёнками — мать строго наказывала, чтобы забирала сестрёнок сразу, как вернётся из школы. И обедала вместе с ними, под предлогом того, что деточки «головы» питались дома, чтобы больше пищи оставалось в детском саду, якобы тем детям, у кого вообще дома нет питания. Говорила это мать не только Реле или отцу — иногда отец ходил за детьми, но и заведующей детским садиком, в присутсвии некоторых её колхозниц, чтобы все видели и понимали, как она заботится о людях и их детях.
И Реля, придя из школы, спешила за малявками, только переодевала школьную форму, которую ей мать купила, как и Гере, чтобы дети «головы» отличались от иных, у кого этой формы нет. Но, кстати сказать форма для школы была самым удобным платьем: шерстяная, тёплая зимой, а весной опять же мать сшила сама им из простой ткани синие платьица под форму — те спасали от жары. Можно было и в этом, простом платишке идти за девчонками. Но они, если попросятся на руки, а Лялька почти всегда так и делала — приходилось брать. Но она же своими ножонками так извазюкает Реле платье, что приходилось каждый раз стирать. Поэтому Реля, спеша за сестрёнками, переодевалась в самое плохое своё платье, которое если даже порвут девчонки — не жалко. Старых платьев, которые перешивались на Релю после Герочки и матери — у неё была тьма. Но только она переоденется, глядит, а малявки уже несутся из детсадика нагишом и в красных валянках. Сбегали от воспитательниц и нянь, которые, чтобы они не сбегали, прятали их одёжку, а валянки оставались ещё с зимы в их ящичках. Так и бегали вдоль всего села, не просясь никому на руки. И самое удивительное, что поражало Релю и остальных, идя на следущий день в садик, причём с удовольствием, опять забирали валянки, пробуя повторить трюк. И получалось. После трёх галопов голых деток «председательки», но в красных валянках, мать решила наказать своих непокорных «малышечек», а заодно дать отдых Реле. Которая, вместо того, чтобы учить уроки или ухаживать за скотиной, должна была вечно крутиться возле сестрёнок, за которыми не могли уследить несколько пар глаз, а Реля хоть и глазастая, но сильно уставала. Короче Юлия Петровна сходила побеседовать с заведущей детского сада и перевела его работу сначала на шестидневку, как в прежнем селе: — «А то колхозницы только и знают, что сбегать с работы, особенно те, у кого нет бабушек или старших детей в семье».
Вскоре, когда шестидневка хорошо привилась, Валя с Ларисой перестали бегать из садика, зная, что здесь им и ночевать. И как рассудила Гера, которой иногда тоже приходилось ходить за сестрёнками:
— Они там вовремя покормлены и сухие да играют со своими одногодками, с ними занимается какой-то дядько с баяном, учит детей танцевать и петь — поэтому они и перестали сбегать.
И колхозницы радовались: — Диты, у садику, краще питаються, чим дома, тай нам посвободнее: хочь вечером у кино сходыты, чи постираты.
Услышав это мать, летом уже, перевела детей в другое помещение, которое находилось в середине старого сада, не дававшего фруктов но дававшее детям тень, в которой они прятались от солнца, под деревьями, на множественных прогулках. Таким образом: — «Вывезли детишек на дачу», — как съязвила Гера и совсем перестала интересоваться малышками, которые ей были лишь в помеху. Гера, которой исполнилось весной, в 1950 году, не по метрике, а на самом деле 13 лет, поглядывала не только на своих одногодков. Которые таскали за неё зимой-весной портфель, её обувь, которую красотка переобувала в школе, и переобувались все. Это было хорошее правило, потому что на Украине зимой бывала такая гряэюка, что если бы не это правило, школьные полы превратились бы в сплошное месиво, но и летом «ухажоры» Геры, как их называла, носили ей воду из колодца, если старшая их «просила»:
— Ой, хлопчики, у меня так болит спина, если я тягаю эти ведра.
И «хлопчики» носили за Геру воду от колодца, пока не заметили, что красотка интересуется не только ими, но и парнями постарше:
— Ой, Гера, что ж ты нас предаёшь? — устроили они как-то старшей сцену ревности: — Мы тоби бильшэ нэ станэмо ничого робыть, пора вжэ у колхоэи потрудытысь, родителям допомогты.
— Ну и катитесь! — отвечала разгневанная материна красавица: - Всё равно воду носить не собираюсь — для этого Релька есть.
— И тоби нэ стыдно? Ты така вэлыка, а Реля ваша — дитына щэ! Будешь отлёживаты соби боки, а вона и так у вас робэ, як Золушка: корову бижить доиты и за сэстамы следыть, бо им и у садику щось стыраты трэба, и помыты дитей и розчесаты.
— Думаете, я не могу ходить их мыть на ночь, расчёсывать волосы?
— Та колы б ты розчёсувала, колы ты щэ солнце не сяде, а ты биля клубу вертишься, та глазки дорослым хлопцям крутишь?
— Кручу. Зато они меня на взрослые фильмы проводят, а вам приходится перелезать через ограду летнего киноклуба, как шпане какой
— Пэрэлазимо бэз билэтив, и бачимо як ты с тимы, що провэли тэбэ, обжимаешься. Матэри нэ боишься? Бо други матери бьють таких дивчаток.
— Так тож дивчаток. А я уже почти девушка — посмотрите, как подросла за эту зиму и весну — вы мне все по плечо, так что не обижайтесь, что ищу и богаче парней и выше ростом.

Так Гера лишилась своих «рабов». Но она не унывала. Воду носить не желала, всё сваливала на Релю. Реле было безумно тяжко и корову, в обед, бегать туда, где пасли коров, доить. Правда, у неё чаще колхозницы забирали ведро и «сдаивали» председателькину коровку. Кoнечно, они жалели Релю, но мать, услышав про это, решила что сельчанки так её уважают, что готовы сделать для неё приятное.
— «Пусть думает!» — прочла её мысли Реля, и спорить не стала. То, что колхозницы выдаивали ей коровку, давало ей силы выполнять другую свою повинность. Ходить к сестрёнкам по вечерам, чтобы помочь няням и воспитательницам помыть детей перед сном, потому что милые детки так «извазюкивались» за день, что едва-едва они вчетвером успевали их поливать из лейки и мыть с мылом ручки и ножки. Иногда, раз в три дня, промывали головки, в которые попадал песочек, как не старались воспитательницы следить, чтобы детки не посыпали свои головки песочком, у них не удавалось. Хорошо если в глазки песочек не попадал, но тогда воспитателям приходилось промывать детям гляделки их, чтобы утром они смогла их раскрыть и посмотреть, как мир прекрасен. Впрочем, как замечала Реля, её сестрёнки не очень замечали окружающее. Их холили, их лелеяли — детки же «председательки» и они — Вале было уже четыре года, а Ларисе три исполнится осенью — и xотя они были довольно упитанные и сильные особи — с малышами дрались аж пыль летела, но внешний мир их не очень интересовал. Реля, забитая войной и нелюбовью матери, в их годы уже интересовалась книгами ластилась к более взрослым детишкам Маши-сибирячки: – «Почитай!» — никто не отказывал. Ей читали разные сказки, которые сохранились, еще до войны. Не про «Репку», и не про «Колобок», ни в какие «ладушки» с ней не играли — а более взрослые. Попадались и сказки Пушкина, в которых, как подозревали дети их хозяйки, Реля не понимает многое, но слушает их напевность. Особенно хорошо читала их благодарной слушательнице дочь Марьи — тоже Маша, которая, перед победой, сделала Реле своеобразный чисельник, по месяцам и неделям, высчитывая возвращение релиного отца, после того, как его полечат в госпитале. Потом они ещё погадали на этом численнике и Реля угадала день победы, потом, когда её численник закончился, то-есть она вычеркнула из него все до последнего денёчка, она сказала Гере: – «Сегодня приедет папа». И он приехал в тот же день. Но до того, как отец вернулся, Релю покалечила Герка, спихнув Релю с печи — отец лечился в госпитале, а Релю лечила сибирячка-хозяйка, и также вылечила, хотя врач предсказал, что Реля ходить не будет. Но она, изувеченная уже, сама летела к отцу во сне, тёмной весенней ночью и подлечила его ногу, так, что бате её пообещали не отрезать. Реля верила, что и её нога заживёт, возможно, что хромать она будет, но обязательно станет ходить. Получилось всё, как она думала — отец вернулся не на костылях, но хромал, она хромала, но ходила. Вот такие воспоминания вынесла Калерия из своих трёх, потом четырёх-пяти лет. С сестрёнками всё было не так, они уже в три-четыре года не любили слушать сказки. Потому, что, перемыв их, других детей, Калерия оставалась с ночной няней — надо сказать бестолковой старушкой, которая не могла усыпить детей. А Реля, поужинав после тяжкой, надо сказать, работы — ей всегда оставляли покушать, входила в спальню крикунов, и все замолкали, зная, что она сейчас расскажет сказку, да не на русском, а на украинском языке. Кстати сказать, сестрёнки уже вовсю балакали и понимали украинский лучше, чем свой, родной, язык, что немного бесило родительницу. Которой «сельский» язык, как она называла украинский, «забивал уши», отчего отец, насмехаясь над «председателькой», предлагал чаще чистить уши и выучить, язык республики, где она жила и до войны.
Но перепалки родителей не так тревожили Релю, как малявки — они, понимая украинский язык, не хотели слушать сказки на нём, и даже на русском, когда Реля их, иногда, к неудовольствию родительницы, забирала на ночь.
Сестрёнки были равнодушны к её сказкам, что русским, что украинским. Но пылали страстью к своей внешности — платья новые, частенько прикупаемые им матерью, они любили, вертелись в них перед зеркалом. Обожали, когда Гера, экспериментируя на волосах сестёр, сооружала из их волосёнок какие-то разлохмадульки, могли, такими чучалами-посмешищами и в садик пойти — тогда их отводила Гера. Реля отказывалась водить взлохмаченных сестёр, подозревая тайные насмешки всего села.
В таких случаях, она говорила себе, что надолго забудет о сетрёнках, но проходил день-два и она шла их мыть, мыть других детей, потому что воспитательницы и няни не справлялись с такой оравой детишек и постоянно зазывали её к себе:
— Релечко, та чого ты забула нас? А повара наши для тэбэ испэклы вертуту з творогом, яку ты так любышь. Приходь, помошница. И диты наши усэ ждуть твоих казок, бо мы нэ вмиемо так красыво их розказувать.
И Реля шла, но всё с меньшим желанием, несмотря на угощения — ее тревожили младшие сестры, которые росли быстро, потому что не голодали, как она, в войну, но ум их оставался на уровне избалованных и уж вовсе не любознательных, каких она хотела бы видеть.
В общем, дел у Рели было невпроворот. Ей редко выпадало сходить, посмотреть хотя бы детский фильм. Стали поспевать первые фрукты в саду, который она возродила к жизни. Это были черешни, ягоды, которых ей редко удалось попробовать в Залиманском и следующем за ним селе.
Она ела первые ягоды с трепетом, а когда их поспело много, стала угощать и подруг, которые подружились с Релей с тех пор, как она сказала им, весной, что в этом году все деревья будут плодоносить.
Реля понимала, что скорее «подружек» интересовали фрукты, и не осуждала их: - «Голод не тётка». А что многие из её сверстниц подголодывают даже летом, это было видно по их внешнему виду. Однако, заманить подруг в детский садик, помочь помыть детишек, не могла. Или стеснялись, или были такие же ленивицы, как Гера — больше вечерами топтались у клуба, в надежде, что знакомые или родные проведут их в клуб, на взрослый фильм. Тогда была мода ходить с детьми, причём дети с родителями шли бесплатно. Но сверстники Рели должны не только смотреть фильмы, но и книги читать, чтобы хорошо учиться. Подруги Рели, как она помнила, по школе, занимались неважно — иных перевели в следущий класс — «еле-еле», как говорила их учительница, в надежде, что, поучив ленивцев ещё один год, сумеет выправить все «недоборки» третьего, если деточки летом позанимаются сами, и дала им довольно много заданий на лето. Но мальчишки учили или нет — этого Реля не знала, но что подруги её не занимались — была уверена.
Однако, несмотря на это, ей всё же хотелось накормить подруг ягодами, но получилось у неё раз-другой, пока не «застукала» их «на месте преступления», как выразилась Герка. Она же наябедничала матери, буквально в тот же день: — «Чернавка наша расщедрилась и разбазаривает фрукты, которые наша семья, могла бы засушить на зиму, и готовить в холода, да и весной можно вкушать кусные компоты».
Мать пригрозила Реле, что семь шкур с неё сдерёт, если та станет «самовольничать» и водить голодных подруг не только в сад, но и в дом — как только догадалась? — и пусть Дикая потом пеняет на себя.
Услышав это, Калерия тоже разгневалась: — А кто подкапывал весной землю у деревьев, чтобы они зацвели, а потом Бога молил, чтобы морозы не ударили и цветы не пали пустоцветом? Вы, что ли? А что этот сад уже несколько лет не плодоносил, вы не знали с Герочкой, вашей ябедой? Так вот, я сад возродила к жизни, я буду распоряжаться его плодами.
— Ну что ты, дурочка! Вот разошлась! Разве хуже будет, ежели от этого обилия, которое созревает сейчас в твоём саду, набрать да посушить сухофруктов, которыми, действительно, будет питаться вся семья зимой, да и на весну, когда наступает авитаминоз, хватит. Я вовсе не против, чтобы ты подкармливала подруг, но пусть они помогут тебе сушить фрукты, а не только кушать. Ведь подкапывать деревья не помогали — я помню как ты, одна, пыхтела весной в саду.
— Хорошо. Пусть помогут засушить мне фрукты, но и едят столько, сколько им захочется.
— И кто бы спорил? За труд надо платить: пусть они у тебя заработают эти фрукты. Но домой им не давай таскать. А то повадятся, в твой сад всей деревней ходить — им лишь дай пальчик, руку откусят.
Услышав материно разрешение Реле кормить подруг фруктами заработанными. Гера поморщилась, но она запомнила и то, что давать фрукты домой нельзя. Поэтому несколько раз, после этого разговора, выходила на порог, когда подружкам Рели надо было уходить домой, Герка зорко следила, дабы они с собой не уносили фруктов. Но хитрые подруги и сама «маленькая садоводша», как назвали её, в руководимом матерью колхозе, придумали способ, как пронести фрукты, много сельчан накормить вкуснятиной, из возрождённого сада. Реле хотелось поделиться со многими людьми тем, что она вернула к жизни. А «председателька», если ей захочется выкушать компоту зимой, сможет и купить сухофруктов. Впрочем, как не уносили подруги «кульки» с её подарками, Реле утром казалось, что фруктов на деревьях прибавилось. Не убавилось, а стало больше. Сад казался ей скатертью-самобранкой, который не только благодарил её за заботу, но и хотел исполнить мечты маленькой хозяйки, как можно больше накормить людей его плодами.
— «Но если не убывает, а прибывает, значит надо послушать маму. И высушить поболее фруктов для семьи», — подумала Калерия, и подруги согласились с ней.
— У самому дили, Реля, давай насушимо як побильшэ, щоб твоя маты нэ гнивалась на тэбэ. Та щей побье! А нам нэ хочэться, щобы ты, «кудесница», як говорэ наша вчителька, була побита, за цэ превращение сада из никудышнэго у такэ чудо. Мы всэ прикидуваемо — ци дасть цей сад, як ты знову над ним поколдуешь, нам и дали фруктив, ба вин вжэ такый старый, що даже бабки наши нэ помнять колы его посадылы.
— Ой, девчонки — простите, что я по-русски говорю, потому когда спешу, всегда думаю только по русски, и русские слова выскакивают.
— Та говоры по-русски, бо многие, послухав тэбэ, эахотять, писля четвертого классу, идты до русской школы, а нэ до украинской, до котрой и ходыты дали, и вчать там поганьше, чим у русской — мы знаемо цэ вид наших старших сэстэр, чи братив.
— В украинской школе, — удивилась Калерия, — хуже учат?
— Та куды там — разьве сравнить! з русскою. Мы ж бачимо по уму, чи як там сказаты по-русски? Ну, вумнише семиклассники з российской школы, чим з украинской — поступають бильше у училища чи техникумы. А вжэ про десяты классы и говорыты ничего. Бо з русской школы идуть учитысь у Россию, а з украинской ридко який вумный туды попадае, там треба по русски добрэ говорыты, а як вони нэ вмиють, то и ихаты лиш до Киева чи Львова. – Говорили почти те же слова, как Лена, в Залиманском.
— А Одесса? — возразила Калерия. — А Днепропетровск или Xepcoн?
— Ну, у Херсони щэ можна по-украиски поучитысь, алэ у Одэсси чи Днипропетровску — там бильше российских ВУЗив, бо готовлять специалистив для всего Союзу, а значить можна и поиздыты скризь, куды захочешь. А мы, сидячи у цёму Богом забутому мисти, мечтаемо побувати як и ты, Реля, як можно подальше, та посмотреть побольше. Ты дывысь дэ вжэ побувала — у Литви…
— Из которой нас выгнали, — посмеялась Реля.
— И добрэ, що вы видтиля уихалы, а тоб мы тэбэ нэ побачилы и нэ зналы, що е така дивчинка на свити, яка можэ возрождаты сады, бо цэ, як сказала моя бабка, нэ всякому даеться.
— А моя бабуля сказала, що якбы Реля посадыла у сэли новый caд, пишлы бы сады росты по нашои земли, так споро, що, через пять рокив сэло було бы нэ взнаты.
— А я взялась за старый, — улыбнулась виновато Калерия. — Мне с его деревьев захотелось иметь плоды. А новые, которые вырастут лишь через пять лет, это уж вы сажайте, потому что я чувствую, что и тут наша семья не задержится.
— Чого цэ! — возразили ей девчонки. — Маты твоя, як доросли замитылы, непогана «голова» у нас. И чего цэ вона уидэ, якщо хоэяйство поставэ на ноги. А от як щей виноград уродыться добрячий — а кажуть, що так воно и е, то можэ и задэржыться тут маты, як люды стануть жыты покраще, то нэ одпустять хорошу председатэльку.
— «Ой, подружки, — сомневалась, в мыслях Реля. — Если урожай винограда будет хороший, то ваша «Председателька» сопьётся. И где уж ей думать о людях?» Но вслух не посмела позорить мать и рассказывать про все проделки родительницы и отца, которые в любой момент могут толкнуть их с места, чуть прижитого, как было в Залиманском, как случилось в следующем селе. Только Реля начинает знакомиться с людьми, которые к ней относятся более или менее человечно. Как семья срывается с места — это как предупреждение Реле — от родителей, чтоб не привыкала к садам, ни к живым существам — коровкам, свинкам, людям — не помогала садам восстановиться, ни, тем более, сады сажать.
Калерия любила, бедное пока села, но которое она, своей любовью к возрожденнию, могла поставить на ноги. Не мать, именно она, если бы семья пожила здесь чуток, да родители не сильно безобразничали, дали немного развернуться её фантазии, можно было повернуть жизнь большущего колхоза, на хорошую линию. Но, одновременно с её желаниями, Реля знала, что её мечтам, пока она маленькая, не суждено осуществиться. Вот подрастёт, да научится противостоять матери и Герке — вот тогда Реля сможет приносить пользу большим и малым селам: — «Но лучше бы начать с маленького села», — заказала она своим покровителям, на небе или в космосе? Космос! Реля помнила, что в высоте есть Космос, который ей как-то помогает выпутываться из бед, но что же всё ей и ей? Не пора ли её покровителям подумать о жизни тех людей, с которыми хотя бы сталкивается она? И так как ездят они много, то приезд Рели в сторону бедную должен оборачиваться для того села, района, области или края хотя бы посадкой садов, которых в Украине она пока не видела новых. Жители робко сажали деревца перед домами, но боялись сажать на своих маленьких усадьбах-огородиках, не хотели платить жуткие налоги, которые — дадут сады урожай или нет — а заплати за них, такие деньги, на которые вся семья могла бы годик, или полгодика жить. Худо-бедно, но чем-то питаться, но отбирали всё в надежде, что люди будут питаться урожаем с садов, потому в Украине не сажали сады. Панам в Райкомах, Обкомах, Крайкомах жилось прекрасно, а безсадные рабы хоть этим бунтовали против их обдираловок.
Почему люди этого села думали, что если Реля посадит здесь сад, то и все они посадят, и будет хорошо? И Реля, услышав их чаяния, через подруг, посадила бы, в следующем году, сад, разведав сначала, где взять саженцы. И ей, дочке председателя колхоза, дали бы бесплатно, но чувство, что они не удержатся в этом селе, где, если и посадишь сад, то поливать его не откуда — ни реки, ни ручейка. Есть колодец, из которого берёт воду основная часть жителей и вычерпывать эту воду, которая набегает медленно, не желательно — а саженцы надо поливать, иначе они не приживутся.
Всё это мучило Релю целое лето, пока она с подружками собирали и сушили плоды. Да изворачивались от вредной Герки, чтоб пронести, усыпив бдительность этой совы, с выпученными глазами, чуть фруктов. Чтоб девчонки покормили дома своих родителей и других родных, особенно маленьких братиков и сестёр, которых, после войны рожали украинки, даже если их мужья не вернулись с фронтов. Или мужья вернулись и, увидев, как бедно живут в селе, шли «шабашничать» на зиму, весну и лето. Тем зарабатывали «живые гроши», как говорили в селе, шабашники возвращались к уборке винограда, не только чтобы наесться вкусных ягод, но и напиться вина вдоволь, оплодотворить своих жен, а с наступлением холодов, уходили вновь «шабашить», те, кто поумней — не сидеть же, поджав животы, в бедном хозяйстве.

