кн. 1. Под знаком эНЛОтян. часть 4

                Под знаком эНЛОтян.

                Часть ЧЕТВЁРТАЯ.

                Полеты во сне и поездки в жизни.


     Кажется, Вера предугадала: Реля, действительно, летала перед своим днём рождения. Это был чудный сон — она кружилась по воздуху, в ладном, серебристом платье до пят. Платье это искрилось на солнце, как искрятся стальные самолётики, которые она иногда видела в небе, и не трепыхалось от ветерка, а облегало вплотную её маленькое тело. Чувство необыкновенной лёгкости переполняло Релю. Но главное не было страха, что вот она летит над землёй и видит леса, реки, озёра и даже дороги, а по ним ехало очень много машин, таких красивых, каких Реля ещё и не встречала в жизни. Хотя семья её столько уже поездила за эти пять послевоенных лет. И вдруг она увидела море — большое-большое — точь-в-точь такое, как она себе его представляла в своём воображении, читая книги. Но по книгам Реля его видела с земли, а во сне своём увидела с воздуха — море было просто чарующим! — она не могла на него наглядеться. И она купалась в нём: прямо в чудном серебристом платье и в самой, что ни на есть серединке моря. Вода была довольно тёплой, а Калерия помнила, что там, откуда она прилетела, было уже холодно. И, вспорхнув из моря, она легко полетела снова - Реля знала, что ей нельзя долго нежиться в тёплой воде, ей срочно надо лететь куда-то дальше, где кто-то ждёт её помощи. И, действительно, подтолкнула каких-то мальчишек, плывших на большой лодке, похожей на маленький пароходик, которые просили помощи не на русском языке, но девочка их отлично поняла, и, без особых усилий, сняла их лодку-пароход с мели. Во сне удивилась: откуда столько силы в ней и что за чудо-лодка? Много позже Реля увидит на Днепре такие же лодки и узнает, что это катера. А во сне она продолжала свой легчайший полёт всё дальше и дальше над морем, потом к отвесному его берегу, где открылся вход в большую пещеру. Возле входа в пещеру кто-то встречал её и сказал, опять на незнакомом языке, почему-то понимаемом Релей, приказал ей залетать внутрь пещеры, где её помощь очень ждут: там лежит больной, которому только она может помочь. Девочка удивилась — почему она? Но спорить не стала, а легко влетела под свод пещеры, которая оказалась довольно большой, с ответвлениями в разные стороны, и, полетав по лабиринтам пещеры (слово это она уже знала по книгам), в одном из них увидела истекающего кровью больного, лежащего на удивительной кровати. Ещё больше времени пройдёт, прежде чем взрослая Калерия увидит такие кровати наяву. Но во сне она почти не удивлялась. А лишь сказала людям, окружающим кровать и рыдающим над умирающим, чтобы отошли немного и дали раненому дышать воздухом. И успокоила их, что она может остановить кровь, и помахала над лежащим юношей руками.  Реле, сверху, прекрасно было видно, как кровь, текущая из ран, замедлила свой бег, а потом и вовсе остановилась, раны стали затягиваться, и очищаться, щёки лежавшего перед ней человека порозовели, он открыл глаза. Только тут девочка рассмотрела, что это был довольно большой парень. Он смотрел на Релю изумлёнными, зелёными глазами, и нежно поблагодарил её за помощь наполовину на русском языке — и ещё дал понять руками, что они в жизни ещё встретятся. Реля тоже всей душой хотела встречи, но ей надо было возвращаться домой, где её ждали сестрёнки, которые ещё не могли обходиться без её помощи. Она помахала юноше рукой, да и всем остальным в пещере, сказала, что им надо выходить на свет — к солнцу, и легко развернувшись, полетела туда, где нужна.
     Проснулась Реля среди ночи, совершенно изумлённая этим сказочным сном. Долго лежала, вспоминая мельчайшие подробности: кого-то выручала от смерти, красивого зеленоглазого парня, довольно взрослого. И он сказал, что они встретятся, и Реля во сне была уверена в этом, но где и когда? Этот вопрос долго волновал девочку. А потом она вспомнила море. Оно было такое удивительное, и она всегда мечтала его увидеть, вроде у Бога просила ночью — это Реля вспомнила совершенно отчётливо — но она также помнила, что просила она не во сне, а в каком-то ином состоянии. Что это было? Ах да! Она лежала на кладбище, в забытье, она тогда тоже летала, только над лужей и чей-то голос предрекал Реле до семнадцати лет жить с матерью. Это конечно печально, что так долго, но в утешение голос обещал свозить её к морю, и девочка просила его сделать это быстрей. Неужели голос выполнил своё обещание во сне? Калерия огорчилась: как не был красив сон, она желала бы увидеть море наяву. Пусть оно будет не такое приглаженное и спокойное, а бурное и не ласковое, кишащее живностью, как пишут в книгах. От расстройства Реля вновь заснула. И Голос пришёл к ней опять, да  пожурил девочку:
     — Ну что ты страдаешь, Надежда? Тебя ведь так нарекли при крещении. Ты знаешь об этом?
     — Знаю, — Реля кивнула, глядя вверх, но ничего не видя там.
     — Так вот, ты имя своё оправдываешь, в отличие от твоей сестры, которую, будто в насмешку, крестили Верой, но верить ей нельзя.
     — А как я оправдываю своё имя? — Заинтересовалась девочка.
     — На тебя можно надеяться, тебе можно всё доверять, ты не подведёшь.  Ты много можешь сделать для людей хорошего, если они разглядят в тебе твои дарования. Ты можешь вывести людей на честную жизнь
     — А сейчас как люди в Союзе живут? Честно?
     — Суди по своей мамке, девочка! Она ещё не самый плохой человек из тех, которые тебе встретятся. Твоя мать ведёт людей и идёт сама, давя самое дорогое, что ей природой дано — за это ей ответ держать.
     — Если ради меня, ты, Господи, собираешься наказать мою мать, то не делай этого. Я потерплю, а потом сбегу от неё, как ты говорил мне ранее.
     — Не ради тебя, девочка, успокойся. Твоей матери дана была большая власть, и она могла изменить жизнь, но не сделала этого, направив всю свою силушку на «гулющечки», как ты говоришь. Но вместо их мать твоя должна была вести людей по правильной дороге, однако не стала. Я тебе понятно рассказываю?
     — Не очень. Я не разбираюсь пока в таких делах.
     — Ты будешь в них разбираться, но не сейчас.  Девушка ты любознательная и видишь в жизни то, что живущие рядом не замечают. Однако чтобы развить в тебе этот дар, я пошлю тебя, вместе с семейкой, подальше от Украины — вы будете ездить по стране.
     — А в другие страны? — Загорелась восторгом Калерия.  (В этом сне она не помнила Пушкина и о чём говорила с ним совсем недавно).
     — В другие страны ты поедешь ещё не скоро, потому что ещё много лет во главе твоей страны будут находиться люди недостойные. Но всё равно и в той жизни ты будешь находить свет, который тебе, как Надежде, положен. А теперь прощай, — и Голос умолк.
     — Ой, подождите, не уходите, вы же мне обещали море показать, а я его видела только во сне. Это всё?
     — Совсем недавно ты ко мне обращалась на «ты» — продолжай также делать, потому что я — Отец твой духовный. И если земной отец тебя предал, то займу его место и буду помогать тебе в беде. Но не в радости — в радости к тебе придут земные люди и разделят её с тобой. А что касается моря, ты его скоро увидишь не во сне. Оно будет отличным от того, в котором ты плавала, но и то море ты будешь «обожать», как говоришь, не меньше увиденного во сне. Что ещё хочешь знать?
     — Скажи, пожалуйста, — раз уж ты сам об этом заговорил — почему папа и мама меня не любят? Ведь это ужасно несправедливо!
     — Знаю, что ты переживаешь из-за их нелюбови, но успокойся. Это звёзды руководят каждым человеком, начиная с рождения его — твои родители родились под суровыми знаками, которые учат их, всё делать так, чтобы вредили они только себе. Поняла?
     — Нет.
     — Ты маленькая ещё, чтобы понять, но когда вырастешь немного, я подкину тебе такие книжки, из которых ты вычитаешь про звёзды, и как они влияют на характеры и жизни людей.
     — А под какой звездой я родилась?
     — Ты родилась под самой прекрасной звездой. Звезда Венера — Богиня Любви. Так что тебя очень будут любить мужчины, девочка, но ты не найдёшь на Земле себе любимого.
     — Не значит ли это, что я вообще не буду любить мужчин?
     — Ты их будешь любить, но недолго — твоё внутреннее чутьё будет разочаровывать тебя в них. Но ты найдёшь утешение в детях, которых будешь «обожать!» и они ответят тебе тем же. Ты рада этому?
     — Наверное, после нелюбви моих родителей, я сторицей буду любить своих и чужих детей. Простите, пожалуйста, за нескромный вопрос, сколько у меня детей будет? — Реля почувствовала, что её кинуло в жар.  Она ещё не выросла, а задает взрослые вопросы.
     — У тебя может быть столько детишек, сколько ты захочешь. Но, по твоей будущей жизни, тебе лучше всего иметь одного. Вот один будет тебя любить сильно, а если ты родишь нескольких, то любовь твоя рассеется на многих детей, и такой же рассеянной будет возвращаться, так что выбирай, что тебе больше подойдёт, сильная любовь от одного ребёнка или рассеянная от многих?
     — Вы шутите, наверное, Господи? Разве можно планировать детей?
     — А почему не пошутить с такой серьёзной девочкой? Но ты можешь и должна планировать.
     — Значит, мне лучше всего иметь одного ребёнка?
     — Ты это сама решишь в своей земной жизни. Если найдёшь достойного мужа, родишь ещё, но не рассчитывай на большую любовь от них.
     — Ой, сколько сложностей оказывается в жизни. Но скажи, пожалуйста, Отец мой, я, в предыдущем сне летала и лечила какого-то парня, и он сказал, что мы в жизни ещё увидимся. По тому сну у меня к тебе несколько вопросов. Во-первых, неужели мне дана возможность летать? Второй вопрос — как я смогла его вылечить? И третий — неужели, правда, что я встречусь с человеком, не умеющим говорить по-русски?
     — Начну отвечать с последнего вопроса: тот юноша прекрасно разговаривает на русском языке, но встретитесь ли вы, зависит от тебя. Если ты выйдешь замуж за другого парня, до встречи с ним, тогда ваша встреча с этим мужчиной отложится — но это и хорошо, за это время вы оба переболеете своими Любовями, и будете рады иметь новые.
     — Боже, так это случится, если я не выйду замуж за другого мужчину — значит, я должна буду выбирать? — Всё ещё не понимала Реля.
     — Не буду тебе больше рассказывать, а то тебе будет неинтересно жить. Да, пожалуй, и это сотру из памяти, чтобы ты жила своим умом.
     — Господи, не надо стирать, разреши мне помнить это.
     — Ты будешь помнить, но мало, это позволит тебе жить нормально. Пора расставаться. Знай, что ты мучаешься сейчас ради высоких целей в будущем. И вообще, истинный человек живёт в муках. Ну, прощай!
     — Подожди,  скажи, ты часто будешь приходить ко мне во снах?
     — Нет, но я буду, время от времени посылать к тебе своих служителей, дабы ты знала, что я помню о тебе! — Голос удалялся и исчез.

     Реля проснулась и села на кровати: ей что-то опять удивительное приснилось, но она ничего не помнила. Знала только, что теперь она с большей стойкостью будет перекосить выходки матери и Веры — кажется, так назвал сестру голос… Голос! Какой-то Голос говорил с ней. И о чём? Что-то прекрасное он ей обещал, но что? Вроде, как это хорошее зависит от самой Рели. Значит, надо жить так, дабы, (вот привязалось это слово!), потом самой не жалеть ни об одном из своих деяний, потому что из человеческих взаимоотношений слагается жизнь.

     Десятилетняя девочка поднялась и вышла на кухню, где Юлия Петровна уже готовила тесто для выпечки печенья:
— Что я вижу, мама, вы куховарите? У нас праздник?
— Да, сегодня твой день рождения, о чём мы вчера вспомнили с Герой и вот решили сделать тебе небольшой сюрпризец — позовёшь подружек сегодня, после школы, пусть придут, поедят вкусного — они будут довольны — ведь я хорошо делаю выпечки, не как колхозницы.
— Спасибо вам, конечно, но я не позову девочек. Не желаю, чтобы вы с Герой зажимали носы от их запахов, запахов нищеты и плохой жизни. Вы мне лучше дайте денег на килограмм конфет и халвы — вчера, в магазин, завезли много товару — я видела, как всё это сгружали.
— Господи! Конечно, я дам тебе рублей двадцать пять - распоряжайся ими, как хочешь. Нам же с Герой будет легче, не обслуживать твоих девчонок. Но ты забежишь отведать материного печенья?
— Забегу и возьму с собой немного, чтобы угостить учительницу.
— Вот-вот, пусть эта воображуля знает, что мама тебе готовит.
— Как вижу, для вас по-прежнему важнее всего людская молва, а не любовь к дочери? — С укором высказалась Реля.
— А кто тебе сказал, что я тебя люблю?
— Вот-вот, мама, не ради любви вы затеяли эту пирушку, а чтобы людям глаза замылить. Ну ладно, пойду умываться и, позавтракав, побегу в школу — там меня ждут люди, которые по-настоящему любят меня.
Свой день рождения Реля отпраздновала в кругу подружек. Купила в Сельмаге конфет и халвы и напросившись со всем эти в гости к учительнице, которая, оказалось, испекла пирог к Релиному дню рождения. И ещё подарок ждал её в этот день: к их любимой учительнице заглянула подруга-библиотекарь и, узнав, что празднуют «такой великий праздник» Рели, засмеялась:
— У меня ничего нет, я не знала о твоём празднике, но сегодня в школу привезли новые книги в библиотеку и думаю, что первой прочтёшь их ты, потому что ты, Релечка, у меня главная «читателька».
— Ой, спасибо! Это для меня настоящая радость. Недаром вчера, я, не зная, как пройдёт мой день рождения, хотела провести его в библиотеке, с книгами, из которых я столько узнаю удивительных и прекрасных приключений, которые происходят будто бы со мной.
— Ну, это у тебя богатое воображение, девочка. Завидую таким людям, а сама вот не могу фантазировать. Наверное, это и делает тебя — «цикавым» человечком, да ещё то, что ты вне школы говоришь по-русски.
— Мне трудно говорить по-украински, когда я что-то хочу рассказать быстро. А на уроках я, не спеша, освоиваю украинский язык, потому что хочу его тоже хорошо знать. Но прошу подружек быть ко мне терпимее, за то, что я, не на уроках, говорю не на их родном языке, потому что и мой родной, мне забывать не хочется.
— А мы що против русского языка, чи що? — возразили девочки. — Мы и сами у тэбэ учимося. Тем более, ты нам таки казки розкаэуешь…
— Та чи нэ Пушкина? — Засмеялась библиотекарь.
— Ой, а вы звидкы знаетэ? — Удивились подружки Рели.
— Бо вы, дороги мои, бижэтэ потим у библиотэку и запытуетэ… ци казки. Чи нэ Реля вас на цэ подвигла?..
Вот так весело прошёл день рождения Рели. И с этого дня девочка решила меньше обращать внимания на колкости и грубости «мамочки» и сестры, но, к сожалению, плохо получалось, особенно когда старшая с родительницей бросались на неё с кулаками. Но окончательно добивало Релю, когда Гера или Юлия Петровна язвили по поводу её дружбы с местными детишками, которые, на взгляд матери и старшей сестры, «были неподходящей компанией для дочери председателя колхоза».

Юлия Петровна, оставшись одна, в день рождения Рели, неожиданно ярко вспомнила свой сон, вернее не один, а два приснившиеся ей этой, тяжкой для неё, ночью. Именинница летала или нет, перед своим днём рождения, о том матери ничего не сказала. Но если б родительница поведала дикой то, что наснилось ей уже под утро, Релия пожалела бы родимую. Потому как проворочалась родительница в своей одинокой постели долго — Олег так и не явился домой — ночевал, оказывается, в сарае, со скотиной: коровой и хрюшкой.  Он слышал весь разговор жены с колхозниками, потому и отказался встречать день рождения Калерии:
— Мы над ней измываемся, Юля, она не захочет вместе с нами праздновать чего-либо, — напророчил, да так точно, что мать готова была вцепиться «новорожденной» в кудри, когда та, действительно, отказалась.
— Хорошо, что сказал «мы», а не ты, — съязвила жена, глядя на помятый дешёвенький костюмчик мужа, который купила ему, не от большой любви, а потому, что получила пост председателя и невозможно было, чтоб муж «Головы» такого большого хозяйства ходил, как забулдыга.
— Да-да, Юля, — я, дурачина такой, простить себе этого не могу, потому что Релиными молитвами, да её явлением в мой сон, который спас мне жизнь, когда я раненный лежал и ожидал, что утром мне ногу ампутируют. А она прилетела ко мне, да так ногу размассировала, что утром профессор с помощниками руками развели; пилить мою ногу уже не решились, взялись лечить и хорошо сделали. Потому, как мне потом сказали сибиряки, оставшиеся без рук, без ног, но которых жёны приняли — ты меня, без одной ноги, не желала знать, орала на всё, изумлённое твоей подлостью село, что не нужен тебе калека.
— Ишь, чего вспомнил! Да мало ли чего бабы кричат, получив такое послание?
— Но не такое гадкое, Юля, как ты кричала. К тому же, твоя дочура-сволочь, в тот же день столкнула Релю с печи, чтобы и она инвалидом стала. Но моя солнечная дочурка не только себя выходила, но и меня, прилетев ко мне, ночью, в госпиталь.
— За что ты ей «спасибо» сказал, излупив ремнём, до крови, полтора года назад?! Или совсем недавно, хлобыснул свою «солнечную» скалкой, когда Реля с той скалочкой шла на тебя, чтоб сломать тебе руку. За что?  За то, что ты поиздевался над её выкормышками — Валей, да Лариской. А что ты вчера хотел с ними сделать, закинув на такую высоту, с которой малышки, если бы свалились, то в лепёшку разбились бы, а тебя, мой любимый муженёк, засадили бы в тюрьму. Вот почему ты башку подставлял, а тем и любимую дочурку хотел в тюрьму засадить.
— Да видно этого падчерица-зараза, которой я свою фамилию, дал, и добивалась, по твоей указке. Малышки бы разбились, меня в тюрягу или расстреляли, а уж вы бы, вдвоём с Герундой, мою спасательницу живьём съели б и облизнулись.
— Спасательницу? — язвила жена. — Ты у фронтовика — Тихона спроси, как она вчера тебя облаяла, что тот собирается поговорить с тобой насчёт Рельки кулаками.
— Что ж, я и сопротивляться не буду: кругом я перед своей спасительницей виноват — голову ей, под топор, вчера подставлял, да она рубить её не стала, пожалела отца.
— Какой умный! Это чтоб вместо тебя, любимую дочку посадили в тюрягу? Потому, какие у девочки силы, чтоб башку такую оттяпать? Покалечила б и в тюрьму за увечье.
— Да, и это дошло до меня лишь ночью, когда со скотиной ночевал. Хотел повеситься, но видно трус я порядочный.  Хотя на войне почти не боялся, а тут испугался не того, что тебя могли по судам таскать, что мужа довела до такого. А того испугался, что на Релины плечи легло бы малышек на ноги поднимать, а она ведь такая преданная, надёжная им, что могла бы жизнь свою на них положить.
— И пусть бы клала — тебе какое дело, если бы ты уже мёртвым был!? — Сказала жёстко жена. — Уж я бы за пьяньчугу не отвечала, Партия не даст меня в обиду.
— Не Партия, а коблы твои за тебя б заступились, — не менее жёстко ответил муж — да не желал я на свою кроху, много раз мною обиженную, такую тяжесть свалить.

С тем и ушёл из дома Олег, даже не позавтракав, а куда на работу, или к любовнице — Юлия Петровна не спросила, потому что ей очень хотелось рассказать свой вещий сон старшей красавице, да не так сон, как предисловие к нему. Но, пожалуй, предисловие было бы интересней Дикарке, которая, несмотря на то, что вступила в пионеры, продолжала верить в Бога. В пионеры вступила, начитавшись вранья Гайдара, в частности «Тимур и его команда». Гера ей подсунула ту книжонку и смеялась, что Релия обязательно «начнёт снимать узоры с «героев».  И та постаралась — всю Толстуху накормила фруктами из их сада — мать это узнала недавно, а то б влетело благодетельнице по первое число января 1951 года, который был на подходе — менее трёх месяцев осталось ждать.
А сон Юлия Петровна вызвала, как и Релия, к своему удивлению, очень яркий. Вернее два сна, обратившись к релькиному Богу, в которого она верила — не верила.  С одной стороны крещена была, родившись в крестьянской семье, ну а с другой вступила в Партию во время войны, а партийцы — люди не верующие в Бога. Зато Чёрт, как говорила бабушка Домна — покойница, им помогает. Что правдой было в тех словах, Юлия не знала — вернее не хотела знать.  Но Релька её укоряла, дознавшись в своих снах, прокурорша проклятая, что родила мать Геру от Люцифера. Вот бы удивилась мерзкая девчонка, что и мать обратилась к Богу с просьбой показать, ей, грешной, как окончат школу её старшие дочери и покинут материн дом — с радостью или печалью? И Бог смилостивился над ней, или Чёрт — Герин отец подшутил? Родительнице показали всё, да в цвете: не то, что серые неприветливые сны.
Первый сон был необычно — замечательный — Юлия Петровна попала на школьный бал выпускников, и, разумеется, это был выпускной бал Веры. К тому времени старшая дочь уже вовсю носила новое имечко. Мать помнила, что у неё таких балов ни в школе, ни в техникуме, не было, но тогда были суровые времена, а когда Вера заканчивала школу, (Юлия Петровна так подумала во сне — «заканчивала»), многое в жизни переменилось к лучшему. Уж цветов-то, цветов было на этом выпускном вечере — море. Верочка собственноручно оборвала все в релькином палисаднике, чем вызвала массу слёз: — «Подлая, сажала бы сама, тогда бы подумала, как рвать цветы на вымирание — они ведь на один вечер, к утру завянут и погибнут!» — «Дура, — отозвалась красавица — старшая, — их для того и сажают, чтобы потом в букетах перевести». Но если забыть про неприятные споры между её недружными дочерьми, то было на что посмотреть на этом первом, в жизни матери, балу. Вера-то ходила уже в том же году и на Новогодний бал, для чего сшила себе костюм Наташи Ростовой — вроде и та была, в книге Толстого, на первом балу, и Верочка. Только там девица-дворянка нашла на первом же балу свою любовь, но здесь парень, ради которого Верунька шила костюм, даже не явился на бал, поехав справлять Новый год к себе, в другую деревню так пояснила Вера матери разочарованно. — Но на том балу была Релька, читала стихи, получила премию за костюм и декларацию « Письма Татьяны к Онегину», так что Слава был был с ней. Но на выпускном вечере тот парнюга был и опять не подходил к её красотке. Со злости Вера подхватила мать, как любящая и внимательная девочка и демонстративно танцевала с ней:
— Представляешь, — пожаловалась Юлии Петровне, — этот красивый дуралей влюбился в Рельку сразу, как заявился в эту школу, но она в тот же день заболела и долго валялась в больнице; наверняка пряталась от его пламенных взглядов, но и он, ожидая и ища Чернавку, потому, что не знал, куда выдра девалась, не влюбился ни в одну красавицу местную, хотя они ему прохода не давали.
— А ты, Верочка, не бегала за ним?
— Вот ещё! Хотя один раз он меня домой провожал, и всё расспрашивал про Релию — какой-то дурак сказал ему, что Чернавка мне родная сестра и сколько я его в ней не разочаровывала, он всё равно не стал за мной ухаживать, да и за другими девчонками не ухлёстывал. А как появилась сестрёночка, в стареньком и штопаном-перештопаном платишке, он к ней прилип, как в бане, лист к заднице.
— Фу, Верочка, так нехорошо говорить, говорят — «как банный лист». Но сейчас тебе никто не мешает пригласить его на дамский вальс, который объявили и пока Релька плачет над сорванными тобой цветами, закадрить, как говорят, того парня, дабы он не вспоминал о нашей Чернавке, тем более, что я ей приказала смотреть хорошенько за младшими сестрёнками, и не появляться на вечере.
— А это идея, мама! Хорошо, что вы запретили Рельке, в лохмадульках, заявиться сюда, хотя я много вижу восьмиклассников на балу, и никто их не гоняет. И Славочка, видно, ждёт свою черноглазую, но слышала я, что разругались они — он Чернавочке какую-то «каку» сделал, на прощание. Мужики же не могут, чтоб не гадить.
— Уж не изнасиловал ли? — испугалась мать. — А то принесёт в подоле наша праведница. Вот люди станут сплетничать!
— Да не волнуйтесь вы так! Как раз, наверное, из-за обратного — слышала я, что Релька даже не целовалась с таким красавцем. Так я приглашу его, и выправлю все ошибки нашей Чернавки. Уж я так легко, как Релька не выпущу этого Медведя из своих рук.
Верочка упорхнула в сторону парня, а Юлия Петровна забеспокоилась: какие такие ошибки она собирается исправлять? Как бы, в прощальный вечер, не подставилась парню, тогда полетит в тартарары желание Веры учиться дальше. Но вскоре мать успокоилась — релькин поклонник отрицательно отнёсся к Вериному приглашению, даже ушёл от настойчивой девушки в кусты сирени. Спрятался негодяй?
Обескураженная Вера метнулась к девушкам, хохоча, и, видимо, поведала им о «Медведе», но поскольку сама рассказывала, что в Славу были многие влюблены — то девицы, к ярости Верочки, повернулись к ней спиной, и многие ушли танцевать, потому что их сразу разобрали другие парни.
Юлия Петровна тоже рассердилась на «Медведя», и на распоганеньких подруг и… проснулась:

— «Вот и я уподобилась, увидеть цветной сон, как Релия — не всё же ей наслаждаться красотой. Значит, Верочка будет заканчивать десятилетку в большой школе, потому как я поняла из разговоров, в школе той было три десятых класса. И выпускников чуть ли не сто человек. Во сне, разумеется, невозможно пересчитать, да я такую задачу себе и не ставила. Но что же релькин Божок не покажет мне, как та будет заканчивать школу? Потому, что Дикарке придётся заканчивать десятилетку, чтобы подольше побыла дома хозяйка моя, не то мне, если бы она ускакала раньше, как мечтала, досталось бы хлопот по хозяйству, а не хочется. Возможно Реля, оставщись ещё на пару годков, научит маленьких Атаманш готовить, да стирать — тогда я поблаженствую ещё, а там и пенсия, а уж пенсионеркой, я свалю всю домашнюю работу на тех, с кем жить придётся. И лучше бы всего жить не с Герой, а работящей Релей, не пропадёшь. Как бы эту рабочую особу подольше дома держать? Держать дольше, но укротив её характер».
Но видно Бог Релии подслушал материны мысли и, склонив её в сон, стал показывать окончание школы её прокурорши. Так же выпускной бал, но не такой богатый, как в том селе, где печалилась и смеялась Вера, и выпускников было ровно втрое меньше. Значит, оканчивать школу Чернавке достанется в глуши степной — возле села, по которому Юлия Петровна почему-то прошлась с интересом, не было ни реки, ни озерка. Мать заметила, что и телеграфных столбов нет, а значит и элетричество отсутсвует — будет Чернавка учить уроки при керосиновой лампе, потому и книг станет меньше читать — небойсь заболят её глазищи, и не станет упрямица таращить их на родительницу без причины. Но всё это случится потом, а пока мать старалась найти среди разросшейся сирени у релькиной школы, свою выпускницу. Калерия пряталась, как и бывший её возлюбленный когда-то. Как же его звали? Кажется Слава. Тот юноша не захотел идти танцевать с Верой: ждал Дикарку, да не дождался: не пришла она, обиженная, его проводить. На кого теперь дуется Релия, что её не видно среди разнаряженных украинок? Но вот же она! И Юлия Петровна, найдя дочь глазами, живо пошла, приглашать Дикую на танец — не откажет же она матери, как сейчас отказалась танцевать с красивейшим парнем из её класса. Ещё подумала Юлия Петровна, что в этой замухрышной школе не видно молодёжи моложе выпускников. Значит Релия будет оканчивать школу, где суровые нравы, что Дикой должно нравиться, а уж как была рада мать, что прижмут и в школе её ругливую Чернавку.  Пусть и в школе почувствует на себе гнёт взрослых людей — поменьше станет бросаться на мать с критикой, тиранить её глазищами.
Пошла Реля, танцевать с матерью, не отказалась. Не стала отрицать и того, что у неё тут много поклонников, из которых, в отличии от Веры, бросавшейся на первого же красивого парня, она не нашла себе достойного. И матери нечего её шпиговать — не она ли отбила у Рели того, кто мог увезти её из этого села? Без электричества? – «Вы, Юля Петровна, никак ослепли? Не при вас ли, осенью ещё осветили это село? Целая бригада электриков молодых работала, только из училища. Да и за вашей Чернавкой двое ухаживало — один и замуж предлагал. Почему не пошла? Так рано ещё. Может, как-нибудь поучусь ещё немного?.. Без вашей помощи? А я и не расчитывала, признаться. Остаться в этом селе? Быть служанкой вечной? Извините, мама, но на меня не надейтесь. Не вы ли говорили много раз, мечта ваша жить при Вере. Она не ругает вас, а лишь по шёрстке гладит, как лису, которую, при случае, можно и на воротник пустить. Когда эта хитрая лиска перестанет тягать ей рыбку из пруда, то есть давать денег столько, сколько ваша «студентка» запросит, тогда она вас оттолкнёт. А пока просит Гера ваша всё больше, и больше, хотя, и в институте большой доход имеет. Потому что «трясёт» парней, это привычка с юных лет выманивать деньги».
Юлия Петровна даже во сне пропустила шпильки Рельки насчёт «выманивания» деньжонок у неё старшей. А вот то, что Вера будет учиться в институте, её обрадовало. И мать, в благодарность за это предсказание — Релия никогда не ошибалась — стала поглаживать свою Чернавочку по раскошным кудрям;
— «Какие они у тебя красивые! — сказала. — Как у меня, в молодые годы».
И тогда Калерия, со слезами на глазах, показала ей белые прядочки, завихривщиеся у неё от висков и выше, но это было так красиво, так оживляло, да делало загадочным смуглое личико её средней, что Юлия Петровна даже позавидовала:
— «Была бы у меня такая прекрасная седина, в семнадцать лет, я бы всем её показывала, а не прятала как ты». — «Сомневаюсь, мама, но не благодарю вас за неё — у Олега Кошевого, когда его вырыли из ямы, куда молодогвардейцев побросали фашисты, так же были седые волосы, но человек какие муки вынес. Теперь можете представить что пережила я, в течении более семнадцати лет, общаясь с вами и вашей Верой».
— «Не плохо было бы, если б ты ещё вспомнила про папаню!» — напомнила мать.
— «А что отец? Спрятался от вас в тюрьму, откуда освободился лишь этой весной, да заехал, чтобы вы ему дали развод. Но вы решили его наказать и не дали, но наказали, мама, лишь себя. Через два месяца, к вам приехал свататься хороший человек из Херсона, и вы готовы были выйти за него замуж, забыв, что вы ещё замужняя дама.  Уже и планы сочиняли, как жить будете, да приревновали ко мне, мол из-за меня он хочет жениться на вас, чтобы потом за падчерицей ухаживать. Но я же не Вера, мама, у вас, даже презираемой мной, не отбирала бы мужчину, как это пыталась сделать Верка, бросаясь на отчима, который из благородства дал ей свою фамилию и сам от него страдал, а уж сколько пришлось вытерпеть мне?»
— «Да много ли ты терпела? Всё время языком трепала, позоря меня и Веру?»
— «Много, мама, но я вас ещё мало позорила. Надо было всё людям говорить. И как, в конце войны,   Герка тогда ещё меня, спящую, с печи столкнула, когда папе, в госпитале, хотели ногу отрезать. И как обрадовались, когда он приехал за нами в Сибирь. А позже, как вы мне приказали не кормить Валю с Лариской — пусть, мол, умрут, если вы их изволили родить в голодные, послевоенные годы. И как я ногу покалечила в Находке — да так, что ходить целый месяц не могла.»
— «Постой, какая ещё Находка? Что это за зверь такой?» — всполошилась мать.
— «Потом узнаете, мама, не всё же вам рассказывать. Да и нелюбимая служанка устала от вас уже. Сколько танцуем, а вы не надумали просить прощения за загубленную вами мою юность».
— «Мать у тебя должна просить прощения? — удивилась Юлия Петровна. — Может и за то, что родила тебя, да во время войны мучилась, эвакуируясь с вами за Урал?»
— «Не очень-то вы мучились, едучи в санитарном поезде — вот другие — да, у которых поезда громили в щепки. И потом вы попали в спасительные руки двух старушек, которые выходили вас, а затем меня с Геркой, предварительно нас окрестив. Хотите, я вам поведаю, какое я испытала блаженство от крещения, и как орала ваша «красавица» от того, что её — дочь Дьявола — окропили святой водой?»
— «Уволь мать, от глупых росказней! Я представляю, что ты можешь на Верочку наболтать. Устала я от вас, обоих, порядком. Так и льёте грязь друг на дружку».
— «В таком случае и я от вас устала, мама, от вас и вашей красотки-Дьяволицы, которая, наверняка, так много не уделяла внимания вам, на её выпускном вечере».
— «Но откуда ты можешь это знать? — удивилась мать. — Ведь ты не была там?»
– «Разумеется, не в моём характере подглядывать, хотя вы говорите, что был на выпускном вечере у Веры парень, в которого я была влюблена, он тоже, я думаю».
— «Да уж, конечно, ты лихо отбивала у красоток, в том числе у Веры, самых желанных парней — вот теперь и я это всё вспоминаю».
— «Я ни у кого не отбивала — запомните, пожалуйста. А если парни влюблялись в меня, и я отвечала им взаимностью, то я лишь спасала их от когтистых лапок Веры, ведь другие девушки вас не волнуют, надеюсь? И хватит, мама, я оттанцевала с вами несколько танцев, теперь мне надо с подружками попрощаться. Чувствую, что разлетимся мы и не увидимся больше, лишь с Валюшей — самой любимой, но через много-много лет — уже чужими станем, потому и жизни проживём совсем разные».