Поэтому Реле хотелось, чтобы село расцвело, чтоб мужчины cтроили красивые дома здесь, а не в более богатых хозяйствах, но летушко заканчивалось, надо было идти, доучиваться в этом селе в начальной школе — наступали для неё плохие дни. Потому, что осенью закрывали детский сад и детей разбирали по домам и ей, кроме учёбы, надо было кормить сестрёнок. Утром с Валей и Ларисой немного «сидел» отец, но к приходу Рели, он уходил, оставив девчонок голодными, вроде бы на работу, но работы у отца было мало и он заводил себе подружек из сельских молодиц. Мать тоже была занята «в трудах праведных». Потому что к ней, как только начали давить виноград, стали наеэжать «комиссии» — из Райкома, из Обкома — к молодой, красивой «председательке», слетались, как мухи на мёд, исключительно мужики — полные откормленные боровы. Им бы лишь выпить свежего винца да побезобразничать с молодыми бабёнками, которых мать вызывала тоже из района, продавщицы хороших магазинов, парикмахерши, и другие, которые могли обслужить мать «по высшему разряду», когда она приезжала в город. Ты — мне, я — тебе, по этому принципу жила мать, забывая о детях, кроме своей Герочки, которой она из городов привозила не только добротные вещи, но и деликатесы. Которые они поедали, прячась и от отца и от остальных членов семьи — Рели, Вали и Лариски, которым и хорошие одежды и вкусная еда нужна была не меньше, чем двум обжорам.
Самое удивительное, что и винограда, живя в винодельческом cеле, Реля не попробовала. Может, мать подкармливала тайком Валю с Ларисой, не говоря уж про Герку этой вкусной ягодой. Но Калерию матушка наказывала, за то, как догадывалась «Чернавка», что она кормила фруктами, чуть не всё довольно маленькое село Центральной усадьбы.
Реле было обидно до слёз — кроме того, что она угощала людей от внезапно расщедрившегося сада, они же с подругами много и насушили: чуть не весь чердак был завален сухофруктами, когда начались дожди.
С началом осени отец совсем озверел. Жёнка-«председатель» ездит «гулять», подальше от дома. И с кем? Не с мужем, как желалось бы, а с приехавшими с «комиссиями» «бугаёв» из раойна или области. Куда едут? В соседнее, подконтрольное ей село староверов. Где у «председательки» есть специальная женщина, хорошо умеющая готовить всякие вкусные блюда. Насолила эта отменная хозяйка огурцов, помидор, заделала бесподобно синенькие, не говоря о мясных и рыбных блюдах. Их повариха делала, из привезённых «бугаями» из городов деликатесов. Короче, жёнка пировала, чуть ли не каждый день, отставив от вкуснятины не только детей, но и мужа — инженера своего колхоза.
Однажды, вернувшись из школы, а было это накануне её дня рождения, Калерия застала сестрёнок, закинутых отцом на «грубу». У неё чуть сердце не выскочило из груди. Её Герка, во время войны, столкнула с русской печки, так у Рели чуть нога не отнялась. И отнялась бы, если бы её сибирячка-хозяйка не полечила по способу бабки Домны известной в селе травницы и врачевательницы, которая умерла задолго до того, как Герка хотела не то убить, не то покалечить Калерию.
Но украинская «груба» — намного выше русской печи и не широка. Как две малявки продержались до прихода Рели, сказать не могли, они скулили как два маленьких щеночка и по щекам их текли слёзы. Как ни малы они были – в начале октября Лоре исполнилось 4 года, а Вале было за 5, они понимали, что упади они с этой высоты, расшиблись бы насмерть. Как продержались, сколько они там мучаются? Реля не стала спрашивать, да не сказали бы — лишь могли рвануться ей навстречу как слепые щенки, учуяв мать. Поэтому она, мгновенно оценив обстановку, сказала им: — Тихо! Не шевелитесь! Сейчас я вас сниму!
Нашла самую высокую лавочку, правда и самую узкую, сделанную непонятно каким криворуким «мастером», потому что на этой самоделке сидеть было неловко — она имела неровные стояки. Реля поставила лавку к самой «грубе» и полезла: лавка под ней шаталась. Выбрав самое устойчивое место и поближе к сестрёнкам, она протянула руки сначала маленькой, боясь, что если снимет первой Валю, Лорка свалится вслед за ней. И правильно сделала — последышка их уже еле держалась, протянув Реле ручонки. Она схватилась за эти ручки, потому что ни чего другого не дотягивалась и решила, что если лавка покачнётся, будет падать на свою спину, спасая сестрёнку. Лишь повзрослев, Калерия поняла, какой опасности она себя и Ларису подвергала — себе могла сломать спину или шейные позвонки, да и Лялька, летевшая вниз лицом, могла сильно покалечиться. Но кто-то хранил Релю, как и раньше когда мать покушалась на её жизнь совсем маленькой, некто удержал в устойчивом положении кривую скамью и она спокойно, спустилась с сестрёнкой на руках, поставила её на ножки, но те не держали Лариску, она села прямо на пол. Но Реля уже не смотрела на малышку: её задача была снять более тяжёлую Валю. И, как ни странно, ей будто помогли — Реля не ощущала тяжести Вали и легко — опыт уже был – сняла и вторую сестрёнку. Валя тоже уселась на пол и заплакала. Села и спасительница — слёзы катились по её лицу — только сейчас поняла интуитивно, что они могли все трое погибнуть. Вот была бы радость матери и Герке — избавиться сразу от троих, кого они, прежде, хотели, в порядке их рождения, похоронить. Правда мать уже высказывала иногда, при людях, как она любит своих малышек и какие они забавные, и если бы с ними что-то случилось, она бы не пережила.
— «Пережила бы! Ещё и как!» — Реля представила мать, идущую сразу за тремя гробиками: — «А, может, нас похоронили бы в одном?» — гневно подумала Реля и, положив девчонок на кровать, сказала им, что сейчас сварит им кашку, а сама пошла, искать отца. У девочки была уверенность, что он дома — она носом чувствовала, что он здесь, далеко не ушёл, только вот где он? В коридорчике она прихватила топор, кажется, она обещала отцу и матери, что если они хоть раз тронут сестрёнок, она будет им, пьяным, рубить правые руки. Но руку отца перерубить Реля не сможет, так хоть палец отрубит, и вызовет врача, для перевязки. А врач уже вызовет милицию, и пусть её посадят, но издеваться над малышками она никому не даст.
Посмотрела в большой комнате, где обычно спали родители, если были в мире. Но кровать была пустая. Реля заглянула за грубу, одним углом выходящую в большую комнату, причём большим углом. Вот если б сюда закинул пьяньчуга малышек, им бы было раздольнее, а на той полоске, с которой Реля их сняла, малышкам было не развернуться. Прислушавшись, Калерия услышала какие-то шорохи в комнате Герки, в которую из комнаты родителей шла дверь. В Гериной комнате явно кто-то шевелился, и шептались — неужели старшая гулёна привела к себе кого из поклонников своих? Реля замерла. Неужели Герка увлеклась парнем, и не слышала, как в соседней комнате отец издевался над малышками? И побоялась выйти, потому, что была не одна?
Реля решительно, не оставляя топора, постучалась в дверь сестры: — А ну откройте! С кем ты, Герка? Неужели не слышали: ты и твой кавалер, как батяня издевается над малявками? Он их чуть не угробил, забросив на грубу. Они там, в пятидесяти сантиметрах от потолка, могли погибнуть, потому что если бы свалились, от них мокрое место осталось, а ты, гада, привела кавалера и милуетесь?.. Чего ты там шепчешь. А ну открой! Я ищу пьяного батю, чтобы отрубить ему руку, как обещала уже, а не смогу руку, отрублю любой палец, какой попадётся или по голове ему шмякну — пусть подыхает пьянь несчастная. Жену обуздать не может, так он накинулся на того, кто слабый. Убью, гада!
— Чего ты кричишь? — раздался у двери шопот Геры. — Чего ты меня позоришь? Я здесь не одна, а с девочками, мы уроки учим.
— А с девочками, так чего закрываться? Открой, гадина! Может, ты батяню и прячешь?
— Стану я его прятать, ведь он меня хотел изнасиловать ещё в Залиманском? Я б ему тоже руку отрубила, если бы знала, как он издевается над малявками.
— Позволь тебе не поверить, подлая наша. Я знаю, что когда меня отец избил, в предыдущем селе, то ты была дома. И он избил, чтоб побыть с тобой, думая, что я, окровавленная, убегу из дома, и вам станет не так стыдно заниматься тем, чем вы занимались. Но я, избитая, не ушла и перебила всю вашу малину. Может он и сейчас у тебя?
— Что ты мелешь? Если бы отец был здесь, он бы вышел да отлупил тебя ещё раз, что ты заслужила.
— Пусть выползает и подставляет подлую руку, я сейчас с топором и готова ему оттяпать, хочет руку, хочет голову.
— И пойдёшь в тюрьму, — засмеялась, притворно, Гера.
— Готова идти, но и ему не жить, если он там, то слышит это. Ещё раз попробует дотронуться до меня, Вали или Лариски, пусть знает, я ему шею сверну за все издевательства.