Реля ушла от матери, и Юлия Петровна сразу проснулась. Ей бы запомнить этот сон, более содержательный по смыслу, чем первый. Да и более предсказательный, но родительница, со злости, что Реля даже во сне выговаривала ей, старалась выбросить его из головы. Однако второй сон настойчиво стоял перед её глазами, будто просил запомнить его и рассказать Дикой, да спросить, что он обозначает.
Гера уверяла, что «Чернавка здорово разбирается в сновидениях», умеет их «расшифровывать, как разведчица», никогда не ошибается. Сама Гера не видела снов. Но знала от своих подруг, которые то и дело обращались к средней, как к ведунье: – «Ваша Релечка знает больше, чем столетня бабка у нашему сэли».
Что ж, почему бы и матери не обратиться за разъяснениями к своей Дикарке? Возможно, Рельке, такой цыганистой по виду, но не по характеру — иначе бы не Гера, а она «тянула» из матери деньги на хорошие вещи, так вот Реле передалось что-то от её бабушек-цыганок и она расскажет матери, что означают эти вещие сны?
Но удалось поговорить с Дикой лишь через неделю.
Калерия без интереса выслушала сон, про Верин выпускной вечер. Одно её заинтересовало, что скрыла от неё мать? Пришлось рассказывать про незнакомого ещё им обоим мальчика Славу, который не хотел танцевать с Верой, так был влюблён в Релию, ждал её, но она не пришла проводить любимого.
— Так, мама, возможно, что я, действительно, стану отбивать парней у Веры, как вы её уже называете, но только если я их стану любить. А уж любимых никогда не отдам Герке на поругание, потому что она не умеет любить ни парней, ни вас, как это ни обидно вам слушать. Я уж не говорю, что меня она ногами готова затоптать, и малышек не оставит мысли погубить, но я заранее чувствую её планы, и разрушаю их, по мере возможностей.
— И это у тебя хорошо получается. Но скажи, Вера правда поступит в институт?
— Если я вам гадаю, то мне за это деньги, мама, надо платить, — пошутила.
— Ты это серьёзно? А бесплатно матери предсказать не можешь?
— Бесплатно — Бес платит. Я не желаю вам предсказывать, и говорить, может, очень ценную информацию, и чтобы за это мне заплатил Геркин отец — «Люфер» — как вы его, в молодости, называли.
— Да, с тобой лучше не связываться. А про себя ты сон хочешь услышать?
— Это тот сон, который у вас под утро приснился, да? Тогда не надо. Я проснулась очень рано и невольно подключилась к вашему сну и видела его почти наяву… Это где мы с вами танцевали очень долго, и я вам показала пряди седых кудрей — они у меня, в семнадцать лет, протянутся от висков до самых кончиков?
— И где я с тобой говорила, про какого-то моего кавалера, которого ты от меня отбить хотела? Понимаю тебя — сделать матери, или Вере больно за все твои муки это, наверное, очень тешит самолюбие?
— Мам, но вы же всё извратили! Я не стану вам пересказывать и разьяснять ваш сон, как вы желаете.  Потому что, перебирая события, происшедшие там, мне не удастся избежать объяснений, а я не желаю вам растолковывать то, что сто раз говорила, и буду ещё говорить по жизни. Прислушивайтесь к моим словам, когда я вам в гневе или просто объясняю. Возможно, вам самой станет легче жить, если вы начнёте жить по совести. Ну-ну, не делайте грозными глаза, я сейчас вас оставлю. И советую дождаться третьего сна — он будет у вас через неделю или месяц тогда вы сами расшифруете все сны, если конечно захотите, и сильно постараетесь.
Но как не гневалась Юлия Петровна пришлось ей ждать третьего сна — страшного для неё, потому, что если в двух предыдущих она видела юных дочерей и себя ещё молодой женщиной, то в третьем сне она увидела себя каргой: вон мать — старая женщина — с клюкой и в плохой одежде: – «Врагу не пожелаешь такого позорища», — Проснувшись, подумала модница, желая, чтобы сон этот исчез из памяти, но он упорно возникал у неё перед глазами.  Вот она, безобразной старухой семидесяти или более лет появляется в красивом доме, у Рели, который дочь сама построила, и просит приютить её, так как другие дочери — и в первую очередь Вера — её прогнали.  Так не пустит ли Калерия мать к себе ненадолго пожить? Сколько ей жить осталось? Не стеснит она любимую доченьку, не стеснит в таких-то хоромах.
Но Реля, к тому времени красивая женщина, напоминавшая старухе её молодость, не поверила ей: — «Вы, мама, забыли, что я умею всё предугадывать? Если вы здесь проживёте недельки две, со своим «добрячим» характером, то Релю отсюда вынесут вперёд ногами, а я ещё хочу пожить, внуков от сына дождаться».
Со слезами на глазах, сожалея, она развернула мать спиной к себе, и, выпроваживая из своего уютного гнёздышка, просила вспомнить, что её тоже, много лет назад выгоняли из дома, в безвестность, без копейки денег, и в плохой одежде.
Этот вещий сон Юлии Петровне стоило запомнить и изменить своё отношение к дочерям, не делать их врагами по жизни, тогда и ей легче будет в старости ездить от одной к другой, передавая приветы, и быть везде желанной.
Но она постаралась выбросить сон из головы на следующий день. То был праздник великого Октября и тут бы ей свести бы дочерей за праздничным столом с вкуснятиной, да накормить обеих, да примирить раз и навсегда.  Но Гера отказалась — её ждала компания, в которой ей было веселей. Отказалась, но не поленилась отведать самого вкусного из материной стряпни. А Реля, увидев как старшая тащит себе в рот, выбирая из середины блюд, не захотела есть «объедки», и ушла к подругам, где её накормят — Юлия не сомневалась в том — но будет ли то вкуснее, чем у мамы? Остались малышки и муж, которым она предложила отпраздновать дома:
— Отметим день рождения Революции, которая и меня, да и тебя, Олег, вознесла на ту высоту, о которой мы раньше и не мечтали.
Муж немедленно согласился, потому что идти к любовнице у него не было вина. Председательница» распорядилась не отпускать Олегу, ни из их бочки на складе, ни из колхозных, грозя кладовщику увольнением, что для того было смерти подобно: со склада никто не желал уходить — самое хлебное место — и свою семью обеспечивает кладовщик и родственников и любовниц, как председателькин муж, например.
— Что, Юля, не едут что-то к тебе твои любовники — кто-то их распугал, говорят? Или праздники предпочитают встречать в городах, с жёнами?
— Кто-то распугал, но не ты, у тебя бы ума не хватило. И естестанно, что надо им покрутиться на демонстрациях, которые устраиваются в городах. Меня, представь себе, тоже приглашали на те пиршества, которые после торжеств, закатываются в ресторанах. Но я предпочла все рестораны родной семье, — так вдохновенно сочиняла Юлия Петровна, что сама бы поверила, но знала, что никто её не приглашал — кто бы решился показать всеобщую любимицу обкомовским жёнам, которые, далеко не дуры — тут же бы её вычислили и шум подняли: — Так что, дорогой муженек, не будем ссориться в великий праздник. Малявки, вы будете кушать с нами?
— Будэмо, а вы нам вина нальетэ? — малышки привыкли к вину, зато и не болели.
— Налью, если вы останетесь дома, а не побежите к клубу, как просились, чтобы детское кино посмотреть.
— Ой, мамочко, мы нэ станэмо пыты вино, краще фильму побачымо. –  Наелись, как следует, запили всё это не вином, компотом и умчались. Осталась Юлия Петровна с мужем одна:
— Итак, Олег, выпьем нашего винца, и ты мне расскажешь, как хотел, в Одессе, два года назад остаться из-за какой-то бабёшки — это не Релия мне поведала.  Ты ночами до сих пор сокрушаешься, всё рвёшься к ней да зубами скрипишь, что любимая доченька тогда тебя задержала — за что ты, наверное, зверски избил её?
— Была мечта расстаться с тобой, Юля, но дети задержали, и вразумила меня, разумеется, Калерия. Всё рассказала, что развод нужен, чтобы жениться на той женщине, без него меня бы не прописали к ней — откуда только узнала? Ещё не желала, чтобы я Виктории, которую она в глаза не видела, лишь во сне, жизнь испортил.
— Жалостливая доченька! А мне ты можешь жизнь портить?
— Так дай развод, Юля, Богом тебя прошу — половину детей заберу, как только устроюсь где-нибудь, и квартиру или домик мне дадут для проживания.
— Фигушки тебе! Знаю я, как ты детей заберёшь. Пристроишься к той же Виктории, чтобы жить у моря, да в красивом городе, хотя Одесса сильно разрушена; о детях не вспомнишь. И хватит глупости говорить — чем тебе жена плоха? Ну, погуляли мы, оба немного, так пора и остепениться. Давай, сейчас выпьем ещё да в постель, сделаем Реле ещё одну ляльку, а то она, так же, как ты, мечтает из семьи улизнуть.
— Нет, Юля, от обязанностей мужа я не откажусь, а вот дитятко ещё одно навесить на нашу работницу не желаю. Да и какого ты родишь ребёнка, после всех твоих женских недомоганий? И не забеременеешь, имея, за… почти год твоего председательства десятка два-три бугаев.
— Дурило ты, Олег. Как вернулся ты из госпиталя, с ещё больной ногой, так не было у меня мужчины сильнее. Не тебе ли двух девок родила ещё? А эти «бугаи», которые возле меня роятся — они мизинца на твоей больной ноге не стоят.
Ох, и понаслаждались они друг другом днём, пока детей не было дома, а когда вернулись, сначала малышки из кино, затем старшие дочки, проголодавшись, накормила их мать ужином, винцом попоила, и всех уложила спать; никто не спорил, все нагулялись по холодочку и засопели носами. А у родителей, как у новобрачных ночь была. Но самое удивительное, Олег, почувствовав себя мужчиной не заброшенным, а желанным, вновь вспомнил про свою «солнечную» девчонку, воспользовавшись маленьким отдыхом:
— Всё же, Юля, ты не дави так на Релюшку. Я чувствую, что она — спасительница всей нашей семьи. В Литве её заботами мы выжили. Ежели б она не сдружилась со стариками, на хуторе, где мы больше года прожили, то мы, пожалуй, ноги протянули бы.
— Не только это, — согласилась с мужем Юлия, — но и убегали мы от уничтожения нас бандитами, когда там русских стали отстреливать, под релькиным покровительством, или под крылышками её Ангелов — ты думаешь, я это не понимаю? А как Релия спасала Валю с Лариской не лишь от Геры, но и от меня с тобой — ты сам знаешь!
— Да, мы, как бандиты ведём себя по отношению к детям, а она — спасительница!
— Спасительница, — согласилась пьянененькая Юлия, — мало того на днях сказала мне — от чего я просто онемела — что она — праправнучка Пушкина. Но лишь она, а не Гера, ни Валя с Ларисой, ни даже мы с тобой. Что Пушкин, это тот дедок, который явился ей, как уже Релькин спаситель в поезде, и прочёл ей сказки свои, от которых, если верить твоему «Солнышку», она и научилась читать.
— Юля, так оно и было! Видишь, Реля — особенная девочка, и она приносит счастье в нашу семью, потому что не спаси она меня от тюряги, ты бы сейчас осталась одна. – Олег мимо ушей пропустил слова о Пушкине, будто их и не было. Юлия Петровна не напомнила ему о том и сама, пьянея от ласк мужа, подумала, что сказала глупость. Надо забыть Релькин трёп навсегда. 
— Нет! Я не желаю жить без тебя! — она, поцелуями, стёрла у мужа память о его доченьке, и увлекла в тот рай, который и сама так давно не испытывала с Олегом.
Уже на следущее утро Юлия Петровна проснулась не старухой, какой чувствовала себя, после глупого третьего сна. А вновь молодой и активной — командиром большого колхоза, которым она лихо управляла, почти не кормя своих работников.  Но никто из них не жаловался, все её боялись, за исключением разве Тихона:
— «Но этот Тихон — с печи спихан не посмеет на меня жаловаться!» — думала надменно Юлия Петровна, а сама уже строила планы как бы и Тихона прибрать к рукам, как она это с мужем сделала — Олег стал тише воды, ниже травы, забыл о «коханке».
Ей казалась, что при её хитрости, она всегда будет сильной, всегда занимать большие, достойные её посты, и все, в том числе Релия, должны её беспрекословно слушаться, иначе она им устроит такую жизнь, что многие пожалеют, что родились.

С руководящего дела Юлия Петровна «слетела» внезапно, и неожиданно для себя. Кто-то капнул в районе про её гулянки: может Тихон — «с печи не спихан», может, муж, сердясь за то, что жена, хваля его мужскую силу, продолжала «свои раздолбайства» или другие, которым поцелуев «председательки» не хватило, сорвали на ней зло?
Гром грянул, казалось бы, среди ясного неба.  Приехала комиссия, почти из одних бабищ — ох и рыли, ох и копали, ревизировали всю бухгалтерию и все склады.  За мужей, неверных своих мстили и что не так красивы, как Юлия, бесновались, и такого накопали, что спокойно могли арестовать «председательку» — не посмотрели бы на малолетних детей. В те годы человека могли забрать и увезти и пропадали люди без следа,  будто их и не было на земле. Лишь сейчас мать четырёх детей подумала, что мало доставалось её девчонкам любви от неё — кроме Геры — судьба и мстит ей жестоко. Да за колхозников, по-видимому, ей придётся отчитываться, за голод в пяти сёлах.
Вот где Юлия Петровна лишилась своего гонора, сильно струхнула. Все деньги, что на командирском посту собрала, готова была отдать, лишь бы выбраться целой из беды. Олег также испугался, что останется с четырьмя девчонками, если жёнушку посадят.  Помогал ей выпутываться из сложнейшего положения, как мог, чем снял с себя подозрение. «Председателька» и своего неверного подозревала, что мог Олег на неё «капнуть» лишь из-за злости, что не берёт с собой на гулянки.
После уж объяснились с мужем — Олегу её «раздолбайства» были на руку — иначе как бы он смог сам встречаться со своими любовницами? Потому и жену не очень ревновал.  Пожили они оба, в этом колхозе-гиганте всласть, обоим было достаточно мест, где спрятаться друг от друга. Но не от Рельки, которая, если ей надо, могла везде разыскать своих разгулёнов-родителей и закатить скандал. Она, единственная из детей, уставала от измен, потому, что ей больше всех доставалась по хозяйству. А разгулявшиеся родители не хотели ей помогать. Хотя, как Реля подозревала, их прямая обязанность была растить детей, а значит, и готовить им питание, стирать и купать малышек.
— «А теперь, — сердилась Калерия, — из-за их разгуляйства пришлось продать коровушку, которая молоком всех поила. И простоквашу часто делала я из того молока, а уж из простокваши и творог получался отменный, из которого и варенники Релька делала, а если снять с простокваши сметану, то было чем эти вареники смазать».
Ещё хуже было Реле, когда зарезали хрюшку, но когда стали его коптить; сало и мясо, чтобы подольше хранились, да делать из мяса вкусные колбаски, девочка догадалась, что это в дорогу — отец с матерью шушукались об отъезде. Батя подтвердил её догадку и сказал, чтобы не очень сожалела о своём кабанчике, благодаря ему, они безбедно проживут на новом месте некоторое время, потому что «сбегают» они из Толстухи.  Мать «попёрли» с председательства, но она смогла обеспечить колхозников продуктами из складов — почти все раздала, так что комиссиям нечем будет поживиться. Последнее известие порадовало Релю. А ещё больше, когда родители решили пока ехать к родным матери, в Ивановскую область, в красивейший городок, под названием Родники — у Рели в ушах зазвенело чистой водой — может хоть там родители их утихомирятся да отмоются от разгильдяйства звонкой водой? Они это городок видела лишь во снах и то мельком.
С собой увезли не только хорошо прокопчённое сало и мясо, да два мешка сухофруктов, которые Реля с подругами насушила летом, от старого сада. И страх, преследующий их родителей по пятам — потому и «бежали» так далеко: спешно, через Москву, ехали к родным, которых Юлия Петровна: - «Подумать страшно!» не видела семнадцать лет, да ведь война, проклятая, она людей раскидала.
В красивейших Родниках все (кроме Рели) впервые узнали, что дедушка Пётр умер в сорок втором году, семидесяти двух лет от роду. Умирая, просил, чтобы похоронили его рядом с его женой, (убитой им, как рассказывала людям Юлия Петровна), но хоронили чужие люди, и лежит дед на другом конце кладбища, далеко от цыганки.
Троих братьев Юлии Петровны тоже забрала война. И остались в Родниках от большой семьи четыре сестры — две из них без мужей — да самый малый брат Николай, тоже вернувшийся с войны, как и Олег Максимович весь израненный.
Встретили их сестры с братом хорошо: ещё бы столько еды привезли им с Украины, поэтому сестры и брат зазывали их жить к себе — было из кого выбрать. Юля захотела жить у Альбины — они похожи характерами — Аля жила лишь с дочерью, ровестницей Веры — в большом доме. Остальные сестры жили в домиках поменьше, а брат Николай и вовсе в городской квартире, но семейка у него была приличная — тоже четверо дочерей, как у Юлии. У Насти, второй по страшинству, были сыновья, но один служил в армии, а младший заканчивал десятилетку. К Настасье отдали Релю, по просьбе тётушки, неужели добрая женщина заметила, что младшая сестра угнетает работящую дочуру? Отдала ей Юлия Петровна свою бунтарку — пусть поживёт у Насти — может, мягкая по натуре, старшая тётушка, растопит строптивость дикарки. Да и невозможно общаться с Релией, так как общались они с Верой в Украине. В Родниках Герочка окончательно стала Верой — они с матерью собственноручно даже метрику её выправили. И никто в новой школе не заметил подделки. Может поэтому Вера стала, подобрей относиться к сестре, чтобы не ляпнула где не следует какое имячко было до этого у старшей. Да и нельзя было, попрежнему, издеваться над средней — вокруг было полно родни, которые смотрят на них с любовью, потому что давно не виделись и не прилично показать, что в семье Юлии Петровны что-то не ладилось. Объяснили родне свой внезапный отъезд с Украины тем, что у Олега открылись военные раны и по тому надо им срочно ехать к морю. А на недоуменные реплики родных, что Чёрное море было с ними рядом, почему же туда не поехали? — Юлия Петровна сочинила привлекательную, на её взгляд, историю, о том, что у Олега военный товарищ на Дальнем Востоке. И вот зовёт их к себе, но чтоб туда доехать — а это какие деньги надобны — они решили завербоваться на Дальний Восток.  Потому в Москве и заехали в соответствующее место, но им сказали, что отправка будет только летом. Вот они и завернули к родне по дороге к Японскому морю. Во-первых, чтобы повидаться, ведь неизвестно когда теперь судьба их сведёт, да и девчонкам школьный год закончить — не везти же детей не доученными.
К великому удивлению Юлии Петровны ершистая средняя в Родниках притихла, потрясённая тем, что они едут к морю и небольшим, но красивым городком. Не потому ли эта девочка больше понравилась её родне, чем красавица Вера? Учились старшие дочери хорошо. Хотя и приходилось переходить из русской школы в украинскую. И теперь опять вот в русскую. Но Релька и учителей больше удивляла своими знаниями, чем Вера — хотя старшая не меньше её читала книг. Однако в последнее время мать замечала, что Вере очень нравилось внимание юношей, больше крутилась перед ними, чем просиживала за книгами. Ну что ж, пришла, видимо, пора её Верочке стать девушкой, она и ростом уже изрядно вымахала. И пока дочери заканчивали учиться, отец съездил ещё раз в Москву и окончательно подписал документы, так что родных они не обманывали, говоря, что едут на Дальний Восток.
Ивановские Родники. Как понравилось Калерии в этом маленьком, провинциальном городишке. Родники напомнили ей Торопец — город где она родилась и куда они заезжали на пару дней, когда ехали в Литву. Потом, в зрелом возрасте, Релю удивляло, что в десять лет она хорошо помнила, что родилась в Торопце, а получая аттестат напрочь забыла: то ли экзамены у неё из головы всё повытрясли на Украине их было много в программе – то ли мать затуманила ей мозги, издеваясь над взрослой дочерью. А скорее всего, что Реля, после войны была маленькая, не запомнила названия, да и Торопец был почти разрушен — он прошёл как-то мимо её сознания — помнились лишь несколько домов, улица, по которой её водили гулять, да небольшой вокзала другого города, с которого они уезжали. А Родники с деревянными тротуарами всколыхнули ей душу: домики в таких красивых узорных наличниках — просто чудо. Русские печки в каждом доме: в печах этих варят очень вкусные «серые щи». И ещё одно чудо — мороженое. Как хорошо купить его после школы и растягивать удовольствие. А растянуть можно, особенно весной. Релю мать отселила от себя и дала понять, что в наказание — отдала её тётушке Насте, а получилось на счастье для девочки. Пожить в любви, которыми её окружили тётя и её сын Альберт: – «Господи, это имя в нашей родне прижилось — сколько Альбин и Албертов» — рассеянно отмечала Реля. Однако своего недавно приобретённого брата она обожала. Альберт учился в той же школе, куда и Реля ходила. Приходил братец на переменках к её классу с друзьями, вызывал Релю и, улыбаясь во весь рот, просил:
— А ну побалакай, дивчинко.
Реля, разумеется, стеснялась:
— Чего ты из меня украинку делаешь? Я по-русски лучше говорю, а если нечаянно украинское слово выскочит, то звыняйтэ.
Ребята смеялись заливисто:
— Ты гляди, Алик, у тебя сестрёнка на маленького Пушкина похожа.
— И вовсе нет, — возмущалась Реля, — мои волосы тёмные, а у Пушкина были в детстве светлыми: - «Странно, ляпнула, а не помню ничего где читала!»
— Откуда у тебя такие сведения? — удивлялся брат. — Ох, и вумная у меня сестричка растёт. — И заметив, что Реля хмурится, наклонялся к ней: — Ну, не хмурь брови, радость моя, я тебя, после уроков, на санках домой отвезу.
И катал Релю на санках — от самой школы как «запряжётся» и бежит, предупреждая прохожих, дабы сторонились. Это было весело. И машин в то, послевоенное время, было на улицах мало. Разве какая с продуктами едет, в магазин или мороженое развозит. Так Алик как припустит за этой продуктовой машиной, и если что дельное в магазин завезли — муку, макароны или крупу — они тут же и очередь занимали. Эти продукты в редкость были тогда и за ними люди стояли в очередях, по много часов.  Давали по килограмму в руки — так Реля с Альбертом, пока она у них жила, много продуктов накупили. Тётя Настя - щедрая душа — делилась ими с родней, и столько радости и веселья было при таком дележе.
Тётушка Реле не раз говорила, что она внесла «жизнь» в их городок и даже большую родню «оживила». Не за это ли Настасья Петровна водила девочку раз в неделю в баню, где, после мытья, поила газированной водой, которую Реля впервые попробовала. Вот мороженое она уже отведала в Москве, когда они останавливались там, чтобы узнать о поездке на Дальний Восток. Отец уехал, и его долго не было, а они сидели на вокзале, в комнате отдыха, и конечно просили у матери что-нибудь им купить. Юлия Петровна уходила ненадолго и приносила то горячих пирожков, то булочек вкусных с молоком, то мороженого, хотя на дворе уже стояла зима, но надо же «детей чем-то кормить», как объясняла родительница другим матерям, находившимся вместе с ними. Мороженое тогда просто поразило Релю: это чудо делали из молока и сливок. Но как?..
В Родниках они с Альбертом продолжали его покупать. Но весной у новоявленного братца началась подготовка к экзаменам, а вернее юноша, по выражению тёти Насти, «стал бегать по девкам». И Реля возвращалась чаще из школы одна - она любила иногда бродить по красивому городку, размышляя о будущей поезке к морю. Реля вспомнила Голос, который обещал её отвезти к морю и вот, кажется, её мечта осуществится.  Уже едучи в поезде, Калерия удивлялась – раньше Бога её обещал отправить к морю Пушкин, почему она это не вспоминала в Родниках?

Но не всегда она бродила одна — частенько её из школы встречал отец, которому, наверное, надоело притворство матери — Юлия Петровна в Родниках просто в актрису превратилась, Верочка ей подражала, и батяня сбегал от их притворных вздохов повидаться с Релей. Они подолгу гуляли по городу, отец всегда носил дочерин портфель и покупал ей мороженое из тех денег, которые ему жена давала на папиросы, и Реля с благодарностью принимала от него эту жертву:
— Пап, ты курением портишь себя и воздух, я же от витаминов немного подрасту, — улыбалась девочка, уплетая мороженое за обе щёки.
— Откуда ты знаешь, что от папирос портится воздух?
Реля вздыхала: — Ты не поверишь, но я, перед своим днём рождения, летала во сне.
— Все дети летают — это они так растут.
— Нет, папа, когда растут, то со скалы срываются или с крыши падают — я часто такой страх во сне испытываю и просыпаюсь в страхе - это мне докторша сказала ещё в Толстухе, когда я ее спрашивала про эти страшные сны.
— Что ж, я согласен с тобой и с докторшей твоей — когда тело во сне вытягивается, то сняться страшные сны — это со мной тоже бывало.
— Ну вот, видишь! А сон, перед моим десятилетием, был не страшным: я в нём просто летала над землёй, как птица, лишь руками не махала. И лечила кого-то, как тебя лечила в войну. Помнишь?
— Ещё бы не помнить! Ты — маленькая лекарка. Но папа твой никогда не летал в жизни, лишь падал с крыш, как ты сказала, да со скал прыгал.
— Это потому, папа, что ты пьёшь, а от вина не летают. И с мамкой дерётесь, да детей бьёте от злости. Не сердись, что так говорю.
— Да за что же я на тебя, Солнышко, буду сердиться? Это ты меня прости, что я тебя осенью, по пьяни, по руке ударил. Болит рука-то?
— Болит, — показывала Реля бугорок, который уже полгода у неё на руке не проходил: — Но когда я в ту ночь летала, то рука не болела.
— Ну-ну, расскажи мне про тот сон, — заинтересовался отец.
— Весь сон я и не помню, а отрывками как-то. Вот сегодня вспомнила, что летала и то потому, что мы о дыме заговорили. Так вот, папа, от машин дым, а я много машин подо мной видела, — дым от них поднимается вверх,  и дышать становится трудно.
— Как же ты там дышала?
— Вот тогда я руками и поработала — разгребала его, и он тучками уходил от моих рук.
— Видно тебе на роду написано разгребать чужие грехи, — пробормотал Олег Максимович, но Реля хорошо всё расслышала.
— Да, пап, и я делала это с удовольствием.
— Но скажи, что ещё тебе снилось в том сне, перед десятилетием? Реля задумалась: она помнила очень ярко, как летала в пещеру да лечила какого-то юношу. Который сказал ей, что они ещё увидятся, но стоит ли говорить ей об этом отцу? Ведь это её будущее, зачем же о нём рассказывать человеку, который, спьяну, может ударить дочуру да побить жестоко, к которой сейчас добр, потому что ему скучно.
— Я же говорю тебе, папа, что помню тот сон отрывками. Вот сон, когда я летала и лечила тебя — мне хорошо помнится. — Слукавила она, не напоминая отцу, как он отплатил её за «лечение»; — Ты лучше Реле расскажи как вы живёте у тёти Альбины? Как Алька младшая ладит с Верой? Мы все в одну школу ходим, но что-то я их не вижу вместе.
— Эти две эгоистки не любят друг друга: к парням уже ревнуют, — сказал, будто сам ревнуя отец — можно догадываться лишь, что к Вере: не его ли Реля вытаскивала из клетушки тогда ещё Герки?
— Вот это похоже, — улыбнулась Реля. — Две «красотки» - сестрицы, как они думают, сошлись в одном классе и в одном доме. Я заметила, что тётя Альбина свою дочь разбаловала, как и мама Верку.
— Умная ты, дочурка моя, всё видишь своими глазами - блюдцами. Но ты у меня спрашивала, как мы с Юлей живём?  Не ругаемся ли?
— Конечно. Было бы стыдно от родных, если бы вы тут ссорились.
— Успокойся, мать твоя великая актриса погорелого театра.
— Почему погорелого, папа? Потому, что нам так быстро пришлось уехать из колхоза-гиганта? Так вы оба там людей удивляли и гневили, потому что разгулялись с удалью, а людям есть нечего было.
— Ну, родная, я хоть и гулял, но старался людей кормить — хоть и твоей поросятинкой, каюсь. Ho ваша мать погорела со своими гулянками, правда, под наш отъезд она исправила свои ошибки – накормила колхозников. А в Родниках, она изображает любящую жену и такую же мать — да ты это на себе всё это должна была почувствовать.
— Я и почувствовала — пришла вчера к вам за сухофруктами — тёте Насте очень компоты из них нравятся, так мама набрала кулёчек малюсенький, а всё ворчала, что я ей очень дорого, в Родниках, обхожусь.
— Ну и наглая! А кто эти фрукты сушил, как не ты? Если бы Герусенька её, то она два мешка не имела. И вообще ничего бы не имели, потому что сад не она возрождала.
— Папа, твоя старшая дочь теперь уже не Гера, а Вера.
— Сказал бы я тебе про эту шлёндру, что она из себя представляет, да не хочу лишних громов и молний на твою голову. Но Юлину наглость я исправлю завтра же: принесу тебе кусок сала-мяса и сухофруктов больше.
— Принеси, пап, а то мне тёте Насте, стыдно в глаза смотреть, что я так мало ей принесла — она же думает, что я сама из мешка набирала.
— Тебе хорошо у тётушки твоей?
— Хорошо, пап, никто не кричит на меня, не бьёт — тётя Настя добрая, Альберт говорит, что обожает. И правда он мне не даёт даже дотронуться до ведра — сам воду из колонки носит. Обедать садимся вместе, дружно так. Витюша их уже мне приветы из армии передаёт: всё шутит, что сбежал бы, чтобы только на меня посмореть – жаль, не увидимся.
— Да у него осенью демобилизация, а мы скоро уедем: вот только школу вы закончите и рванём. Ты слушайся Настю, раз она тебя любит.
— Ты знаешь, папа, мне даже от её любви неудобно, ведь я ничем, абсолютно, её не заслужила, боюсь, что мне станет плохо от этого.
И как напророчила себе Реля. В следущую субботу потеряла в бане сознание. Тётя Настя испугалась — к врачу её водила. Доктор дотошно расспросил «больную», как много она работала по дому прежде. И узнав, что маленькая девочка ухаживала за коровой: - «За коровой? Но это же трудно!»  Ещё поросёнком, садом и много носила воды от колодца, который от их дома далеко. Реля назвала не всё, но и от сказанного, доктор ужаснулся. Он сказал тёте Насте, что «пациентка» - так странно он назвал Релю — истощена, и ей надо не трудиться тяжело, а много гулять и есть мясо, рыбу, творог, морковь.  Перечислил то, чего у тёти Насти, кроме моркови, со своего огорода, на столе бывало редко, да и где их взять в такие времена? Выйдя от доктора, Реля просила тётю Настю не говорить матери, что у неё был обморок и, что к врачу они ходили. Тётушка согласилась:
— Да, я сама так подумала — ведь у Юли больное сердце.
— И давно? — удивилась Калерия. Девочке сердце матери казалось каменным — ведь она с Верой так безжалостно унижали её, хотели релиной смерти. У Рели и сейчас в ушах звенел голос матери:
— Как же ты мне надоела, проклятая! Хоть бы тебя Чёрт забрал!
— А вы помолитесь своему Чёрту, может он исполнит вашу просьбу! — отвечала Реля с горечью.
А теперь вот тётя Настя толкует о материном больном сердце:
— Да мать твоя говорила, что с войны, когда вы с Верой болели, и оно у Юли стало подкалывать — вот как тяжко вы, детки, даётесь.
Реля знала, что у матери сильное сердце, раз она умеет так себя вести по отношению к домашней рабыне, но не стала рассказывать свои беды тётушке, которая отогрела немного релино сердце, дала подышать свободно грудью. Реля оттого и в обморок упала, что надышалась.