— Релечка, прости, — вдруг завыл отец из комнаты Геры. — Не подумай чего плохого, что я тут прячусь от тебя.
— Как раз подумала, услышав признание Герки, что ты её давно хотел изнасиловать, чёртову дочь. Быть может, она тебя и надоумила отправить девчонок на тот свет. Её батяне, родному, наверное, досадно, что ты не её одну чёртову дочь растишь и холишь, не одну её балуешь, он и надоумил тебя, как от родных детей избавиться. Зато можешь баловаться с его доченькой, чтобы она из тебя, дурака пьяного денежки трясла? Ах ты, змей подколодный! Вместо того, чтоб родных детей кормить, ты на побрякушки чужой дочери сыпешь рублики, которые у тебя остаются после запоев.
— Реля, прости и не говори матери, что застала меня в комнате у Геры — я здесь прячусь от тебя, а не потому, что ты подумала.
— А ты не подумал, идиот несчастный, снять девчонок, чтобы они не разбились? Или свою доступную Герку послал бы. Она выше меня и ей было бы легче, чёртовой дочери — она бы их с табуретки сняла. А мне пришлось вставать на кривую лавку, потому что она повыше.
— А может, я не хотела идти, снимать малявок.
— Вот ты и выдала себя, гадина. По твоему наущению отец сначала избил меня, а теперь вот закинул девчонок на погибель, чтоб «понасиловать» тебя, развратница ты, подлая. Мало тебе парней, ты до нашего отца добралась, чтобы он у тебя служил, как рыбка не золотая, но вечно пьяная. А пьяному, как известно, море по колено, ему что к чужой бабе пойти, что к падчерице, особенно если она ему подыгрывает. Ну, играйте, деточки, а я сейчас возьму девчонок и пойду искать нашу мать — где-то она заигралась, на ночь глядя? Поведать ей, что ли как её любимая доченька развлекается с отчимом? А для этого поганый отец наш забросил малявок на грубу, откуда они сто раз могли упасть и разбиться насмерть. Да и я могла с ними разбиться, когда доставала их, с такой высоты, встав на качающуюся скамейку!
— Доченька, прости! — отец вывалился из Геркиной конуры и встав на колени перед Релей, наклонил голову: — Хочешь, разнеси мою глупую башку топором пополам, но тогда тебя посадят в тюрьму, а я не желаю того. Лучше я сам повешусь или пусть меня трактором переедут.
— Не надо ни того, ни другого — живи, негодный никуда отец — зарабатывай своим детям на хлеб хотя бы, потому что все остальные деликатесы достаются корове-подчерице и маме. А если ты помрёшь, двух твоих детей маленьких изведут эти две кровопийцы. Про себя не говорю, я умру, или останусь жить, всегда буду сражаться с ними. И если я буду одерживать над ними победу, то эти две безпардонные «Наглости» — так я их называю — станут себя вести осторожней.
— Вот как ты заговорила! — Герка решилась и нарисовалась на порожке своей комнатки. — Ты со мной и мамой будешь сражаться?
— Уже сражаюсь. Ты, злыдня, которая боялась, чтоб девчонки, помогавшие мне сушить фрукты, не несли домой их другим детям. Но если ты, гада, станешь «вкушать» то, что нами насушено, точно подавишься!
— Хорошо, предупредила, я не буду есть твои сухофрукты, даже в компотах, — захохотала Герка. — Но что ты хотела сказать про девок?
— Девка — это ты, потому, что даже отца тащищь в свою нору. А мои подружки — девочки и потому мы тебя, корову, обманывали — фруктов я им давала столько, чтобы они могли накормить все свои семьи.
— Да как ты смела! Я вот маме расскажу.
— Я смела, потому что сад этот я возродила, а не ты, хотя коровушка сильнее меня в несколько раз. А маме ты можешь брехать, а заодно расскажи как ты тащищь её мужика — которому сейчас она изменяет, должна сказать, как и он ей — в свою постель. И что ты, гадина, внушила пьяному отцу, угробить малявок, потому что если б они погибли, всё село бы узнало, кто к их гибели руки приложил и вас, вместе, двух идиотов, посадили бы в тюрьму.
— А я бы сумела всё это на тебя спихнуть! — засмеялась Герка.
— Ах ты гадина! — отец поднялся с колен и пошёл на старшую. — А ведь правда ты меня тянула согрешить с тобой. И заморочила мне мозги, что малявки мешают нам и пусть посидят на грубе. Сейчас я гадину придушу и пусть за тебя в тюряге отсижу, зато освобожу своих деточек от такой кровопийцы. Вот уж, действительно, вы вампиры.
Гера мгновенно сообразила, что это не шутки и быстро закрылась в своей конуре. Оттуда донеслось: — Я тебя и так посажу, за то, что в мою комнату — залез, а значит, развращал «родную» дочь, и тебе крышка! Ведь в паспорте я у тебя числюсь родной.
— И правда! — Отец заплакал. – Она может сбрехнуть, что я её невинности лишил и докажи, что это она сама себя развратила, путаясь с парнями и взрослыми мужиками.
— Видишь, папа, к чему она тебя хотела склонить и перед матерью оправдаться, что она уже не девушка — в чём тебя и обвинить. Но ещё сестрёнок младших мечтала убить твоими руками, а свалить на меня.
— Теперь я вижу, какая она кодла и как они над тобой с Юлею издеваются. Спасибо, доченька, ты мне мозги прочистила в их отношении и я тебе обязан помочь с ними броться — надо их поприжать!
— Да что ты сможешь, батько, если ты у них в рабстве по уши?
— По уши? Это ты верно говоришь! Но с этого дня я стану освобождаться и помогать тебе бороться с этой нечистью, дважды Наглостью!
— Ой, пап. Это ты, пока пьяный, так говоришь. Ну ладно, вытащила я тебя из Геркиной конуры, в которую она не только тебя тянет, а всякую нечисть, вроде гуляков-парней и женатиков.
— Смотри-ка ты, как бы она нам тут не родила, а свернёт на меня!
— Не беспокойся, такие как она, как мама, не рожают в молодости. Им же ещё «погулять надо» лет до тридцати.
— Спасибо за предсказание, — донеслось от двери Геры, — я рада, до смерти, что ты так вовремя это произнесла. Теперь не буду бояться забеременеть. Наша «ясновидящая» изволила меня успокоить!
— «Беременеть ты будешь и ковыряться в своём организме. К-ак мама, но станешь ли ты рожать после таких надругательст?» — подумала Реля, но говорить Герке ничего не стала. Обратилась тихо к отцу:
— Пап, ты уходи отсюда, если не хочешь неприятностей, а я возьму девчонок и пойду разыскивать маму. Конечно, я ей ничего не скажу про твою жестокость и про то, что застала тебя у нашей коровушки.
— Да как же ты пойдёшь, на ночь глядя? Уже сумерничает.
— Мне надо идти, пап, потому что требуется покормить девчонок, а готовить я сейчас не в состоянии — во мне всё кипит. Тебя бы сейчас задавила за малявок, но в тюрьму не хочу, да и с кем они остануться? Так что я ухожу с сестренками, и ты выматывайся из дома, потому Герка подстроит тебе чего-нибудь и запрёт тебя в тюрьму.
— Верно, — отец совсем протрезвел, — она себя раскровянить может, а скажет, что это я её избил. Ухожу, родная. В который раз ты папку от беды спасаешь! Век не забуду. Но и тебе помогу с каргами справиться. Они тебя, мою кровинку, буквально со свету сживают. — Отец заплакал и ушёл из дома. Только тогда Калерия пошла в комнату, надеясь, что девчонки, перенесшие такое потрясение, уснули, и ей не надо будет беспокоиться насчёт их питания, но обе ждали её с нетерпением:
— Релечко! Мы исты хочемо, — сказала жалобно Валя, и у Рели сжалось сердце — как она могла подумать, что голодные сестрёнки уснут?
— Тогда поднимайтесь, сейчас я вас отведу в контору, где, думаю, мама находится. И пусть она беспокоится о вашей еде, потому я, поругавшись сейчас с папкой и Герою, за то, что они закинули вас на шесток, вся дрожу от того, что мне досталось вас снимать, и просто не могу сейчас ничего приготовить. Руки до сих пор дрожат.
— Пишлы, Реля, бо мама, у конторы усегда дэржыть щось куснэ. Як мы забижымо до нэи, вона нас угощае. — Сказала 5-ти-летняя Валя, чем сильно удивила сестру.
— «Мама подкармливает всё-же маленьких? Это хорошо. Не всё Герке достаётся от её щедрот. Может и меня угостит, за то, что я спасла малышек. Вот не хотела говорить, а придётся — голод не тётка».
Они живо пошли к конторе, которая была недалеко от их дома, но матери там не оказалось. Реле сказали, что «председателька с комиссией» уехала в соседнее село, куда Герка ходила в школу. Реля знала дорогу в это село, и идти было всего два километра: это половина от того расстояния, которое они с Геркой и двумя литовцами — братом да сестрой преодолевали, ходя в школу, в Литве. И одной бы ей добежать до того села было просто. Но с двумя малявками, одна из которых уже просилась на руки: — «Ну, Реля, поднеси маленько Ляльку — ты ж мэнэ любышь?» — «Люблю, дорогая, я обоих вас люблю, но руки Рельки устали, я сегодня столько переделала дел, что не смогу тебя нести».
Лариска захныкала, но, по счастью, сзади раздалось фырканье лошадки, и вскоре их догнала лёгкая бричка, на которой ехал агроном.
— А куда это детки председателя направляются, на ночь глядя?
— Мы маму разыскиваем, — ответила Реля, — не подвезёте нас?
— Как раз туда еду, чтобы поговорить с вашей мамой. Подавай мне малышек, а потом сама сядешь. Вот так. Вот так. И давай мне руку, я вижу, ты очень устала, что самой тебе не подняться. Села? Ну, поехали. — Агроном — молодой мужчина лет тридцати повернул лицо к Реле: — Прости, что сам не сошёл и сестрёнок твоих не посадил. Поздно узрел, какая ты усталая и руки у тебя трясутся. Ты так наработалась?
— Да, — просто ответила Калерия, — до школы ещё пришлось корову доить да корм ей задавать, поросёнка опять же не оставишь голодным.
— Вы ещё не зарезали вашего второго хрюшку?
— Нет. Родители хотят к Новому году. Но мне не хочется говорить про убийство животных — по душе скребёт, жалко их.
— Но мясо и сало ты кушаешь?
— Нет, если даже меня угощают чужие люди, и я не знала того свинюшку, которого убили. А наш такой умный, я его шёткой глажу, в глаза заглядываю — так вы думаете, я стану есть мясо и сало или печень?
— Вот ты какая! Я слышал, что ты девочка необыкновенная, накормила от старого сада всё село фруктами. А учишься как?
— Хоть мне и некогда уроки учить — признаюсь со стыдом — но отвечаю по всему, о чём спрашивают.
— Ты очень начитанная, как я слышал от библиотекаря. Потому наверное тебе легко на всё отвечать?
— Наверное. А может оттого, что я с третими-четвёртыми классами занималась в одной комнате ещё в Литве, потому что учеников было, в каждом классе, по семь-восемь и учительница на всех одна. Она умная, даст задание первым двум классам и отойдёт к более старшим, а я всё быстро сделаю и слушаю о чём они говорят, как задачки решают.
— Послушай, ты так здорово говоришь по русски, что тебя надо было отдать не в украинскую, а в русскую школу.
— Я бы тоже хотела учиться по-русски, но кто б возился с животными — их у нас четверо, если считать кошку, собаку да и с сестрами? Всех надо кормить, а этих малявок ещё купать, стирать им.
— У вас разве не мать стирает или отец, когда свободный? Я своей жёнке помогаю. Особо детей купать люблю, воду носить да стирать.
— Ваша жена — счастливица. А в нашем доме каждый сам себя обслуживает — это я про взрослых. Мама, конечно, стирает, но лишь постельное бельё, потому его кипятить надо, а я ещё маленькая. Тогда воду ей носят отец или Герка. А я стираю с себя и малышек и купаю их, но для меня, воду никто не носит — все стараются из дома улизнуть.
— Бедная ты, девочка! Как тебе тяжко всё достаётся — то-то руки у тебя трясутся к вечеру. Прости меня ещё раз за невнимательность.
— Что вы! Это у меня не от тяжестей руки тряслись, а от гнева!! Но рассказывать, чем вызван мой гнев, не могу, да мы приехали уже.
— Откуда знаешь, что мамка твоя в этом доме пирушки устраивает? Ты же не была раньше здесь? — говорил агроном, останавливаясь.
— Действительно, не была. Но почему-то мне сдаётся, что мать, с компанией мужиков, здесь. Причём женщин там почти нет, кроме матери и хозяйки, вернее той скромницы, которая пищу готовит, но не принимает в гуляночках участие. Просто подаёт на стол и уходит.
— Ну, у тебя головушка — я бы сказал академическая — так, в институте, профессора и то не рассуждали, а чтобы так чётко угадывать, это, скажу я тебе, ум надо иметь и много пропускать через мозги. Ну, теперь-то я не заставлю тебя снимать полусонных сестричек, помогу. Я и тебя сниму, если позволишь.
— Снимите, пожалуйста. Мне, после езды, тяжко будет спускаться.
Агроном бережно взял Релю и поставил на землю:
— Ты лёгкая, как перышко, работница. Наверное летаешь в снах?
— Это вы угадали. Давайте Лариску мне, а Валю вы, наверное, понесёте? Ой, кто это к калитке вышел? Не мама.
— Как раз та скромница, о которой ты угадала. Хозяйка, не возьмёте старшую девочку на руки, а мне надо лошади корм задать и напоить скотинку — у неё, наверное, всё во рту пересохло.
— Давайте мне девочку. Ой, тяжеленькая. Это дочки председателькины? Вот она удивится, что её здесь разыскали. — И внесла Валю туда, где пир шёл горой — Реля, поморщившись от стойкого запаха вина, вошла вслед за ней, с Лариской на руках.
— Петровна, — сказала женщина жалобно, — вот тут доченьки твои.
«Председателька» вытаращилась на Калерию:
— Зачем ты их сюда притащила?
— Потому, что я вернулась из школы, а они, скорчившись, плакали на грубе, потолок подпирая собой. И если бы я их оттуда не сняла, то они бы разбились, как могла разбиться и я, снимая их с высоты.
Мать побледнела, видимо поняв всё и стыдясь, что мужики слышат. Но они, сильно пьяные, поняли лишь то, что это Юлины дети.
— Юля! — воскликнул один, вставая с рюмкой в руке. — Вот не думал, что у тебя столько деточек. Выпьем за них.
— Дмитровна, — обратилась мать к хозяйке, — уведи моих деток да покорми их на кухне — я вижу, что они голодные. Да спать уложи, пока я не закончу с комиссией и увезу их на машине.