Но как ни хорошо было Реле с тётей Настей, а закончился учебный год, и семья отправилась опять в Москву, оттуда они должны были поехать на Дальний Восток. В столице родительница отыгралась на Реле за своё долгое сдерживание. Когда муж принёс документы да подъёмные деньги и отчитался перед ней:
— Вот, Юля, это нам на билеты: на тебя, на меня и двух наших взрослых дочерей. А эти деньги на питание.
Юлия Петровна взяла деньги и подняла гневные глаза на мужа:
— Ты все отдал или что-нибудь себе спрятал на выпивку в дороге?
— Юля. Мы с тобой в пути и выпьем, если захотим. Смотри сколько их тут — хватит доехать до Находки.
— Ну, хватит-не-хватит, а я Рельку не повезу по взрослому билету она ещё маленькая ростом, чтобы такие деньжищи на билет выкидывать.
— Юля, но контролёры же будут ходить.
— А мне наплевать, пусть ссаживают её с поезда.
— Юля, ссадят всю семью, а не её одну. К тому же весь вагон будет заполнен такими же, как мы, которые едут в Находку, потом может вместе жить придётся. Ты не боишься, что тебя будут люди осуждать?
— А наплевать на них, я их не знаю и в дороге не собираюсь знакомиться и тебе не советую на женщин заглядываться. А то ты, кобелище такой, за четыре месяца, поди, затосковал по ним?
— Как тебе не стыдно, Юля? Ты так хорошо вела себя в Родниках — неужели соскучилась по старым нашим скандалам?
— В Родниках я перед роднёй притворялась, а теперь берегись, если вдруг что-то замечу — мигом глаза выцарапаю. А Релия пусть лишь пискнет, сколько ей лет — руки-ноги пооторву, — сердилась мать, покупая средней билет, как и грозилась, за полцены.
Реля случайно слышала ту ссору, но в Москве она уже права голоса не имела. Конечно, ей бы хотелось поехать, как полагается, но если мать решила съэкономить на её билете, чего спорить? В Юлию Петровну вселился Чёрт, который всегда жил в матери, но в Родниках «актриса» притворно скрывала его и вот её «товарищ» вышел на свободу — теперь Реле надо прятаться и молчать. Самое главное сейчас для неё сесть в поезд и тихо доехать до Дальнего Востока — там море. Боженька и дед, во снах,  обещали ей море, и она с семьёй едет –  и Ангелы Рели сохранят её в дороге, довезут к месту.

Ехали шестнадцать дней. Вот где она насмотрелась. Одно неприятно, что контролёры ходили часто, и хоть Реля, действительно, была маленького роста, не каждый верил, что ей нет десяти лет.
Отец угрюмо молчал, когда приходили контролёры или уходил совсем из вагона, если мать яростно спорила, не показывая документы — это было унизительно.
Реля забивалась на третью полку, свёртывалась там калачиком.
Зато «Герия», как называла сестру Реля в ответ на дразнящее «Релия» – вела себя вольготно. Двенадцатилетняя, (по поддельной метрике – на самом деле Вере весной исполнилось четырнадцать лет), физически развитая девушка, хотя не трудилась много по хозяйству как средняя — Вера-Гера строила глазки парням постарше, которые ехали тоже в Находку.
Зато над сестрой, без посторонних, издевалась изощрённо: — Не приставали бы к тебе ревизоры, если б ты хоть раз скорчила глупую физию — а то очень «вумные» у тебя гляделки, выдают хозяйку.
— Ну, артистка у нас ты, вот и строй разные рожи, — огрызалась Реля.
Отец смотрел на ссорящихся дочерей и шёл курить — его заставляли нервничать их перепалки.
Ещё в Литве через сны Реля понимала почему: ему было неприятно, что так унижали его родную, его первую дочь. Облагодетельствовал когда-то любимую женщину: теперь она мстила мужу за его доброту. Если бы он знал, как отомстит его приёмная дочь Реле, лишив её, после смерти отца наследства, больно ударит в самые тяжёлые годы жизни бывшей рабыни, хотя сама Вера, к тому времени, жила богато, по мнению Юлии Петровны: – «Как сыр в масле купалась». Если бы отец предугадывал вперёд, как Реля, то не брал в жёны беременную от чёрного душой человека женщину, не проявлял бы чуткость.  Потому что молодое благородство отца, а потом его измены гулящей  жене, всю жизнь били больно по Калерии.
Сама девочка, после скандалов матери с ревизорами, сворачивалась на верхней полке клубочком и засыпала. Снился ей Пушкин, который, как всегда утешал её и рассказывал что-нибудь из своих путешествий очень интересно, почти стихами. И Реля, беседуя с дедом, тоже старалась говорить в рифму. А однажды ей приснилось, что дед едет с ними в вагоне – невидимым, разумеется, для других, кроме Рели. Невидимым, но вдруг дедушка, почему-то заговорил не с ней, а с солдатом, едущим в соседнем купе. И Реля поняла, что дед встретил знакомого по Космосу, потому что они с Космоса и начали разговор. Это солдат – очень красивый парень, по имени Степан, очень нравился Реле и не потому, что красив, но за то, что не ухаживал за Верой. Все в вагоне их парни и даже из других вагонов приходили, старались заговорить с Верой, покупали ей на больших остановках подарки и разные вкусности, которыми старшая сестра хвасталась Реле, пытаясь и этим унизить. А Степан нет. Услышав разговор Пушкина со Степаном, Калерия поняла почему. Сначала Степан, увидев, обожаемого Релей деда, воскликнул:
                - Саша, ты здесь обманом.
                Космос уже беспокоишь.
                Знаю, беспокоишься о Реле.
                Каждый шаг её сверяешь.
                Мне дано шефство над нею.
                Надеюсь мне довеяешь?
                - Завидую, Стёпа, ты видим.
                Можешь с девочкой говорить.
                Но она на мать обижена.
                Да и Украину ей не забыть.
И пока Реля удивлялась во сне, как метко дед сказал об Украине, Степан с Пушкиным обсудили, что Реля когда-то летала, тоже в сновидениях, лечила отца, теперь он о том забывает:
 Степан сказал с болью:     -  Однажды избил её, знаешь?
                До крови рассёк ей спину.   
                - Ты зря мне напоминаешь.
                Век не прощу эту псину.
                За каждую Рели кровинку,
                Ответит вдвое гад-«отец».
                Раскровянил Реле спинку.
                На радость жене – «Молодец», -
                Она говорила и изменяла.
                Он тоже – дрались до крови.
                Хлестала кровь у обоих.
Потом они взялись вспоминать, как попали в Космос. Это было удивительно интересно, но Реля заснула во сне. Со временем она узнает, что заснуть во сне, это забыть о предыдущем сне. И это мог ей подстрить лишь дед, когда не хотел, чтобы она что-то помнила. Проснувшись, девочка увидела солдата Степана, который ей ласково улыбнулся и сказал:
  - Доброе утро, Свирелька. Что-то я не слышал твоего щебета вчера вечером. Неужели так напугали ревизоры? Но успокойся. Хочешь, я сделаю так, чтоб больше тебя эти люди не трогали? Вернее они будут делать вид, что тебе, действительно, нет ещё десяти лет.
Калерия облегчённо вздохнула: - Хочу. И верю вам, будто вы, правда, мой добрый Ангел.
Она настолько поверила Степану, что случилось чудо – её больше не принимали за десятилетнюю. И езда в поезде по интересным местам, которые она теперь могла рассматривать открыто, не прячась, смягчали её огорчения. А при подъезде к Байкалу, проводница — молоденькая девушка, которая очень Реле сочувствовала, шепнула девочке, чтобы та перестала бояться проверяющих — их больше не будет. Калерия расцвела улыбкой, и поцеловала склонившуюся к ней девушку, такого подарка девочка давно ожидала. Теперь она свободно могла выходить на остановках, дышать воздухом, смотреть на новых людей не только через окна вагона.
Заметив, что средняя стала прогуливаться по перронам, мать дала ей двадцать пять рублей, чтобы дочь купила понравившихся ей маленьких слоников, которых было много в киосках, на всех станциях:
— Это будут твои слоники, мы же съэкономили на твоём билете.
И тут же принялась рассказывать ехавшей с ними женщине, что им на средней дочери экономить никак нельзя. Когда они жили в Литве, то был такой случай — пошла Юлия Петровна как-то с Релей за сахаром, в соседнее село, где был магазин, и куда пройти можно было только лесом. Ну и конечно мать вышагивала далеко впереди, а «дочурка» плелась сзади, подбирая последние ягодки, оставшиеся от лета.
— Вы же сами видите какая у меня слабенькая да квёлая, — пожаловалась Юлия Петровна незнакомой женщине, не чувствуя своей вины.
И, для виду, вздохнув, продолжала рассказ: шли они с дочкой по проезжей дороге, которую раскатали телегами. И вдруг она слышит, как девочка вскрикнула и побежала за ней — оказывается, в колее, лежали деньги, свёрнутые в трубочку. Юлия Петровна подумала, что это мелочь какая-нибудь и накричала на дочь:
— И чего ты скачешь, как коза? Возьми да подними.
А сама, влекомая любопытством, пошла за дочерью. А в колее не мелочь лежала, лежали крупные деньги: сто рублей бумажкой, ещё пятьдесят и две по двадцать пять — итого было двести рублей, к удивлению матери, которые она и схватила жадно и сгоряча, наверное, пообещала Реле:
— Ты нашла, осенью купим тебе пальто к школе.
Но позже Юлия Петровна пожалела о своём обещании: — «Зачем Реле пальто? Походит и в герочкином, а мы на эти деньги что-нибудь другое купим», — мать не стеснялась, рассказывая это всё при средней.
При этих словах матери, у Рели, присевшей, возле разговаривающих, и внимательно слушая их, хоть и делала вид, что смотрела в окно, в ожидании следущей остановки, на глаза навернулись слёзы. Она хорошо помнила, что мать не только подумала, но и тут же стала издеваться над дочерью, говоря, что деньги эти, наверное, потерял какой-нибудь бедняк и если бы он сейчас вернулся, то мать отдада бы их ему. Реля даже сейчас — спустя два, или три года? — знала, что мать не отдала бы находку никому, просто проверяла реакцию дочери: заплачет или?.. Но попалась сама, на собственной жадности. Когда мать с батяней поехали на рынок, в Вильнюс, куда дочери ходили учиться, девочка догадывалась, что пальто она не получит — перед той поездкой родительница не раз срывала злость на средней дочери. И всё ж Реля надеялась, что отец сумеет отстоять её деньги, и истратят они их на пальтишечко для неё, потому что Бог послал эти деньги именно ей, а не матери, которая как волчица накинулась на них.
И должна же быть у её безжалостной матери совесть.  Ведь поехали на рынок перед релиным днём рождения — Реле, когда она, наконец, пошла в школу, исполнилось восемь лет – 2 года пропустила она ради малышек; водилась с ними, так неужели родители накажут её за то, не отблагодарят, хотя бы на её деньги? Найденые,  конечно, но её – Бог послал.
Не знала девочка, что мать не зря грызла её всю неделю перед поездкой на базар. Юлия Петровна все грехи припомнила дочери, даже то в чём Реля не была виновна. Например, на обиду дочери, что она пропустила два года учёбы, сидя с сестрёнками. Мать отвечала, что она сумела выучиться дома читать и считать, повторяя уроки, за Герочкой, что было неправдой. Герка прятала от неё учебники и тетради. А уж насчёт того чтоб дочь научилась писать, хотя бы печатными буквами, побеспокоился её отец, покупая ей дорогие тетради, на рынке, втридорога, чтобы умница его не отстала от сверстников. Реля, действительно, не отстала: её почти сразу учительница пересадила во второй ряд, где занимался  второй класс, так как девочке нечего было делать в первом.  Хотели посадить и в следущий — четыре начальных класса учились в одной комнате: учащихся было мало, в каждом из классов, — но Вера, тогда Гера, громко зароптала, чтобы не сажали её сестру вместе с ней, за одну парту:
— Если посадите Рельку в третий класс, тогда меня пересаживайте в четвёртый, хотя, предупреждаю, что я не смогу там учиться, — сказала из злости – смогла бы, как предполагала средняя.
И учительница не посмела с ней спорить, лишь шепнула Реле:
— Не грусти, ты всё равно лучше её всё знаешь.
Реля и не грустила — ей всё равно было, в каком ряду сидеть — во втором или третьем — она отовсюду слышала, о чём говорит учительница, и запоминала всё лучше Геры. Но её перевод во второй ряд, дал повод старшей пожаловаться дома:
— Вы представляете, мама, какая наша Релька наглая — пробралась сразу во второй класс.
Юлия Петровна успокоила свою любимицу:
— И чего ты волнуешься? На год меньше будет в школу ходить, деньги съэкономит для семьи.
Но когда Реля деньги нашла и пришла пора покупать ей пальто, то родительница вспомнила слова Геры и тоже накинулась на дерзкую:
— И за что это я тебе буду пальто покупать? Ты вон в школе стараешься перепрыгнуть через старшую сестру.
— Разве я виновата, что учительница посадила меня во второй ряд?
— Конечно, виновата. Не надо было высовываться.  Училась бы посредственно, как все.
— И за это вы мне не купите то, что обещали?
— Не знаю, не знаю, я ещё подумаю над этим.
Так мать в раздумьях и уехала, а Реля провела воскресный день в волнении и конечно напрасно, потому что вместо пальто родители привезли с базара розового поросёнка: видно отец не смог защитить свою любимицу, но чувствовал себя виноватым перед Релей:
— Не плачь, доченька, — сказал он ей нежно, — пальто бы ты носила одна, а хрюшку, когда он вырастет, мы его зарежем, будет есть вся семья. Сейчас время трудное, надо выжить.
И взял Релю на руки, как после войны и ходил с ней по комнате, чтобы она выплакалась у неё на плече…
Тогда, того первого в их семье поросёнка, кормила и выхаживала мать.  Но видно рука у Юлии Петровны была тяжёлая, или релин Бог решил её покарать за обман, но только кормила она кабанчика полгода, а весной, когда он уже достаточно вырос, вдруг заболел страшным заболеванием «рожей», как испугалась мать. Вызвали ветеринара, который подвердил её опасения и велел поросёнка зарезать и закопать глубже в землю, а лучше сжечь… Пепел тоже закопать.

Поведав всё это женщине, с которой они ехали уже вторую неделю, Юлия Петровна подчеркнула, как вредно оказывается ей на средней дочери экономить деньги.  Вот она и осчастливила свою дочку, как мать иногда называла Релю, перед чужими людьми, вернув ей часть долга, дав двадцать пять рублей…
Юлия Петровна вдруг поняла, что с людьми, с которыми они едут далеко, им долго предстоит жить рядом, потому надо дружить.
Калерия, внимательно слушавшая мать со слезинками на глазах, не угадывала из-за гнева мыслей коварной родительницы, но, узнав, что ее «облагодетельствовали», чтобы не потерять больше денег, всплакнула, отвернувшись резко к окну — такого «счастья» не захочешь. Разве вернёшь слониками её гнев и волнения, когда мать спорила с ревизорами, насмешливо уменьшая её возраст, и тем самым, унижая лишний раз «рабочую лошадку», как старшая сестра тоже унижала Релю…
Выплакавшись ничего не видевшим глазами, но делая вид, что смотрит в окно, Реля на первой же остановке побежала за слониками. Чуть от поезда не отстала. Шумные матросы, ехавшие с ними, на ходу втащили её в вагон, ещё подшутили, что Реля, как пушинка, ничего не весит, слоники и то, как они сказали, гораздо тяжелее своей маленькой хозяйки.
Взволнованная случившимся девочка, шла по вагону, думая, что мать испугалась за неё. Или папа ищет по вагонам, но родители не беспокоились.  Ругались из-за того, что отец как-то не так смотрел на соседку по вагону — довольно молодую и красивую женщину.  Та также, по уверению матери, строила отцу глазки. Релю передёрнуло: на её не детский взгляд, отец с матерью были уже не молоды: оба разменяли пятый десяток, да ещё пережили тяжёлую войну - о войне она столько наслушалась рассказов людей в поезде — да и мать поведала соседке как она, с двумя малышками, ехала в эвакуацию. Тут же сидел и отец, поэтому Реля решила, что это самый достоверный материн рассказ, не станет же она придумывать перед супругом — отец знает, что они ехали в санитарном поезде — от начала, до конца.
И вдруг эта невыносимая сцена ревности из-за шуточек отца: – «И что он посмотреть на красивую женщину не имеет права? — мысленно возмутилась Реля. — Сама мамка что вытворяла, будучи председателем большого колхоза? Себя не видит, а к папке пристаёт по пустякам. Смотрела бы лучше за своей Верой, которая парням намекает, чтобы сводили «бедную девушку в вагон-ресторанчик».
Но разругавшимся родителям было ни до неё или малышек. Они и на старшую не обращали внимания — ссоры наростали как снежный ком.
Герка отвечала им тем же равнодушием: она родителей не слышала и не видела, так как упивалась вниманием взрослых парней, отпускавших иной раз такие шуточки в адрес девушек, что будь Реля на месте Веры, она бы развернулась и ушла, а старшая только хохотала, требуя ещё:
— Ну, рассказывайте анекдоты, я их очень люблю.
— Но мы не знаем приличных баек, Верок.
— Ерунда. Что я таких слов в деревне не слышала? Можете спокойно всё при мне говорить. Я не ханжа, люблю смешное.
В желании услышать больше каверзы старшая сестра не знала удержу, но Реля подметила, что из-за этого от Герунды никак не получается наладить контакт со Степаном. Веру-Геру это просто бесило – Степан был красивее всех её обожателей, но не стелился перед ней дорожкой, как другие парни, не разрешал капризничать над собой. Или Вера заметила, что Степан больше смотрит на Релю, вот и старалась, «отвадить» его от разглядывания Чернавки. Такой разговор Реля услышала между матерью и Герой. В гневе она сложила даже стишок о заговоре двух мартышек, как звал их иногда отец, когда они сильно своими проделками ему допекали:
                Вере весело с теми, кто угощает.
                А за спиной говорят о ней гадость.
                Мать сташенькой всё разрешает.
                Проделки любимой ей в радость.

                Ведь сама когда-то также жила.
                Богачам головы ловко кружила.
                Вот Вера во всём и следует ей.
                Так же трясёт кошельки у парней.

                А что иные осуждают Веру
                То, что им «старым» за дело?
                На себя бы оборотились.
                А на молодость не косились.   
               
Но так как она и сама не любила находиться в обществе сестры, чтоб люди не думали что Реля такая же пустелыга, поэтому она всячески старалась уйти от ругани родителей, от Веры-Геры, с её приятелями, тем более, что вскоре перед всеми открылся Байкал…
Байкал! Полтора суток объезжали его. Тоннели, прорубленные сквозь скалы и иного их — больших и маленьких — дух захватывает. Тоннели Релю просто потрясли — гимн человеческому гению, сумевшему создать такое. И часовые охраняют тоннели, чтобы диверсанты не взорвали их.
Ещё большим открытием был для неё бюст Сталина, поставленный так искустно вдоль дороги, чтобы его можно было видеть за два километра до подъезда к нему, и три километра после проезда. Впрочем, поезда в этом месте притормаживали, шли тише, чтобы пассажиры могли глядеть на это «произведение искусства», как назвала его мать, за что Реля простила ей многие обиды. Родители иногда говорили красивые слова. А главное мать с отцом, ради рассмотрения бюста, даже ругаться перестали.
Правда, отец всё же ушёл из купе курить в тамбур и, наверное, рассматривал, мимо чего они проезжали. Жаль, не слышал, что рассказывали об этом бюсте люди. Реля же слушала, затаив дыхание.
Поставили бюст политические заключённые: архитектор и скульптор. Когда их везли в лагерь, заприметили они скалу, и, вскоре, стали исчезать из лагеря, когда заключённых водили на работу — другие люди за них отрабатывали их норму. А скульптор с архитектором незаметно пробирались к скале и вытёсывали из неё лик вождя. Лагерное начальство, заметив их отсуствие, приказало проследить за ними, и, узнав чем эти талантливые люди занимаются, не стали их наказывать, наоборот, выделили помощников, наверное, хотели сами за счёт чужого таланта выдвинуться. Да и выдвинулись, скорее всего, потому что вдруг заторопились с окончанием работы, создали скульптуру с архитектором лучшие условия для созидания: поставили им какие-то «леса», чтоб было удобней создавать облик Сталина — вот что услышала Реля.
Когда учитель, как выяснилась вскоре, рассказывал всё это, Реля, покраснев от невежества, спросила у него, как понимать слово «леса».
К её удивлению над ней не рассмеялись, не одёрнули её, как сделали бы отец или мать, когда они говарили, а Реля пыталась что-либо понять. Этот вежливый человек подробно пояснил всё Реле, назвав её «молодой леди», что «леди», без перевода, поняла. Девочка ещё больше покраснела, заметив, что верин поклонник Степан, как она думала, был не при общей любимице, а находился возле интересного рассказчика. И Степан с большим удивлением смотрел на неё, на Релю, что заставило её ещё раз вспыхнуть румянцем, который долго не проходил. Но всё же дальнейшая судьба архитектора и скульптора отвлекала её глаза от Степана, потому что люди, создавшие это бюст закончили, по детскому заключению десятилетней девочки, ужасно! Лагерное начальство создателей заставило их работать зимой, но в жестоких холодах те талантливые люди болели. И закончилось всё жутко — скульптор, кажется, поскользнулся на оледенелых подмостках, упал и разбился, а друг его, архитектор, с отмороженными руками-ногами, был помилован, увезён из Забайкалья. Но куда? Хорошо, если отпустили его домой, к родным, чтобы человек умер спокойно. А если перевели в другую тюрьму? Это вполне могли сделать, по словам рассказчика, что ударило Релю по сердцу: — «Зачем же продолжать наказывать талантливого человека?»
Но, несмотря на боль в сердце, она не могла дождаться, когда увидит бюст, и всё равно он появился неожиданно, такой потрясающий. Реля стояла у окна, от начала и до конца, пока поезд, сбавив значительно скорость, объезжал мимо бюста, теперь непонятного ей вождя. Ведь их в школе приучали любить этого человека. И Реля, имея равнодушных, и даже жестоких родителей, часто думала о Сталине. Уж он-то, наверное, был хорошим отцом своим детям, потому как был «отцом» многим людям, на большой территории Советского Союза — так говорили им учителя. И вдруг, в голове у девочки промелькнула нелепая мысль: каким же может быть Сталин «отцом» этим несчастным архитектору и скульптору, которых он посадил сначала в тюрьму и за что, если люди, рискуя жизнью да и здоровьем, сделали ему такой величественный бюст? Но можно понять и учителей, расхваливающих Сталина — никому не хотелось попасть в лагеря, если они не будут преподносить Иосифа, как святого. Но больше всего Релю волновал вопрос — кто такие политические заключённые? Ясно, что не бандиты, раз сбегали из лагеря не убивать, не грабить, но работать по-каторжному зимой, чтобы сделать такой потрясающий бюст — слово это, тоже незнакомое девочке, очень понравилось. Раньше Реля слышала, что политические заключённые — это враги народа. Но какие «враги» скульптор и архитектор, если такой памятник сделали Сталину из отвесной скалы? Много вопросов, разрешить которые было довольно сложно, поставила перед собой девочка, увидев бюст, возведённый посреди тайги вождю, потому, придя в своё купе, Реля задала самый главный вопрос, сидевшей в задумчивости матери:
— Может, вы мне объясните — кто такие политические заключённые?
Но Юлия Петровна, испугано оглянувшись, посоветовала любопытной “Варваре” держать язык за зубами и никого более об этом не спрашивать, если она не хочет, чтобы всю семью посадили за колючую проволку.
А Реля сразу пошла к отцу в тамбур, чтобы спросить его о том же, но уже шопотом — материнский испуг поразил и её. Отец только посмотрел на дочь грустно и пожал плечами, не знаю, мол. Девочка не поверила — неужели её отец, в погоне за утехами и развлечениями, ничего не видит вокруг себя?
Вот так, отстранённая отцом и матерью, она стала думать, как подсказывало ей её собственное воображение. Значит, Сталин не такой уж и справедливый человек, раз сажает в тюрьмы тех, кто его любит! А она ещё хотела пожаловаться ему на коммунистку-мать, письмо думала послать — теперь не будет никакого письма. Лучше Реля подрастёт и сбежит из семьи — как и советовал ей Божий голос во сне: вот тогда барыни заплачут без рабыни. А ещё лучше будет, если Реля уедет далеко, чтобы не видеть отца и мать. А когда «мамочка» настрадается со своей любимой Герундой, то будет писать Реле грустные письма и звать назад домой, но «Чернавка» не захочет видеть деспотку, потому что, если к десяти годам Реля считала мать такой, то какой же станет родительница к тому возрасту, когда Реля вырастет? А что характер матери не станет лучше, к её совершеннолетию, девочка догадывалась уже по дороге на Дальний Восток.
Всё увиденное возле Байкала и после него волновало её так долго, что она и во снах, с дедом, уже в Находке, говорила об этом. Пушкин ей растолковал, кто такие политические заключённые, но при этом ссылался на декабристов: мол, в его время, были тоже бунтари, которые против царей выступали и тоже работали на каторге. На Релины возражения, что «политические заключённые» видимо не были бунтарями, раз такой бюст Сталину сделали, дед задумывался и говорил, что, по его мнению, были – дыма без огня не бывает. А что из скалы сделали произведение исскуства, и именно Сталину, думали, что не он виноват в их ссылке. Но Реля разберётся во всём этом, когда вырастет – обнадёживал внучку дед и переводил разговор, на более понятные ей темы:
- А ты не знала, что я еду в том же поезде? Никак не чувствовала, что дед переживает за тебя?
- Нет. А ты, значит, видел, как мама везла меня по детскому билету?
- Не только видел, но и слышал, как она ругается с контролёрами. И высказал всё это Степану.
- Степану? Это солдату, который ехал политических заключенных охранять?
- Так точно, маленькая леди! Кто так тебя назвал?
- Человек, который рассказывал о бюсте Сталина и о тех, кто этот бюст сделал. Но что ты, дед, сказал Степану? Мне интересно. Я чувствовала, что он тоже человек Космоса, но видимый.
- Именно, что его ты могла видеть. Мне завидно было, но таковы условия, в которых мы с ним живём. Я расскажу, даже в стихах, как мы с ним беседовали. Но весь этот разговор со Степаном вычеркаю из твоей памяти, потому как тебя нельзя помнить, как я ругаю твою мать и Геру заодно.
- Вычёркивай, дедушка, но сейчас мне расскажи, как ты меня поддерживал. Вот поддержку твою я чувствовала в поезде, и это дало мне силы не сойти с ума от маминой наглости.
- Именно, что наглости. Скопидомничала, чтобы потом на попойки те деньги истратить.
- Ладно, дед. Говори лучше стихами.
- Нечто из нашего разговора я всё же не выдам тебе, потом узнаешь. Степан гнал меня из поезда, потому, как сам был послан Космосом, тебя охранять:
                - А ты, дедка, оставь дозоры, поручи это дело Степану.
                Смотри, Гера кидает взоры. Ждёт, что ухаживать стану.
                - Ты ухаживай, но берегись, эта кошка очень опасна.
                Даже, полагаю, не кошка, а рысь…
При этих словах деда, Калерия сжалась – она тоже считала Веру очень коварной. Её успокоили слова Степана, как он отвечал Пушкину:
                - Не волнуйся, мне так всё ясно! Помню она дочь Чёрта.
                Кокетства так много в ней.
                – «Эта девица упёртая, хитростью берёт парней». – Отвечал дед, и Реле было приятно, что он так хорошо понимает Веру.
- Ой, деда, чувствую, что дальше вы меня начнёте восхвалять, - засмеялась она. – Лучше послушай, что я хочу сказать о Байкале, свои воспоминания о нём:

                Что Пушкин сел в поезд Реля не знала,
                Зато ей вскоре открылся Байкал.
                Ни лодок, ни рыбаков не видала.
                Может, сильный ветер их разогнал?

                Веет холодом тайны от озера.
                Сколько тоннелей здесь просверлили!
                Видно строителей тут поморозило!
                А может, великаны их продолбили?

                - Простые люди, хоть в лагерях
                И жили трудно, трудились не зря.
                Короткие судьбы у этих людей,
                На работу их гнали, словно зверей.
                И невозможно из лагерей бежать.
                И тайно по каждому плакала мать.
                А жёны отказывались, даже дети.
                Осуждённым некуда было вернуться.
                У конвоиров в руках ружья, плети.
                От них не скрыться, не увернуться.

                Реля забыла о болях своих –
                Горше здесь люди страдали.
                Мать запрещает говорить о них.
                А они родине жизни отдали.

                Воин Степан едет их охранять.
                Реле хотелось солдату сказать,
                Что каторжане не все виноваты
                И каждого ждёт где-то мать.
- И что, - преравл её Пушкин, - тебе удалось поговорить со Степаном?
- Дедушка, ты же ехал в поезде, неужели не слышал?
- Не слышал, - отвечал Пушкин и улыбался. – Меня Степан отослал в Космос, где мне нагоняй сделали, что самовольно тебя сопровождал. Но вот и сейчас мне сигнал, что заговорились мы. Потом договорим, в следующий раз.
Калерия просыпалась и иногда забывала сон – это Пушкин старался, вычёркивал, как и обещал. Но про Степана как забыть, если уж он ей, да и всем людям, ехавшим в дороге, явился наяву.   
 Ей удалось поговорить со Степаном. Он был согласен с Релей, что каторжане не все виноваты и обещал ей стать хорошим для несчастных людей. Потом сказал, что не все люди такие вредные как её родители и старшая сестра, а у Рели есть прекрасный предок, который беспокоится за её жизнь.  Девочка покраснела – ей приснилось или правда было, что слышала разговор деда со Степаном? Но тогда Степан тоже из Космоса, но почему-то видимый, не как дед. Спросить боялась.               
Да был у неё хороший родитель – это дед, которого она часто, в её нелёгкой жизни, вызывала в свои сны. И они с Пушкиным летали в его сказки, или поэмы, часто толковали о них. Странно, что во снах они никогда не говорили о релиных тяготах – верно дед решил, что не надо о них даже вспоминать. Путешествие в сказки и поэмы их подвигало на другие разговоры – чаще всего о прошлых жизнях. Вот это было интересней – вспомнить, что они жили не только в России и не только в 19 веке, как дед.  А уж про 20 и вовсе не вспоминали. Единственное, о чём дед предупредил Релю, чтоб она не очень воевала за сестрёнок, во вред себе, когда они вырастут.  Пускай учатся сами за себя заступаться, как делала это Реля. А во вторых, и это было печальное известие для девочки, выростая, маленькие сестрёнки не раз её предадут.  Но это случится не скоро – так думала Реля – а за это время она приучит себя потихонечку отстраняться от малышек, чтобы удар был не слишком  тяжёлым.  Но встречи с дедом во снах всегда были для неё радостью. Вначале, когда Реле приходилось прятаться от ревизоров на третьей полке, и она там засыпала иногда, дед явившись в её сон, так будто он был рядом, носил её в сказки, боясь, что она упадёт с такой высоты и тоже может изкалечится, как калечилась, когда Гера в Сибири столкнула её с русской печи.  И он увлекал её в сказки, где они летали над полями, над лесами – как Реля летала одна, начиная почти с пяти лет. И почти всегда кого-то лечила.  Но с дедом они не искали больных, а путешествовали по его сказким или поэмам, что было интересней. Прекрасное платье, которое дед подарил её когда-то, расло вместе с девочкой и всегда достигало до пяток, потому что летала Реля без обуви, и в нём было очень удобно. За что она не раз благодарила деда.

- Пушкин, помнишь платье это,
Подарил ты мне его перед Победой
Я летала в нём лечить отца.
- Вылечила на свою беду коварца!
- Я не жалею, что лечила инвалида.
Но он меня пугает подлостью подчас.
- Что разлюбила, не подавай вида.
Отец о том жалеть будет не раз.

Но где-то тут покоится царевна.
Я поскорей на землю опущусь.
Лежит она в платье очень древнем.
Не хочешь ли на платье то взглянуть?
- Лицом она похожа на меня иль Веру?
Уж опустился, а мне одной в пещеру?
Но тут гора вдруг расступилась,
И мне царевна вмиг явилась…
Слышишь, дед, а здесь печальный
Гроб качается хрустальный.
Елисей-то не спешит.

- Что ты, внученька, души он не чает в спящей деве.
И летит сейчас, спешит.  И царевну ожит.
- Поднимайся, дед, скорее. Я уж вижу Елисея.
Мы же тихо улетим, другую сказку навестим.

И они летели в другую – тоже замечательную сказку, любимую Релей. Но видимо и дед её обожал, потому что опустились они на землю вместе, и поэт стал рассказывать внучке, то, что она хорошо знала, но слушала с удовольствием.

- Мы на острове Буяне – вон царевна со Гвидоном.
И зовут нас в дом поклоном. Подождём или пойдём?
- Боюсь, нарушим их покой. Поклонись, и отойдём.
Ночь и все уж спят. Но кто дворец сей охраняет?
- Не видишь? Справа от тебя вышли три богатыря.
Слева Белка-хлопотунья. А царевна-то ведунья.
Как и внучка дорогая. Но живёт не поспешая.
- Деда, не ругай меня, ведь спешу по делу я.
- Уж, конечно, без тебя пропадёт твоя семья.
Ещё намучаешься там, а с дедом ты не часто.
Но по земным твоим делам, надо просыпаться.

Калерия просыпалась и долго ещё чувствовала себя счастливой. Ей думалось, что если бы дед так же, как её признал мать и отца, они намного бы стали относиться к жизни лучше. Не блудили бы, не ревновали бы друг друга, не дрались бы по этим причинам, не старались бы калечить детей. Но родители не только не знали сказок или поэм Пушкина, они, пожалуй, и о нём ничего не знали. Кто такой? Что за человек?  И дед им не показывался и не навязывался в родню, не старался их исправить, наверное, потому, что судьбы у матери с отцом он, с высоты Космоса, видел очень плохими и неисправляемыми.  И Реля не видела впереди, как ей исправить родителей, от этого ей становилось грустно. И всё же думала, что на новом месте мать с отцом, наверное, станут чуть человечнее. Ей так хотелось этого.

Казалось бы, пожив некоторое время в Родниках тихо, мирно, семья войдёт в такое русло жизни надолго. Но в Находке, куда они, наконец, приехали, родители, будто истосковавшись по изменам, кинулись в это дело ещё неистовей. Новые места, новые увлечения, за этим, казалось, отец с матерью и ехали сюда. И опять, разумеется, начались драки и скандалы в семье. Повзрослевшая Калерия уводила малышек к морю, хотя идти к нему было никак не меньше четырёх километров — почти столько как она ходила в школу, в Литве. Но там надо было идти лесом, неся лишь холщовую сумку с учебниками на плече. А в городке, растущему и прячущемуся между сопок, она то спукалась с малышками вниз, то поднималась по склонам — приходилось no-очереди нести то Валю, то Ляльку, потому что ножки у них были не такие сильные, как у Рели. И вначале этих походов она очень уставала. Но вскоре у неё появились подружки, которые охотно помогали девочке носить сестрёнок. Носили, потому что Реля им пересказывала прочитанные книги или рассказывала о своей поездке по Сибири. О Байкале много говорила, о туннелях. Ведь подруги были из местных жителей и ничего этого не видели. С подругами было интересно, и Валя с Ларисой не так оттягивали руки, потому что сильным девочкам было в охоту носить их.
Тяжело было возвращаться домой, где родители постоянно бывали в раздорах, что очень портило настроение Рели. Но тем чаще она убегала к морю, которое очень поразило её и стало другом, с ним Реля могла спокойно поговорить о жизни, о родителях, о чём даже с подругами не говорилось. С девчонками можно шутить, смеяться, но ни в коем случае не плакаться. Морю же Реля открывала всю свою душу, и оно успокаивало её. Мало успокаивало, оно вселяло надежду: порой бурное и неласковое оно пугало подружек-девочек, но не Релю.  Она лезла в самые опасные волны, доверяясь им, стараясь их усмирить, и всегда почти побеждала, и ей становилось радостно от такого общения со стихией. Она готова была без конца лезть в штормовое море, лишь бы не находиться дома, когда родители дерутся, которым не стыдно было беситься в таком прекрасном месте, куда они так долго ехали.
Впрочем, особо «разгуляться» родителям не дали: отец, чуть ли не на второй день пошёл работать на бетонный завод механиком, специальность эту он указал при подписании договора. Да и документ, кажется, у отца на это имелся. Он так долго прогулял в Родниках без дела, но надо отдать ему должное — отец пытался найти временную работу в маленьком городке, но безрезультатно.  Теперь отец, скучившись по делу, ринулся в самое пекло, потому что работать тяжело, ему не привыкать, но зато он почувствовал себя «кормильцем» семьи. Да ещё, если разлюбезный кормилец любит и подгульнуть, то деньги нужны и для его «зазноб», как подозревала Юлия Петровна, и, похоже, не без основания.
А мать, с её начальственной амбицией, устроилась комендантом, в небольших двух обшежитиях — мужском и женском, стоящих друг за другом на улице, где их поселили.
В мужском общежитии им выделили большую комнату. Для Веры это был просто подарок. Столько ухажеров сразу! Но «рай» её кончился через полгода, когда парней перевели в другой дом, а их был отдан семейным.
Тогда у Рели появилась масса друзей, с которыми она, вечерами, играла в лапту, в прятки, а в свете дня ходила в центр нового города, за хлебом. А заодно поесть мороженого или смотреть фильм в единственном пока кинотеатре Находки. Но шли слухи, что их построят много — и строили, — что очень радовало подростков.
Но больше всего Релю волновало море. Она ходила к нему, даже когда закончился купальный сезон: сидела и смотрела на него вблизи или взобравишись на возвышенность поблизости, наблюдала за ним сверху — море пенилось, кипело, бросалось волнами на берег, но нежное или суроровое, оно было прекрасно. Для девочки выросшей в степи или у рек эта бескрайняя, наполненая солёной водой, чаша была загадкой — что таится внутри бущующего, бездонного моря? Реля знала из книг, что подводный мир богат, что дальше, в открытом море, плавают акулы, киты, и разная морская живность. Интересно, есть ли дельфины в Японском море?! Она с жадностью слушала всё, что про море говорили её новые знакомые. Оказывается, совсем немного лет назад нашли в этом прекрасном месте незамерзающую зимой бухту. И так обрадовались ей, что назвали Находкой, а потом подумали и стали строить на берегу её порт с одноимённым названием. Чудесно!
Реле нравилось наблюдать, как городок разрастается на сопках. Будто в сказке дома вырастают — вот неделю назад проходила с подругами возле пустых стен с глазницами пустых окон, но вдруг появилась крыша, засияли стёкла, а через неделю туда поехали весёлые новосёлы.
Строили эти дома парни и девушки из материных общежитий. Много, по-видимомо, было весёлых общежитий по городу, потому как Находка росла стремительно и со всех сторон. — «Будущий красавец! Порт мирового значения», — так говорил отец, который был, разумеется, на переднем плане этого строительства и, наверное, слышал и знал много.
Уже став взрослой, и даже родив, Калерия долго видела строящийся город в своих снах и себя в нём маленькой девочкой и всё стремилась, всё ехала в Находку — к сожалению, лишь во снах.

Второе чудо, которое познала Реля на новом месте, были сопки. С этими малыми горушками, которые окружали городок, Реля смогла познакомиться следущей весной, потому что первое лето в Находке её полностью взяло в плен море. Любопытная девочка, разумеется, поглядывала на сопки и мечтала сходить на них, но одной было страшно — не находилось желающих сопровождать её туда. Однако, к следущей весне, прошёл почти год их жизни в Находке, и у Рели появилось много друзей и подруг, которые и сами звали её «в сопки», ещё с зимы, рассказывая какие красивые пионы, «звёздочки» и ещё много цветов вырастают весной в загадочных, как тролли, горушках. Поэтому, с ранней весны большие компании девчонок и мальчишек ходили в походы за цветами. Признаться Реля мало рвала цветов, ей было жалко губить такую красоту на погибель, потому что эти нежные создания умирают, если их сорвать. Не больше двух-трёх пионов брала она и столько же звёздочек — из пяти-семи цветов был её букет, чем удивляла подруг, которые несли дары сопок охапками. Реля и этот маленький подарок брала у сопок осторожно.  Не срывала цветы, а отрезала аккуратно ножницами. И несла домой, показать маленьким сестрёнкам, какая красота может расти в загадочных издалека сопках. Ей больше хотелось не брать у милых её «троллей», а сажать самой.   Будь у Рели маленький палисадничек, она бы выкапывала луковици пионов — ей почему-то казалось, что пионы как георгины в Украине выростают из луковиц.  И сажала бы луковицы в возделанную землю, и вырастали бы ещё красивее цветы, чем в сопках. До сих пор, в своей короткой жизни, она ничего красивей пионов не встречала. А потому, однажды решилась и понесла любимой учительнице по литературе небольшой букет. Молодая девушка обрадовалась: в те времена учителям редко дарили цветы — и поговорила со своей ученицей о них. Рассказала, что до войны были селекционеры, которые специально выращивали всякие диковинные цветы — кто на продажу, а другие, чтобы людей удивлять. Теперь же, после суровой войны, когда и хлеба люди едят не вдоволь — никто не сажает.  В Находке Калерия вставала рано, в четыре часа утра и шла занимать очередь за хлебом в центр города, чтобы  быть в первой, или второй десятке людей. К часу или двум дня привозили хлеб, и когда она, взяв одну буханку, шла мимо километровой очереди, то не ругала мать, что подняла её так рано, иначе хлеба не купить.  Бывало так, что люди, простояв несколько часов, уходили с пустыми руками. Справедливости ради надо сказать, что ходила так Реля не каждый день, а через день: она здорово поругалась с матерью и Верой и настояла, чтобы красотка тоже ходила за хлебом. Но так бывало только летом, когда они не учились — зимой с хлебом в семье бывали и перебои — то отец не принесёт с завода, то мать не вспомнит о семье. На второй год их жизни в Находке снабжение хлебом чуток улучшилось. Но когда учительница разговаривала с Релей, как раз был тяжёлый период, и девочка отлично понимала, что значит, если дома не всегда есть хлеб. И, разумеется, она согласилась с учительницей, что сейчас не до выращивания цветов — картофель и зерновые были важнее для жизни. Но всё же они помечтали с учительницей, что когда-то люди будут разводить цветы. «Селекция», «селекционеры» — в этом заоблачном разговоре Реля узнала два красивых слова, которые врезались ей в память.

Чуть ближе к осени, компания ходила в сопки за мелким виноградом диким, разумеется, который рос не саженным, а вился по деревьям, как лианы. Деревья на Востоке громадные, виноградные лозы вьются по ним и отчаянно тянутся к солнцу, дабы мелкие плоды хоть немного впитали его. Реле было стыдно признаться подругам, что она, жившая в Украине два года, почти не знала вкуса настоящего винограда. Мать, работавшая в винодельческом совхозе, и надавившая на свою «натуроплату» сорокавёдерную бочку вина, не подумала накормить досыта своих детей вкусными ягодами. Возможно, что свою любую Верку мать обкормила, но эту бездельницу родительница давно подпитывала, втайне от других.
Вот что с горечью вспоминала Реля, лазая по громаднейшим деревьям, чтобы сорвать маленькую — бывало, что всего с пятью ягодками, гроночку винограда, и познать терпкий сок, рождённый от земли и солёных ветров. Реля заметила, что на Востоке она стала думать по-украински: ведь в России не говорят «гронка», а называют сладкую ягоду кистью: будто с добрым гномом подздоровалась, и он угостил тебя. Кисть винограда! Съесть бы сейчас Реле настоящую кисть сочных ягод, наполненных сладким, дающим силы, соком. Вон Вера как расцвела от настоящего винограда. И только девочка так подумала, как увидела что на кисточке дикого винограда, к которой она с таким трудом добиралась, сидит громадный, надувшийся лиловый паучище, который сьел маленькие виноградины и вот-вот его разорвёт от обжорства. Испугавшись, Реля кубарем скатилась с дерева, обдирая по пути руки и ноги. Но под деревом девочка села и заплакала — она, из которой слезы кулаками не могли выбить ни мать, ни Вера — но этот чудище так напугал её. Теперь презренная Чернавка вернётся домой вся синяя от ссадин и порезов, вот её мучительницы порезвятся от её физических болей, а ещё более над её видом. Подруги и мальчишки где-то лазили по другим деревьям, перекрикиваясь и, судя по их весёлым словам и фразам, которые доносились до Рели, им повезло в поисках, и они славно поели терпких ягод: у некоторых даже «во рту слиплось», как они сами признавались. А её гадкий паучище лишил единственных пяти несчастных ягод, которые она высмотрела с земли, сквозь густые заросли. Чтоб он лопнул! Чтоб Вера лопнула от харчей, которые ей пихает тайком мать! Чтобы их Бог наказал за их жестокость! Чтобы пусто было всем вампирищам в жизни!
Мальчики и девочки, к релиному удивлению, не смеялись над её царапинами, а «посочувствовали» ей — у них у самих их было не меньше. А дабы совсем отвлечь её от мрачных мыслей, начали «травить» страшные истории о медведях, которые водятся в сопках. Но «хозяина тайги» не надо страшиться, если он на пути у человека встретится, ему только лишь в глаза посмотреть по-доброму, и медведь своего не тронет.
— А кто-нибудь смотрел? — задорно спросила Реля, скрывая от друзей свою боль от ссадин. Оказывается, многие видели… во сне и то, со всех ног, удирали. При этих признаниях гремел смех.
Потом у них вошло в привычку, возвращаясь с сопок, рассказывать страшные истории. Реле запомнился разговор о тиграх. Оказывается, и амурский тигр заходит в дальневосточные сопки — об этом и в газетах писали. Но не дай Бог с ним встретиться! Что ты! Что ты! Загрызёт!! Вот так, напугают друг друга до чёртиков, а через неделю или несколько дней, глядишь, опять в сопки собираются. Зачем идут?! С медведищем повстречаться? Иди» на обед, к тигру заглянуть? Храбрость проверяли? Смелость закаляли? Реле было интересней ходить с местными, но не с приезжими: от «аборигенов», по шпилькам Веры, она больше узнавала о крае, чем охотно делилась с мальчиками и девочками, во дворе, когда они, вечерами, собирались, чтобы поболтать, или поиграть.
Реля продолжала ходить в сопки до глубокой осени. Но больше по деревьям не лазила, добы не видеть пауков.  Её влекла увядающая природа и необычные рассказы местных детей, о животных. И чудное эхо в сопках. Но если честно признаться, девочка хотела, хоть, на некоторое время, оторваться от ругающихся и дерущихся родителей, от довольной драками Веры, помогающей матери побороть отца.
Младших сестрёнок Реля любила, но они выростали и не нуждались в её опеке. Разумеется, мать, без удовольствия, отпускала свою рабу в сопки.  Когда Реля отправлялась в свои походы, в доме наступал бедлам. Но запретить, ходить в сопки дерзкой дочери было трудно. На море она уходила, даже не спрашиваясь, но, надолго, уводила с собой сестрёнок. И за малышек душа матери не болела — она знала, что Релька, как орлица, простирала над ними свои крылышки. Юлия Петровна даже денег давала всем «на баловство»: пусть сама нянька поест и малявок не оставит голодными, хоть баранки, печенюшки погрызут.
Но гори «огнем» эти сопки: — «Будь они прокляты!» — дикая дочь отпрашивалась в поход,  довольно своеобразно:
— Завтра я опять в сопки уйду, — ставила она мать перед фактом.
— Да? — язвила Юлия Петровна. — А с малышками кто будет сидеть?
— Или вы — у вас завтра выходной день — или Герочка пусть ваша, разлюбезная, посмотрит. Не всё же ей гулять с ухажёрами, как вы их величаете. В нашей общей комнате я сегодня сделала уборку, если вы заметили. А приготовить на завтра обед уж не сочтите за труд, вы, мама! «Дорогая», как Вера вас величает.
— Но я не заметила, что ты в комнате прибиралась.
— Не значит ли это, что «Чернавка» держит её всегда в чистоте? А если вам не нравится моя уборка, то приложите руки, уберите как вашей душеньке угодно. И вообще, я ведь не отпрашиваюсь у вас, а просто сообщаю, чтобы вы знали, что девчонки остаются под вашей опекой, должны же вы, хоть раз в неделю! проявить к ним внимание ма-те-ри! — по слогам говорю.
Вот так дерзила. Юлия Петровна не могла не отпустить — по дому бы сплетни пошли, что совсем она среднюю свою запрягла и заездила — да и болтали женщины. Здесь, на Дальнем Востоке, на краю страны, языки у людей были ничуть не лучше, чем в Украине. Отпускала Юлия Петровна дочь, но пугала, на всякий случай:
— Гляди, утянет тебя медведь в свою берлогу. Мне вот рассказали, что однажды он взрослую женщину к себе затянул и жила она, в жутких условиях, у него много лет, шерстью вся обросла, от человеческой речи отвыкла. А когда её выручили охотники, умерла от разрыва сердца.
— Вот видите, значит, ей с медведем лучше было жить, чем с людьми.
— Ну ладно, медведи людей не едят, а вот тигры тобой вполне могут полакомиться — сама же говорила, что они в сопки заходят.
— Тигр мною отравится — во мне кровь плохая — ведь недаром я в обморок упала в бане, в Родниках — тётя Настя вам говорила об этом?
— Да, Настя мне рассказала, как ты напугала её. Она тебя к врачу водила, да? Что сказал врач?
— Сходили бы и спросили у него.
— Вот ещё, интересоваться дряной девчонкой.
— Конечно, Чернавку нужно работой загружать. Но врач бы вам ответил, что обморок у меня был от слабости в сердце, ещё от утомления, от недоедания — потому что вы меня плохо кормите.
— Как всех, так и тебя, — оборвала её мать, — что же я тебе буду вкусности покупать и кормить тебя втайне от других детей?
— Втайне не надо, а кормите меня так же, как питаете Верку, да и и малышек так не мешало бы кормить.
— Ишь ты, чего захотела! Если я вас буду хорошо кормить то придётся всем раздетыми, разутыми ходить. Ты этого хочешь?
— Значит, вы с Верой наряжаетесь за счёт питания всей семьи? Вот кого надо бы тигру на обед — вашу раскормленую доченьку, — резко отвечала дикая девчонка и выскакивала за дверь, потому что знала, мать у неё могла полголовы волос вырвать и синяков наставить.

Хоть Юлия Петровна и не верила в Бога, но она пугалась разговоров, которые разоблачали её неровное отношение к дочерям. А что, если Чернавка помолится своему Богу, чтоб он покарал их с Верой за их тайные трапезы вкусными продуктами, за то, что она одеждой обделяет среднюю дочь? И ну как Релькины молитвы попадут по назначению? Ведь существует же какая-то сила, которая бережёт её Чернавку? Юлия Петровна знала много случаев, когда её дерзкая Чернавка должна была бы неминуемо погибнуть, а вот бегает по земле и будто кто её охраняет. Уж на что в Сибири будущая бунтарка уже на ладан дышала, а выжила. Гера была гораздо крепче неё — не зря же мать, в санитарном поезде, релькину кашку поедала сама или скармливала своей любимице.  Но пошла на поправку слабачка эта лучше старшей сестры, чем всех тогда удивила.
— Глядите-ка, мы её уже оплакали, а она поднимается на ножки.
Или вот здесь, на краю земли, бегает средняя к морю, поднимается в сопки: и с моря, и с сопок приходит иногда вся разбитая. Вон с дерева как слетела — жуткие царапины были на теле, но не такие, как Реля однажды с моря принесла. В море эта отважная прыгнула и на камень напоролась, довольно сильно разбилась, да так, что вытащил её, из глубин морских какой-то парень, на руках, отнёс в больницу — их Дикарка опять без сознания была — хорошо хоть малявок в тот раз она к морю не потащила. И в больнице держали её три дня: вот Ляльки её, обе переживали, что Релька помрёт, а вернулась Дикая, подлечившись, и как ни в чём не бывало, только синяя вся. Но синяки сошли и через неделю дерзкая вновь умчалась к морю: — Оно мои раны лечит. – Заявила матери так, будто родительница ей раны делает.
Мать подумала, что Рельку кто-то хранит.
Вера также заметила, что какая-то сила помогает её сестре: — Смотрите, мама, наша «вумница» в море своё нырнула так хорошо, что должна была умереть, а уже оклималась, смерть от неё отступает.
— Что ты, Вера? — испугалась Юлия Петровна. — Если бы она умерла, кто бы в доме прибирался, готовил еду, стирал, за малышками присматривал? Ты не очень охотно всё это делаешь.
— Но, мама, мне никогда не хотелось в грязи возиться, тем более, сейчас, — нараспев проговорила Вера.  Дальше ни слова не было сказано, но подразумевалось – Вера уже нравилась парням.