Калерия покорно пошла за хозяйкой, и, увидев на кухне, чем родительница «угощает» своих гостей — ахнула: — «Ведь всё это богатство, что видят мои глаза, украдено из колхозного склада, а выдано должно быть на трудодни колхозникам — то-то люди ропщут и гудят насчёт гуляночек нашей мамочки. Ишь, сколько себе кавалеров наприглашала, но ни одной женщины. А что в Райкомах или Обкомах лишь одни мужики работают? Хотя как «работают»! Нахлебники, ездят упитанные морды, обжирают простых людей, которые всё это создали адским трудом, но себе, своим детям ничего не получили. Может женщины потому и не ездят на эти гулянки, потому что стыдно им объедать людей бедных, которые за свой труд, получают лишь вершки, то-есть ботву, а корешки поедают те, кто это не заработал. Прямо как в сказках живут тунеядцы»…
Однако, голод не тётка — и Реля села есть эти изысканные явства, оправдывая себя тем, что не она это съест, так кто-то из поклонников матери. И пока она ела, Валя с Лариской насытились уже и попросились в кроватку, куда их и положила хозяйка, прямо в одежде.
А Реля, поев, выскочила из домика, спросив у хозяйки, где можно опорожниться по маленькому. Та посоветовала ей не бежать в огород, в туалет, а помочиться поближе к дому, потому что там, куда она стремилась, могут заседать приезжие мужики, которые, переев, сидят там и по полчаса и больше — желудки и кишечники у них плохо работают.
— «Так им и надо, — со злом подумала девочка, — чтоб у них вообще завороты кишок были, чтоб они передохли от этой, краденной у колхозников пищи, бугаи проклятые!» — и только она хотела присесть, как увидела мать, целующуюся с одним из этих бугаев.
Пьяненькой Юлии Петровне безразлично было, что её дочери находились рядом, она продолжала гулянку, и если бы Реля не выскочила на неё, гуляла бы ещё несколько часов, пока не перецеловалась бы с некоторыми мужиками, которые ей были любы, а любила она, как Реля подумала — кучами. С одним нацелуется и поваляется в постели, которую теперь заняли её малышки, потом с другим, третьим — ведь являлась, иной раз домой под утро и не шла в контору в этот день: отсыпалась.
Но сейчас Калерия прервёт праздник матери и сделает это грубо:
Она нарочито шумно сделала то, с чем сюда явилась, так «звенела», что в закутке перестали целоваться и обратили внимание на неё:
— Это кто там безобразничает? — пропела мать, думая, что кто-то из её ревнивых поклонников привлекает к себе внимание: — Ты, Ванюша? Ну не хорошо же так. Сейчас я поговорю с Игорем Валерьевичем, и потом с тобой поговорим — твоё время впереди.
— А я так думаю, что сзади, — охрипшим голосом проговорила Реля, и мать не узнала её поначалу: — Это не Ваня, а Чернавка Олеговна, и думаю, что вам пора кончать непотребство. Дома муж пьяный буйствует, дети заждались, когда мама кормить их начнёт. Но вы, Ваше Вампирское Величество, лижетесь здесь с пьяными «Коммисиантами», вместо того, чтоб и бугаев отпустить к их семьям, и свою семью лучше обихаживать. А то получите, в старости, которая быстро к вам прилетит, от своих дочек такое же безразличие, какое выказываете теперь вы им, Целовальница — абы с Кем. Не боитесь заразу какую подцепить? От которой вы, кажется, недавно лечились? Или я ошибаюсь? Я, которую вы, Ваше ненормальное Величество, называете не иначе, как «колдунья». А колдунья — это ведунья — она всё знает. — Реля лишь сейчас подумала, что мать болела год назад по-женски потому, что и в войну вела себя совсем не так, как Релина лекарница Марья, которая честно ждала мужа.
Услышав её гневную речь, мать и её Целовальник отстранились друг от друга, так резко, что Реля увидела это даже в темноте: — «Как кошка вижу». Мужчина, подправив что-то у себя внизу, сразу ушёл, не сказав ничего своей Целовальнице.
— «Какой позор, — подумала гневно девочка, — будто у неё мужа нет, которого она ревнует к каждой его любовнице, скандалы устраивает, а себе что позволяет?»
Зато Юлия Петровна позора не чувствовала, она прошипела Реле, как змея:
— Значит, опять подсматриваешь за матерью, как в войну? Ну, подожди, приедем домой, я тебя отхожу отцовским ремнём, дабы раз-навсегда отбить у тебя безобразную слежку за мной.
— И вовсе я не следила, а спасала малявок от пьяного отца — он, не застав жену дома, может их или убить, или искалечить. Потому, что так же дико вас ревнует, как вы его, хотя изменяете, друг другу, как два презренных предателя. Я вас обоих ненавижу, потому, что после гулюшек устраиваете дома драки, обвиняя друг друга в изменах.
— В народе говорят, если супруги дерутся и ревнуют, то любят друг друга, — засмеялась Юлия Петровна, зная, что Рельке её ложь ножом в горле застрянет, но та лишь усмехнулась горько.
— Если бы от вашей «любви», такой обильной, что и на чужих людей хватает — у вас на зажравшихся, пьяных мужиков, а у отца на несчастных, одиноких, после тяжкой войны женщин, которых множество осталось — не страдали бы дети, не было бы драк и скандалов, я бы была не против. А так, в той мутной воде, которую вы создали в нашей семье, Герочка, ваша любимая доченька, рыбку стала полавливать. Чего улыбаетесь, мама, не знаете, как она делает? Разъясняю: шантажируя вас тем, что знает про ваши гуляночки, она с вас гребёт денег сколько хочет. Да и покупки, разумеется, вы ей делаете, по приказу с её стороны.
— Хм… Да неужто я тебе стану покупать — такой скандалистке — стрижёшь и бреешь мать.
— Да, поругиваю. Но разве вы не заслужили? Я и отца сегодня так же «стригла и брила», однако он, хотя и пьяный, но признал свою вину…
— Но в чём же он виноват перед тобой — козявкой такой?
— Хороша козявочка-Чернавочка — в доме Высокопоставленной Председательши — всё держится на ней, поганке этакой. Если бы презираемая вами, но любимая чужими людьми, я не работала по хозяйству, как лошадь, хотя по габаритам на лошадь похожа как раз разлюбезная вам Герочка — её так и называли, летом, женщины…
— Тьфу на тебя с твоими женщинами, которые рыдали над тобой… Скажи лучше, чем же батя твой провинился, что каялся тебе? Раньше он снимал ремень и лупил, и всего делов-то.
— Отец всего два раза меня «лупил», как вы говорите, а вернее один раз — это в предыдушем селе, когда хотел с Геркой остаться наедине в доме — вы догадываетесь для чего? – «Вот обещала отцу помолчать, а в гневе, разговорилась» — подумала, укоряя себя.
— Неужто, хотел падчерицу изнасиловать? Ну негодяй… Недаром я его тоже всего разукрасила, когда вернулась из больницы, а людям сказала, что из-за тебя, что лупил по пьяни.
— Я знаю, насколько вы лживы с Геркой. Это она вам сказала, что отчим хотел её изнасиловать? А мне призналась, смеясь, смывая раны у меня на спине, что я помешала ей батяню-дурака затащить на себя. Тогда бы она и с него денежки драла, как с вас.
— Ох, и врушка же ты, богоугодница. И не стыдно тебе сейчас перед твоим придуманным, богом, таким же, наверное, идиотом как ты, говорить всякие гадкие слова?
— Мама, стыдно у кого видно. Вот вас я сегодня застала с мужиками, в то время развлекаетесь, когда отец чуть было не погубил малявок, по наущению Герки, разумеется, желающей побыть с отчимом наедине, чтобы обуздать чужого отца и ездить на нём как на Сивке-Бурке, вещем Каурке, как в сказке, чтобы все ей угождали, да ещё если бы она угнала туда, куда Макар телят не гонял, своих маленьких сестричек, ей совсем было бы прекрасно.
— Что ты мелешь, дура?
— Спасибо. Давно я не слышала слова ласкового. Но дура или не дура, а спасла сестрёнок от смерти, сняла их с грубы, рискуя сама разбиться вместе с ними, а Герке с батяней малину перекрыла — выволокла его оттуда — дурака пьяного — и объяснила чем для Балделея могло окончиться его желание пообниматься с падчерицей — лишь тюрьмой.
— Но ты же давно предсказывала, что твой батя от меня отвяжется только через неё?
— Так и будет. Но чуть позже — года через три-четыре — и хотя тоже из-за женщин, но не таким, позорным, я бы сказала, способом; выгораживая Герку, что она потеряла девичью честь.
— Ох и врушка ты… Когда бы это она потеряла? Мне бы давно доложили.
— Какого вы о себе большого мнения. Впрочем, это случилось опять — таки в прежнем селе, когда вы лежали в больнице — потом Герка отца и стала тянуть на себя, чтоб перекрыть досужие разговоры, которые вы, выписавшись и не слышали, сразу помчались в Райком Партии откуда вас и назначили преседателем колхоза. А получив такую подачку, вы уж и не слышали никого — вас впереди ждало такое «великое» будущее!
— Ладно, уж признаюсь, чтоб ты мать совсем не съела с г…. Гера мне покаялась, кто её испортил. Кстати сказать, тоже отчим, но твоей подружки в предыдущем селе — не называю даже его, потому столько бед перенесла там я. И Гера — ну-ка, в двенадцать лет, потерять девственность, — сказала Юлия Петровна и испугалась — не слышат ли её милые гости? А то ухаживают, поют про её красоту, но и посплетничать не лень им, особо, если жёны их припрут, по приезде к стене — вмиг выскажутся про председательницу, которая за дочерью не могла уследить.
— Хороши «кавалеры». Я так и знала, что сплетничать про вас, которая пиры закатывает, им в удовольствие, потому не всем достаётся поцелуев, а кто обижен….
— Поговори у меня…
— Не беспокойтесь, мама, я давно уже слышала, что они укатили — набились в три или четыре «Бобика», как огурцы в бочках и уже несутся к своим жёнушкам.
— Да. Ты не только мысли читаешь, но и на расстоянии чувствуешь, как удирают мои гости?
— Всё чую. Так что не бойтесь сейчас признаться, как вы наказали негодяя, снявшего или отобравшего честь у вашей любимицы? Ведь не могли же вы простить паскуду?
— Не могла, — призналась Юлия Петровна, — уж как я, встретив его в тёмном месте била — даже кулаки потом долго болели. Но в суд не пошла — это всю семью преследовали бы сплетни и никакого авторитета у меня, как председателя, не было бы.
— А какой авторитет, мама, может быть у вас сейчас, когда вы гуляете с паразитами, а колхозники ваши поддерживают жизнь мамалыгой, из кукурузы, выращеной на огородах. А кончится эта их подкормка да ещё картошка с огурцами, с капустой, если кто успел засолить, так и станут люди голодать. И вас проклинать да ещё поедут в Обком, нажалуются и вас, мама. Прогонят вас с тёплого, лишь для вас с вашими гулёнами, места. В тюрьму могут, не моргнув зенками, посадить, ваши же поклонники, чтоб только себя обелить.
— Ты не пугай мать, не пугай!
— Господи! Будто не вы говорили, что все мои предсказания сбываются! Да лaднo, признайтесь мне, что вы того негодяя, Герку чести лишившего, не просто побили, но и денежно с него слупили?
— Ай, нехорошо ты говоришь, но от тебя ничего не скроешь. Откупился тогда негодяй большими деньгами, — жалобно сказала мать, — вот поэтому я Гере и покупаю больше, чем тебе, хотя ты в доме работница и защита сестричкам — это я и малявкам толкую.
— Спасибо за разъяснения, но, думается мне, что тот шоферюга, нахал и скупец, он много не дал бы. И кстати, не моей подружки он отчим, а девчонки, похожей по характеру на нашу Герку — красивую тряпошницу — пожалуй, и она на отчима накинется, когда подрастёт, если её мать не прогонит негодяя, к тому времени.
— Что ты хотела сказать словом «накинется»? Неужто и Гера набросилась на того красавца, — оскорбилась Юлия Петровна за свою ненаглядную.
— Ой, мама, думается мне, что не мужик Геру изнасиловал, а она его — носилась как угорелая за красивым мужиком, не взирая на то, что он муженёк её учительницы. Потому вы и не подали в суд, что нашлось бы много людей, которые знали, как Герунда тому дуралею проходу не давала, особенно когда вы лежали в больнице.
— Ну, всё ты знаешь, всё! От тебя ничего не скроешь!
— А вот Герка скрывает от вас, что отчимом стала интересоваться — как только вы на гулянку отправитесь, с вашей кодлой, так она к отцу цепляется, хотя знает, что у него полно молоденьких женщин, которым он люб.
— Молоденьких, говоришь? Я недавно его у одной пастушки накрыла — у той, которая стадо людское летом пасла. Так та сбежала, как увидела, что я в их краях хожу, а мать той негодяйки встретила меня как будто Олег к ним случайно, по пьяни, зашёл а они — вот ведь подхалимы — «не посмели выгнать председателькиного мужа». Они не посмели, так я его с пуховой перины стащила и так отвалтузила ногами, что батя твой, если помнишь, две недели за печкой скрывался от людей, причём я ему сказала, что не из-за ревности его луплю, а за то, что он руку твою покалечил.
— Зря вы, мама, за меня прячетесь. Говорить надо правду, да и сами бы стали себя вести прилично — в доме бы стало у нас спокойно. Наконец вы бы отдали те харчи, какие положены колхозникам, и глядишь, никто бы не поехал жаловаться на вас.
— Хватит меня пугать, — рассердилась мать. — То про Герочку брешешь и про отца, но поберегись у меня, если домой приедем и Гера скажет, что это неправда.
— А когда ваша любимица говорила правду? Она из кожи вывернется, как змея, но соврёт, глазом не моргнёт. Жаль, малявки заснули, а после сна и не вспомнят, как батя их на грубу закидывал, а я снимала.
— Можешь успокоиться, этому я верю, потому что они нажаловались Елене-поварихе-староверке, а она мне выговор влепила, что плохо за детьми смотрю, за гуляниями этими. Ты, пожалуй права — пора мне эту волынку заканчивать, а то те, кто пьют и наслаждаются в тюрьму и посадят. И правда надо людям отоварить их трудодни, чтобы не жаловались.
— Ой, мама, хорошее дело сделаете!
— Ладно, на мать давить. Поехали домой, если ты правду говоришь, что гости умотали по домам. И в том, что Гера цепляется к отчиму, я верю. А кто её на это надоумил? Ты, правдолюбка проклятая. Всё трепалась, что Гера отцу вашему не родная, вот она и стала Олега за чужого дядьку принимать, с которого можно денег сорвать.
Девочка поняла мысли матери, и удивилась её очередной лжи: — «Какая хитрая! Если бы я не слышала, как она Герке объясняла, что наш папка ей не родной, поверила бы. Не хочется раздувать искру, которую мать мне подкидывает, но и оставлять вопрос этот в подвешенном состоянии не хотелось бы». Реля любила ясность:
— Треплюсь, лет с шести уже, когда, во сне, увидела Геркиного отца с едва видимыми рожками, поэтому и не удивляюсь проделкам сестрицы: яблоко от яблони не далеко падает.
— Интересно, от кого ж у меня тогда ты, если на своего батяню лишь лицом похожа, а характером ни в него, ни в меня. Характер у тебя от кого?
— Может быть от бабушки Насти? Или от бабушки Домны, которая меня крестила? Ещё есть подозрение, что от прадеда Пушкина, который мне во сне признался, что я его родня от цыганского племени!
— Если ты правнучка поэту, то я вовсе ему внучка, — засмеялась Юлия Петровна, — кому рассказать, не поверят.
— И не говорите, — рассмеялась и Реля, — Пушкин ни вас, ни даже Валюшу с Лариской своими потомками не признаёт. Лишь меня. И не возмущайтесь! Это его дело кого признавать, кого нет. Я его сказки выучила, по ним же научилась читать, вы же с Герундой лишь издевались надо мной и прозвали Чернавкой. Потому, моему дедке виднее кого ему считать своими родственниками, а кому отказать в такой чести. К тому же, Пушкин мне предсказал, что я, а не Герка ваша восстановит того мальчика, которого вы изволили угробить, будто бы не прокормили ребёнка и не поставили его на ноги одна.
— А ты будто бы одна прокормишь? — удивилась Юлия Петровна наивности средней: — Ты не знаешь, что такое быть матерью-одиночкой — все будут издеваться над тобой и твоим ребёнком, «байстрюком» его называть.
— Если случится, что я одна стану воспитывать своего сына, а так, наверное, и будет, потому я не люблю скандалов, — предсказала себе с грустью Реля, и вздохнула: « Никому не хочется, чтоб ребёнок рос без отца, но если попадётся плохой мужик?» – никто не посмеет обзывать ни моего сына, ни меня!
— Ладно уж — врушка и фантазёрка — когда-нибудь я с тобой во всём разберусь, — даже не рассердилась мать: — а сейчас пойду с гостями распрощаюсь, и домой.
— Разве я вам не сказала, что ваши гости все удрали? Скатертью им дорога, и на многих я сегодня наслала болезни за то, что пожирают чужие продукты, которые должны быть розданы колхозникам, — Реля пыталась внушить матери, дабы она не забыла, что должна раздать продукты голодающим людям, но неожиданно вызвала новую вспышку гнева своей родительницы:
— Ну, ты, правнучка Пушкина, если заболеет хоть один из сегодняшних гостей, я тебя в тюрьму засажу. Скажу, что это ты яд подсыпала.
— Есть хорошая пословица — не рой другому могилу, сам в неё попадёшь. Вы, разумеется, можете сказать, что это я яд подсыпала. Но если один из целовальников сегодня сдохнет, то таскать будут вас и всё раскроется. Ваши неуёмные пирушки, обжорство и разврат, какой здесь был, — говорила Реля, идя за матерью, которая заглянула в большую комнату, где они гуляли и, убедившись, что дочь права — удрали все её гостюшки, даже не попрощавшись, благодаря релькиным бредням, что мать болела дурной болезнью:
— «Потому Чернавка даже не приходила ко мне в больницу и не жаловалась, несмотря на то, что голодала и даже не примчалась, жаловаться, когда отец, до крови, излупил её — Гера мне нашептала, радостно, что отец, наконец, отлупил своё «солнышко» и оно не будет больше греть его. И Релька, кажется, опомнилась — уже не вступается за Олега, когда мы дерёмся, но меня и это не радует. Распустила язык, дикарка, может любого поклонника отшить от матери, а сегодня целое «стадо» напугала. И всё ведь люди опытные, могут позвонить в больницу, где я лежала, и им всё выложат на блюдечке».
Обозлившись, Юлия Петровна прошла в другую комнату, где её поджидал личный водитель, к радости председательши мужчина не пьющий, не то давно бы свалил в придорожную грязь, или вовсе угробил выпившую руководящую женщину:
— Сергей Онисимович, перенесите моих спящих дочурок в машину и поедем.
— Я помогу, — отозвалась хозяйка дома, и они вместе понесли малышек.
— А ты можешь пешком идти, — сказала, со злом, Юлия Петровна дочери — наконец-то она поняла, что Релька выставила её на позорище. — Как пришла, так назад топай.
— Ты что, Петровна, — отозвался шофер, укладывая малышек на заднее сидение, — озверела совсем? Я лучше тебя здесь оставлю, а труженицу твою отвезу домой. — Так замечательный, но любящий справедливость водитель иногда останавливал начальницу, в случаях, если Юлия Петровна забывалась в гневе.
— Ладно, Онисимович, это я пошутила. Ну, садись, Реля, между сестрёнок, а их головешки положи на колени, чтоб не упали по дороге, — проявила заботу.
Калерия подчинилась, но поняла, что «матушка» найдёт случай выместить на ней всю злобу, которая бурлила в ней по мере того, как трезвела и мыслила амбициозная женщина, которой средняя дочь вечно читает морали.