И мать залюбовалась на свою старшую.  Вот кто ни разу себе не поставил ни одного синяка — за исключением тех случаев, когда Вера затевала бои с Чернавкой, которая хоть и была слабее старшей сестры, но царапалась, как дикая кошка. Вера жаловалась, разумеется, матери, но что могла сделать Юлия Петровна? Если она нападала на дерзкую девчонку, то могла и себе царапин схлопотать — Реля и матери спуску не давала. Пробовала Юлия мужа натравить на его дочуру, но гулёна помнил, как два раза он поднял руку на Релю, и у него руки немели, потому предпочитал заступаться за дикую.
— Правильно делает, вы сами, как стервы, лезете к ней. Не трогайте вы, бездельницы, хозяйку дома — потому что, без Рели, не было бы чистоты, и никто, из вас двоих, коров, не варит еду — так что вы руки и ноги должны моей родной целовать, а не нападать на неё.
— Ну, спасибо, дорогой муженёк, защитил ты меня!
— Да что ты за родительница такая, если тебя надо от родной дочери защищать? Да не от поганки твоей, которая парням карманы опустошает, а от солнечной девчонки, которой вы, обе, не стоите.
Юлия Петровна оторопела — впервые муж так назвал приёмную дочь. И не снесла обиды — отыгралась и на Олеге, и на его «хозяюшке», так тонко — никто из них не догадался, за что их постигла такая кара. А для сего, устроила пир недели две спустя, после разговора с мужем. Наготовила всего вкусного, чтобы Олег знал, что и у жены руки имеются, назвали гостей, накрыли с Верой стол. Потом старшая дочь ушла к своим поклонникам, отведав, разумеется, всего чего хотела. А мать стала приводить в действие свой план, один из гостей — начальник Юлии — пришёл в их немудрённую комнатку без жены. И конечно, «комендантша» не стала стесняться присутствия мужа и принимала его ухаживания. Потом вместе ушли во двор, где стояла прекрасная летняя прохлада, и всё бы произошло, не налети на них дерзкая девчонка, которая как раз играла в какую-то игру со своими друзьями. Но родительница нимало не смутилась: сколько раз уже Релия на неё натыкалась в пикантных ситуациях, плевать на неё. И она убедила своего «залётку» продолжать любовную игру, но буквально через несколько минут их разыскал Олег, который догадался, почему от компании отбилась жена вместе с «хахелем» — и, конечно, полез драться. Что было! Еле их растащили парни из этого же дома — а они, как раз, жили в мужском общежитии, — и поволокли обоих драчунов в милицию, которая была под боком, через дорогу от того дома, где они проживали.
Признаться, Юлия не желала, чтобы и начальник попал в руки милиции — она мечтала наказать только мужа, изменой у него на глазах — но коль уж так получилось, то виновата во всём будет Релька. Наверное, направила отца за угол, где мать хотела прирастить «рога» муженьку. Вернувшись домой, Юлия Петровна не стала убирать битую посуду, которую, по словам плачущих меньших, набил «батя» не найдя жены дома. Наевшихся, остатками от пира девчонок, она заставила лечь спать и сама прилегла, ожидая старшую дочь, чтобы предупредить её об опасности, которая подстерегала Веру на полу в виде разбитой посуды. И дождалась, предупредила любимую гулёнку: — «Берегись!». Потом они вместе стали дожидаться Дикую — Олег, в это время находился ещё в милиции.
Но когда дерзкая девчонка пришла, ни мать, ни Вера не предупредили её, что на полу осколки от посуды.  Эта мерзавка и наступила босой ногой — она разувалась ещё перед дверью комнаты — прямо на разбитый стакан. Ох, и закричала дочь — у Юлии Петровны долго потом стоял её крик в ушах. И покалечилась, разумеется, изрядно, да так, что мать позже долго каялась, что работница её вышла из строя — она сама пожалела, что так жестоко расправилась с Релькой — ведь все дела по дому «справлять», как говорили малявки, и ходить в магазины за продуктами пришлось им с Верой.
А Реля, находясь в больнице первую ночь, плакала от испуга – врачи сказали, что вряд ли её стопа срастётся, а затем взяла себя в руки. Она умеет лечить других людей – отцу ногу вылечила во сне, перед самой победой, чтоб ему эту тёмную уже ногу не ампутировали. Подругам раны и ушибы, даже нарывы вылечивала. Себе тоже нарывы вскрывала, и они у неё не воспалялись, как у Герунды, а заживали. Сестрёнки младшие если бы не Реля давно бы были в могиле. Значит, если она поколдует над своей ногой, то заживёт её страшная рана. Когда заснула, приснился Пушкин, который смеялся над ней.
- Ты что, внучка, - сказал, - так сдалась при своём увечье? Даже не думай, что ходить не будешь. Я твоим лекарем стану теперь. Затянем все твои раны. А мне в благодарность опиши в стихах, как тебе подстроили такую травму ноги.
- Дед, разве можно в стихах жуткую боль описать? И с чего начать?
- Начни с того, как твоя мать опять в блуд впала, а ты её, в который раз, застала, за что она тебе и подстроила такую гадость. И по мере того, как ты будешь описывать свои страдания, раны твои станут затягиваться.
- Попробую зарифмовать, но если плохо получится, ты уж не взыщи, дед.
С трудом, преодолевая гнев на своих мучительниц, Калерия начала сочинять стихи. Сначала порадовалась в них, что Пушкин прилетел за ней на Дальний Восток. Так приятно было вспоминать, о самом значимом для них обоих:
                А вот Пушкин  Японскому морю, видно следом за нею летел.
                Отводил, или сглаживал горе, но он счастия внучке хотел.
                Беседы с дедом сглаживали муки, которые она в семье терпела.
                Реля б не вынесла разлуки. Но Пушкин тут и дело закипело.
О любимом деде писать было легко, а вот о матери и Вере строки складывались с трудом.
               Ругали гулён люди – мать и Веру. И за что этих барынь хвалить?
               Спихнули всё на малышку Релю. Ей некогда даже уроки учить.
«Малышкою» Калерию называла врач, приходя на осмотр по утрам. Она расспрашивала девочку о семье, хотя хорошо знала «матушку» большой семьи:
- Наверное, Юлия Петровна вместе со старшей дочерью издеваются над тобой?
- Вы это знаете, потому, что живёте в нашем доме?
- И поэтому, и по нарядам твоим. Ведь не сравнить, как она одевает Веру и тебя. Наверное, и не доедаешь ты, потому, что и по одному виду Веры видно, что она питается много лучше тебя. Думаю, ты вырастешь и отомсишь им за все свои страдания?
- Они сами на страдания напрашиваются, без моей помощи, поверьте мне.
- Это точно. Жизнь переменчивая, идёт полосами, будет и на твоей улице праздник. А теперь  погядим на твою ножку. Отёк спадает, значит, борется твой организм. Перевязку будем делать?
- Вам решать.
- Умница. А после перевязки, за трепение, я тебя напою чаем с ватрушками.
- Спасибо, я в больнице поправляться начала. И книги читать мне никто не мешает.
- Завтра я тебе ещё книгу принесу. Тоже Шекспира. Одолеваешь его стихи?
- Конечно это не Пушкин, но и его произведения мне нравятся. И ещё, если можно, принесите мне, пожалуйста, тетрадь ненужную. Я на обложках, делаю кой-какие записи.
- Да я тебе чистую тетрадь принесу. Стихи пишешь? Не стесняйся. Я тоже в детстве сочиняла.
Врач, своими разговорами, давала Реле направление как писать дальше:
           Мать и Вера – вот два мучителя – лишь в обноски её одевали.
           За что Релю жалели учителя, чем у негодниц смех вызывали.
           Насмехались над Релей голодной, поедая её завтраки и обеды.
           И частенько зимой холодной в центр города гнали за хлебом.
                Там очереди, а Вера «больна», занятия пропускать не может.
                А Реля учителями любима – всегда выкрутиться сможет.
                Калерия ёрничала: - Вера болеет? Но с парнями крутится до ночи!
                Идти за хлебом девушка млеет – может, головы всем морочит?
                Бросилась бы Вера на Релю драться, но та отпор дать может.
                И чего с Чернавкой задираться? – «Проси Пушкина – он поможет».
                Дед старался – «Будь птицей у моря. Учтить историю без книг не горе.
                Или географию – карту я нарисую». И Реля вспоминает, не пасует.
                Потому в учёбе она впереди всех – задачи решает в уме Реля.
                Космос даёт ей в познаниях успех. Вера с матерью в вечном гневе.
                Всё гадали, чем бы ей отомстить. И вот уж мать пирует в тайне.
                Мужчинами ей легко было крутить, когда командовала в Украине.
                Уж там  погуляла на чужой беде, в Находке тоже устроилась ловко.
                Рыба дешёвая здесь везде. И про икру не забывала плутовка.
                Икру, рыбу сначала тайно с Верой едали – пока малышки не увидали.
                Полакомиться и им выделяли, чтоб отцу, по глупости, не рассказали.
                Впрочем, Юлия чётко подозревала – Олег к любовницам ходит.
                Мужу денег она мало давала, но на подарки он всегда находит.
                Она же у молодёжи комендантом – на парней у Веры надежды.
                Но так хочется и ей моментом, встряхнуть стариной, как прежде.
                Поэтому Юлия встречалась тайком, вот и молодость вернулась.
                Не помнили о семьях, целовались, тут Релька подвернулась.
                Дочь заигралась в прятки. Спряталась, где мать забылась.
                Получилось как прежде гадко. Мерзавка крикнула, и скрылась.
                И что это дерзкую дочь заносит туда, где траву приминает мать.
                Слова обидные в лицо бросит, и убегает, не поймать.
                Вскоре явился гневный муж, может, Релька шепнула, где мать.
                Изранен на фронте Олег, но дюж, драться лез, под «мать-перемать».
                Кавалер сбежал, не сражаясь, оставив распутницу немилому.
                Видно доля любовниц такая, отбивалась, думая: - «Сильный!»
                В гневе кричала Олегу: - «Ревнуешь? За измены не ждал мщения?
                Как ураган на море лютуешь! Живо проси у меня прощения!»
                Бранясь тише, вернулись домой, где Олег перебил посуду.
                Парни взяли его под конвой и в милицию, для остуды.
                Юлия спать уложила малышек, сама легла, проклиная толки.
                Где Вера родная? Ещё гуляет? Не покалечилась бы об осколки.
                Вера явилась – свежа и мила и тоже ленивица пол не подмела.
                Легла, в предкушении застыла: - «Смешно, но Релия порежет жилы!»
                Вернувшись, Реля о стёклах не знала. Разулась, опасаясь брани.
                И сразу от боли закричала: - «Предуредить было трудно, барыни?»
                Босой ногой ступила на осколки, и разрубила стопу пополам.
                Кричала в гневе: - «Звери! Волки! Вот бы так покалечиться вам!»
Всё это Калерия писала две недели, переделывая каждую строчку по несколько раз. И всёже осталась недовольна собой. Однако тетрадь заканчивалась, и ей нечего не оставалось, как передать эти стихи деду, во сне, когда он явился.
- Но это не всё, - заявил Пушкин, едва пробежав стихи глазами.
- Конечно не всё. Но кончилась тетрадь. Видишь, дед, я даже корочки исписала.
- Беда с тетрадями – их нет в магазинах.
- Да. А на рынках они стоят в десять раз дороже.
- Тетради я тебе ещё как-нибудь подкину через добрых людей. И ты мне зарифмуешь, как ты выговаривала, в ту жуткую ночь, мораль твоим мучителям.
- Так ты всё знаешь, дед? А меня просишь стихи сочинять на неприятную для меня тему.
- Научишься о неприятном тебе писать, тогда о любви станешь сочинять очень красиво. И смотри, высказалась, провела через сердце свою боль и ножечка заживает.
- Сростаются сухожилья, дед. Врач сказала, что через неделю смогу потихоньку ходить. А пока упражнения для стопы делаю, чтоб правильно сросталось. Мальчик из соседней палаты не делал то, что врач приказывала, у него срослось всё криво, и стопа как вывернутая стала. Ходит на пятке.
- У тебя всё правильно будет, не бойся. А пока лечишься, напиши мне, как ругалась с матерью. Или смолчала?
- Ругалась, ещё и как. Предсказывала ей и Верке, что им предстоит в дальнейшем.
- Давай-ка мне в стихах, как предсказывала. Или не можешь сразу сочинить?
- Чего сразу! Я, конечно, написала на бумаге. Тетрадь-то тебе не всю дала. Половина у меня осталась. Вот, под матрасом держу. Хочешь, прочту, как я дерзила матери и Верке.
- Читай, но с выражением.
- Конечно. Я эти стихи так долго писала, что даже выучила. Сначала, что мне мама ответила, когда я порезала стопу. Представляешь, дед, она не испугалась, что сделала меня калекой, а сразу определила, за что мне подстроили такое наказание.
- Подстроили. Я не сомневаюсь в этом. Но что же Юлька брякнула тебе?
- «Нечего, - крикнула, - было подсматривать за мною». Как будто я нарочно налетела на них.
- А хоть и специально. Мать разве может за это наказывать? Стыдилась бы!
- А тут и Вера вторит: - «Она и за мной шпионит, мама!» Тут мама кинула мне бинт, шипит:
              - Вот тебе бинт, калека, не вой! Бинтуй ногу молча, сама.
              Реля от наглости той смутилась: - Следить за вами? Вот уж срам!
              И тут же громко возмутилась: - Радости такой не доставлю вам.
              Бинтовала ногу, зубы скрепив, думая, как гадюкам ответить.
                Чем бы больнее их зацепить? Чем же их ехидство приветить.
                Приказала крови, чтоб не лилась. Та покорно остановилась.
                Релю это так удивило – в темноте торжеством налилась.
                - Зря злость солите, - засмеялась. – Я вам говорила это много раз.
           А чтоб вы не очень гордились, стану вам пророчить сейчас. – Деда, это не очень нагло, что я им «пророчить» взялась?
- Не первый раз ты им говоришь, что им в жизни предстоит. Мать же у тебя и сны свои наглые иногда просит разтолковать?
- Точно. А что я им иногда в гневе говорю, так пусть слушают, если не живут как люди.
- Хищницы они для тебя, Реля. Я и то в Космосе иногда ругаюсь, что такой матери тебя отдали.
- А что Космиты тебе отвечают, дедушка?
- Что ты им послана, чтоб исправлять их зло. Мои друзья сами иногда пытаются исправить Юльку с Герой, но им даже это не под силу. Правда, нельзя Космитам ввязываться в жизнь землян.
- Земляне и сами не глупые, дед. Знаешь, как осуждают маму с Верой за их разгульную жизнь? И в глаза частенько говорят. Я, конечно, не всё слышу, но догадываюсь иногда или в мылсли читаю у Веры или у мамы. Они же жалуются друг другу и негодуют, что люди считают их нехорошими.
- Хватит говорить прозой. Читай дальше стихи.
- Но я тоже, вслед за людьми, прошлась по жизни мамы и Веры:
              Ваша «молодость» - это разврат. Разрушает он и сестрицу Веру.
              Хороший парень ей уж не рад. Присморитесь, кто у неё в кавалерах…
              Но и развратнице мечтается любить. Не за подарки – попросту влюбиться.
              Позор ей свой захочется прикрыть. Он как печать на облике сестрицы.
           Желанный не полюбит, может быть, а взор его ко мне оборотится.
           Его я стану от разврата уводить. Такое вот Дикарке вашей снится.   
 - Тебе уже снится, что ты станешь скоро влюбляться? – опечалился Пушкин. – Ох, как полюбишь, нам Космос запретит видеться, чтоб не тревожить любви рассвет.
- Беру твою рифму, дед, и смотри, как я её продолжу:
          Запретят нам видеться, чтоб не тревожить любви рассвет.
          Реле пришлось обидеться: - Дед, мне нет тринадцати лет.
          О какой любви ты говоришь? И что, в мои годы, за лира?
          – А ты чего с дедом споришь? Коль уж читала Шекспира.
              - Да, Джульетте взбрело влюбиться. Но в какие века, ты знешь?
              А мне ещё долго надо учиться? Что к любви меня поганяешь?
              - Любовь, как бриллиантов свет, ноет сердце, глаза сверкают.
              Она несёт с собой жизнеи рассвет, друзей и близких забывают.
          - Но я, дед, тебя не забуду вовек, полюблю того, кто Пушкина знает.
          Пусть развитым будет тот человек, к литератору Рели душа запылает.
          - Так будет в первых чувствах, верно. Парни станут Реле стихи писать.
          Но несчастны Любови первые. Прошу тебя о том не забывать.
               - Что ты, дед, пугаешь Калерию? Почему я должна страдать?
               И к любви относиться с недоверим. Так невольно стану как мать.
               - Ты матери судьбу не повторишь. И как Вера стараться не мучайся.
               Не свои слова, сейчас говоришь, а на несчастьях жить научишься.
- Вот и прошла разминка наша! – воскликнул Пушкин. – Я уж думал, что со мной ты стихами говорить разучилась.
- Да, деда. Я так рада, что поговорили о нас с тобой, а не моих предчувствиях, что произойдёт потом с Верой и мамой. Вот, продолжения нашего спора с ними я тебе передаю. Ты, лучше прочтёшь.
- Всё знаю, что ты описала. Позволь мне вот эти предсказания передать Юльке. Она той ночью выпивши была, не все твои слова слышала, может и заснула. Пусть прочтёт и ещё раз и задумается.
- А как ты передашь, деда? Вот эти все мои черкания, мною же написанные.
- Не беспокойся. Не твоим почерком будет написано. Сам начертаю, ещё и разрисую. И сделаю так, чтобы их прочла лишь Юлька. Захочет и Гере своей любимой даст, а порвёт, не страшно.
- Жаль, если порвёт, ты так красиво рисуешь.
- И ты, внучка, рисовала, если помнишь. Где теперь твои рисунки?
- Не знаю, дед. Прятала их, потом не находила и переезжали мы с места на место. Но что рисовала перед глазами стоит.
- Я это предчувствовал. И когда меня Степан попросил, чтоб ты встречи твои с контактёрами записывала, сказал ему, что в рисунках то будет легче.
- Опять Степан? Вот, деда, я и узнала ещё одного жителя их Космоса. Но о чём вы в поезде с ним говорили, так и не могу запомнить. Хотя думаю, что ты мне уже рассказывал об этом.
- О тебе и Вере мы говорили. Представил я вас как противоположностей. Хочешь, немного зарифмую наш разговор со Степаном. Не думай, я не стану говорить мудреных слов, и ссылаться на те книги, которые в детстве читал, а ты ещё не знаешь о них.
- Да, дед, я твой роман в стихах «Евгений Онегин» пока не всё понимаю.
- Да, там много лирических отступлений, кои позже поймёшь. Но письмо Татьяны к Онегину, надеюсь, поняла?
- Даже выучила наизусть. И письмо Онегина к Татьяне мне понятно. И даже отповедь Татьяны ему. Не понимаю лишь, где ты каких-то людей вспоминаешь, которые к роману не относятся.
- Это пока и не надо. Пока про вас с Герой. Слушай, что я Степану говорил, когда, вопреки советам Космитов следовал за тобой на Дальний Восток:
- Так ты в поезде ехал, дед? – Реля, как Пушкин и предсказывал, совершенно не помнила предидущего сна. - Я думала, просто так летел. Хотя я слышала, во сне, как ты разговаривал со Степаном.
Пушкин не удивился, он тоже, наверное, забывал:
- Конечно, в вагоне вашем ехал. Эх, внучка! Мне тоже интересно было проехаться рядом с тобой. Хотя негодовал на твою мать, что везла тебя по детскому билету:
              В пути Юлька возмутила поэта – везла Релю по детскому билету.
              Свирельке - десять лет. Прибил бы скаредную бабу за это.
              Олег молчит – за жену стыдно, и даже немножко обидно –
              Ведь Реля в семье как рабыня – но не мог перечить видно.
                А Юля с Герой фуфырятся, как гусыни. Геру в Веру переменовали.
                Брови, ресницы красили, лицо пудрили, в красавицы записали.
- Как верно, дед! Мама и прежде красила брови и ресницы, хотя я думала всегда, что ей, как тёмноволосой женщине это не надо было делать.
- Не требовалось, но коль красилась смолоду, то со временем у неё брови и ресницы побледнели. Вот ты не станешь портить естественную красоту, то всегда, даже в старости будешь яркая. Другое дело Герка. Она обесцвечена от природы. Потому стала краситься так рано.
- И это ей идёт, надо признать, - печально заметила Реля. – Парни возле неё крутятся.
- А как же! Недаром я их обозвал гусынями. Но слушай, как я встретился со Степаном. Ведь народ меня не мог видеть, а лишь те, кто тоже с Космитами знаком. Но Степан уже обозначился, как человек, а я лишь как дух летаю. Но друг друга мы – человек ли, дух ли узнаём.
- Интересно, - заметила Реля, затаив дыхание. – Читай, дедушка, я готова слушать.
- Итак: Стукнулись мы лбами со Степаном, тот сел за Байкалом в поезд.
- Перед Байкалом, дедуля, сел Степан, перед Байкалом.
- Перед Байкалом? Верно. Ты ещё стихи написала потом о Байкале. Верные такие стихи. И там было не только об озере, которое тебя восхитило, хоть и не удалось покупаться я нём. А и о заключённых, коих сажали в тюрьмы, о Сталине-тиране, о бюсте, который ему вытесали из целой скалы талантливые люди, хотя были им же посаженные в тюрьмы. Ты им сочувствовала. Прочти деду те стихи. Хотя помню немного. «Полукругом обогнули тирана, а после не видела Реля Степана. Он сошёл, чтобы беречь людей, кои от тирана страдали. А Сталин умрёт, он откроет им дверь, выпустит талант в туманные дали».
- Дед, ты же мои мысли умеешь читать и всё знаешь, что я сочиняю. Я со Степаном немного поговорила, чтоб берёг политических заключённых, которые такой бюст Сталину сделали из скалы.
- Видел тот бюст. И получается, ты Сталину смерть предсказала?
- Причём страшную, дед. Сейчас немного даже каюсь. Чувствую, скоро он умрёт всеми покинутый, заброшенный, как волк одиночка.
- Не надо каяться и жалеть его не надо. Он заслужил. Много народу российского в лагерях погубил. Но и хватит. Пора тебе просыпаться. Мне тоже улетать. Мать к тебе придёт сегодня днём. Рыбки красной принесёт.
- Ой, деда, помнишь, ты мне говорил, что от рыбы на Востоке, я умной стану.
- А ты и поумнела. Выросла, невеста уже.
- Да ну, тебя, дед. Лети уж лучше. Но не забывай прилетать ещё. Скучаю я без тебя.
- А уж как я скучаю, без моей голубушки, Рельки-Свирельки. Но как только ты полюбишь, Космос мне запретит тебя видеть, чтоб не мешал.
- А я не скоро ещё полюблю.
- Полюбишь. Любовь не спрашивая разрешения, приходит.
      Пушкин исчез из её сна, как и появился – почти незаметно. А Реля проснулась, и подумала, о чём они не договорили: - «Ведь дед хотел мне рассказать, о чём они со Степаном беседовали. Так нет! Я влезла, чтоб поправить, что сел Степан перед Байкалом, и перескочил наш с дедом разговор на Сталина.  А «отец народов» каким-то образом переводит мысли людей на себя. Неужели и правда скоро умрёт. Тяжело, как я предчувствую. Скажут о том народу или нет? Правду, наверное, скроют, а хоронить будут с почестями. И не скоро ещё раскроется тяжесть многих людей под гнётом».

Юлия Петровна застала Релю в коридоре, когда дочь возвращалась с перевязки и остановилась возле сестринского поста, поговорить о том, когда её выпишут.
- Побудь ещё, - добродушно сказала старенькая медсестра, приносящая своим подругам то булки, испечённые дома, (Калерию тоже угощали), то какие-то конфеты – чаю попить. – Я слышала, что тебя дома используют как рабу какую. Отдыхай, девочка. Смотри, ты расцвела в больнице. Волосики у тебя закудрявились, потому что есть у тебя время расчесать их лишний раз, перед зеркалом постоять, любуясь на себя.
- А кто это здесь такой красивый? – появилась в дверях Юлия Петровна, подозрительно глядя на дочь. – Ходишь уже? А мне врач твоя сказала, что лежать тебе ещё не менее двух недель.
- Вы кто? – удивилась медсестра, хотя, как Реля подумала, прекрасно знала её мать.
- Посмотрите на меня и вот на эту красавицу – разве мы не похожи?
- Похожи? Разве чертами лица и то у Рели более благородные они.
- У детей всегда благородней, пока не выростут и не станут тянуть воз жизни.
- Уж будто ваша дочь не тянет? Мне сказывали, что она невольница в вашей семье.
- Я сплетни не слушаю, некогда мне. Четверо дочерей у меня и всех надо поить, кормить. Поэтому и в больницу так часто не ходила, как хотелось.
- Кто хочет, тот ходит и от шестерых детей. Даже не городские дети у нас  лежат, и то к ним матери приезжают, хотя автобусы не регулярно ходят.
- Наверное, матери те не работают.
- Побольше вашего в сёлах-то спину гнут. И животные есть и подворье держат.
- Извините, Фаина Ивановна, - вмешалась в разговор Калерия. – Я была рада, что мама ко мне не приходит, не отрывает меня от  книг, которые мне Елена Дмитриевна приносит.
- Вот видите! Дочь моя рада подольше не видеть мать, которая, как у вас тут говорят, сделала её инвалидом. Но я вижу, что она уже ходит потихоньку – так не пора ли домой?
- Это уж мне решать, когда выписывать Релю, - подошла любимая Релей врач. – Потихоньку ходит, говорите вы, Юлия Петровна. А надо, чтобы ходила хорошо.
- Здравствуйте, Елена Дмитриевна. Не стану с вами спорить. Я и не думала Релю забирать, пусть отдохнёт в больнице. А пока можно нам уединиться с ней в палату, чтоб поговорить?
- Здраствуйте, хотя мы и виделись сегодня. Уединяйтесь, сейчас никого в палате нет. А лучше во двор выйдите, вон на скамейке посидите. Но придётся вам дочери плечо подставить. Или я попрошу нашего врача, если он свободен, на руках Релю снести по лестнице.
- Нет. Лучше мы в палате посидим. Некогда мне церемонал разводить, по лестнице её водить.
- Хорошо. Идите в палату. Но Релю не очень расстраивайте, если у вас дома непорядок.
- Не учите меня, как с дочерью говорить. Думаю, что она вам жаловаться не будет. Вот я могу ей сказать, что вы меня сюда не пускали к ней.
- Всё ради блага Рели. И она не хотела. Правда, девочка?
- Мама знает, что вы не обманываете.
- Ой, - сказала Фаина Ивановна, - тогда я должна извиниться, что нагрубила вам.
- Не нужны мне ваши извинения, - махнула рукой Юлия Петровна. – Я могла не слушать свою соседку и приходить – так что вы были правы. Пошли, дочь, нам нужно поговорить.

 И когда мать решила, что их никто не слышит, вдруг вынула из кармана платья листок бумаги и ткунула Реле в руку, с гневным вопросом? - Что это? Можешь мне объяснить?
- Стихи. И как замечательно нарисовано на полях. Можно почитать?
- Читай. Это о тебе, Вере и мне. Враньё всякое.
- Уже интересно. Но написано таким красивым почерком, мне такого достичь невозможно.
- Разумеется, не твоими каракулями, но ты кому-то рассказала о том, как покалечилсь?
- О том весь дом наш знает. Врач и медсестра – Маринина мама - работают в этой больнице, в нашем доме живут.
- И что? Это они написали, как ты ругалась со мной и Верой, считая нас виновными в увечьи?
- Дайте же мне почтитать. О! Да тут про всю нашу семейку. И точно! Вот вы с Верой едите тайно икру, а Валя с Лорой за вами подсматривают и себе требуют. Молодцы!
- Не ты ли их подучила подглядывать и подсматривать?
- Где мне! Это они от Веры и научились. Может и от вас. Но вот дальше рисунки, как Вера парней хороводит возле нашего дома, деньги у них выпрашивает. Можно текст не читать – рисунки скажут.
- Давай, сказочница, ври по рисункам.
- Папа дерётся с вашим кавалером, в тот вечер, как я ногу покалечила.
- Не ты ли отца направила в то место, где нас застала?
- Вот вы и в стихах клевещете с Верой, что я за вами шпионю. А вот и мой ответ, уже покалеченной, и бинтующей ногу. – «Бинтовала ногу, зубы сцепив, думая, как гадюкам ответить.
        Чем бы больнее их зацепить, чем же их ехидство приветить?»
- Да! – взорвалась гневом мать и тревожно взглянула на дверь – не подслушивают ли? – Да, ты нам выговарила о нашем якобы развратном поведении с Верой. Ещё грозилась, что парней станешь от Веры отбивать, если она влюбится.
- И стану, мама. Я их оберегать буду от Вериных козней.
- Но если она влюбится, какие же козни с её стороны?
- Вера уже не сможет влюбиться чистой, преданной любовью, а этим оскорблять будет приличных парней. Потому я всячески буду ей препятствовать.
- И всё слово в слово, что ты говорила, кто-то выразил стихами?
- Я рада, что есть люди, которые зло, которое вы творите, может описать в стихах. Мои слова, подозреваю, отскочили от вас, как горох от стенки. И вдруг вы читаете всё то в стихах, и, наконец, до вас дошёл смысл сделанного.
- Дошёл. И что ты думаешь? Это тебе облегчит твою будущую жизнь?
- Мне, может, и нет. Но вот вам ваше злодейство отяжелит. Вспомните, как вы болели в Украине. Каялись передо мной, что больше вредить мне не станете, если выздоровеете.
- И что! Теперь тоже я стану болеть?
- Не только вы. Но и Вера, бывшая Гера. Обе вы моим увечьем такое на себя навешали, что болезней вам не миновать.
- Я готова ответить за твоё увечье, а Веру не трожь!
- Какая же вы, мама, наивная! Камень вы стронули с места. И в какую сторону он покатится, уже зависит от дальнейшего вашего поведения.
- А не от твоего колдовства?
- Я не колдунья. Даже врагам своим зла не желаю. Но повторяю – камень сдвинули вы. Как от него уберечься, я догадываюсь, но вам подсказывать больше не буду. Живите, как хотите.
- Я запомню и Вере скажу, что тебя нельзя более калечить.
- Хорошо бы ещё её желание совпало с вашим. Но вы не изменитесь, это я предчувствую. Зло ваше будет проявляться в поступках. Оно вернётся к вам болезнями и увечьями. Сейчас под ваше зло попала я, дальше свои грехи вы станете отрабатывать сами. Повернулось ваше зло на вас – во снах я уже это видела.
- Твои сны, это тоже зло.
- Почему же? Меня они учат отбиваться от вас.
- Ладно, умница. Пойду я. Дома меня другие дети ждут. Выздоравливай.
- Спасибо на добром слове. Думаю, что ждёте домработницу домой. Как это в стихах обозначено: - Из-за покалеченной ноги Рели, пришлось заставить Веру трудиться.
             Закрыть любимой для гулянок двери, чтоб перед людьми не стыдиться.
- Вот напомнила. Отдай-ка мне стихи. Я их сожгу дома или порву сейчас же.
- Мама, если в стихах правда, то их рвать нельзя!
- Вот уж! Я порву без сожаления. Хотя, если разобраться, то лжи в стихах нет. Что написано, то было, но описано в очень обидной форме для меня и Веры.
- Оставьте их мне. Я их никому не покажу, тайно стану читать и на рисунки любоваться.
- Гадина ты, Релька!
- Спасибо на добром слове! А тут вот кто-то вас с Герой гадами называет. До свидания, мама.
Юлия Петровна ушла, чуть подобрев, думая, что Калерия имеет сильную поддержку от своего Бога. При такой травме, да если сразу не остановить кровь, дочь должна была обескровиться до утра – так сказала ей удивлённая врач. Ещё более соседка была поражена, что разрубленная стопа, не будучи сразу зашитой, не должна была сростаться, при омертвевших тканях. Но ткани были на утро ничуть не нарушенными и сростались хорошими темпами. – «Как тут не вспомнить раненого Олега. Лежал человек с омертвевшей ногой, которую должны были ампутировать утром. Но во сне, прилетает к отцу пятилетняя Реля, и принялась ему маленькими руками ногу массировать. А утром папаня её почувствовал, как по ноге пошло тепло – значит, побежала кровь. Каким-то образом Релия может управлять кровью, влиять на неё. Возможно, от бабы Домны переняла умение лечить людей и себя? Надо быть к дочери ближе, постараться оберегать Рельку от тяжёлых дел. Тогда ведунья эта, при случае и меня станет оберегать от болезней. Ведь только глупые люди, как мы с Верой не видят, что живут рядом с лекарницей. Другие чувствуют, и вон как над Релькой трясутся. Как это в стихах у Дикой нашей обозначено? Забыла… Может, к лучшему? Вот ещё я стану помнить чушь всякую».    
    
 Но к началу занятий в школе её средняя поправилась, и вновь пришлось ей взвалить на себя всю домашнюю работу, потому что Вера решительно заявила:
— Хватит теперь мне надрываться! — пусть эта лодырница, которая столько отдыхала, поработает для семьи. А не будет работать, то получит от меня, когда папочки её не будет дома.
— Смотри, Вера, в битвах с Релькой, не лишись глаза или ещё чего.
— Да, она такая сумашедшая, когда дерётся, просто бешенная становится, но скорей я ей глаз выбью или руку оторву, потому что сильнее.
— Незря же я тебя так кормлю хорошо, — улыбнулась мать, — Однако Рельку даже я боюсь — ударю её другой раз покрепче, потом у меня же рука и немеет — за ней какая-то сила стоит, Вера, нам неведомая.
— Я всегда подозревала, что она — ведьма. Вспомните, мама, как вы её с вёдрами посылали ночью за водой — а бежать надо было нашей выдре через кладбище. Я тогда подумала, что её какой-нибудь упырь ухватит и кровушку её высосет — мы как раз, с Релькой на двоих, книгу читали о кровопийцах.  Так нет же, она вернулась живой и здоровой, хотя пролежала там, на кладбище, несколько минут.  А может полчаса, потому что, что-то долго её не было, но вернулась, живёхонька эта ведьма.
Мать вздрогнула — Вера желала смерти сестры? Надеялась, что кто-то выпьет релину кровь на кладбище? Про упырей Юлия Петровна немало слышала, ещё с детства. И даже когда-то верила в это. Но сейчас она коммунистка, а Вера, на следущий год, в комсомол собирается поступать — как же она может говорить такую глупость? Но выговаривать дочери не стала, только подумала с иронией: — «Тогда бы тебе досталось, милая моя, трудиться, не покладая рук, вместо неё. И представляю, как бы ты воевала с матерью, если б тебя одевали как Дикарку».
И ещё подумала Юлия Петровна, что когда-то им придётся отвечать за всё, что они вытворяют в отношении средней дочери — и ей и Вере. Она отлично понимала, что жизнь не прощает таких злодейских поступков, но переделать себя уже не могла. Как невзлюбила Рельку, с самого рождения, так и старалась её уничтожить.  Убить, когда кривляка была совсем младенцем, но не получилось.  Видно за Дикой девчонкой правда стоят такие силы, каторые Юлии Петровне не одолеть. Хотя и она знала Чёрта (или его прислужника?), можно смело признать — и это был Герин отец. Но видно он не смог помочь тогда матери своей дочурки, похожей на него, как внешне, так и по характеру. Нрав у Веры-Геры в самом деле был плохой и когда-то она отыграется и на матери. Это Юлия Петровна предчувствовала, без предсказываний Калерии, которая сумела выжить, без материнской любви, и, как говорили родительнице чужие люди, была довольно развитым ребёнком. Если развивается, без поддрержки родителей, потому что и алкоголик отец её отступился от своего «лучика», то пусть живёт, но уж не надеется на материнскую милость. Даже если Дикарка усмирится и станет стелиться перед матерью ковром. Но дерзкая, насмешливая дочь — откуда только, после её тяжкой работы она берёт силы, чтобы издеваться над матерью и старшей сестрой — просить милости не будет. Видно набралась силы от своего моря и сопок — недаром так радовалась, когда они ехали на Дальний Восток. — «Сильная, доченька? Вот и пользуйся своей силушкой и ничего от нелюбимой матери не проси».

Хорошо было Реле в Находке. Тяжёлый труд, которым её мать угнетала в Украине, «канул в лету», как говорила часто тётя Настя. Вода в городском доме есть в кранах, на общей кухне и в умывальнике, и в туалете — так называли то, что в Украине, почему-то величали «уборной». А какая же уборная, то заведение, где ни умыться, ни в зеркало посмотреть. Да и «сбрасывать балласт» зимой приходилось в жуткий холод в неутеплённох уборных. Вера всё время жаловалась, что она на юге студится. А в городке что умыться, что обед готовить, что постирать, можно без особых трудностей. Правда, дрова иногда приходилось искать для общей плиты, но это пустяки. На стройках отходов было много, да и топили печь по «графику», висящему на стене.  То есть дровишки собирали каждый день новые люди, в основном только летом.  Зимой дрова и уголь привозили в котельную, откуда их брали и для плиты на которой все готовили пищу.
Зато никаких огородов, свиней которых нужно кормить — Реле даже жуткие сны снились, что она забыла дать корм кабану, и он поднимал в сарае визг протеста.  Или забыла нарвать травы для коровушки на ночь и мать била её в этих снах беспощадно. Но, просыпаясь среди ночи и поняв, что ничего этого нет — ни коровы, ни поросёнка, ни кур, которым она не насыпала зерна и всё это в прошлом — кого съели, кого продали — успокаивалась. Вон спят себе беспечно главные едоки, а Реля, живя в Украине, с вечными думами, чем покормить корову, что кинуть курам, сама почти не пользовалась плодами своих трудов. Правда яйца и молоко она ела — если, конечно, ей оставалось что после главных жевунов - Верки и матери, которые успевали всё проглотить раньше, чем Реля подумает о еде. Но когда кололи поросёнка или резали телёнка, средняя убегала из дома, и ничего! потом почти не ела из мяса — она же в глаза этим животным смотрела. Зато Герочка, как вампир, жаждала свежатинки — и мясо жареное «вкушала», и печёночку с невытекшей кровью. Над сестрой издевалась:
— Растишь скотинку ты,  а самое вкусное от неё досталось мне.
— Смотри, чтобы это колом в твоём теле не встало или каменючкой не залегло, — Реля откуда-то знала, что есть такие болезни, которые камнем ложатся в теле людей.
Но вот врач, в Родниках, говорила, что зря она отворачивалась от свежего мяса, печень не ела от поросят, от телёнка, сама себе заработала заболевание. Может, сбылось Геркино проклятие, потому что, на слова Рели о камнях в теле, старшая бесилась:
— Ах ты, гадина! Уж кусочек мяса сестре пожалела! Чтоб тебе это мясо самой камнем легло! Что? Ты не жрала? Так надо было жрать!
Выходит, Верино проклятие вступило в силу, но не камнем легло, а в крови что-то нарушило, сердце ослабило. Но может Релино сердце реагирует на поступки родителей и Веры? В таком случае надо меньше обращать внимания на ведьм. И кушать лучше. Но в Находке уже нет мяса — зато остаются хорошие куски рыбы от пирушек Юлии Петровны с любимой дочерью. И Реля с Атаманшами стали подъедать оставшуюся вкусную питательную красную рыбу: кету, горбушу, которых много было в Приморье почти в каждом магазине и мать довольно часто покупала целые тушки.
Но, поев хорошо, Реля тоже чувствовала себя неважно: просыпалась от тяжких снов и думала о своей семье, ей почти всегда вспоминались, её ссоры с сестрой и матерью и она старалась оградить себя от этих, тревожащих её, мыслей. И когда ей немного это удавалось, засыпала.

В Находке она перестала так сильно реагировать на язвительность матери и старшей сестры — Релю спасали от них море, сопки и школа. А в развивающемся городке можно было в кино сходить днём — это потрясало Релю. В Украине она изредка смотрела фильмы, и только вечером, если детей пускали на взрослый сеанс. А в городе показывали специально детские фильмы, куда могли пойти только дети, или дети с родителями.  Так с ней однажды пошёл на детский сеанс отец, что очень порадовало Релю. Отец же и деньги давал ей на походы в кинотеатр. Жаль, что девчонок невозможно было тащить через весь город на руках, потому что несколько километров по склонам и оврагам, ей уже не по силе было носить подросших сестрёнок, а их ножонки ещё не в силах преодолеть такой путь. Вот пусть растут и они вместе смогут бегать в кинотеатр, если, разумеется, семья останется жить в этом чудном городе.
Но чуткое сердце диковатой девочки предчувствовало, что когда-то закончится её сказочная жизнь — цыганские души её родителей не выдержат и они сорвут семью с места, как делали уже не раз. Однако если Реля правильно поняла что такое завербоваться и уехать в определённое место, то в этом месте люди обязаны жить тот срок, который указан в договоре. А отец и мать говорили между собой, что в Находку они поедут на два года, но если им там понравится, то останутся надолго.
И Реля молилась своему Богу, чтобы родным в Приморье понравилось. Как нравилось ей, потому, что первый год их жизни в Находке промелькнул у девочки как во сне. Несмотря на то, что в первый же год она покалечила себе ногу по вине матери, как считала Реля. И в том же году она чуть не утонула в море, когда нырнула и ударилась обо что-то головой. Какой-то парень выловил её и отнёс в больницу, где Релю — «буквально вернули с того света» — так сказала ей добрая нянечка. Но всё равно она не разлюбила море, хотя не ходила к нему в первое лето по-болезни целых две недели. Нельзя сказать, что Реля совсем отдыхала в Находке, потому что приготовление пищи да постирушки ложились на неё. Единственное что она себе отвоевала ещё в Украине, это чтобы личные вещи Вера, отец и мать стирали себе сами.
Её надоумил отвоевать себе это право отец, который считал, что Реля, стирая исподнее «гулящих» женщин, может заразиться от них дурными болезнями. Конечно, девочка не знала ещё что такое «дурные» болезни, но, внимательно следя за Верой, она сделала открытие: «красавица» ещё в Украине имела привычку одевать материны, тёплые штанишки зимой, когда было холодно. Верка была ростом как её любимая «мамочка» и с удовольствием примеряла, а иногда и носила взрослые вещи. Но в один зимний день с Верой случилась неприятность — у неё пошли кровавые выделения оттуда, откуда не должны идти. Вера испугалась и, кажется, впервые «поделилась» с Релей такой страшной тайной. Средняя тоже перепугалась и сказала, что это может быть оттого, что Вера носила материны рейтузы. А за мамочкой такой грех водится: у неё часто бывает испачкано кровью её нижнее бельё, но ведь мать всё время жалуется, что она больна и не может делать тяжёлую работу. Вот Вера от неё и заразилась. Напуганная старшая побежала к Юлии Петровне, на работу, чтобы выяснить, что она заполучила от «мамочки»? Вернулась успокоенная, но сестре ничего не сказала — пренебрегла поделиться с Чернавкой, какую болезнь красотка подхватила от родительницы. Вот тогда Реля и взбунтовалась.
— Отныне не подсовывай мне ничего твоего стирать: ни ты, ни мама — так можешь и передать своей размамулечке. И платья, и постельное бельё, со своих кроватей, стирайте сами. С этого дня я буду обслуживать только себя и девчонок.
— А кто же будет стирать твоему дорогому папочке?
— Постельное бельё с их общей кровати пусть выстирывает мамка — так в порядочных семьях водится. А личные вещи мой дорогой папулечка, если вы, конечно, заметили, давно стирает себе сам.
— Да уж! Он весьма, как говорит мама, жалеет свою дочурку-дурку.
— Это для вас с матерью я «дурка» — другие люди так меня не называют. А теперь ваша «дурочка» поумнела.

Вот так Реля отказалась в Украине от стирки ненужных ей вещей, и мать с Верой приучила обстирывать себя самим — кстати, «заботливая родительница» иногда и малышкам стирала, но в Находке Вера и матушка придумывали своей Чернавке новые занятия:
— Ну что, Релечка, — сказала ей как-то ласково Юлия Петровна, в первое лето их приезда в Находку, — я дала тебе возможность познакомиться с морем — ты же не можешь жаловаться, что это не так. Ты даже головушку свою там чуть не проломила, чуть не утонула.
— Я думаю, что вы не очень бы горевали, если б я осталась на дне?
— А вот тут ты ошибаешься, родная моя. Мне лишаться такой работницы, как ты, очень даже не с руки.
— Ну, какая я теперь работница? — улыбнулась Реля. — Мне врач наказала тяжёлого не поднимать, часто не наклоняться, больше отдыхать.
— А ты и будешь отдыхать, но… в очередях за хлебом.
— Какой же это отдых, стоять там с раннего утра, ожидая — когда хлеб привезут? Да на жаре у меня ещё больше голова болеть будет.
— А у моря она у тебя не болит?
— Конечно, нет, я там купаюсь.
— Да я, на твоём месте, после того, что случилось, в сторону его боялась бы посмотреть — оно такое страшное, даже издалека.
— Но я не такая, как вы, трусливая. Вы храбрая только, когда вам хочется беззащитного ребёнка ударить.
— Это ты-то «беззащитный» ребёночек у нас? Скандалистка такая!
— А что мне делать, живя среди таких мегер, как вы с Веркой?
— И откуда ты такие словечки знаешь?
— Из книг, мамочка. Ну, так вот, я согласна ходить за хлебом, но no-очереди с коровушкой вашей. Один день я, второй она. Но если мне удастся купить три буханки, вместо одной, как дают в руки, то я ещё денёчек пропускаю — вот такое моё условие.
— Ну что делать? — усмехнулась криво Юлия Петровна. — Не могу же я заставить свою увечную ходить каждый день. Но признайся, как тебе удаётся получить три-четыре буханки зараз? Поделись опытом.
— Если бы вы чаще ходили в магазины, где большие очереди собираются, то знали бы способ, как купить две буханки, вместо одной.
— Ну, поделись с матерью — я этому твою сестру научу.
— Очень просто — надо идти за хлебом компанией — человечка два - три — и занимать очередь в разных местах. Ну, например, мы пришли втроём, постояли, пока женщины к нам привыкнут и вскоре заняли опять, человек через десять. А потом ещё немного подождали и ещё заняли, и стоим по одной в разных местах, а когда начинают продавать хлеб, то получаем все в одной очереди, потом в другой…
— И женщины не возражают против таких проделок?
— Но там все так делают. На Дальнем Востоке, как я заметила, семьи большие и хлеба требуется много.
— Да. Это вы хорошо придумали. Конечно, каждый день ходить тяжело. Вставать рано, проводить потом там почти целый день, ожидая завоза, потом ещё дожидаться пока очередь подойдёт…
— А бывает, — перебила Реля, — что в ту булочную, куда мы стоим, хлеб не завезут, и если много девчонок пришло, то мы разделяемся на две булочные, которые неподалеку друг от друга и бегаем туда-сюда.
— Но Вера так не сможет.
— Сможет, мама. Если я, с моей больной головой, могу бегать, то она и подавно. Только ей надо прогнать от себя лень, и вставать рано, а для этого не кучковаться с парнями до поздней ночи.
— Ну, ты уж своей взрослой сестре и погулять не разрешаешь.
— Пусть гуляет, я же тоже играю с ребятами, по вечерам, в прятки, однако, утром мы все поднимаемся и бежим по делам. А почему Вера не может?
— Ладно, я скажу ей, что ты поставила условие об очерёдности походов за хлебом, но если она откажется?
— Если ваша барыня откажется, то пусть его не «вкушает», как она любит изысканно говорить. А то, в Украине, ухаживать за скотом «не желала», а мясо, молоко и яйца лопала за троих, как немчура, в книгах о войне жрали, я вычитала.  Потому такая большая и выросла, коровка ваша.
— Да кто же тебе не давал мясо и молоко кушать?
— Насчёт мяса, то я сама не хотела, а яиц и молока мне иногда и не доставалось — Вера умела первая всё «выкушать».
— Вот видишь, какая ты глупая, даже поесть вовремя не можешь. Поэтому я и не ругаю тебя, когда ты горбушку от хлеба, по длинной дороге к дому, съедаешь.
— Ещё бы вы ругали! Ведь я там голодная целый день ношусь.
— И сдачу мама почти никогда у тебя не просит — оставляет работящей девочке на мороженое или пряники, которые ты так любишь.
— Спасибо, конечно. Но подозреваю, что Верке вы, просто, больше денег выделяете.
— Ну ладно, ты со старшей сестрой, во всём хочешь сравняться.
- Но старше ваша гулёна всего меня на полтора года, если по метрике считать.  Конечно, выглядит она года на три меня старше. Подозреваю, что так оно и есть.
- Что ты считаешь хорошо, это мне давно известно, - иронизировала мать, но любимицу свою поставила в очередь ходить за хлебом с Релей.
 
Вот так, иногда со скандалом, а бывало, что и мирно, отвоёвывала Калерия свои права и потихонечку вылезала из шкуры рабыни, в которую Вера с матерью вгоняли её много лет. Теперь Реля старалась избавиться от надоевшей ей роли Чернавки, которую гонят куда захотят, и она покорно идёт. Нет, Реля не будет покорной — она приучит двух лодырниц работать, ведь не вечно же она им будет прислуживать. Поэтому-то ей и нравилось в Находке, что она отвоевала в этом новом городке себе немного свободы. И ей совсем не хотелось уезжать из него. Но подходил к концу срок, на который их родители завербовались, и они стали часто обсуждать, остаться ли им в Находке или перебраться во Владивосток или Хабаровск, где жизнь была более налажена, чем в строящемся порту мирового значения. Но всё дело решила смерть Сталина.
Сталин умер в марте 1953 года, когда Реле было двенадцать с половиной лет и оставалось три месяца до окончания учебного года, тогда и должны были родители решить — уезжать им из Приморья или остаться. Реля хорошо запомнила день, когда сообщили о смерти Сталина и многие в городке начали плакать; люди плакали даже на улице. Девочка и сама прослезилась, было вначале. Но потом вспомнила создателей изумительного бюста, их поразительные судьбы и её слёзы медленно высохли. Её чуткое сердце уже тогда уловило фальшь в бюллетенях о здоровье Сталина. Реля связывала болезнь вождя с несправедливостью, допускаемой им к людям. Каково же было ей узнать, спустя много лет, что Сталин умер на два или три дня раньше, чем объявили о его кончине. Но некто — такой же лицемерный, как мать и Вера, — разыграл фарс, чтобы вызвать у народа скорбь и слёзы, о которых многие после будут жалеть.
Мать с отцом, странно примирившиееся, во время траура, теперь серьёзно задумались, что им делать дальше, как жить? Воспользоваться правом на обратный проезд — ведь их обязаны вывезти отсюда, они подписывали договор с таким условием.  Или им остаться навсегда на Дальнем Востоке, но тогда они никогда отсюда не уедут — у них не хватит денег, чтоб вывезти такую большую семью. Конечно, неплохо жить и на Востоке, здесь снабжение получше, война их не задела, разрух меньше чем, например, в европейской части Союза. Не обязательно оставаться в Находке, можно перебраться в большой город — Владивосток или Хабаровск — старшие дочери там смогут после школы учиться в ВУЗах.
Узнав, что в больших городах они со старшей смогут продолжать учёбу — в институтах или техникумах — Реля, до этого страстно желавшая, не покидать Находку, загорелась увидеть учёные города. Жаль, конечно, оставлять молодой порт, но она будет приезжать сюда, когда вырастет, и начнёт сама работать.  Может быть, ей ещё достанется завершить стройку своего чудушки, выстроить, например, ему глаза, в виде теаров, цирков, построить церкви для верующих, украсить его парками, скверами, навести блеск и румянец, дабы он мог встречать зарубежных гостей с красивым лицом. Так, по-доброму, она уже прощалась с Находкой, но не желала отъезжать далеко — Владивосток или Хабаровск — эти города завладели мыслями девочки — там ей доучиваться в школе, там, быть может, и в институте учиться — это было бы великолепно. И сами города уже мечтала увидеть Калерия, давно построенные, с установившимся порядком, с работающим транспортом.  В Находке автобусы ходили только по центру города и в такие места, куда ни Реле, ни подругам её незачем было ехать, поэтому они привыкли бегать, обгоняя эти черепашьи автобусы, которые, как им казалось, боялись маленьких сопок. И если бы семья Рели уехала в один из названных городов, судьба девочки могла бы сложиться по-другому. Но кто-то предполагает, а Бог располагает. И то, что было написано Реле по звёздам, всё ей надобно было испытать, иначе зачем же тогда каждому при рождении пишется книга судеб? Однако надо признать, что одни покоряются судьбе робко принимая её такой, какая она есть. Есть люди, желающие жить хорошо за счёт других людей. Мать с Верой были такими. Реля понимала это с детства, она и маленькой девочкой старалась воспитать мать. А, поняв, что Голос с неба, во сне, сказал ей правду и суровую женщину нельзя исправить, она взялась воскрешать природу, в надежде на то, что красота земли начнёт помогать угнетённым людям жить, и они станут добрее. Но прозрение к рано повзрослевшей девочке придёт потом, а пока они последние месяцы доживали в Находке, думая, куда им дальше податься? В этом вопросе семья раскололась на две половины — одна: отец и Реля не желали уезжать из Приморья, а Вера и мать, почему-то рвались из него — видимо им тут «кавалеров» не хватало. Разбойницы- Атаманши в расчёт не принимались — у Вали с Ларисой не было желаний, что Релю пугало. В этом возрасте нянька двух Атаманш уже читала, считала и мечтала — сказки ей приделывали крылышки: она, летала в снах. У младших сестер этого не было – они росли равнодушными к окружающему миру.  Любили лишь одежды – это у них было от взрослых женщин.
Реля размышляла: жить в Хабаровске или Владивостоке, да что может быть лучше? Увидеть, познакомиться поближе с большими городами, это ли не мечта? Проживая в Находке, она поняла, что по её натуре, ей больше подходят города, чем сёла. С городом можно поделиться радостью, если она есть, и затеряться с горем даже среди толпы народа, и никто не догадается, что чужая душа рвётся от печали. В детстве Реля не любила, чтобы её жалели. Много позже она поняла, что сочувствие людское не унижает, даёт силы выстоять в самые тяжёлые моменты.
В ответ на её радость, что, кажется, они остаются жить на Востоке, Вера хныкала. Её мучили солёные туманы — голова от них часто болела, волосы вылезали, хотя Реле думалось, что причина не в этом. «Девушка», в Находке, так потрошила кошельки парней, которые жили в общежитии матери, что на неё стали меньше обращать внимание. Кому захочется голодать, чтобы купить накрашенной красотке безделушку? Реле казалось, что волосы у Веры, из-за её выкидонов выпадали.
Мать, конечно, переживала за любимую дочь и была за то, чтобы совсем уехать из этого красивого края. Отец колебался: ему, с израненными ногами, солёные воды моря были лечением, да к тому, же в городе, он легко находил себе тайных любовниц, и встречаться легче.

Если бы отец хоть раз сказал Реле, что из-за неё ему не хочется уезжать, так как он рад, что в Находке она немного раскрепостилась, жилось ей посвободней, дочь простила бы ему многое: и гулянки из-за которых столько было скандалов, и свою увеченную руку, прекратившую болеть только у моря. Но загулявшимся родителям она была безразлична — откупались лишь от неё мелочью — на мороженое, на кинофильмы, и на том спасибо. Правда мать, в последние месяцы, сдачу от покупок у средней стала требовать, карманы проверять — это удручало. Реля, застав Юлию Петровну за этим занятием, съязвила:
— Вот бы вы мне дневник так усердно проверяли — было бы лучше.
— Нужен мне твой дневник!
— А между тем, когда прошлой весной, при переводе меня в шестой класс, учительница написала характеристику, что я весьма активная в школе и хорошо занимаюсь, но совершенно забытая родителями, которые живут в своё удовольствие, навесив на среднюю дочь взрослые заботы.
— Ты мне не повторяй похвалы, которые пропела тебе твоя учительница. И как она опоганила твоих родителей. Но я сходила и поговорика с твоей заумной училкой да согнала с неё спесь, когда сходили мы вместе с ней к директору, тот ей выговор сделал, дабы не совалась в чужие дела: — «Это, — изрёк он, — дела семейные, сами разберутся».
— Так и сказал? — изумилась Калерия.
— Слово в слово — уж поверь.
— Извините, не верю. Не мог директор быть равнодушным к судьбе, как он нас, иногда, называл «своих детушек», не имея родных, то уж к судьбе «умнейшей в школе девочки» — это тоже его слова, он не никак не мог так отнестись столь равнодушно, как вы описали.
— А ты не можешь себе представить, что мать твоя его потрясла — если не красотой, то тоже умом, потому что и я могу речами покорять не только ты, бестолковая, потому что была бы ты «умная», не разгуливала бы в лохмотьях, а ходила бы как Верочка одетая.
— Чтобы быть как Вера-Гера одетая, это надо перед вами всячески лицемерить и угождать: — «Ой, мамуль, до чего же вы красиво подкрасились. Не дадите ли мне разочек ваших румян, чтобы и Вера красивая была». И, между прочим, директор, про которого вы думали, что он сражён вашей красотой, делал замечания Герке, чтобы не красилась.
— Оставим бесполезный спор! Знаю, к чему ты ведёшь, чтоб я не за лицемерие передо мной, а за работу по дому тебя хорошо одевала?
— Да, мама, я именно к этому веду — и, предполагаю, что директор вам именно это сказал, потому что он много раз говорил с Чернавкой. Не выговоры делал, а «по душам», отмечая мою развитость.
Юлия Петровна стала наливаться гневом — как хорошо её знает заноза эта? Ведь мысли матери читает, как будто они у неё на лице написаны. Впрочем, дикая девчонка также догадывалась, что думают другие люди — Юлии Петровне не раз говорили, что её средняя провидица. Матери порой и самой так казалось: будто ветер морской приносит дерзкой знания, будто девчонка жила в прошлом веке, живёт сейчас и заглядывает в будущее. Мать потрясало, что иногда Релька довольно точно ей рассказывает, если рассердится, как у них проходила эвакуация за Урал в то время, как Юлия Петровна подругам своим рисовала совершенно другое, да так расписывала, что сама начинала верить в свои легенды. А эта дерзкая, двумя-тремя фразами, всё ставит на свои места. Откуда она знает всё так точно? Ведь была умирающим комочком, даже на ребёнка не похожа. Вот старшая — другое дело, Вера была довольно оформившимся существом, но красивая дочь ничего не помнит, и жалобы матери об эвакуации никогда не слушает: морщит лоб, закрывает глаза:
— Ой, мама, я не хочу про эту гадость слышать.
А Релька от кого узнала, как всё происходило на самом деле? Не иначе, как от каких-то тёмных сил, в которые Юлия Петровна немножко верила — ведь не зря она происходила от цыганки, но матушка ей своего колдовства не оставила ни капли, а внучку одарила, так что Реля – ведьма, в точку попадает Вера, что так её обзывает. И за эту пронзительную мерзкую натуру Юлия Петровна ещё сильней не любила Дикарку, лучше бы средняя умерла в войну, а не терзала бы так дерзко родительницу своими пронизывающими глазами да предсказаниями.
Будто подслушав гневные мысли женщины, давшей ей жизнь, молчала и Реля. Она сразу почувствовала враждебность Юлии Петровны.
— Ну, чего ты губы бантиком сложила? Расскажи матери, что было в той характеристике, а то я что-то забыла. Или тебе стыдно говорить? Или испугалась, что мать тебя за волосы потаскает?
— Испугалась, — искренне призналась Реля, — но не за волосы, которые вы вырываете у меня, а лезут они у вашей любимой доченьки.
— Не за волосы? — удивилась мать. — А за что же тогда?
— Минуту назад вы мне смерти желали, но если бы я умерла, мама, вы бы меня не надолго пережили. Ваша жизнь, находится в прямой зависимости от моей жизни — вам это говорила ещё бабушка Домна, во время войны, после того как покрестила меня. Это я видела и слышала во снах.
— Что ты несёшь, Ведьма, что ты несёшь! Что ты мне сны свои всё время под нос суёшь?
— Как хотите, так и понимайте, а если ещё раз пожелаете мне умереть, смерть как раз обернётся на вашу любимую Верочку.
Мать вздрогнула — даже думать нельзя ничего про эту не то колдунью, не то ведунью.
— Я, мама, не мерзавка, как вы считаете, а берегиня нашей семьи. Вы сами знаете, что не выжили бы ни Валя, ни Лариса, в те голодные, послевоенные годы, если бы я их не кормила, себе отказывая в еде. И отец признал, придя с войны, что моими молитвами он остался жив.
— Что же он теперь, твой папаня, бросил тебя на произвол судьбы?
— А что он, простой человек, может сделать против двух мегер?
— А ты, значит, сложный человек, что со мной и Верой сражаешься?
— Не знаю, мама. Но всё равно буду бороться с гадством, которым вы окружаете меня, время от времени.
— Борись, а я буду противоборствовать тебе. Постараюсь ставить, где только смогу, тебе палки в колёса, как говорят.
— Если вы будете так делать, то палки эти будут бить по вам.
— Да что ты воображаешь о себе, чудище сказочное?
— Я не «чудище» и не воображаю, а предупреждаю, потому что поступки наши, мама, хорошие или плохие, отражаются на нас самих.
— Да уж, с такой философией ты далеко пойдёшь.
— Я думаю, подальше вас с Веркой, рождённой от болотного Чёрта.
Юлия Петровна вздрогнула: — «Вот, поговори с ней!» — А ты знаешь, что такое философия? — уводила разговор в сторону.
— Знаю, мама, и не от вас, а из книг.
— А я думала, что ты ещё не доросла до этого слова.
— Я до многого уже доросла, живя с такими гнусными женщинами.
— Тебя твой Бог не накажет за такие слова против матери?
— А вы мне мать? Скажите по-честному. Я знаю, что я копия ваша, лицом, разумеется, но вот чувствуете ли вы меня своей родной? Потому что ваше злобство отбрасывает нас далеко друг от друга, и когда-нибудь оно нас так разведёт, что и видеть мы друг друга не захотим.  По крайней мере, я точно – а вы ещё, в старости, захотите жить со мной.

При этом пророчестве Калерии, матери бы вспомнить давний сон, что она старухой будет проситься жить с Релей. Но не захотела вспоминать всякую чепуху. Юлия Петровна не нашла ничего лучшего, как уйти от этого спора в другой мир — мир любви и согласия.  Она разыскала старшую дочь у подруги и, вызвав её на прогулку, поведала Вере, о чём только что спорила с Релей.
— А что вы хотели, мамочка? Релька всегда такая склочная — ей бы только поругаться, — говорила Вера, совершенно не вникнув в суть материного конфликта с нелюбимой сестрицей.
Юлия Петровна тяжело вздохнула: Вера была легковесной и поверхностной девушкой, но с ней, конечно, было намного легче, чем с Релей.
— А давайте-ка мы, мамочка, разойдёмся с отцом и его заумной доченькой, — вдруг, поморщив лоб, предложила Вера.
— Развод? И как ты себе это представляешь?
— Вы, мама, оставите себе меня и Валю, а отцу отдадите Рельку и Лариску — и это будет справедливо: половина ему, половина вам.
— Ты, Вера, совсем головой не думаешь. Хозяйственная Релька, твоя сестрица, на отцову зарплату — а получает Олег больше меня намного — прекрасно проживёт, а вот я с тобой и Валей намучаюсь.
— Чего это вы намучаетесь, мама?
— Во-первых, доченька, ты ничего не хочешь делать по хозяйству, а во-вторых, очень много требуешь денег на бантики-шмантики, безделушки всякие.
— Ой, да много ли вы давали? Если бы мне ребята не дарили, то ходила бы ваша дочь голая и босая.
— Вот-вот, «ребята», а люди потом мне глаза колют, что ты парней без обеда оставляешь.
— Кто это вам сказал? Уж не Релечка ли? Она всё время за мной подсматривает.
— Нет, Вера, это мне говорили люди посторонние, и не один раз.
— Ой, мама, вы же сами когда-то меня хвалили, что я такая добытчица, а теперь ругаете. Тогда не нужен мне ваш Дальний Восток, вернёмся на Украину — я тут жить больше не желаю.

И неизвестно что бы победило в этом разнообразии мнений, если бы через Находку не стали ехать, проездом, амнистированные уже в апреле месяце уголовники. А им же надо и «хорошо» есть, и приодеться перед тем как ехать дальше, где они планировали, не иначе, как разбойничать и убивать, потому что даже в небольшом городке, разбросанном по сопкам, не удержались от погромов. Озверелые, не знающие жалости сволочи — людьми назвать их было довольно трудно — убивали каждого, кто, как им казалось, «не так» на них посмотрел. Убивали из-за одежды, из-за денег, из-за еды. Даже из-за мелочи могли убить или изувечить.
Однажды за Релей, которую мать послала в аптеку, в центр города, погнался здоровенный детина в ватнике. Погнался на глазах у всего народа, жавшегося от страха к стенам домов — многие и во дворы забежали, чтобы не видеть убийства. Хорошо, что Реля была с подружкой, которая ради прогулки пошла с ней — вдвоём они хорошо бежали. Будь Реля одна, она из гордости бы убегать не стала, и убил бы её страшный человек, похожий на обезъяну горилу — какую Реля видела на рисунке, в книге. А вдвоём, за компанию, бежала резво, испытывая ответственность за подругу, которая могла погибнуть из-за неё. И, по счастью, Реля тогда обронила рукавичку, в которую, выходя из аптеки, положила сдачу, что-то около девятнадцати рублей — вот за этими рубликами, на которые в те времена можно было пообедать, и погнался горилла. Поднял рукавичку и успокоился, и прекратил погоню, рыча что-то нечленораздельное им вслед.
Успокоиться бы Реле — Бог с этой варежкой и небольшими деньгами в ней — но мать, после того печального разговора, возненавидела дочь ещё больше, она могла с Рели живой шкуру содрать. Поэтому, доведя одноклассницу до дома и распрощавшись с ней, Реля пошла не домой, а в общежитие к матери — где Юлия Петровна тогда находилась.  На работе мать не позволит себе поднять на неё руку — при людях она изображала нежную и ласковую родительницу. И застала Юлию Петровну, собирающую квартплату, с живущих в общежитии парней — в тот день была получка у строителей. Но один из жильцов, сильно пьяный, никак не хотел платить, ещё и пригрозил, что встретит комендантшу на улице, и…  Разные в Находку строители приезжали.  Немало было таких ребят, которые освободились из мест лишения свободы и желали опять туда попасть. И стали гораздо агрессивнее, когда в Находке появились уголовники. Поэтому мать и вышла стремительно из опасной комнаты. Однако не забыла спросить у дочери насчёт лекарства и сдачи. И неожиданно прочувствовала Релину беду по-человечески:
— Так он погнался за вами? А варежку с деньгами поднял и… отстал?.. Ну и слава твоему Богу, что спас вас с Мариной, — Юлия погладила дочь по голове. — Теперь беги за отцом. Я боюсь идти в темноте одна, с квартплатой — ты же слышала, что этот идиот говорил. Только и ты будь осторожней, — Юлия Петровна впервые побеспокоилась о своей средней — даже сама удивилась — неужели испугалась за дерзкую?
— Конечно, я теперь научена горьким опытом, как папа говорит.
Отец вооружился топором, и пошёл встречать супругу. На испуганный релин взгляд поцеловал дочь в торчащие у виска завитушки:
— Не бойся, солнышко. На фронте и не с такими негодяеми встречался.
Как беда сплачивает людей — мать погладила, отец поцеловал — не часто Релю так балуют. Но главное, что они оба живые вернулись. Родители необыкновенно ласковые были в этот вечер друг к другу: похоже на первые, послевоенные годы — как бы они Реле нового ребёнка не сообразили. Впрочем, сейчас и малышки подросли, вполне могут с дитём возиться — Реля их выхаживала, ничуть не больше была, да и времечко тогда было трудней: за молоко для сестрёнок приходилось ей у стариков литовцев работать.