Так и случилось. Мать всю дорогу молчала, пока ехали домой. Приехали, а в вёдрах ни капли воды. Гера выскочила из своей комнаты, как ни в чём не виновна — такая хорошая девочка у мамы, сидела, учила уроки, и куда Релька-Чернавка сестриц утащила, не ведала. Сердитая родительница сунула средней вёдра в руки: — Иди за водой, паскудница!
— Вы что, мама? — опешила Реля. — Сейчас 12 часов ночи. Страшно идти по кладбищу в это время. Пусть Герка со мной пойдёт — Я одно ведёрко, а она второе будет нести, всё не так страшно вдвоём.
— Ишь, какая хитрая! — вскричала старшая. — Сама подсунула мне книжонку Толстого про вун-дар-лаков, где эти самые мертвяки из могил ночью поднимаются да у живых людей кровь выпивают. Нет уж! Я лучше своих любимых малявок спать уложу.
— Это вы с мамой — вундарлаки, вы из меня, живой, кровь пьёте. А что это ты ухватилась за малышек? Не по твоему ли приказу отчим твой их закинул под потолок, чтоб они оттуда свалились да разбились, пока вы с отцом неведомо чем занимались в твоей конуре. Если бы я их не сняла с грубы, не было бы тебе сейчас кого спать укладывать!
— Ну, опять разговорилась, — проворчала мать, помнившая нагоняй, который ей недавно устроила Чернавка, и, повернувшись к старшей, проговорила не ласково. — Да, Гера уложи сестрёнок, а потом мы с тобой поговорим! Но ты, негодница, иди за водой и без неё не возвращайся. И не верь Герке — никаких упырей на кладбище нашем не водится.
— Я и не верю, — вызывающе сказала Калерия и взяв вёдра поплелась через кладбище, в сторону колодца, не думая о упырях, но вспоминая сон в котором какая-то бабушка живущая в этом селе, но ни разу не виденная девочкой, хотя Реля, по приезде в Толстушку, внимательно поглядывала на старушек, желая увидеть ту, которая предупредила её, во сне, ещё зимой, в другом селе, чтоб Реля не свалилась, осенью, в вырытую для бабули могилу.
— «А сейчас как раз осень, — подумала девочка, — сегодня дождище прошёл сильный — ишь, как воды налило! Днём-то я тут по камешкам да кочкам перехожу, а в такой темени как лужыщу-то обойти?
И она стала обходить большую лужу, но видно устала днём и стирала и готовила она до школы и сходила бы за водой, если б ей не пришлось доставать девчонок с грубы, которая никак не напоминала русскую печь, с которой, во время войны, её столкнула Гера:
— «Во Герунда даёт — всех, кого хочет угоробить, как меня сталкивает с печи, малявок же, наоборот, закинула повыше. О, Господи, ещё из-за поганки болотной мне пришлось ругаться сначала с отцом, выдворяя его из комнаты падчерицы, а затем с матерью, застав и её в «поганой» компании — и тех поразогнала. Казалось бы, просты мои «подвиги» на прошедший день — Герке с отцом нагрубила: – «Поймут ли?» В другом селе она гневалась: если и постеснялась розоблачить развратницу-мать перед ее «ухарями», все же разогнала тёплую компанию, в которой могли и передраться пьяные целовальники.
Но не оттого сжималось её сердце, что мать обязательно «отыграется» ещё на Реле — это дело привычное — как болело её «ретивое», как в песне поётся, за малышек — могли убить, если бы она в школе подзадержалась — хотела ж ещё в библиотеку зайти.
— «Как чувствовала, как и в тот раз, когда Герка желала утопить Лариску. Ничего у неё не получается из-за меня — я, как солдат, всегда чувствую когда она готовится кого-нибудь угробить. Должно быть, она сейчас злобстует на меня, за то что разоблачила поганку перед мамочкой, которая, конечно, же сделает втык ей за развращение своего муженька — хоть и изменяет батяне да и он ей, а развод ему не даёт — знаю».
Задумавшись, девочка не заметила, как далеко она отошла от лужи и взбирается на какой-то холмик: – «Старая могилка? Подруги предупреждали, что нельзя по могилкам ходить, покойник может схватить за ногу, да и утащить к себе. Но дедка мой любимый, в снах, предупреждал меня, что бояться надо не мёртвых, а живых. Однако мне кажется, что холм не старый — те плотные — а вязкий какой-то.. Ой-ой, вот и яма передо мной…. Господи, Боже мой! Я, всё-таки попаду, похоже, в могилку»— Калерия испугалась, когда глина, под её ногами, стала съезжать вниз. Вскрикнула с ужасом и разбросала вёдра по сторонам, теряя сознание, и всё же чувствуя, как кто-то бережно подставил руки ей, под спину. Перенёс её на другой конец могилы и осторожно — девочка чувствовала это даже в забытье — положил её возле лужи. И тут Калерии, то ли в бреду, то ли в прекрасном сне показалось, что она беседует с Богом. Девочка стала проситься к нему, на небо, потому, что никакой силы нет жить ей на земле. Сказала и испугалась — как нет силы? Не она ли сражается день и ночь с матерью и Геркой? Не она ли отстояла у смерти малышек да не один раз, а множество и сколько ещё раз ей предстоит их и себя оборонять. А с прошедшего дня и с отцом, который сходит с ума от женщин и думая, что отделавшись от малышек — по пьяни, не иначе — он не в тюрьму загремит а получит от матери свободу. То заступался ещё в Литве, видя, как жёнушка и Герка не раз хотели избавиться от послевоенного выпуска дочерей, а теперь ему Валюшка с Лорой мешать стали? Как-будто он за ними ухаживает, гад проклятый, кормит — поит! Да если бы не Реля, подружившись на хуторе со стариками- литовцами, которые по сути их кормили, выжили бы они при рождении Вали, а затем Ляльки на одних ягодах? Ну лето, пожалуй, бы прожили, а зимой без сала, мяса, муки, которое им старики давали безвоздмезно — чем они могли расплатиться за такую доброту? Умерли бы все. Всё это пронеслось в релиной, затуманенной голове и Бог — если это был он — внушил ей эти мысли, а сказал совсем другое, неожиданное для девочек.
— Да я бы с удовольствием забрал тебя к себе, но ты уже погибала рано, в прежних своих жизнях, если помнишь, даже не родив ребёнка. А в этой жизни ты обязана возродить к жизни малыша, загубленного твоей матерью, Тебе это удастся потому ты и спасала от смерти своих сестрёнок не раз — в этом я с тобой согласен, и тем более, я тебе повелеваю реинкарнировать, то-есть возродить к жизни, брата. Или ты забыла старичка в поезде, которого я подослал к тебе, который тебе стихи свои читал, а ты, потом, по его сказкам и читать выучилась. Потому, что те, прекрасные сказки он сам в молодости написал да и умер же молодым.
— Господи! Так это был Пушкин? Неужели и он возродился — реинкарнировался?
— Как и ты, моя помощница в земной жизни. И твой прадед стал искать встречи с тобой, его любимой правнучкой ведь ты в точности похожа на ту цыганку, которая начала его род по смуглой линии. Когда ты станешь взрослой, увидишь не в лица, а как бы в фильмах других его внуков и правнуков…
— И внучек, — добавила, улыбаясь, Реля.
— Разумеется и внучек, — Боженька тоже, кажется, улыбнулся, — и ты поймёшь почему из всей своей родни он выбрал тебя, любимейшей!
— Почему? — заинтересовалась Калерия. — Ведь ты же знаешь, Господи!
— Потому что хочет иметь праправнука, похожего на него, но черты прапрадеда будут облагорожены в лице твоего сына и ростом он будет намного выше Пушкина. Так хочешь теперь на небо? Или останешься жить там, где тебе не очень хорошо, много мук придётся тебе перенести с матерью, но ещё больще их будет впереди. Однако ты, пройдя школу мук со своей семьёй, будешь мудрая далее и все оставшиеся беды станешь решать, играючи; малость страдая, чуть-чуть умирая, пройдёшь достойно тот путь, который тебя непременно выведет на того, быть может недостойного тебя мужчину. Но вначале он тебе покажется добрым и ты родишь дитёнка в любви. А это большое дело, потому что дети, зачатые в ненависти, никогда не станут такими как твой сын. Тебе многие станут завидовать, но никто не посмеет «сглазить», по говору народному, ты родишь сына себе и людям на радость.
— Прости меня, Господи, за мою глупую просьбу, я желаю остаться на земле. Тем более, если я правнучка Пушкина, в чём он мне признался. Видно стыдно было, что он бросил цыганку, за что она прокляла его. Мне кажется, вот у него и не сложилась жизнь с его другой женой, что его убили. Это я где-то вычитала, или он сам сказал – не помню.
— Ты угадала, маленькая Сивилла. Сивилла — это добрая ведунья, предсказательница — не пугайся этого слова, тебя ещё не раз так назовут люди хорошие. Ты наверняка взяла самое хорошее от твоей прабабушки, от Домнушки — помнишь её?
— Ещё бы, Господи, она меня крестила и я запомнила, что умирала в те мгновения и тело моё, вылетев из одеял, в которые было завёрнуто, летело вверх, к иконам, но потом меня кто-то прогнал оттуда, сказал, что мне жить положено, это мои Ангелы были? Они позаботились о Рельке, чтобы она не умерла в этой жизни?
— Ну, это уж как положено — я им приказал следить, чтобы и маманя тебя раньше времени не угробила. И прадедку твоего послал, чтоб он тебя предупредил, что есть почётная миссия у тебя, на этой земле, возродить-реинканировать твоего брата.
— Какое слово красивое — реинкарнировать — как будто от моего имени создано.
— Это твое имя происходит, от слова реинкарнация. Ведь ты послана на земельку необычным человечком — тебя ждала Домнушка, чтобы ты закрыла её глазоньки. А уж она передала тебе силушку спасать людей. Так ты спасла отца своего, затем сестричек. Но ни родитель твой, вечно пьяный, ни сестрёнки потом не будут тебе благодарны — готовься и не удивляйся, благородства, в твоей семье, не дожидайся. Благородство, по отношению к тебе, ты встретишь немало от чужих — вот им ты и будешь счастлива. Ну, что ты ещё хочешь спросить, глазастая? Вижу у тебя ещё мне вопросики припасены.
— Да, Боже, ты ведь знаешь о четырех моих прежних жизнях? Почему я умирала рано, и почему они мне снились во снах много раз, пока я их не разгадала?
— Хитрый вопрос, так сразу на него и не ответишь… Видишь ли, Сивилла — Реля, не всем снятся их прежние жизни, а лишь чудесным девочкам, как ты, которые думают больше о других, чем о себе. И то лишь тем, кто прежде не доживал жизни, а умирал насильственной смертью вроде тебя и деда или прадеда твоего. Вот и реинкарнирую я их, да отдаю жестоким матерям, постоянно посматривая за теми негодницами, чтоб в этой жизни они издевались, но воспитывали таких стойких девчоночек- мальчишечек, вроде тебя.
— Так почему же ты брата моего дал маме убить?
— Это я отвернулся — прости меня за рассеянность, а Чёрт подвернулся. Ты ж знаешь, прекрасно, от кого ваша Гера родилась — так он место своей дочке готовил, а потом учил твою мать как ей избавиться от ненавистной дочери и злость в ней взращивал против тебя. Но твоё благородство должно победить — нескоро, но когда-то мать очень будет жалеть о своих поступках и к тебе повернётся, так ты прости её на некотрое время, потому что тебе захочется показать, чего мать лишилась, убив мальчонку.
— Спасибо, Господи, за науку, ты мне всё так хорошо рассказал.
— Не всё, детка моя, тебе ещё предстоит увидеть, в снах твоих, конечно, как ты ещё погибала, в прежних жизнях, но уже как бы по своей воле. Кстати, поведай мне прежние свои сны, которые сначала пугали тебя своим постоянством, а затем заинтересовали… Знаю, что хочешь возразить — мол мне ведомо всё, а я допытываюсь. Так ведь ведомо неведомо, а интересно как ты мне преподнесёшь! Но не всем, должен сказать, ты сны эти рассказывай. Вот матушку попугала Пушкиным это хорошо. Пусть она почувствует, что тот не захотел её признать внучкой. Гера тоже, пусть подуется на поэта, что он её за родную не признаёт — тот, после гибели хорошо стал чувствовать людей — тебя выделил, мне на удивление. Так рассказывай мне, что ты знаешь о своих прежних жизнях, али не помнишь о них?
— Как не помнить, Господи, если сны были яркие, цветные? Подружки говорили, что им серые снятся, а мне даже стыдно им говорить, что в цвете.
— Это душа у тебя радужная, несмотря на тяжкую жизнь — подругам твоим хоть голодней живётся, но зато родители их любят, после такой-то войны берегут. Но услышу я про твои сны, хоть вкратце, али нет?
— Первый сон, Боже, я была очень любима моим отцом, несмотря на то, что родилась, а мама умерла при родах. Но мой батя — купец из Индии — настолько меня обожал, что, как подросла, стал возить меня с собой, на верблюдах. Корабль пустыни возил меня — это незабываемо, а особенно запомнилось, как Реля встретила свою первую и последнюю в той жизни любовь. Это был негр, Господи, нанятый родителем носить опахало надо мной, чтобы солнце голову не напекло. Мы оба влюбились, но любить могли лишь глазами да жестами, хорошим отношением друг к другу. Самое интересное, что у негра были зелёные глаза. Когда я поняла потом, что, возможно, он не негр, а взятый в плен европеец, нас разлучили — караван отца пошёл дальше, а негр или раб остался у хозяина. Потом, на наш караван налетели, как стая коршунов, бандиты — отца и всех работников убили, набросились на Релию — так меня мама с Герой дразнят, а я уверена, что и тогда имя своё носила.
— Дальше можешь не говорить — ты погибла.
— Да, Господи. Но второй сон — это чудо из чудес — его описал мой теперешний прадед Пушкин в своём «Бахчисарайском фонтане» — поэтому он меня и полюбил, что не узнал в той жизни своей прабабушки, можно сказать, — улыбнулась Реля.
— Вот это я и хотел узнать — поняла ли ты, что писал Пушкин о тебе?
— Да обо мне и зеленоглазом хане Гирее. Правда, прадед назвал меня в поэме Марией — он любил это имя и даже Матрёне по жизни в «Мазепе» — тоже поэме приклеил это имячко — видно для рифмы.
— Да, ты «здорово всё просекла» — так сказали бы твои одноклассники, узнай они про твои прежние жизни. Но ты, кажется, лишь Гере проговорилась, да?
— Не знаю, Боже, как это получилось, но видно её батяня так захотел, но потом — как я думаю, он стёр из её памяти про мою прошлую жизнь и про «Бахчисарайский фонтан», иначе змея-старшая меня бы целиком заглотила как питон.
— Это я у твоей сестрёночки всё стёр. И у матери твоей про Пушкина постираю, незачем им про тебя всё знать, и перед подругами не очень хвастайся, это тебе может навредить. Ладно тебе ещё осталось два сна просмотреть о своих коротких, прежних жизнях — они не такие страшные будут — ты сама себе смерти выбирала. Но немного вернёмся к Пушкинскому «Фонтану» — тебя не поразило, что он тебя, в поэме, описал беловолосой?
— Нет! Мне кажется, что я, в той жизни, поседела, попав из хорошей жизни в плен, и хоть любила этого Гирея, не смогла стать его наложницей, подозревая, что, получив меня, он оставил бы вскоре седую деву, кинулся к новой рабыне.
— Седые волосы тебя и в этой жизни рано украсят.
— Украсят? — переспросила Калерия.
— А ты сомневаешься? На фоне твоей смуглой кожи и тёмных глаз со светлыми кудрями ты будешь смотреться чудно — парни будут стаями за тобой ходить.
— Из-за седых волос?
— Светлые волосы и тёмные, загадочные глаза будут притягивать к тебе умнейших мужчин. А ещё загадочность твоя будет проявляться в том, что ты связана с великим Космосом, в который тебя впервые ввела Домна, покрестив «манюню».
— Но она и Геру крестила.
— Да, но потом пожалела о том — твоя ленивая, вздорная сестрица если и проникнет куда, то не иначе по связям отца, а у того связи лишь в Аду, то захочет ли? В Космос я её не пущу, а в Ад она не захочет.
— Хорошо, что мои Космиты, как я их называю, хотя они, наверное, Боже, помощники твои, коих в народе зовут Ангелами? Хорошо, что они меня спасли.
— Верно это мои Ангелы, а твои Космияне не дали тебе упасть в могилу. Теперь прощай, к тебе земные люди бегут, вот сейчас они удивляться станут, что ты лежишь возле лужи, а не мокрая. Ничего им не говори про меня и Космитов не раздражай лишними балачками про них. Настанет время, они тебе дадут понять с кем можно о них говорить, но это будут люди избранные ими, и верные твои друзья.
— Хорошо, Господи, но у меня столько ещё к тебе вопросов осталось!
— Не грусти! Теперь и я тебе буду почаще являться в снах, так как увидел прекрасную собеседницу. Мы с тобой ещё проясним и про Пушкина, которого ты, какое-то время спустя, разлюбишь, как человека, и станешь, совершенно справедливо, защищать его жену — Наталью Николаевну.
— Да как же я буду её защищать, если почти ничего про неё не знаю?
— А это, дорогая, когда ты подрастёшь, тебе книжечки разные и я и твои Космиты станем подкидывать. Согласна? И до свидания. Уже близко люди….

… Калерия очнулась оттого, что её подняли на ноги и хриповатый, сочувствующий женский голос тарахтел над ней:
— Я ж говорыла тоби, бобыль ты неверущий, що дытына крычить на кладовыщи! — И тут же обратилась к Реле: — Ой, дытынка моя, чого цэ ты ночию по воду пишла? Чи тэбэ нихто нэ прэдупреждав, що ночамы не трэба ходыты по кладовищу?
— Предупреждали, ещё и как — какая-то бабушка, чтоб я в могилу её не свалилась. Но это было во сне давно — мы ещё в этом селе не жилй и я забыла. Но вы спасли меня, — Реля прекрасно помнила, что её спасли её Ангелы, но они не обидятся, если она и людей назовёт своми спасателями — пусть им будет приятно: — Спасибо! А в чью это ямищу я чуть не свалилась? — спросила она у женщины, пока мужчина, подсвечивая себе фонарём, искал её ведёрки.
— Та мабудь жэ Опанасивна помэрла учора. Лэжала, бидолага чи нэ полгода. И нэ вставала, лыш у викно, говорылы мэни, поглядала, як ты, дитына, старый сад пидкапувала. И всэ Богу молылась, щоб труды твои нэ пропалы даром, щэ и казала, що усю детвору и их родычэй накормыш ты тимы хруктамы — так и було ж!
— Знаю-знаю. Так вот почему я бабулю не видела, а искала. И чуть в яму — приготовленную для неё — не свалилась, как она и предупреждала меня. Но я всё же, из-за усталости, наверное, упала б в яму, но бабушка послала мне Ангелов в помощь.
— Нэ говоры, дитя, про таки страшни дила, не то я твоим родычам головы поодрываю, що воны дивчинку малую послалы ночию по воду. Колы у ных здоровенна коровушка е, що по ночам вжэ з хлопцямы гуляе, — мрачно сказал мужчина, пришедший с женщиной, шаря вокруг фонариком, в поисках раскиданых Релиных вёдер, продолжая ворчать: — З хлопцямы чорти що вытворяе, а принэсты воды вона нэ можэ, барыня така! Я б, на мисти твого батька, и сам сходыв по воду, колы ты так устала вдэнь, що тилькы ночь и зосталась у тэбэ, як чэрэз кладовыщэ бигаты…
— Папы не было дома, — заступилась Реля, хотя и не стоило бы. Но её зачаровал фонарик, высвечивающий тёмные углы возле вырытой могилы. Их батя такой же привёз с фронта, но видно или потерял в Литве ещё, или подарил какой-то женщине, на «память». Реле хотелось, чтобы фонарь был подарен её первой учительнице. Анна Павловна была так добра к ней: частенько выделяла Релю, как отличницу. Не смотря на то, что Герка всегда поднимала крик, что и она старается, но выделяют почему-то лишь их Чернавку. Не стеснялась обзывать Релю перед всеми начальными классами.. И что удивительно — никто, вслед за ней, не повторял это прозвище, наоборот, некоторые девочки, на переменах, подкармливали её хлебом с маргарином или с сахарным песком и Реля ела — голод не тётка. Потому что старшая ухитрялась съесть раньше большой перемены, на которой обычно все перекусывали, их общий «обед», который мать клала в её сумку на «двоих». «Вкушать» умела сестрица и за «троих» — вот лишь трудиться не желала даже за одну себя….
И пока она занялась воспоминаниями, мужчина нашёл вёдра и удивился:
— Глядите-ка, — заговорил он по русски, подходя к ним: — валялись в грязи, это можно увидеть по моим сапогам, но сапоги грязные, а вёдра чистые — кому сказать, не поверят.
— Так и я подняла дивчинку из калюжи, — поспешила сказать женщина, — а дывысь, Тимоша, на Рели нэма ни комочка грязюки, ни мокра вона: пальто, чулки — сухэнькы.
— Ну, если у неё такие Ангелы сильные, что спасают её не только от смерти, но заботятся о её здоровье, то и нам с тобой, Оксана, говорить о том никому не следует, а к колодцу по воду надо сходить. А уж потом, — с нажимом сказал Тихон, — я её родителям прочитаю мораль, чтобы сами ходили ночью по воду, а не ребёнка посылали, у которой вёдра по земле тащатся. Так ведь, девочка?
— Да, — вздохнула Реля, с трудом отрываясь от воспоминаний, — и отец ходит иногда за водой к колодцу, когда ему самому надо постирать что-то из его вещей. Да ещё матери помогает, когда она большую стирку затеет, но это бывает редко.
— Хорош жук! А маленькой доченьке, получается, которая каждый день стирает, и воды некому принести. Ты ведь каждый день стираешь, Реля?
— Приходится — с младших сестрёнок постирушки, свои.
— И потому я часто вижу тебя у колодца — ведь я живу там недалеко. Но кобылицу-старшую, твою сестру редко. Она, что, ничего себе не стирает? Или ей мать выстирывает? Или, не дай Бог, она тебе подсовывает свои сраные трусы стирать?
— Ой, що ты такэ говорышь, Тихон? А як Реля твои слова пэрэдасть матэри?
— Нет, тётя Оксана, я никогда не передаю слова селян «председательке», как вы её называете, иначе она давно бы уже повесилась, хотя у неё мало стыда.
— Та ты тилькы так говорышь, а як додому прийдэшь, то…
— Хватыть балачек, Оксано — я дивчинке верю. И вжэ речугу сочиняю для матэри ии, щоб той неповадно було ни над дытыною измыватись, ни над селянами.
— Ой, якый ты хоробрый с фронту вэрнувся! А чого ты ий скажешь, як Пэтровна — Голова над всимы намы, и що хоче, то и робыть, а над дытыною своею…
— Договорюй, Оксана, що над Релею маты измывается худше, чим над селянамы! Алэ я чув, шо и Реля нэ дужэ матэри слуxae. Правда, дивчинко. чи ни, шо ты садок против воли мамаши окопала весною, и зацвив вин у тэбэ, та принис плоды, яки все наше малэ сэльцо ило? Даже я одвидав твоих слив и яблук — диты мэнэ угостылы.
— Правда, — отозвалась Реля, — этот сад многим людям дал попробовать плоды свои — я рада, что и вы отведали.
— Спасибо тоби, хороша ты наша. Алэ твоя маты нэ розумие, що в ней за сокровище ростэ и мабуть со зла послала тэбэ до крыныци, щоб ты звалылась у свижу яму?
— Может быть, — ответила Калерия, думая, что не может быть, а точно. Мать желала ей смерти, хотя без релиных рук в доме её непутёвом стало бы намного хуже. Грязью бы всё заросло у двух взрослых, коварных бабищ. К «бабищам» Реля причисляла и высоченную Веру, которая то считает себя девушкой, то больной, когда надо потрудиться по дому или обиходить малышек. От сестрёнок тоже обе дамочки пытались избавиться не раз — получилось бы, если бы Реля не стояла у них на пути.
— Так вот я и скажу твоей матери — по русски, чтоб ей было яснее — что тёмной, дождливой ночью нельзя посылать свою маленькую, работящую дочь из дома. Чтоб она, замученная ещё днём работой, свалилась бы у свежую яму, предназначенную не ей, а старой бабке. Умершей старушке, как подумаю про это, так и хочется твою мать плохим словом обозвать, которое она давно заслужила.
— Бог з тобой, Тихон, — боязливо отозвалась женщина. — Чого цэ ты будэшь председательке вычитувать? Та щэй ругатыся!?
— А чого ни, Оксано? Я ии нэ боюсь, як вы уси труситэсь, хоча и голодаетэ симьямы и нихто нэ скажэ «Голови» нашей, що вона нэправа, проидаючи ти харчи, що колгоспныкы заробыли, зо своимы комиссиямы. Чи скажэшь урожай ныне нэ добрый був? Соняшныки и пшеныця хороша уродылась, я вжэ нэ говорю про кукурудзу. Так чого б нэ нажаты масла из семян, та роздаты людям, як и хлибом кормыты сытно робочих, щоб воны ноги нэ протянули до слидущей вэсны. А то варытэ мамалыгу, то вам хлеб, и суп, и каша — та вся кукурудза з ваших жэ огородив, а як ии, бидолагу, схамаетэ, то начнэте курок исты, яки худо-бедно, а несуть яечка — нэ станэ ни кур, ни яечек добэратэсь до коров, — вещал дальше Тихон. У Рели от его слов мурашки побежали: — Порижетэ останних кормильцев, и все будетэ дывытысь, як ваши харчи жруть?
Реля слушала всё это, краснея — у неё даже температура поднялась — не она ли матери всё это не раз уже выговаривала, просила её не обижать колхозников и вот тебе, мамочка: люди думают точно также как она, и вскоре голодный бунт поднимут…
— Ой, Тихон — усэ, що ты кажэшь, я бы також сказала председательке, та боюсь, з зимлёю вона нас можэ зривняты.
— А мэни ничого тиряты — усэ у вийну потиряв, як ты знаешь: дитэй, жинку — а зараз хочу постояты за вэсь наш гигантский колгосп з пяти сёл зведённый. Я председателькы зовсим нэ боюсь також, як и вона у вийну вступыв в Партию, но нэ в тылу, а на фронти… Так вона змогла своих дитей сохраныты, а я усю симью потэряв, — мужчина всхлипнул, а у Рели и Оксаны полились слёзы.
— «Сохранила бы она, — подумала девочка про мать, — если бы не бабушка Домна, как мне потом люди рассказывали — вот кто постарался с Божьей помощью».
Но вслух ничего не сказала, однако мужчина будто знал, что она сочувствует и одобряет его, поэтому продолжал, повернув голову в их сторону — они как раз шли уже к колодцу, который был освещён мощной лампочкой, висящей на столбе.
— Так чи мэни перед циею приизжою кралею шию гнуть? Поросты мэнэ, Реля.
— Ничего, — девочка развеселилась, — я и не то матери говорю. Ой, луна появилась — всё осветила.
— И вона тэбэ нэ бье за то? — всполошилась Оксана, перекрестившись. — Нэ дывысь на луну — береги глаза.
— Ударяла раньше, но сама же и говорила потом, что рука у неё отнимается — это мои Ангелы, которых у меня много, наказывают её за это.
— Цикаво, — проговорил Тихон, цепляя уже одно ведро к цепи, — а ты звидкы знаешь? — И опустил ведро быстро, держа лишь коловорот рукой, чего Реля не умела, из-за роста своего.
Дождавшись пока ведро зачерпнуло воды, мужчина стал быстро крутить ручку, повернув к Реле лицо: — Так что, дорогая, расскажешь ты нам про своих Ангелов, или нельзя про них говорить тебе? Но если они заступаются за тебя, то можно!
— Конечно можно, — расхрабрилась Реля, — мои Ангелы не дали маме убить меня ещё до войны. Но это её желание убивать, чуть не развело их с папой. Он как узнал срaзу забрал меня и только бы мама его и видела если бы у неё, сразу как папа унёс меня от неё, не отнялась нога… Это за месяц до войны случилось.
— Ой, дивчино, — прошептала Оксана, — значит, маты твоя нэ можэ навить подуматы, щоб зробыты тоби щось поганэ? Ии тут же Кондрашка хватыть?
— Ну, Кондрашка-не-Кондрашка, а инвалидом она могла стать до войны. Уж не ты ли спасла её, доченька?
— Не знаю кто, но мама, по рассказу отца, сразу же потребовала, чтобы утром, после её бессонной ночи — это уже по её словам, меня принесли к ней, в больницу.
— Ты её, Релечка, спасла, ты, — снимая второе ведро с крючка, подтвердил свои мысли Тихон. — Тебя спасали Ангелы от злой матери, а ты, малышка, спасала её. Ну, пошли в обратную сторону. Я вёдра понесу, а ты, Оксана, держи девочку крепко, чтобы она снова в яму, вырытую не для неё, не свалилась. Так что, Релюха, если Тихон мамку твою поругает чуток, ты за это на меня не обидешься? Она же и над тобой продолжает измываться, как до войны, ну может чуток поменьше, потому что чует, что тебя небесные силы защищают, а вот на колхозников ей наплевать.
— Ругайте, дядя Тихон! — вспыхнула от негодования Реля. — Я чем больше ей говорю про её плохие дела, тем больше она меня боится, а если вы скажете по-мужски, то Бог и вас услышит и слетит мама с председательского места, не станет больше безобразничать.
— Ты так говоришь про мать, будто не из её рук ешь? — удивилась женщина. — Чи тобы плохо, що маты твоя председателька и вы нэ голодаетэ, як колгоспныкы?
— Ой, тётя Оксана, голодаем, ещё и как!
— Так вы ж нэдавно поросятко маленькэ заризалы!
— Да, а большого оставили на Новый год, но мама сразу половину мяса и сала свезла в староверческое село — для гуляночек своих. Небольшие куски я подружкам давала потому, что сама не ела — так пусть люди поедят, а не то батяня относит кусманы своей любовнице, как мама её называет — они там пируют за мой счёт, потому что я обоих поросяток выходила — не мама с папой и даже не Герка.
— Вот ты какая! — проговорил Тихон, ставя вёдра на бугорки. — Отдохнём немного, девочки. Как же ты, малышка, тягаешь такие вёдра так далеко от дома? Я батьке твоему, когда встречу, уши намну. Хоть он и фронтовик, но тягаться по бабам и носить им мясо, от выращенных тобой поросят, в то время когда доченька надрывается над домашней работой. И тянешь всю работу по дому на себе. Ведь ты, как я слышал, и за сестрами малыми ухаживаешь — иначе бы они не выжили. И по дому, как Золушка крутишься — вся работа на твоих слабых плечиках лежит. Да ещё подругам, их семьям помогаешь не умереть с голоду, чтобы матери с отцом поменьше досталось на гульбу.
— Ой, дытынко моя, — проговорила жалобно Оксана, — значить твоя маты нэ лишэ колгоспныкив оббырае, а и дитэй своих? От же гульбищо до чого доводять!
— Годи, Оксана, давай помовчимо, — говорил мужчина, беря вёдра, и они пошли дальше, — бо у дытыны вжэ голова болыть од наших балачек.
Реля была благодарна за тактичность — голова её уже устала от сегодняшних, плохих впечатлений, и ссоры с матерью. Ей гораздо важнее было запомнить, о чём она говорила с Богом, в полузабытье. Господь подтвердил слова деда Пушкина девочке, что люди много раз живут на земле и случается, рано умирают, как она в четырёх своих прежних жизнях. Похоже, Боженька, или его помощники помогли Рельке расшифровать те сны — конечно и дедушка Алеко — он также помощник Бога — открыл ей глаза на многое. А самое главное на свои чудные произведения — разве сумела бы маленькая девочка понять все сказки и все поэмы так быстро? Ведь они написаны для взрослых людей, очень умных. Дед же, посоветовавшись с Небожителями, и толковал ей её страшные сны — наверное, Пушкин же и научил их не бояться. — «Но почему Реля, глупая голова, помнит хорошо лишь первые два сна?» Разве она не видела все сны? Забывалка! Рисовала же их недавно, годик с небольшим довеском прошёл. Вспомнив, она живо высветила в памяти рисунки: девушка из Индии, на верблюдах едущая, не знающая, что скоро погибнет, польская панночка в Крыму, а вот кудрявая японка — Реля, так как, в Японии, тогда мало было кудрявых — завивок никто не делал — моды такой не было. Найдя себя японкой, она живо вспомнила, что с ней, в том, тоже рабском веке произошло: её бедный отец продаёт старому богачу кудрявую дочь — некудрявые старику не понравились, и везут бедную невесту по морю, неизвестно куда. Везут на малом кораблике, где, в обслуге, зеленоглазый финн-раб. Они влюбились друг в друга, что живо заметил хозяин, и приказал утопить её любимого в море. А, с другого борта корабля, бросается в воду Реля, в надежде на встречу хотя бы под водой.
Ещё вспомнила, как рисовала индианку, из племени Майя, весьма культурного - как Реля понимала, ведь соплеменники её наблюдали за звёздами, строили пирамиды - и в тоже время дикого. Когда Реля влюбилась в зеленоглазого американца, который пришёл к ним с Севера, соплеменники воспротивились их любви. За упорную её борьбу и сопротивление хотели Релю усыпить, да отнести к Вулкану, которому отдавали непокорных девушек. Но она убежала и бросилась в море или океан с обрыва. Вода была зелёная, что девушку радовало: — «Ты хороша, зелёная вода, как Янкины глаза».
Вспомнив так ярко все свои сны, Реля поразилась. Показывали ей те страшные, и то же время очень интересные картины из её прошлых жизней. Наверное, прав дедушка Пушкин: не спроста её бросили, в этой жизни, к довольно гнусным матери и сестре — «Да и отец, тоже, не сахар», — подумала Реля печально, улыбнувшись тайком, — но и я не подарок для «их Высочеств». В какой-то степени «подарок», потому что много домашних дел везу на себе, но им же хуже будет, когда сначала «Геруська» уедет из дома и придётся ей, в общежитии, убираться как всем. Не будет времени для краски ногтей и приклеивании ресниц — вот где она завоет. И мама заплачет, когда вслед за Герой я умчусь от неё — Валя с Ларисой, возможно, будут хозяйками, но и тряпичницами не меньше Герки с матерью. Так что придётся мамочке умерить свой аппетит, а мои любимки — «Атаманши» ведьм придавят. Но хватит думать о них — дед Пушкин прав — меня забросили в довольно суровую ко мне семью, чтоб Реля закалилась. «Как закалялась сталь» — я видела такую книгу, в библиотеке, но мне ещё не дают её читать, обещают попозже».
Оторвавшись, наконец, мыслями от семьи, она снова подумала о своих зеленоглазых любимых. — «Неспроста они были разных национальностей, но с такими глазами. Не значит ли это, что и в этой жизни первая моя любовь предстанет передо мной парнем с потрясающими очами, и такой же душой. Но будет ли этот красавец отцом моего ребёнка, которого уже предсказал мне Пушкин и Реля твёрдо знает, что возродит к жизни, загубленного мамой братца».