Пожалуй, что эти два, угрожающие случая решили участь семьи. Теперь уже сомнений не было — надо воспользоваться правом возвратного проезда и уезжать скорей с Дальнего Востока, ставшего таким опасным. В Находке почти каждый день убивали. И, лёгкая на подъём семья, «из цыганского племени», как шутил отец — стала активно собираться в дорогу. И Релино напуганное сердчишко уже захотело уехать из, обожаемого городка. Планировали вновь ехать в Украину. Ну что ж! Реля ещё толком не поела настоящего винограда. И хотя море и сопки оставлять было жаль, но не рисковать же жизнью, оставаясь на Дальнем Востоке, потому что шли разговоры, что и в больших городах уголовники навели террор, ещё больший, чем в Находке.
В поезде тоже не обошлось без приключений. К сильно повзрослевшей, уже невестившейся Вере обращали свои взгляды солдаты и матросы, ехавшие в отпуска. И вдруг Реля заметила среди них Степана. Того самого, который два года назад ехал с ними в сторону моря. Тогда он сошёл на полустанке, не доезжая до Улан-Уде. Да и сейчас Реле казалось он сел после этого города. Это было удивительно, что она его узнала. Но Вера никак не хотела признавать бывшего поклонника — она Степану дарила очаровательные улыбки, как совершенно незнакомому человеку. А Степан, кажется, вновь в ней разочаровался. Конечно, если девушка откровенно намекает, чтобы солдат — Степан был в защитной форме сейчас — и эта разбалованная красотка хочет, дабы он сводил её в вагон-ресторан. Даже Реля понимала, что у солдата не так уж много денег. Поэтому, наверное, Степан и стал откалываться от весёлого окружения сестры и, однажды, даже заглянул к Реле, в купе, когда она была одна — случилось это на большой остановке, когда вся семья дышала воздухом,  а Релю оставили стеречь их нехитрый скарб.
— Что, малышка, скучаешь? — заинтересовался Степан, проходя мимо их купе, и даже приостановился.
— Не такая уж я малышка, — отозвалась Реля, — если, в этот раз! меня везут по взрослому билету. А в тот раз, когда мы два года назад ехали в Находку, меня везли по детскому. Или вы не застали уже, как мама ругалась с контролёрами?
— Так ты меня запомнила? А я думал, что, как сестрица твоя, забыла защитника Родины.
— Ну,  допустим, Вера вас очень привечает. Может, вы мне скажете, почему она так изменилась?
— Конечно, — ответил насмешливо Степан. – Я расплачивася за папиросы на остановке, а тут Вера стоит рядом. Она прямо в кошелёк мне заглянула и заметила, что на такие деньги, я могу всю компанию – её и молодёжь, которые возле неё крутятся, сводить в вагон-ресторан. Ты что бы сказала, заметив деньги в кошельке у парня?
- Промолчала бы, а если бы спросил он меня, что с ними делать, куда девать, ответила бы, что самое хорошее дело купить матери что-нибудь из одежды или отцу, сёстрам, братьям.
- А если нет никого? Допустим, сирота человек.
- Если у сироты лишние деньги, то лучше бедным помогать, а не лентяев-лодырей, которые возле Веры крутятся поить, кормить.
- Почему лодырей? Думаю, что они тоже работают. Только вот деньги свои уже проели.
  - Скажите лучше, пропили. Это я по их разговорам узнала. Да по их лицам опухшим. Самое противное, при том, что у них нет денег, они изображают из себя богачей, покупая на последние рубли или даже украденные для Веры вкусности.
 - Я тоже заметил, что некоторые из Вериных поклонников подворовывают деньги, но не в нашем вагоне, а в другие идут, в карты там играют.
- В карты играют, это разве воруют?
- А ты как думаешь, если они пьяного богатея всей компаней обманывают?
- Да, это воровство. Какой-то дядька приходил с милицией и бригадиром поезда, скандалил, что они его начисто обобрали. Самое удивительное, что милиционеры взяли некоторых из Вериной компании, на большой станции, и увели. Полчаса там поезд стоял. А как тронулся, все арестованные вернулись в вагон. И так веселились, что их обвиняли в воровстве, люди поверили, будто на них вины нет. Даже мама ходила к весельчакам сказки их слушать, смеялась.
  — А ты, почему не присоединяешься к веселым людям?
— Но мне не хочется тереться в компании Веры, в то время, когда мы такие красивые места проезжаем.
— А что интересного смотреть тайгу или полустанки?
— Не скажите, — Реля улыбнулась. — Деревья очень разные, они как люди — каждое дерево со своим характером. Я уверена, что если б они могли говорить, то столько бы порассказали всего. А особенно они меня радуют, когда дружно, целым семейством, выбегают навстречу поезду.
— Да ты, поэт, девочка с дивным именем.
— Вы от Веры знаете, как меня зовут?
— Нет. Я знал, как тебя зовут ещё задолго до встречи с тобой.
— Но от кого? — удивилась Реля. – Она не помнила сны с Пушкиным, который ей рассказывал о Степане. Или вспоминала что-то с трудом и хотела, чтоб Степан ей подтвердил.
— Может, я скажу тебе об этом, но, может, и промолчу, — улыбнулся солдат. — Однако, ты интересный человечек, как мне и говорили.
— Вы надо мной просто смеётесь, — огорчилась Реля. — Может, вас даже сестрица моя натравила, чтобы самой поиздеваться потом.— Но интуитивно она чувствовала, что солдат не коварный человек.
— Никогда! — воскликнул Степан. — Никогда бы я не подыгрывал Вере. Она мне точно также не нравится — как и тебе. Я правду сказал, что ты изумительная девочка, а через пару лет станешь настоящей красавицей, гораздо интересней, чем сестра твоя, так что не огорчайся. Ты и сейчас уже красива, но внутренней красотой…
Калерия внимательно слушавшая Степана, замерла, заметив, что позади солдата появилась разгневанная Юлия Петровна и уже готова воевать за любимую доченьку, которую оценили так дёшево…

— Ай-яй-яй, что я слышу? — прервала мать их беседу, — Неужто наша Чернавка уже и сейчас отбивает у старшей сестры её поклонников? – вспомнились ей стихи о Реле, которые кто-то подкинул ей, когда Юлия Петровна собиралась навестить дочь, с больной ногой, в больнице.
Степан покраснел, мать наливалась гневом, Калерию тоже кинуло в жар.
— Вы нас учили, что подслушивать нехорошо, — отчитала она Юлию Петровну.
— А я ничего особенного не говорил, только то, что у вас подрастает довольно красивая дочь, — вроде как оправдывался солдат.
— У меня есть уже одна красавица — другой мне не надо. Но слова твои, Степан, повторю Вере — что тебе больше Чернавка по душе.
— Зря вы так свою смуглянку обзываете. Она похожа, то ли на индианку, а может на китаянку или японку: эти женщины очень интересные, можете мне поверить, потому что в них скрыта нежность и тайна.
— Но я надеюсь, что Релька моя ещё не женщина!
— Разумеется, она очень чистое, необыкновенное создание природы.
— Природы, а не земной женщины? — съязвила Юлия Петровна.
— Согласен, вы её родили, но почему, в таком случае, вы ненавидите Релечку? Ведь она на вас похожа, а вы считаете себя красавицей — это я заметил.
— В таком случае, ты такой же глазастый, как и твоя подзащитная. Но почему ты думаешь, что я ненавижу её?
— Ненавидите? Да это ещё мягко сказано. Вы бы убили давно Релю, если бы она у вас не была служанкой, ведь вы её с Верой «Чернавкой» обзываете. И угнетение девочка испытывает страшное.
— А это уж не ваше дело, солдатик рядовой, кого я в своей семье угнетаю, а кого нет. И прошу больше не заглядывать в наше купе, и к Вере даже на пушечный выстрел не подходите.
— «На пушечный выстрел» — это вы перегнули. Однако я давно разочаровался в вашей старшей дочери, ещё два года назад. Она у вас ещё тогда была холодная, расчётливая девочка, а в пятнадцать лет Веруся ваша — уже законченная эгоистка. Или ей не 15, а больше? – Степан, как и Реля, мог рассчитывать годы? Это Юлию Петровну подавило.
— Так вы видели Веру, ещё когда мы ехали в Находку? Может вы, в ту поездку, и подзащитную вашу заприметили? – не ответила на его вопрос мать, а увела разговор в другую сторону, показав свою изворотливость.
— Я и сел в поезд два года назад, чтобы вашу среднюю дочь увидеть.
— Ой-ой-ой, кто же это вас направил, дабы на Релю посмотреть?
— Есть такие хорошие существа в подлунном мире, которые интересуются хорошими людьми и держат их под контролем.
— Загадками говорите, юноша. Хотя, по-нашему разговору, я бы вам дала больше лет, а не те годы, на которые вы выглядите.
— Так оно и есть, — Степан засмеялся, — Вы не поверите, но по годам я уже древний старик. Ну, до свидания, девочка, с задатками поэта. И с вами, злая женщина, прощаюсь и советую относиться лучше к Реле.

Солдат ушёл, а мать, в полном изумлении поглядела на смущённую, притихшую дочь — Реля сидела, потрясённая этим разговором — второй, или третий? раз при ней, её матери сделали выговор за неё, значит, и Чернавка может производить хорошее впечатление на людей.
— Ты что-нибудь поняла? — строго спросила родительница.
Реля очнулась, как от глубокого сна.
— Не считаете ли вы меня глупой? Я, разумеется, всё поняла.
— Так, может, объяснишь матери, что этот поло умный тут говорил?
— Вы не поняли? Но объяснять вам, что в открытую дверь стучать.
— Как ты научилась красиво говорить! Уж не от Степана ли?
— Если вам ещё непонятно откуда это у меня, то тем более разжёвывать не стоит. Ну ладно, мама, я постерегла наши вещи, а теперь и мне не мешало бы подышать свежим воздухом, если вы не возражаете.
Ещё бы Юлия Петровна возражала. Когда дочь ушла, она задумалась: уж не колдун ли этот Степан? Оказывается, ехал вместе с ними в поезде, когда они ехали в Находку. И теперь оказался рядом. В Вере разочаровался ещё тогда, а смуглую дурнушку поддерживает. Но как смогла Юлия Петровна забыть его? Ведь у неё прекрасная память на лица, а уж Верочкиных поклонников она хорошо запоминает, если удаётся увидеть. И Вера ей ничего не говорила, что узнала Степана. Степан? А откуда она имя его знает, если солдат ей не назвался? Может, старшая дочь, ненароком, подсказала матери? Да-да, это же Вера хвасталась, что видела у этого олуха большую пачку денег и, наверное, надеялась, что солдат её сводит в вагон-ресторан пообедать, вот и улыбалась доченька ему больше, чем остальным поклонникам. Но как же, сводит он красивую девушку — он на Чернавку внимание обратил, поставил её впереди Верочки, выделил как необыкновенную человечинку — это удивительно. Мать, даже в мыслях, продолжала унижать свою среднюю. — «Везти бы и сейчас Рельку по детскому билету, — подумала она мстительно, — так, может, и не заметил бы её солдат. Но он говорит, что и тогда на неё глаз положил. Что же это? Неужели Чернавка будет отбирать самых хороших ребят у Веры? Тогда меня любимая дочурка с потрохами съест, или Рельку на тот свет отправит, как-нибудь прибив в драке»…
Вот и одевает Юлия Петровна среднюю, не как Веру, и кормила не так вкусно, хотя на Дальнем Востоке товаров и еды больше и лучше она, чем в Украине. Веру мать одевала как принцессу, и подкармливала красной рыбой, которой в Приморье было достаточно. В какой, бывало, не заглянешь магазин, глаза разбегаются — там горбуша и кета и икра красная да и чёрная на развес продаётся — всё очень дешёвое. На Украине хуже, дороже «из-под прилавка», доставали Юлии Петровне — брала. А в Находке всё свежее, будто вчера из моря выловили. Шутили коренные жители, что у них хлеба не вдоволь, а рыбы, икры достаточно. Вот и отведали они с Верой рыбки «от пуза», как хвалилась доченька — ещё и другим членам семьи оставляли. Даже Релия не может пожаловаться, что она не поела в Находке рыбы всласть — ела «объедки с царского стола» — шутила Верочка. И старшая же обратила внимание родительницы что, питаясь прилично, Чернавка ничуть не росла.
— И хорошо делает, — ответила тогда мать, в приливе любви к Вере: — А то тягалась бы сейчас с тобой своей красотой.
В тот безоблачный день они были веселы и расхохотались, а сегодня Юлия Петровна поняла, что средняя уже «тягается», мерзавка этакая. — «А может оно и к лучшему?» — вдруг пришла мысль Юлии Петровне, но тут объявили отправку поезда и она отвлеклась, дабы проследить, чтоб Олег сел в вагон, а то найдёт себе бабёнку из местных и прилипнет — так уже случилось в их поезде. Она не хотела остаться с оравой девчонок одной. Хоть и жили они с мужем плохо — бились да ругались чаще всего — но растить одной дочерей — такая перспектива амбициозную женщину не радовала. Лучше жить, как они с Олегом, чем мучиться одной: кому она нужна с четырьмя девками? Юлия Петровна догадывалась, что подгульнуть с ней есть ещё добровольцы, а вот воспитывать её детей — это труд тяжкий и неблагодарный. Да старшая такая большая вымахала, что запросто отобьет у матери, понравившегося ей мужчину — в поезде уже были такие случаи. И Юлия Петровна поняла, что красавица — «эгоистка», как назвал её Степан, пожалуй, и мать не пощадит. Но всё равно сердце её принадлежало Вере навсегда и мать последила, чтобы любимая не отстала от состава — ей уже, однажды, пришлось сорвать стоп-кран, когда её модница чуть не осталась на одном полустанке. Прибежавшие, разгневанные, проводники хотели штрафануть нарушительницу, но Верочкины поклонники и она сама стали умолять «помиловать», обезумевшую от страха, женщину.
— Ну что вы хотите? Мать!
— Моя сумасшедшая мамочка, — добавила Вера, поведя глазами и обнимая Юлию Петровну: — Простите её, она больше так не будет.
Обаяние старшей решило всё: контролёры не устояли перед улыбкой «пятнадцатилетней» девушки. Вера, в отличие от Рели, выглядела не моложе, а постарше своих лет — девушка уже красилась и румянилась.  Но мать знала, что красилась Вера как раз по своему возрасту – никакие метрики ей возраст не уменьшали.
Убедившись, что вся семья её в вагоне — правда, Олег и Вера почему-то не спешили в купе, а ехали в тамбуре — Юлия Петровна обратила свой взор на среднюю дочь — Реля сидела у окна, доедая мороженое, и глазами прощалась с убегавшим от поезда красивым вокзалом. Малышки, которых она привела с перрона, сразу улепетнули в соседнее купе, где их новый приятель читал им книгу. Вот, поди ж ты, Релька, в пять лет, уже знала буквы, а в шесть уже читала бегло — по мере того, как Вера переходила из класса в класс, хотя та и не учила её. Реля пыталась, занималась с малявками, но усвоить чтение ни одна из них не могла. А Валюшке, в этом году, шагать в первый класс, наверное, в украинскую школу, и ей бы очень помогли знания уже сейчас, потому что девчонке придётся напрягаться, переходить с русского на украинский язык.
— «Избаловала сестрёнок, Реля, избаловала», — почему-то подумала Юлия Петровна, но заговорила со средней дочерью не о малышках.
— Что, красавица моя южная, папочка тебе и мороженое купил? Не на своих ли папиросах сэкономил?.. Других денег я ему не дам.

Реля встревожилась — мороженое ей купил Степан, у Верки на глазах, но уверял Релю, что красотка ничего не видит, шутил, будто у него есть дар делать так, что если он не хочет, люди его не замечают.
— Так можно и по карманам лазить, если на людей гипноз навести, — возразила Реля, испугавшись — уж не вор ли Степан?
— Ну что ты, умница моя? Ну, чего ты боишься? Я никогда, в своей большой жизни, воришкой не был. Но могу, например, стереть у девушки память о себе.
— Вы шутите, а мне начинает казаться, что вы, действительно, необыкновенный человек. Уж не стёрли ли вы, и в самом деле, у Веры память, что она вас не помнит?
- А у тебя никто  никогда память не стирал?  - Задал солдат вопрос, который Релю смутил.  Её часто лишал памяти Пушкин, когда не хотел, чтобы она, случайно, кому не проговорилась о нём. 
- У меня удалял память один очень хороший человек, но по делу.
- Я знаю этого человека – он сопровождал тебя в пути, когда вы ехали в Находку. Рассказывал мне о тебе и о Гере – сестре твоей.  Видишь, я даже знаю, как её звали раньше. Впрочем, деду твоему Космос запрещает с тобой часто встречаться, чтоб он не мешал тебе жить и развиваться.
- Да что вы! - Калерия огорчилась. – Он вовсе не мешает.  Наоборот, он мне много даёт, чего нет даже в моей старшей сестре.  Я училась в школе лучше Веры, хотя она меньше загружена домашней работой, и зубрит материал постоянно, чтоб меня меньше хвалили.
- Я это заметил. Но ты должна развиваться сама, без деда. А то он своими сказками уводит тебя от действительности.  Полетали вы с ним в сказки, когда в Находке жили и хватит.
- Сказок деда я насмотрелась.  Но ведь мы с ним можем летать и в действительность.
- А вот это нет.  В действительность, если ты захочешь, станешь летать с любимыми людьми. Ты скоро полюбишь. А, полюбив, забудешь о Пушкине, и ему дан строгий наказ не тревожить тебя в любви, - обозначил деда Степан, и Реля не удивилась. Она вспомнила разговор Пушкина со Степаном, который она слышала в пути на Дальный Восток то ли во сне, то ли наяву.
- Может это и правильно.  Но дед, всё же сопровождал меня по пути в Находку. И в Находке мы с ним не однажды встречались во снах.
- Это у Лукоморья, что ли?  Я видел ваш сон и завидовал твоему деду. Но видно это была последняя ваша встреча.  Сейчас его Космос закинул очень далеко.
- А теперь, получается, дедушка передал эстафету встречь со мной, вам, Степан?
- Если б это было так!  Но и мне не велено вставать у тебя на пути.  Мне лишь охранять тебя велено и именно в этот, обратный ваш конец из Приморья.
- Как это грустно. Только встретила хорошего человека, так и расставаться. А вот умение вычёркивать у людей ненужную информацию вам, как и деду, дал Космос?
— А как ты угадала?
— Нетрудно догадаться, услышав, что вам такой дар дан. А кем он вам дан? Может родители ваши или бабушка с дедушкой были колдуны? 0й, что я говорю? Не дай Бог, нас услышат, вас же в тюрьму могут посадить.
— Не бойся, нас никто не слышит, хотя мы стоим в толпе гуляющих, как и не видят, потому что я берегу маленькую фею.
— В чём я сомневаюсь, потому что, наверное, Вера нас видит — она же находится в пяти шагах от нас — и она мне ещё устроит скандал за ваше мороженое — ей вы, почему-то, не покупали, хотя она просила.
— Ничего не бойся, скажешь, что купил тебе мороженое, если придётся показаться тебе с ним на глаза людей, отец. Но это, в случае, если тебя будут спрашивать о мороженом.

И вот мать, будто в подтверждение Степановых слов, утверждает, что мороженое купил ей отец, хотя Юлия Петровна прекрасно могла видеть в окно, кто покупал дочери лакомство. Реля ещё колебалась — раскрыться перед коварной родительницей или нет: ведь мать могла у отца спросить, покупал ли он что-нибудь детям, и неизвестно что ответит ей тот. Реля тяжко вздохнула и решила поддержать Юлию Петровну:
— Знаете, отец хорошо сделал, что купил мне мороженое. Папиросы очень вредны, а в мороженом, как сказала мне в Родниках ещё продавщица, есть белки, которые помогают расти детям. Правда, это, мама, или нет?
— Да тебя хоть белками корми, хоть рыбой красной, — с насмешкой ответила Юлия Петровна. — Ты, вон, как в Находке питалась, но выросла всего на полсантиметра за два года.
— Не на полсантиметра, а на целых пятнадцать меня вытянуло море, — возразила гневно Реля.
Издевательство матери сняло с девочки напряжение за вынужденный обман: насмешки Юлии Петровны и Веры приводили её в состояние бешенства, но она всегда старалась скрыть это от матери и сестры.
Вот и тогда Реля, вытянувшись, посверлила мать глазами. Она понимала, почему верочкина «мамочка» ехидничает — как же, обидел Степан её «диву», вдруг сравнил её с Релей, и поставил презираемую ими Чернавку выше крашеной красотки. В душе Реля улыбнулась и поблагодарила солдата — взгляд её стал мягче. Конечно, она могла бы ответить матери, объяснить ей, почему она не растёт, но разве эта эгоистка — вот запомнилось ей Степанове слово — поймёт? Сколько бы Реля с матерью не спорила, всё равно ничего не докажешь. Начальственные амбиции — это выражение услышала она, мимоходом, от своей бывшей классной руководительницы в адрес матери.  Правда учительница говорила не с Релей, но какое это может иметь значение, если слова ударяли в цель — амбиций у матери хоть отбавляй, но постоянные окрики и оскорбления Юлии Петровны не добавляли тепла в их отношения. И зачем разговаривать с надменной «родительницей», если натыкаешься на стенку непонимания с её стороны? Реля «поиграла в гляделки», как иронизировала часто Вера и, ни слова не говоря, полезла на вторую полку, чтобы отдохнуть, «побыть наедине с собой» — ей хотелось ещё обдумать тайну Степана — почему у него так получается — захотел он, и люди не увидели кто ей купил мороженое. Даже Вера не заметила, потому что не привязывалась к сестре, как она обычно это делала, с насмешками.
Но на подступе к полке, Релю настигли слова Юлии Петровны:
— Куда убегаешь? Или поговорить с матерью не хочешь?
— Было бы о чём говорить, — ответила грустно, свесившись с высоты, дочь — Я только уколы ощущаю с вашей стороны, да издевательство.
— А мне кажется, что ты избегаешь разговоров со мной.
— Не избегаю, а ухожу от них. Где-то вычитала, что в глупом споре уступает тот, кто умней, — улыбнулась тайно, окончательно отвернувшись от матери к стенке вагона. Сразу Релю стало клонить ко сну. Но сквозь дремоту, у неё как будто усилился слух, она стала слышать, что происходит в соседнем купе, даже что говорят в конце их вагона. В соседнем купе говорили о том, что волна бандитизма докатилась и до этих мест, а ведь ехали они уже почти пять суток. Во сне Рале показалось, что она слышит голоса и с крыши вагона, и это говорили бандиты, они готовились к какому-то нападению — у девочки тревожно застучало сердце. Как предотвратить их новый разбой? Потом, перед полкой, на которой она спала, появился Степан, и повернул девочку.
— Ты чего, Стёпа? — пробормотала она.
— Ты кричала, малышка, о разбойниках. Но не бойся, они, разумеется, замышляют что-то плохое, но я подставлю им свою грудь.
— Бога ради! Не хочу, чтоб тебя убили, — совсем обессилев, прошептала Реля, — я не желаю, чтобы ты погиб, ты такой хороший!
— Я не погибну, родная моя душа.  И мы с тобой ещё будем говорить — вот увидишь… — Степан исчез, а Реля услышала разговор Веры с матерью: она даже увидела, как Вера вошла в купе и уселась на полке:
— Мама, когда мы будем обедать? Я что-то проголодалась.
— Я думала, что тебя твои кавалеры в вагон-ресторан повели кормить, — пошутила, в своей манере, Юлия Петровна.
— Да что ты, мама, это же солдаты. Они лучше пропьют деньги, чем в ресторан поведут. Хорошо, что на остановке мороженым и газировкой угостили. И то руки дрожали, когда рублейки считали.
— Да будет тебе, Вера. Я не всерьёз сказала, про ресторан — рано тебе ещё туда ходить. Сейчас будут по вагонам разносить горячее, мы возьмём себе покушать что, пока малышки отсутствуют.
— Мама, есть разница где пообедать — здесь или в ресторане, где почище. Знаю, знаю, ты сейчас скажешь, что в ресторане на меня всегда таращатся, но это мне не в тягость. А ты не знаешь, куда Степан скрылся? Что-то я давно его не видела.
Реля во сне обрадовалась, что Вера не заметила её со Степаном на перроне. Прав оказался солдат: он умел сделаться невидимым и распространил невидимость на свою подопечную.

Но Вера с матерью продолжали разговор, и ей было не до радости:
— Соскучилась по Степану? — заинтересовалась Юлия Петровна.
— Не так чтоб очень, но знаешь, он у меня самый щедрый кавалер. По крайней мере, я на это надеюсь. Потому что Все остальные уже здорово пропились. На одного Степана надежда.
— Должна тебя разочаровать, Верочка. Полчаса или поболее назад, я застала Степана в нашем купе, беседующим с Релькой.
Реля ещё раз удивилась во сне — оказывается, Степан не приходил переворачивать её и не говорил с ней…
— Беседуюющим с Релькой? — перебила Вера мать. — О чём он мог говорить с глухонемой Чернавкой, которая и слова вымолвить не может.
— Вот тут ты ошибаешься. Они говорили и очень активно, я не успела всё услышать, зато Степан мне потом сказал та-ко-е-е!
— Ну что такого особенного вам мог сказать Степан? Не про меня?
— Должна тебя разочаровать, Вера. Видно, мерзавка ему кучу гадостей наболтала про семью и про тебя, потому что, уходя, он высказал мне, что ты эгоистка, а Чернавка наша скоро красавицей станет и будет тебе соперницей… Ну вот, я уже жалею, что тебе сказала об этом. Чего ты выставила свои коготки, как ангорская кошка?
И Реля, во сне, увидела, как старшая потянулась и выставила руки с крашеными ногтями, но она почему-то не испугалась их.
— Да, возможно, — с гневом проговорила Вера, — что Чернавка наша будет красавицей, но это если я ей, до того времени, не искалечу рожу. Жаль, что в поезде едем, где полно народу, а то бы я бы уже сейчас разрисовала её смуглое личико…

— Кому бы это ты разрисовала? — заинтересовался отец, внезапно появившись в купе, не то выпивший, не то обкурившийся папиросами.
— Да Рельке нашей, — ответила, не задумываясь, Вера. — Болтает про меня, чёрт знает что.
— Она может, говорить о тебе и матери всё, что ей вздумается, потому, что вы издеваетесь над ней, две выпендряки…  Должна же Реля хоть людям пожаловаться на вас, душу свою облегчить, поплакать чуть.
— Какая муха тебя укусила? — удивилась Юлия Петровна. — Как сам ей покалечил руку на Украине — она ночей не спала от болей. Или похлестал девчонку ремнём, когда я в больнице лежала, так, чтоб дочурка твоя из дома сбежала — это тебе можно, а нам с Верой нельзя?
— Да будь я проклят, за то, что издевался над ней! Чтоб я подох, раньше времени! Я, тогда, исстегал ремнём мою кровинушку, потому что твоя стерва, — отец кивнул на Веру, — натравила меня, пьяного, на неё. Но теперь я вас предупреждаю, если кто из вас тронет мой лучик солнечный или царапинку у хозяйки моей замечу…
— Тихо! — остановила разбушевавшегося мужа Юлия Петровна — Вон малявки топают, хоть при них не ругайся.
Отец затих — он не любил выяснять отношения при малышках, но посмотрел на спящую Релю — всё это девочка видела довольно чётко во сне — и, наклонившись к старшей, прохрипел:
— Запомни: поднимешь руку на мою дочь — не только руки-ноги, но и всё тебе переломаю, срамница этакая, к отчиму пристающая! Мамочке, своей ещё не хвасталась про это? Что на Украине ещё приставала ко мне?
— Да что вы! Водочку вкушали? Не дотронусь теперь до вашей дочи, — насмешливо огрызнулась Вера, но в голосе её был страх и даже ужас.
— «Вот чего от меня всё «скрывали» — Вера бате не родная. Но Чернавка это ещё в Литве знала, и высказывала, так стоило ли таиться?»
Реле хотелось встать и помирить своих родных, но тяжёлый сон не давал ей поднять голову. И тут пришли в купе весёлые Атаманши, учуяв, что без них собираются обедать, они, смеясь, что-то рассказывали матери и отцу, а Вера поднялась и ушла. И, с её уходом, сны Рели сменились. Как будто, старшая сестра унесла самое тяжёлое из них. Радостные голоса малышек вызвали прекраснейшие воспоминания из её жизни…

Третий сон Калерии был сказкой, тесно связанной с действительностью. Снилось Реле, что в школу завезли маленькие солнышки — апельсины-мандарины — и ребятишки, шутя и смеясь, построились в школьном буфете в длинную очередь, которая, выбегая в коридор, извивалась по лестнице, и своим концом заворачивала в учительскую. Эти оранжевые фрукты, впервые увиденные Релей на Дальнем Востоке завозили осенью из Китая, и вся школа начинала благоухать необыкновенным ароматом, таким насыщенным, что казалось, им пропиталось всё: и учителя, и стены, и столы. Крупные и пахучие мандарины завозили в школу ещё до Нового года и продавали поштучно — пятьдесят копеек маленькая копия солнца. Отец, тайком от жены, давал Реле денег, чтобы она могла покупать, поразившие её, оранжевые диковинки. Реля охотно покупала их себе и малявкам приносила — они ели мандарины потешно, как маленькие обезьянки — средняя, с удовольствием, наблюдала, улыбаясь… Но ещё большим наслаждением было самой Реле полакомиться этим душистым чудом на уроке: снять с него тайно нежную кожицу под партой, чтобы сок из неё брызнул на пальцы, и дольку за долькой отправлять мандаринку в рот. И многие одноклассники так делали, потому что учителя на занятиях ходили между рядами парт и ласково спрашивали:
— Кто мандаринку кушает? Признавайтесь.
И весь класс радостно выдыхал: — «Я?» — потому что за это не наказывали. Когда в школу завозили мандарины, наступал непредвиденный праздник, нарушить который считалось большим грехом.
Вот такой праздник увидела Реля, с приходом сестрёнок в купе. И после него она вдруг взялась сажать мандариновые и апельсиновые деревья, которые быстро вырастая, цвели и тут же плоды наливались соком, чего Реля в жизни не встречала, и она раздавала пахучие солнышки все желающим… Проснулась она в темноте, совершенно очарованная последним сном. Реля сначала не могла сообразить, где она и что стучит так ритмично под нею?.. Наконец вспомнила — они едут с Дальнего Востока, и она почему-то вчера легла днём спать. И теперь она ощутила голод. Конечно, все поели, а её не разбудили. Девочка свесилась с полки и увидела, что Вера спит напротив неё, мать с Валей ворочаются на нижней полке, а отец сидит на второй, где должна спать Реля с самой маленькой сестрёнкой. Но Лариса спит, а батяня, видно, боится прилечь рядом, чтобы не раздавить малышку.
— Пап, — прошептала Реля, свесившись, — я так долго проспала?
— Ага. Мне хотелось, чтобы ты поспала свободно на моей полке.
— А вы обедали и ужинали, да? Чего же меня не разбудили, хотя бы вечером? Я теперь сильно проголодалась — во сне сады сажала.
— Да пожалел я тебя, накануне ты спала плохо, дал тебе выспаться.
— Ну, вот я и выспалась — только что-то кушать хочется.
— А я и сижу, чтобы тебя покормить. Будешь кушать консервы?
— Конечно, — обрадовалась Реля, слезая с полки, — а хлеб есть?
— Есть. Я, для тебя, сейчас пойду и чайку сделаю горяченького.
— Не надо беспокоить проводниц, сейчас ночь, они спят.
— А разве я их будить буду? Налью воды из бака — он же в тамбуре, — отец взял банку и направился в конец вагона. — А ты ешь.
— Я ем уже, — девочка жадно поглощала, оставленные для неё рыбные консервы, наверное, отец побеспокоился, мать бы не вспомнила.
Отца Реля, несмотря на то, что он два раза бил её, жалела, даже зная и то, что он был такой же гулючий, как мать.
Но если мать она осуждала, то отца пыталась оправдать — ей думалось, что отец стал гулящим, не иначе, как застав пару раз жену в таких положениях и при таких стыдных моментах, в каких Реля, с раннего детства, привыкла заставать мать. Жаль только, что, уличив друг друга в подобных делах, родители устраивали дома скандалы и погромы. Реля даже покалечилась однажды, после очередной драки двух гулюнов. Вспомнив о том, как она покалечилась, девочка вспомнила и счастье, испытанное ею, когда лежала в больнице. Ей приносила Шекспира добрая врач, жившая в их доме. Её баловали домашней выпечкой нянечки, медсёстры. Одна из медсестёр тоже жила в их доме, а с дочерью её Мариной Реля ходила в один класс, потому не только уроки учили вместе, но и в кино ходили, читали книги, жаль, что по учебной программе, а не Шекспира. Этот автор был непонятен Марине. Поэтому когда она приходила к подруге в больницу, Реля, скрепя сердце, откладывала интересную книгу, и они говорили о довольно прозаических вещах.
Но с дочерью медсестры её связывали не только книги, игры и занятия в одном классе. И на море они вместе ходили летом, и отоваривались хлебом в одних булочных.  Это Марина научила Релю, как можно получить несколько буханок хлеба за один день, проведённый в беготне между двумя-тремя очередями или булочными. Поэтому медсестра, наверное, знала Релю больше, чем врач. Потому, оставшись вдвоём, молодая, задорная женщина заплакала над покалечившейся подругой дочери.
— Милая ты моя, девочка! Издевается мама над тобой, да?
— Вы же знаете это, не меньше меня. Марина вам, наверное, многое рассказывала о выходках мамы и Веры — они как враги мне!
— Да, но только то, о чём сама догадывалась — ты же скрытница — я удивляюсь, что это тебя сегодня прорвало. Ты, наверное, ждёшь-не-дождёшься, когда вырастешь и уйдёшь от такой жестокой матери?
— Конечно, я жду, как избавления, когда стану взрослой.
— А ты сейчас уйди.
— Куда? — тоже заплакала Реля, — Что вы посоветуете?
— Да в любой детский дом, правда, в Приморье мало таких учреждений, потому что война почти не коснулась этого края. Поэтому сейчас и жить здесь лучше, чем в европейской части Союза.
— Но ведь, — удивилась Реля, — и здесь тоже воевали, с японцами!
— Э, девонька, это была не такая война, она окончилась, как только на два японских городка — чуть побольше Находки — сбросили атомные бомбы, и говорят, что снесли эти городки с лица земли.
— А как же люди? — испугалась Реля.
— Кого сразу убило: тому, считай, повезло, но осталось множество покалеченых, облучёных…
— Как это облучёных? — не сразу поняла Реля.
— Даже не знаю, как это тебе объяснить - ну вроде как сильно обожжённые они, волосы у них выпадают, зрения лишаются и умирают в муках.
— Я не знала про эти города и про злые бомбы ничего не ведала.
— Ты ещё мала, чтоб знать такое, а пока подрастёшь, про Хиросиму и Нагасаки — это так города называются — ещё книги напишут. Ну, а пока о тебе поговорим — беги ты от своей матери, девонька, убегай к родным каким, не то в детский дом.
— В детский дом меня не возьмут при живых отце и матери.
— Да, верно. А родные?
— Родственники наши очень далеко, до них так просто не доедешь. И забудем об этом, — решительно сказала Реля, — вон, как вы рассказали, люди мучаются, гораздо сильнее меня — так мне ли жаловаться?
— Вот ты, какая сильная! Тобой можно восхищаться.
— Не скажите этого моей матери. Чем больше люди хорошего ей обо мне говорят, тем больше она мной недовольна.
— Не буду о тебе с ней говорить. Ну вот, порядок. Придёшь ко мне через день на перевязку. И побольше лежи, не прыгай…