 В этом месте её мысли прервала Оксана, наступившая на что-то скользкое, и хотя она не упала, а заволновалась: — Повёл ты нас, Тихон через кладбище страшнэ. Я тута днём боюся ходыть, не то що ночию!
На что мужчина отвечал ей, с насмешкой: — Стыдно боятысь, Оксано, он дытына мала, и то нэ злякалась, бигла по кладбищу, чуть у яму нэ звалылась, а идэ соби мовчыть, и, клянуся, нэ боиться ничего. Так я говорю, Реля? Ангелы твои охраняють тэбэ и зараз, як колы ты над выротою ямою литала? Чи тэбэ твои личные защитныкы и крыламы наградылы?
— Чтого ты болтаешь, Тихон? У кого цэ крыла е? Релечка, чи ты и вправду литаешь?
— Так и летаю, — отозвалась девочка с усмешкой, — но в снах. Чаще всего летаю, когда людям помощь требуется, даже незнакомым.
— А як ты узнаёшь, що людям твоя допомога трэба?
— Дурна ты, Оксана! Та мабудь Бог ии направляе. А сёгодни вин нэ дав Рели звалытысь у чужу могылу. Бо як упала бы вона, то глыною могло присыпать таку малу. Похороныли бы завтра бабку на холмик, нэ догадуясь, що там дытына лэжыть.
У Рели да, наверное, и у Оксаны мороз пошёл по коже, как услышали они те слова. Но женщина была старше и мудрей — она страх убрала:
— Чого ты придумав, Тыхон? Мабудь же Юлия Пэтровна пишла б сама шукаты дочку, тай усэ сэло пидняла бы на ноги, тай нашлы бы живою ще.
— Та чогось нэ шукае у час ночи. А доцю, я думаю, послала час чи бильшэ назад?
— Да, — отозвалась Реля, — где-то без десяти двенадцать мы приехали на машине, и мама сразу послала меня за водой, хотя коровушка её была дома и могла сходить засветло, а не ночью.
Наверное, Юлия Петровна слышала последние слова дочери и возмутилась: паскудница смеет обсуждать её и Геру при чужих людях? Потому она стояла на крыльце, как статуя Командора — Реля прочла как-то «Маленькие трагедии» Пушкина.
— Идёшь? — спросила она грозно, делая вид, что не замечает своих колхозников: — Тебя только за смертью посылать, а не за водой. Где ты столько шлялась? — Но тут «увидела» своих работников и сразу сменила тон — мать при чужих людях изображала из себя нежную и ласковую: — А кто это с тобой? Подруги твои? А Тихон и Оксана? Помогли моей доченьке воду донести, а то она такая маленькая, что не могла?
Тут мужчина не выдержал, выступил вперёд, поставив вёдра у ног председателя, чуть не облив её платье водой. Мать тут же взяла оба ведра сделала с ними пять или чуть поболее шагов и поставила их — по одному — на широкую лавку в сенях. И вернулась, ожидая как ей сейчас, жалостливо, начнут рассказывать почему «допомогли» её дочери, чтобы выпросить себе что-нибудь из продуктов: — «И выпишу, что ни попросят, заткну им рты, чтобы не болтали по селу о моей жестокости к Рельке».
Но в следущую минуту заговорил мужчина, и председатель не услышала просьб:
— Однако, вы свою доцю не посылали бы ночью по воду. Она правда чуть смерть не нашла на кладбище, чему бы вы были рады, как я слышал от людей, — Тихон скрипнул зубами. — Но не советую вам больше так издеваться над своей Чернавкой, как вы, я слышал, обзываете с вашей старшей дивчиной свою работницу.
— Да это мы ласково зовём её Чернавочкой, — оробев, оправдывалась мать: ей ещё никто из колхозников таких строгих слов не говорил; за этим выговором Тихона-фронтовика явно чувствовалась угроза, а уж если бывшие защитники грозят, то жди беды — Юлия Петровна, как и Реля иногда предчувствовала: — «Чёрт бы его побрал!» — подумала она зло про своего же работника, но голос был мягким: — Зовём так, оттого, что уж очень она любит сказки Пушкина, всего уже перечитала, даже поэмы, которые, я думаю, ей придётся изучать в школе года через три-четыре.
— От бачитэ… Така цикава дивчинка, а вы ии з вашою коровушкою — извиняюсь, что так зову вашу старшую, - старался говорить на русском языке Тихон. - Но Геру вашу многие так обзывают, глядючи як вы вместе с ней над Релею измываетэсь, замисть того, щоб даты дытыни росты в смысле роста, и в развитии. Хотя и такая, затурканная вами, вона у школы, як мэни говорылы, учится лучше всех, даже тех, кто день и ничь сыдыть за учебниками.
— Я смотрю, вы лучше нас с мужем знаете, какая у нас умница растёт, — едко заметила Юлия Петровна, начиная уже сердиться.
— Кстати о муже — не позовёте его, чтоб и он послушал голос всех селян — я и ему доложу, що люди думают об издевательстве над лучшей из всех ваших детей.
— Ой, Божечки, Тыхон, чи Реля тоби нэ говорыла, що батьки дома нэма? И чого ты до Юлии Пэтровны прыстав? Кращэ я раскажу, як мы ии дытынку выручалы. Иду цэ я, Юлия Пэтровна, биля кладовища — трусюсь, як заяц, бо боюсь ходыты в таку пору биля погосту. Бо нам, дурным сильским жытэлям завсегда щось мерещиться … Вдруг чую якысь звон — цэ мабуть вёдра у вашои дивчинкы выпали…
— Выпали, — подтвердил мужчина, немного успокоившись. — Однако вы, Петровна, повторяю вам второй раз, не посылали бы свою Дюймовочку ночью по воду. Она и правда чуть свою смерть не нашла на кладбище. Если бы не Ксана, похоронили бы вы дочку, потому что она чуть не свалилась в яму, приготовленную совсем не для неё… А свалилась бы, присыпало бы Релюшку глиною и не стала бы на свете жить такая прекрасная девочка, которая всем мила.
— Да, — перебила Тихона Оксана, чтобы он не наговорил председателю грубостей, — вёдра у вашои дони выпалы, тай розлэтилысь у разни стороны, а потом стон такый, то я и побигла за Тыхоном, бо вин рядом жыве. Ой, так пэрэпугалась, що до сых пор придты у сэбэ нэ можу… Дали вам хай Тыхон розсказуе… по-руски.
— Я прекрасно тебя поняла, Оксана, — поспешила сказать мать, чтоб в разговор не вступил мужлан, который имеет язык как у Рельки и в карман за словом не лезет: - По-украински я хорошо понимаю, но говорю по-русски. Так моя дочь упала на кладбище и лежала там, пока вы не прибежали? Так, доченька? — обратилась к Реле.
— Да, — ответила насмешливо девочка, — ваши тёмные силы хотели меня затолкать в могилу, но мои светлые силы оказались проворней, мамочка! И спасли меня.
При этих словах Юлия Петровна напряглась — вот язва не может не колоть мать при людях — завтра же пойдут её слова гулять по селу да позорить родительницу, занимающую такое высокое положение. Но виду не подала.
— Что ты, Реля, я пошутила, когда посылала тебя за водой, думала, ты, по привычке, не послушаешь мать, а ты взяла вёдра и пошла и яма возникла на пути, в которую ты чуть не упала.
— Та упала, чи нэ впала, — опять разгневался мужчина, — а хиба можно дитя посылаты по воду ночию? Та щэ бигае мала через погост — Бог ии спас од смэрти! Ну, бувайтэ, «хозяйка» дай Божэ, щоб вы колгоспныкамы розпоряжалысь краще, чим дивчинкою своею! Оксана, ты идэшь, чи ни? Бо тэбэ свои диты ждуть, голодни мабуть.
— Ой, Божечкы, що Тыхон тут наговорыв! Вы пробачьтэ его, Юлэчко Пэтровна, бо у него своих диточек нэма — загынулы у вийну — вин за чужымы вболивае. А яки диточкы в него булы вумни — им уси пророчылы вэлыке будуще, та не повэзло мужику вернувся до пэпэлыща, — смягчая гнев «председательки», заговорила Ксана, не понимая, что чёрную душу нельзя смягчить хорошими словами, в адрес другого человека. У матери, льстивые слова женщины, разожгли желание отомстить — Калерия это ясно видела и уже готовилась дать бой родительнице, если она не оставит злость.
— Ладно, — благодушно махнула рукой мать, затаив в себе гнев. — Девочка хоть и устала, продолжала читать её мысли. — Я знаю, что Тихон добрый человек, он справедлив и не болтун. До свидания, Оксана. Догоняй этого праведника! — попрощалась со злом.
Женщина, не заметив перемены в «председательке», побежала за Тихоном.
— А ты чего стоишь, «вумница», шла бы спать, не портила бы мне нервы, которые уже изрядно подпортили твои защитники.
— Ваша рабыня осталась, чтобы сказать родимой маме не совсем лестные слова — не вздумайте мстить этим людям, которые и правда вытащили меня с того света. Правда, был ещё кто-то, кто прежде их не дал мне упасть в могилу, но это я обсуждать с вами не стану — вы всё равно не поймёте.
— Это высшая материя, которой мне не дано понять, да? — улыбнулась примиряюще Юлия Петровна, наконец, вспомнившая, что завтра у Рельки день рождения.
— Вам многого не дано понять, мама, — Реля, после всего, что услышала сегодня её вспыльчивая, редко отходящая от гнева родительница, ожидала, что мать будет кожу с неё, с живой, снимать, но ту, видно смутил выговор колхозника, послала её спать. Реля бы и пошла, глаза у неё уже слипались, но тут в коридор, где происходил разговор, выскочила, натягивая платье, Гера, страшно заинтересованная:
— Ну, Релька, рассказывай, кто это тебя уронил на кладбище? Падать в таком месте — это плохая примета, — начала она издеваться над сестрой. — Ой-ой-ой, а как это мы упали и не разбились? Посмотрите, мама, чулочки у нашей пострадашей не порваны, личико не расцарапано.
— Перестань, Гера, — остановила свою любимицу мать, — если люди привели её, я верю, что она упала и несколько минут была без сознания. Вот только удивительно, что у неё ничего не болит — она должна была головой удариться. Что, Реля, голова у тебя не кружится?
— Кружится, — ответила Реля насмешливо, — наверное, я, всё-таки, ударилась. А после удара у меня мозги сдвинулись набекрень, как мама наша говорит. И с этого дня я, в силу этого удара, буду говорить всё, что я думаю про вас, прямо в ваши наглые глаза. И вопрос: призналась ли маме Гера, как она отца нашаго затащила в свою комнату, да по какой причине приказала пьяному дураку забросить малявок под потолок, откуда они могли в любую минуту свалиться и погибнуть? Делитесь секретами, а я пойду спать, но завтра проведу целый день в библиотеке, так что, мама, уж вы следите за малышками, если не желаете чтоб они погибли, а вас, всех в тюрьму посадили.
— А мы скажем, что это ты малявок угробила, — оскалилась Герка.
— Я догадываюсь, что вы с мамой мечтаете вместо вас Рельку засадить, но я подстрахуюсь — буду рассказывать всем, про ваши подлянки. И люди мне поверят, Реле много раз сочувствовали, видя издёвки надо мной. А если я скажу, что и над малышками вы мудрите, как их на тот свет загнать мечтаете, то после моего рассказа поверят, когда завтра узнают, от моих спасителей, как меня по кладбищу ночью гоняли, при выротой там могиле, будто нарочно хотели избавиться, но Бог не дал.
— И правда, мам, — тряхнула завитыми в бумажки волосами Гера, — я видела, как могилу эту рыли для какой-то бабки — завтра похороны.
— Видела, гадина, — впервые рассердилась мать на старшую. Видно было, что она напуганная тем, чем пригрозила им Реля. — А что тебе стоило, предупредить сестру?
— А зачем предупреждать, мама? Хотела бы я пережить такое приключение, чуть в могилу не свалиться и чтобы Ангелы меня спасали.
— Тебя, Гера-сера, мои Ангелы не спасали бы, ну разве Черти какие, которые любят таких бездельниц, носящих имя Герой труда.
— Ты чего издеваешься? — возмутилась старшая. — Мам, ну скажите хоть вы ей! Она уже и имя моё поносит.
— И правда, Реля, — мягко обратилась к дочери Юлия, ещё не отошедшая от выговоров ей селян: — «Вот забыла как кличут нахалюгу, но, кажется, Тихон? Надо, на всякий случай, запомнить дерюжного», — подумала она со злом, а Реле почему-то послала улыбку, правда не радостную, скорее предупреждающую, что материнское терпение не вечно:
— Зачем ты оскорбляешь Геру?
— Вот тебе раз! С каких это пор «герой труда» звучит как оскорбление? Вы сами-то не слышите в имени Гертруда этого значения?
— Ну, ладно-ладно, оправдает завтра Герочка своё имя — мы с ней, в честь дня твоего рождения, испечём домашних печенюшек, которые ты так любишь. Или «вертуту» я закажу для тебя на колхозной пекарне.
— «На пекарне» — так говорят украинцы, а русской, грамотной женщине следует говорить «в пекарне», потому, что будут печь вертуту внутри пекарни, а не на крыше её, — улыбнулась Реля, показывая руками.
— Вы смотрите, до чего обнаглела наша новорожденная, мама! — Возмутилась Гера. — В ответ ка ваше учтивое предложение, она вас передразнивает. Скоро наша Чернавка начнёт нас всех учить.
— Действительно, — насмешливо отозвалась Реля. — У нас, в семье, как в комедии Грибоедова «Горе от ума», которую ты недавно читала, Герка. Там же всё пронизано этим: — «Не сметь! своё суждение иметь!»
— Ну, вы видите какая умная наша Чернавка! — обратилась обиженно Гера к матери, готовая накинуться на именинницу с кулаками.
— Ну, если она такая умная, — пожала плечами родительница, — мы ей ничего не будем печь и, тем более, заказывать в пекарне.
— А я и не ждала, — грустно отозвалась Реля. — Это вы, в порыве раскаяния, да ещё, потому что вам ваши же колхозники преподнесли урок доброты, решили поманить меня этой вертутой. Я знала, что на следущее утро вы передумаете и, пожалуй, на мне же и отыграетесь, что размякли глубокой ночью, пожалев свою несчастную рабыню. И ещё я догадываюсь или предчувствую, что вы, мама, захотите наказать тех людей, которые, быть может, спасли меня от смерти, на кладбище — так вот я вам не советую этого делать. Хоть вы в Бога и не верите, но какая-то Высшая Сила послала мне этих двух людей, дабы я не вознеслась на небо, а осталась на грешной земле. И эта Высшая Сила, если вы захотите людей этих преследовать, накажет вас. — Сказала так, и поглядела внимательно на оторопевшую мать и принявшую угрожающую позу сестру, повернулась и, пошла спать, даже не попрощавшись.

— Вот вам, лю-би-мая, за всю вашу доброту, — поклонилась матери Гера: — Нет бы поблагодарить за то, что вы предложили этой говнюшке отпраздновать её десятилетие, эта наглянка вам ещё и выговоры влепила. Ну, что скажете в ответ на такую наглость? Да что с вами, мама? Вы будто онемели? Неужели релькина отповедь так подействовала?
— Гера, я и правда онемела. Когда она говорила, что Высшая Сила накажет меня, а я, за секунду до этого, думала, что не оставлю дерзость колхозников, а как-нибудь напомню им о ней… Но, когда Релька прочитала мои мысли, и вдруг заговорила об этом, меня будто парализовало — речь отнялась и руки-ноги мои не двигались.
— А зачем вам руки-ноги, если надо было просто её отчитать?
— Да в том-то и дело, что ни руками, ни речью я не владела в то время. Это мне предупреждение, чтобы я нашу «умницу» не трогала, а тем более людей, помогших ей, не наказывала.
— Мама, и вы верите во всю эту чушь?
— Это не чушь, Герочка. И я завтра всё же напеку ей печенья. Станет она их есть, или не будет — это её дело. Я даже предложу Чернавке, чтобы она подружек пригласила — пусть свой почувствует праздник!
— Вы как хотите, а я этой образине ничего не собираюсь печь. Она уже, видите, меня обзывать начала. Представьте себе, и в школе, иногда так шутят. Гертруда — это герой труда, и никуда не денешься.
— Не обращай внимания, Герочка. Могу тебя утешить. В твоей метрике записано не Гертруда, а Гера. Мы вот с тобой первую букву подправим, и будешь ты Вера. А как переедем на новое место, можешь так и называться впредь.
— Ой, правда, мама? Верно, что записано в метрике Гера? Какая радость! Я и впрямь буду просить сейчас уже, чтобы меня так называли. и в честь такой радости пожалуй помогу вам завтра подготовить праздник для Рельки, пусть и наша Чернавка порадуется. А её имя, возможно, переделать в свидетельстве о рождении? Мы бы ей тоже «подарочек» сделали, но так, чтобы она о нем не знала.
— Нет, — покачала головой Юлия Петровна. — У неё записано твёрдо — Калерия. Ну конечно тоже можно бы было переделать первую букву и была б Валерия. Но у нас есть уже Валентина, зачем нам Валерия? И подправлять докуметы не рекомендую тебе — за это могут наказать. Это я ради любимой дочери могу пойти на подлог, но ты, радость моя, нигде не говори об этом. Просто переедем в другое место, назовёшься Верой, а здесь я тебе не рекомендую так расскрываться.
— Ой, мамочка, хоть бы скорее мы переехали — не дождусь!
— Тебе разве плохо, Верок — видишь, я тебя уже так назвала — но разве плохо тебе, что мы тут живём? Мама твоя — председатель колхоза, и какого колхоза — гиганта!
— Мама, это только так зовут его гигантом, а на самом деле слепили хозяйство из пяти маленьких сёл, настолько мизерных, что не во всяком даже клуб есть, чтобы люди могли фильмы смотреть.
— Ну, мы живём на центральной усадьбе и как-никак у нас и школа, и клуб имеется. А из тех маленьких» где этого всего нет, молодёжь сюда ходит и на учёбу, и потанцевать, и кино посмотреть. А я вот гостей своих вожу в староверческое село, где всякие увеселения запрещены, потому село тихое и приезжим это очень нравится.
— А не боитесь, мама, что староверы вас за это проклянут да кару — вот смешное слово! — какую-нибудь на вас нашлют?
— Всякое может быть — я слышала, что и колдунья имеется в том строгом селе — да ведь я, Верочка, не верю во всё это.
— А как же вы затряслись сегодня, когда Релька начала вам карами грозить? — удивилась Гера.
— Я не могу тебе этого сказать, но меня и впрямь что-то поразило в нашей Чернавке. Может то, что Релия иногда читает мои мысли — это всегда меня потрясает, до глубины души. Ну ладно, Верушка, мы с тобой заговорились, пора и спать идти. Завтра на работу не пойду, а немножко по дому чего-нибудь поделаю. Надеюсь, и ты мне поможешь?
Гера вздохнула:
— У меня уроков тьма! Не захотите же вы, чтобы вас упрекали, что ваша дочь плохо учится. И ещё я планировала завтра постирать, потому что Чернавка мои вещи стирать отказывается — просто выбрасывает их, из общей кучи, и хоть кричи, хоть не кричи, стирать брезгует.
— Да она, пожалуй, и мои вещи поэтому не стирает — проговорила Юлия Петровна. — И я согласилась с ней, что носильные тряпочки мы должны сами обстирывать с себя.
— Это почему? Она боится от нас заразиться?
— Верно, доченька, и это правильно, тут я с ней даже спорить не хочу. Могу тебя успокоить: она и с отца не стирает нижние вещи. Представляешь, если бы она, вместе со своими и малышевыми тряпками стирала из-под Олега его портки, в которых он ходит к полюбовницам.
— Да, это она хорошо придумала, от отцовых грязных вещей отказывается, я видела как батя сам стирает, между прочим. Но почему нами Релька брезгует? Ведь не у меня, ни у вас такой грязи не водится.
— Вера, у тебя же уже месячные случились недавно, и ты решается испачканные трусики Реле подсунуть?
— Что вы, мама, эти вещи я сама стираю.
— Ну, раз можешь постирать эти, то и всё остальное стирай.
— Придётся, — старшая вздохнула, — во, Релька себе жизнь облегчила. А малышки подрастут, гляди, и от их постирушек откажется. Но, самое удивительное, мне завтра придётся и воду таскать для стирки.
— Повидимому придётся, — согласилась мать. — Если такое приключилось сегодня с нашей работницей, надо её отстранить от тяжёлых дел хотя бы на недельку. Если она ещё раз где-нибудь упадёт, придётся мне её везти к врачу, в район — и это окажется тяжелее, чем нам с тобой покряхтеть недельку дома, и стирать своё нижнее бельё.
— Да, надо Рельке дать немножко отдохнуть, — согласилась Гера, — и если она предчувствует сейчас наш разговор, то, наверное, ей хороший сон снится и она, как истинная колдунья, летает во сне. Ну, до завтра мамочка, давайте я вас поцелую. Пусть и вам хороший сон приснится.
Гера не догадывалась, что Реля не только полетит во сне, но закажет себе у Бога полёт к морю и Бог пошлёт её туда.

Однако сначала она встретилась с дедом Пушкиным и пожаловалась ему: - Видел, дед, как Гера с матерью обнаглели? И как себя ведут!
- Всё твой дед видит и знает про них. И о своей внученьке печётся.
Вот тут бы Реле и учинить дознание, не дед ли послал Ангелов, которые не дали ей упасть в могилу, но почему-то вспомнила о саде, который потряс её тем, что так буйно цвёл и плодоносил этим летом.
- Вот всё забываю спросить. Это ты, дед, мне весной помог сад оживить? А потом смотрел, как я всё наше маленькое сельцо накормила фруктами.
- Насчёт оживления деревьев – только ты можешь – такие тебе способности даны Космосом. Я лишь любовался, как ты это делаешь. И подсказывал тебе, чтоб ты могла покормить людей фруктами.
- Спасибо, деда, это очень приятно, когда люди тебя благодарят.
- Но, знаешь ли, что люди могли тебя отблагодарить, накормив тебя виноградом?
- Неужели? Я не помню, чтобы кто-то хоть кисточку мне предложил. Правда, мы с девчонками бегали на колхозный двор, где виноград давили, чтоб вино сделать. И там, иногда нас давали немытый виноград, потому что его, не моют, опуская в соковыжималку.
 - Но люди тебе могли давать и мытым, если бы ты чаще заходила в дома колхозников. Хотя бы к тем, где твои подруги жили, с кем фрукты ты сушила для вашей ненасытной семьи. Вот там бы тебе дали мытого винограда.
- Но как в домах у подружек мог очутиться виноград, если он растёт в степи? Далеко. Я пробовала дойти сама – не дошла. Потом узнала, что тех, кто собирает, возят на машинах.
- Глупая ты, моя Релька, хоть тебя и зовут умницей. Хочешь, стихи послушать о твоём саде и винограде? Как ты возрождала сад в одиночку, а потом кормила всё село его плодами?
- Ой, стихи! Читай, дедушка.
- Вот дай Бог помяти. Я их недавно сложил, но записать не могу, - ручек в Космосе не положено - а голова моя уже дырявая.
- Не дырявая! – Возразила Реля. - Сейчас вспомнишь. Дай-ка, помашу над твоей головой руками. Чтоб вспомнил, деда.
- Уже вспомнил. Руки у тебя золотые. Вот и стихи про них. Но первая строчка о себе: - «И повозил он Релю по Украине». Помнишь, я тебе пообещал по ней покатать? Что скажешь?
- Повозил, дед. Но ты меня еще обещал до Дальнего Востока довезти. Где Восток?
- Вовремя вспомнила. Слушай стихи. И кивай, если понимаешь. А не согласная со мной, возражай:

 И повозил он Релю по Украйне,
 Однажды внучка возродила сад.
 Соседей удивила этим крайне,
 Кормила фруктами их. А виноград,
 Что люди возделывали, не едала.
 Это мать в гневе ей не давала:

 - Кормила фруктами ты всех подряд,
 Пускай они тебе приносят виноград.
 Но взрослые прятали от Рели лица.
 Своим детям носили ягоду тайком.
 А вдруг она матери проговорится?
 Мать начальствовала в селе том.

- Ой, дед, они думали, что мама привозит нам виноград на бричке. Сама-то она и Герка, наверное, царского винограда наелись досыта? И тех, кто к ней ездит на пирушки, тоже, наверно, животы растили не на винном винограде? Ты знаешь, дед, как я их поганяла? Тунеядцев тех, которые людскую еду переводят на материных гуляночках?
- Всё знаю. Но скоро и я их поганяю. Как? Дослушай мои стихи. Итак:

 Ела Реля фрукты, но не виноград.
 Кого винить? Случилась заварушка,
 На голову матери посыпался град -
 Её обвинили в попойках, пирушках.
 В опалу попала с подачи Пушкина.
 (О чём Реля позже догадалась)

 Но волну гнали: - «Зарвалась Жучка!»
 Мать заляпали от пят до макушки.
 (Всё жёны начальников бесились,
 Тех, что на пирах отличились).

 Работники всяких Райкомов, Обкомов,
 Те, что прежде у неё «хороводы водили»,
 Пируя, набивали свою утробу,
 Защитить её как-то «вдруг позабыли».
 Как гром грянул – мать испугалась,
 В тюрьме сидеть не хотелось ей.
 Не посмотрят и на детей малых,
 И получше её сажали матерей.

 Дед «отправил» семью на Восток,
 Чем спасал мать от разлуки.
 Гневный «батюшка» вполне мог,
 Бросить всех и жену – «гадюку» -
 Обижался, что не брала его на пиры,
 В отместку батяня «гулял» страшно.
 Жена изменяет, дети ей не нужны?
 И у отца их полно Оксан и Дашек.

 Но проехаться по стране и ему хотелось,
 Умчаться подальше, где их не знали.
 Накуролесив, сбежать - так в семье повелось,
 Словно лисы следы за собой заметали.
 Блудили мать с отцом на двоих,
 Чем гнобили малых детей своих.

     - О, Боже, дед, откуда ты это всё узнал? Вернее, я угадываю истоки твоих знаний. Ты всё считываешь из моих мыслей. Знаешь, наверное, как я мать с отцом иногда ругаю? Но что мы так уедем внезапно из этого села, где мать с отцом опозорились, о том я и не мечтала.
     - И что! Все твои переживания знаю. Даже, что отец тебя избил когда-то. Ты уж меня прости?
     - Но за что, дед, он избил меня? Потому что мне даже подумать о том случае страшно.
     - Тоже во имя блуда. Но это ты поймёшь, когда подрастёшь. Сейчас рано.
     - Но эти стихи ты не ко дню ли рождения мне посвятил? Всё-таки отправишь меня с семьёй на Восток? Ой, дед, знал бы ты, как я хочу туда. Там вроде войны не было – так говорил ты Реле?
     - Было, не было, но там сытнее жить тебе будет. Хотя за хлебом тоже станешь носиться по очередям. Но свободу относительно своей неволе здесь, обретешь. А что стихи эти я прочитал тебе к твоему дню рождения – я рад. К тому же уедешь к морю Японскому. Оно тебя сильно подбодрит. Сопки обрадуют. Сопки – это горушки такие, не большие на которых ты цветы станешь собирать.
     - Ой, как здорово! Думаю, что мне таких подарков как ты, никто не подарит. Можно, я стихи твои запишу, если вспомню, когда проснусь?
     - Хорошо. Но не старайся сейчас или на днях это сделать. Тебе ещё должен один сон хороший насниться, который тебе важнее будет запомнить. А стихи я тебе нашепчу в любое время, когда ты вспомнишь о них. А сейчас забудь о встрече со мной. Тебе предстоит более важная встреча.
     - Более важная? – удивилась Калерия, проснувшись на несколько минут, и сразу забыла этот сон, который ей суждено вспомнить через много лет.

         Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/09/30-296

                Риолетта Карпекина