-… Что, дочурка, поела? — прервал Релины воспоминания отец, появляясь со стаканом горячего, хорошо заваренного чая. — Теперь напейся чайку с конфеткой. Это тебе проводница прислала. О чём задумалась?
— Пап, поставь чай, пусть постынет, мне с тобой поговорить надо. Ты помнишь, как я, в позапрошлом году, стаканом ногу себе порезала?
— Как же! Это после моей драки с любовником твоей матери. Ты, наверное, ненавидишь меня, после своей травмы? Ведь нога долго болела.
— Долго, папа, я даже в школу ходила с трудом, но не в этом дело. Зачем вы живёте с мамой, раз вы так не любите друг друга?
— Трудно ответить на твой вопрос. Вроде, как была любовь, но со временем она прошла, тем более, что у твоей мамки характер тяжёлый.
— Ну, про её характер можешь не рассказывать — я его достаточно на себе испытала. Пап, но в ненависти жить нельзя — надо и детей, которых вы изрядно нарожали, пожалеть.
— А что делать? Расходиться? Как вас поделить?
— Нас поделить проще простого. Забери меня, Валю и Лариску, хотя я понимаю, что будет нелегко, но мы с тобой их поднимем, папа.
— Нет, это невозможно — Юля не согласится отдать девчонок — она же, под детей, с меня деньги тянет. Да и никакой суд это не решит.
— Как всё несправедливо устроено в жизни.
— Ладно, солнечная моя, пей чай, а я схожу, посмотрю, что за шум в тамбуре? Да и покурю там уж заодно.
Реля стала пить чай, но вдруг вспомнила свой первый сон, который наснился ей ещё днём — там ей какие-то страхи привиделись — вроде в их поезде какие-то разбойники едут и точат ножи… На кого? На людей конечно, а отец пошёл в тамбур ночью, и вдруг на него с ножом кинутся?.. Реля отставила стакан и хотела бежать за отцом, чтобы предупредить, но расстроенный её родитель сам шёл навстречу.
— Что там случилось, папа? — сердце Рели, даже, при виде живого отца, почему-то продолжало сильно биться.
— Там, какие-то уголовники, ехавшие на крыше, хотели убить солдата Степана, курившего в тамбуре.
— Ой, Боже! Ведь именно Степан мне приснился в страшном сне, и, как будто его ранили. Но что с ним, папа, он жив?
— Вроде жив. Его нашли, лежащим на полу, и перенесли в соседний вагон, положили в свободном купе, которое закрывается, чтоб его любопытные не тревожили и вызвали с большой станции, которая будет, к нему докторов. Да не волнуйся ты так, он жив, но не говорит.
— Как не говорит? — испугалась девочка.
— Ну, сначала он был, вроде, как в обмороке. Ты знаешь про обморок? Ах да, мне Юля говорила, что ты, в Родниках, сознание теряла.
— Если Степан так как я потерял сознание, то это не страшно, это быстро проходит, — заметила Реля.
— Вот и он быстро в себя пришёл, но не говорит.
— А почему не говорит?
— Не знаю. Может, крови много потерял — там, в тамбуре сильно окровавлено всё — и стены, и пол залит… Ну, ты попила чаёк? Отдыхай теперь. Да и я на свою полку полезу.
— Подожди, папа. А с кем сейчас Степан?! Раненого нельзя одного оставлять. А вдруг, к нему опять бандиты эти придут.
— Ну, чего ты беспокоишься? Там, около него, друзья его, солдаты. И матросы сбежались на крик и поклялись завтра же, днём, всех бандитов повыловить и с поезда посбрасывать. Ложись и спи. Спокойной ночи!
Отец залез на свою полку и уснул. А Реле не спалось, она мыслями была со Степаном. Приказывала крови парня остановиться, как приказала когда-то своей не литься. И даже «видела» как раны у него затягиваются. Незаметно заснула, и приснился ей Степан. Он упрашивал Релю читать ему стихи, как читала их Пушкину когда-то.
- От кого вы знаете, что мы с дедом говорим во снах стихами?
- Дед же твой об этом мне рассказывал. Помню, маленькая девочка говорила ему:
             - Ой, деда, семь ночей подряд, мне снится сон, один и тот же –
             Идут верблюды по песку и в ряд, и люди там не русские и не-е…
- И не по-русски говорят, - вспомнила Калерия и засмеялась. – Хорошо, Стёпа, а теперь, вспомни, пожалуйста, как вы с дедом встретились в поезде, который вёз нас на Восток. Мне дед давно хотел рассказать. Но каждый раз, в моих снах, мы с ним «уходим от темы», как дед говорит. 
- С удовольствием расскажу. Это как мы с ним в поезде встретились, перед Байкалом.
- Точно. Но дед говорил почему-то, что за Байкалом.
-  Какая разница. Скажу, как он говорит.
                Столкнулся лбом со Степаном, он сел за Байкалом в поезд.
                - Саша, ты здесь обманом, Космос уже беспокоишь.
                Знаю, волнуешься о Реле, каждый шаг её сверяешь.
                Мне дано шефство над нею, надеюсь, мне доверяешь?
           - Завидую, Степа, ты видим. Можешь с девочкой говорить.
           Знай, Реля на мать обижена. Да и Украину ей не забыть.
           - Послушай, дедушка Саша, всё знаю про Релю твою.
           Она ведь в Космосе нашем - своя. Не шутя, говорю.
           Слышал, сестрёнок спасала. Знаю, что сад возродила.
           Но этого девочке мало – каждый шаг её диво.
- Боже! – воскликнула Калерия. – Сколько мне похвал! Вы меня не перехвалили?
- Это правда. Потому слушай дальше:
          Не даром зовут её Свирель, куда взглянет, то расцветает.
          Летала в пять лет наша Реля, отца лечить, он о том забывает.
- Хватит, Стёпа! Я знаю, что дальше дед сильно ругает отца. Я за него не хочу заступаться, потому лучше я скажу тебе свои стихи, где о тебе пишу.
- Обо мне? Вот это я и хотел добиться.
- Хитрец ты, Стёпушка. Но я чувствовала, что ты едешь охранять политических заключённых. Мне их жалко было, потому что они тоннели вырубили в скалах – тяжкий, каторжный труд. Но почему не их отпустили с каторги, а тех бандитов, с которыми ты дрался?
 - Хороших людей не так просто отпускают. А разбойников Берия выпустил, чтобы жуть на народ напустить. Те люди, про которых ты говоришь, они работники, а бандиты, выпушенные так скоро – воры и убийцы. Эти никогда не работали, даже находясь в заключении. Их даже стражники боялись. И заметила, что вся милиция, на станциях, где мы проезжали – пряталась.
- Да, ни одного милиционера. Даже женщин охранять было некому, у которых бандиты и продукты забирали и деньги. Даже мужчины, которые воевали как мой папа, за бабушек не заступались, у которых бандиты продукты забирали. Лишь ты, Стёпа, показал себя защитником.
- Теперь ты меня хвалишь. Лучше читай стихи, которые ты мне сложила. Интересно же.
- Сначала о каторжниках:  И невозможно из лагерей бежать, и тайно по каждому плакала мать.
          А жёны отказывались, даже дети, каторжикам некуда вернуться.
          У конвоиров в руках ружья, плети, от них не укрыться, не увернуться.
- Это ты так чувствовала, будучи десятилетней?
- Мне где беда, где люди страдают, всё во снах видится. А мы же там долго ехали, возле Байкала. Я прочувствовала всю их боль, все страдания. Другие люди не понимали, а я переживала.
-   Я знал, что ты так тонко понимаешь каторжников. Читай дальше.
- А ты не прерывай меня больше, Стёпа, потому что я забываю. Всё же по памяти, не из книги. Вспомнила.
            Реля забыла о болях своих – горше здесь люди страдали.
            Мать запрещает говорить о них, а они Родине жизни отдали.
            Воин Степан едет их охранять. Реле хотелось сказать солдату,
            Что каторжане не все виноваты и каждого ждёт гдето мать.
- Имя такую злую мать, ты чувствуешь, что где-то есть хорошие матушки?
- Да. Я даже видела их в Украине и на Дальнем Востоке, у моих подружек и даже мальчиков из своего класса. Потому:
    Внушала, чтоб Степан задумался, но солдат лишь глазами водит.
                Ни к Реле, ни к сестре не подходит…
- Но мне помнится, что мы с тобой даже говорили! – Возразил, удивлённо, Степан.
- Это я для рифмы так написала, - виновато сказала Реля и вздохнула. – Сбил ты меня. Но дальше не о тебе. Помнится, что я маму с Верой хорошо поругала в следуших четверостишиях. А далее помню в стихах. Но это уже о Сталине. Ты помнишь, Степа, бюст Сталина?
- А как же! Но что ты о нём написала?
- Как людям рассказал какой-то учитель, так я и пыталась срифмовать.
- Какой-то учитель? Это специальный человек был поставлен – в каждом поезде, даже вагоне, такой был, не знаю, как сейчас.
- Может, и сейчас ещё рассказывают, но мы бюст проезжать будем глубокой ночью. Я узнавала у проводниц. Они мне сказали, что и ночью его так подсвечивают, что всё видно.
- Ты, наверное, спать не будешь из-за того, чтоб посмотреть.
- Нет. Послушайте, что я тогда сочинила про Сталина:
           Ещё открытие сделала Реля, увидев бюст Сталина, глазам не веря.
           Тиран сгонял людей в лагеря, а они ему памятник – лютуешь зря.
- Ты знаешь, что тебя могли посадить, сли бы ты с кем-то поделилась своими мыслями, не посмотрели бы на твои годы. И всю семью.
- Но я же нигде, даже на полях газет эти стихи не писала. И не читала их никому, кроме Пушкина.
- Значит, умеешь глубоко чувствовать не только людскую боль, но и скрывать это?
- Скрываю же я, что Пушкин остался жить. И не выдам, пока он мне не разрешит это.
- Умница. Но вспоминай дальше, если не забыла.
- Забыла? Ты шутишь, Стёпа? Мне всё так поразило, что до смерти буду помнить. Слушай:
         Создали Бюст заключённых двое – сбегали из лагеря, трудились у скалы.      
         Другие Зеки выполняли их норму – не выдавали творцов – были верны.
 - Ты помнишь, девочка, что творцы эти плохо закончили?
- Да. – Реля заплакала. – Начальство узнало об их творении и решило себе награды заработать. Заставили талантливых людей работать зимой, построили им подмостки, которые оледенели. Один из творцов упал и разбился, а второго, с отмороженными руками, отпустили. Удивляюсь, что люди, как ты говоришь, специально подсаженные в вагоны, рассказывали не только о том, как создавали бюст, но и о судьбе творцов.
- Я сам удивляюсь, что ты это знаешь. Я тогда не слышал ничего о судьбе творцов. Узнал, когда в лагерь прибыл. Тебе наснилось?
- Уже не знаю, где явь, где сон. Но слушай о бюсте:
            В окнах голова Сталина возникла в предрассветной дымке вдали.
            Поражал тиран своим ликом. О таланте мастеров народ говорил.
            За что эти скульпторы пострадали, если так любили страну?
            Имена их славные запятнаны, жизни искалечены не в войну.

            Талант прорвётся даже в неволе, хоть и в печальной юдоли.
            - «Ты же скоро умрёшь, подлец. Незавидный твой будет конец». –
            Думалось Реле, а все восхищались, долго и тихо бюст объезжали.
            Полукругом обогнули тирана, и больше не видела Реля Стапана.

            Сошёл он, чтобы беречь людей, тех, кто в каторге проживали.
            А Сталин умрёт, он откроет им дверь, выпустит в туманные дали.
            Вера не заметила ухода солдата, она жадюге ничем не обязана.
            Лишь Реля думала, что когда-то они встретятся, Космосом связаны.
- Ну, спасибо! Значит, ты всё чувствовала? И о Сталине здорово у тебя получилось. Насколько я помню, народ тогда восторгался не только талантом скульпторов, но и самим «отцом народов». А ты даже его смерть почувствовала через этот бюст. Ведь он умер, действительно, тяжко, всеми брошенный, в газетах этого не писали. И умер раньше, чем сообщили об этом.
- Но я не угадала, что уголовников выпустят раньше, чем политических заключённых.               
- Да. Но и их выпустят, девочка. Или ты девушка уже? Ты такая красивая стала, за два года, что я тебя не видел. Пушкин мне жаловался, что расцветаешь, не смотря на то, что мать с Верой на тебя давят немилосердно.
- Да, он печалится, что нам с ним запретят видеться во снах, когда у меня случится любовь. Но это будет не скоро.
- Даже не представляешь себе, девушка, как быстро приходит любовь. Иногда мгновенно.
- Ты, что ли, в меня влюбишься, Степан? – Калерия готова была засмеяться.
- Я бы влюбился, да мне нельзя влюбляться в земных девушек. Вернее можно, и я влюбился в тебе, ещё десятилетнюю, но быть нам вместе нельзя. Мы с тобой как брат и сестра.
Да? – Удивилась Калерия и проснулась. Она поглядела на всходящее солнце и тут же забыла свой счастливый сон. Но помнила, что Степан был ранен ночью, и вздохнула: - «Жив ли?»

На следующий день, все в поезде только и говорили, что уголовники хотели убить краснопогонника. Толковали, что Степан служил в лагерях, а бывшие заключённые ненавидят своих тюремщиков.
— «Конечно, — думала Реля, — зачем это им любить хорошего человека. А что Степан душевный, в этом я не сомневаюсь после вчерашнего разговора его с моей родительницей. Интересно, остановила ли я у него кровотечение или это сделали врачи?»
Она с интересом слушала разговоры людей про состояние Степана, с большим интересом, чем бюллетени о здоровье Сталина. Почему? Девочка и сама не знала… Может быть потому, что к Сталину она не желала лететь и лечить его, а сегодня ночью мыслями была только с солдатом и всем сердцем желала ему выздоровления. И, похоже, её молитвы дошли до Бога? Люди говорили, что у Степана всё хорошо.  Рана у него на груди неглубокая, бандиты только поцарапали кожу мышцы, не повредив сердца и врачи, посетившие Степана ночью, не сняли его с поезда, как боялась Реля, разрешили ехать дальше, потому что Степан сказал, что, через несколько станций, его будут встречать родные. Реля радовало, что рана у Степана неглубокая — она сама видела много засохшей крови, сходив тихонечко, на рассвете, в тамбур. Но кровь потом проводники смыли, будто и не было в тамбуре никакой борьбы. Говорили, что Степан, с помощью товарища, «дежурящего» при нём, сходил в туалет, даже побрился. Это было удивительно — парень казался мёртвым, когда его нашли, истекающего кровью, глубокой ночью, а утром…
Но ещё больше люди говорили об уголовниках. Оказывается, Степана, в тамбуре, спасли от смерти матросы, возвращающиеся из ресторана, где засиделись допоздна. Степан курил, на сон грядущий, когда к нему, через окно, спустились бандиты; они же могут, как кошки, бесшумно лазить: они сначала побили солдата, вымещая на нём свою злобу. Но видимо Степан сильно сопротивлялся — потому что, как говорили потом, выбил одному из них пару зубов, второму сломал руку — за что и получил ножом в грудь. И даже, когда он упал, уголовники били его ногами, по бокам, чтоб отбить лёгкие и другие внутренние органы. Когда солдат окончательно потерял сознание, ограбили его — вытащили кошелёк, где у Степана находились отпускные деньги. Бандиты, возможно, забили бы Степана до смерти, если б не матросы, возвращавшиеся навеселе. Но они успели схватить Степановых мучителей и вышвырнули их с поезда, на полном ходу. Те упали и могут больше не подняться, как заверяли «морские волки», которых во время войны даже немцы боялись.
Матросы, дотащив Степана до предоставленного раненому отдельного купе и оставив его на попечение эакадычого друга, которого разыскали спящим. Затем прошлись по вагонам и подняли всю «морскую братву» с тем, чтоб разыскать по крышам уголовников и посбрасывать их с поезда, что они и сделали в течение ночи. Бандитов стаскивали с крыш и, выяснив, что те едут из заключения, раскачивали и сбрасывали с поезда, на полном ходу — многие, наверное, разбились насмерть, а кто остался в живых, уползли в тайгу, залечивать раны.
У Калерии на это событие живо выползли стихи:
          Дрались в тамбуре до крови всеобщей, банда думала – убили солдата.
          Тут подвернулась матросов община. Они выручили Степана-брата.
          И с бандой расправились за ночь. Ловили по одному и группами.
          Кидали с поезда – милиции помощь – считайте бандитов трупы.
Днём, потрудившиеся хорошо ночью, матросы отсыпались, а под вечер прошлись по всему составу, собирая для Степана деньги — парню же надо доехать до места назначения, да ещё лечиться придётся — как бы инвалидом не остался.
Услышав, о возможной инвалидности Вера, по-змеиному, улыбнулась. Улыбка сестры потрясла Релю — неужели не может «мамочкина» красавица простить раненому человеку небольшую обиду? Может, это она уговорила бандитов поиздеваться над Степаном? Что Верка жестокая — Реля знала по себе, но не настолько же она зверюга, чтобы радоваться беде солдата?.. Но радовалась же сестра, когда Калерия покалечила ногу!  Значит «красавица», в эгоизме своём, становится просто идиоткой.
Сама Реля очень сочувствовала Степану, и переживала за него, но ей было жалко и тех людей, которых, сгоряча, сбросили с поезда. Что если не все там были бандитами, а кто-то получше ехал к своей семье и вдруг, его хватают и отправляют в Ад, а бедные матери, жёны, а может быть и дети, не дождутся своих родных. Зачем такой самосуд?..
Отец объяснил дочери, отважные моряки боялись, что милиция отпустит бандитов на все четыре стороны, как только поезд отойдёт. И не было среди банды хороших людей.

Вот так Реля, второй раз столкнулась со сталинской несправедливостью. Сердцем чувствовала — он и мёртвый виноват в том, что после его кончины уголовников выпустили, чтобы они хороших людей гробили, страну в терроре держали. Слово террор она услышала в поезде, и потом долго думала, что же оно означает и, кажется, поняла — бандитизм. И запомнила это жёсткое слово. Реля сильно повзрослела за последние месяцы жизни, ей столько пришлось передумать за неполные тринадцать лет, ведь она уже столкнулась со многими жестокостями. Каждый день, терпя несправедливость от Верки или матери, она научилась распознавать людей, кто хороший, кто плохой. Лицемерных, лживых людишек, пустословов, «бар» Реля отвергала с первого взгляда, не хотела даже говорить с такими. Девочке и в семье хватало гадюшного и подлого поддёргивания старшей «девы» и матери.  Чтоб прощать хамоватым людям подобное обращение их с Релей, с их детьми, или со стариками. Поэтому девочка яростно ненавидела лицемеров, желая этим «крокодилам» всего самого худшего: — «Пусть на себе почувствуют, что значит мучиться от ненависти других», — думала с чувством Калерия, и вздыхала. Ведь пока страдала только она и предчувствовала, что страдать ей ещё долго. Подумав, что кончилась её более или менее свободная жизнь, какой Реля жила в Находке, девочка загрустила. Не ходить ей уже так вольно по сопкам, хотя и возвращалась с них, порой, как с полей битвы — вся исцарапанная и с синяками, чем вызывала насмешки и издевательства со стороны Веры и матери…
Но море? Море лечило её не только от царапин, от болей в сердце, которые у неё начинались, когда она ругалась или дралась с матерью и Верой — особенно, если они обе, вместе, нападали на неё.
Её врагини, наоборот, чувствовали себя хорошо, когда вволю напивались Релиной крови, а у неё покалывало сердце, от их жестокости. Реля чувствовала, что коварные боли потянутся за ней по жизни. И, быть может, сократят её годы: вот будет радости матери схоронить свою юную дочь. Мать, за счёт смерти нелюбимой Чернавки, сама поживёт подольше — прибавит Релей недожитые годы к своим…

— О чём задумалась? Чему печалишься? — с улыбкой спросил её Степан, входя в купе, где девочка стерегла вещи, пока родители с Верой и малышками пошли обедать в вагон-ресторан.
— Ой, ты уже говоришь? — Реля улыбнулась солдату радостно, и смутилась, прикусив язык. — Ой, простите меня за это «ты» - я так рада, что речь вернулась к вам. – «Хотя я, кажется, уже называла Степана на «ты», - вспомнила Реля и покраснела.
— Можешь называть меня на «ты» — так ты меня ранее называла. Давай, поговорим, малышка. Что, опять тебя оставили одну? Я видел — твоя семья прошествовала в сторону вагона-ресторана. Обедать пошли?
— Да, — Реля кивнула, — а я, как всегда, стерегу.
— А тебе хотелось бы покушать горяченького, как и им, да?
— Конечно! — Девочка смутилась. — Ну, вот жалуюсь тебе, Стёпа, однако, папа обещал что-нибудь принести мне. Так что, «жду-с», как говорят в старых книгах..
— А хочешь после них, со мной, в ресторан сходить? — Степан рассмеялся, — Видишь, как с тобой разговариваю, как маленький.
— Не знаю, отпустит ли меня мама — она становится лютой, если видит, что ко мне кто-то хорошо относится.
— А я ее заколдую, хорошо? Как заколдовал Веру позавчера, чтобы она нас не видела, когда ты мороженое кушала.
— Что ж ты, Стёпа, не заколдовал тех разбойников, которые на тебя напали и чуть не убили?
— Меня нельзя убить, девочка. А бандитов этих я сам ждал, чтобы изверги на каком другом, смертном человеке, не отыгрались.
— Получается, что ты хотел спасти от смерти других людей?
— Какая же ты догадливая. Конечно, я специально сел на этот поезд с бандитами, чтобы спасти людей, а особенно тебя, маленькая фея.
— Я знаю, кто такие феи, но почему ты меня так называешь?
— А не ты ли, прошлой ночью, лечила мои раны?
— Но я была в купе, в своём вагоне, как я могла лечить тебя, если ты находился в другом вагоне?
— А кто прилетел такой красивой птичкой и вылечил меня?
— Но если это была птичка, откуда ты знаешь, что это была я?
— Эта птица была с твоим лицом, твоими рученятами. И она махала на меня, пока кровь не остановилась — врачам уже делать было нечего.
— Чудеса, да и только! Я думала о тебе и хотела, чтобы раны твои зажили, но тут. Не понимаю, как я могла быть рядом с тобой? Но знаешь, я года два назад летала во сне и лечила какого-то человека, даже не русского, а когда с тобой случилась беда, я не спала.
— Не спала, но лечила, потому что ты — маленькая волшебница.
— Странно. Значит, я могу лечить других людей даже мыслями, но мои раны, у меня очень долге затягиваются. Почему так?
— Просто ты, Феюшка, ещё не научилась лечить себя, или раны твои были такие, от которых другие, возможно, умирают, а ты осталась жить.
— Но у меня бывают ещё боли в сердце — как их лечить?
— Боли у тебя от твоей сестрицы и матери, верно?
— Как ты угадал?
— Я тоже колдун и могу тебя от этих болей избавить. Ты немного будешь огорчаться из-за выходок своих «родных» но у тебя больше не станет болеть сердце. Сделать мне такое тебе?
— Если я буду способна огорчаться, дабы совсем не потерять человеческие качества, и при этом не будет болеть моё сердце, то сделай такое чудо — век тебе буду благодарна.
— Вот я машу над тобой руками, почти, как ты надо мной махала. Теперь чувствуешь облегчение? — Степан улыбался.
— Почти сразу сердце перестало болеть. И надолго надо иной это будет властвовать?
— На всю жизнь не обещаю, но лет двадцать пять гарантирую. Ты, моя маленькая колдунья знаешь это слово?
— За кого ты меня принимаешь, Стёпа? Я езжу, уже много лет, почти с Победы над Гитлером, по всей стране, слушаю разговоры людей, и почему бы, мне не знать, такого ходового слова?
— А всё же, что оно обозначает?
— По радио часто говорят, что нам гарантируют мир. Значит, простой солдат гарантирует людям не только мир и здоровье — ведь ты пострадал за пассажиров — но лично мне гарантируешь прожить без болей в сердце четверть века, за что я тебе очень благодарна! Разъяснила?
— Потрясающе. С тобой приятно говорить.
— Не то, что с красавицей Верой? — спросила Реля ревниво.
— Между вами разница, как между небом и землёй, как по уму, так и по красоте, а я уже раэобъяснил твоей матери какая ты будешь, потрясающая красавица и без того яркого макияжа, которым пользуется ваша Вера, чуть ли не каждую минуту.
Реля, улыбаясь, смотрела на парня — Степан её «купил» этим непонятным словом — макияж. «Дожал», как говорят в Украине. Но Реля не сдастся, она крепко подумает, что может делать Вера довольно часто? Красотка не расстаётся с зеркальцем, которое ей в Находке подарили, но зеркальце, разумеется, не макияж. Что же тогда? И вдруг, Калерию озарило. Вера часто пудрится и мажется, при этом ни мало не стесняясь других людей — вот и раскрылось ей чудное слово.
— Макияж — это пудриться и краситься? — всё ещё не веря в себя, улыбаясь, спросила девочка солдата.
— Да. Тебя изумило, откуда я знаю это слово?
— Вот именно. Я такого мудрёного слова ещё никогда не слышала.
— Оно, пожалуй, и среди неординарных людей неизвестное.
— Неординарные — это люди, которые выделяются среди простых? Да? Вот видишь, сколько новых слов я от тебя выучу. Но почему слово «макияж» и мудрым людям неизвестное?
— Потому что это слово из будущего — его ты услышишь в обиходе, уже взрослой, молодой женщиной.
— Но почему ты знаешь эти слова? Откуда тебе известно, как будут говорить люди, годы спустя?
— Ты знаешь, девочка, когда я был совсем молодым…
При этих словах Реля улыбнулась: — А сколько тебе лет, Стёпа?
— Ты молчи и слушай, потом сама определишь, сколько мне лет. Значит, когда я был молодым, а было это вначале века, ещё до революции, я летал на самолётике, которые тогда только начали делать и… — парень, улыбаясь, посмотрел на Релю, — и разбился, дорогая моя подружка.
Но Релю нелегко было смутить — раз Степан готов рассказывать ей сказки, она их будет слушать, главное, чтобы они были интересные.
— Ты, конечно, мог, Степан, летать на самолётах в те годы, — поддержала шутку она, — но сколько же тебе было лет?
— Достаточно, чтобы Стёпку пустили на самолёт. Но ты слушай, да вникай, потому что тебе первой! я открываю эту тайну. Ведь ты умница-разумница не могла не подумать, когда увидела Стёпу, на пути вашего следования второй раз, что это неспроста.
— Да, у Рели зашевелилась такая мысль. — «Знает, что я себя иногда по имени называю?» — Я тебя ещё в прошлую поездку заметила. Но отнесла Стёпушку к «петухам» Веры, правда не совсем дурковатым, потому что около красотки ошиваются парни, потерявшие свои головы, но таких людей было полно и в прошлом — стоит почитать книги. Однако я минуту назад, считала, что ты рассказываешь мне сказки, а теперь почему-то верю тебе. Со мной, два с лишним года назад, произошёл удивительный случай, про который я не решаюсь тебе рассказать.
— Я помню, про тот чудный случай, — сказал Степан, — Феюшку, между прочим, спасли от смерти те же существа, которые спасли и меня.
— Спасли? — Реля смотрела на солдата, начиная что-то понимать.
— Это произошло, дорогая моя, не два, а два с половиной или даже чуть больше лет назад — как раз на твой день рождения.
— Да-да, мне, на следующий день, исполнилось десять лет. Послушай, Степан, ты мне ближе брата, получаешься, если нас обоих спасли от смерти какие-то человечки. Но я их не видела, потому что приключилось всё ночью, но ты, как мне кажется, знаешь о них. Пожалуйста, рассказывай, я больше рта не раскрою, буду только слушать.
— Дорогая моя сестрёнка, я рад, что ты, наконец, поверила мне, потому что я не смог бы тебе раскрыться, если бы у Релечки была малая капля сомнений, а я их видел в твоей светлой головке.
— Ты умеешь читать мысли?
— У меня такой дар с детства. Да вроде и ты не лишена его?
— Не знаю. Это было бы великолепно, — слукавила она.
— Но ты же угадываешь, что замышляет твоя мать?
— Не всегда, Стёпа, а уж тем более не могу ей противостоять.
— Ты ошибаешься, сестрёнка. Ты сопротивляешься злым волям матери и Веры, в прошлом Геры, а это уже противоборство и немалое.
— Но как же они с Веркой мне подстроили травму с ногой, когда я едва ноги не лишилась? Врач мне потом сказала, что со мной буквально рядом заражение крови стояло, но в первый день говорила другое.
— Стояло, да не посмело мою сестрёнку тронуть — ты очень сильно сопротивлялась болезни, малышка.
— Поверю тебе, Стёпа, потому что ты про чудные случаи говоришь. А прежде, чем ты начнёшь мне рассказывать об этих людях, потому что мне кажется — это люди, а не «существа», как ты их называл…
— Ты правильно мыслишь, дива моя, эти чудушки умеют превращаться в людей. Но я, кажется, прервал твою мысль, извини.
— О чём же я говорила? Ах, да! До того, как ты начнёшь мне рассказывать, ответь мне на три вопроса.
— Спрашивай.
— Скажи мне, Стёпа, вот ты умеешь читать мысли, а не можешь ли ты и давать мне разъяснения также, когда я думаю?
— Что ты имеешь в виду?
— Что-то быстро я нашла в своей голове значение слова «макияж».
— Макияж? Возможно, это я тебе подсказал, «дабы» ты не мучилась, — засмеялся Степан. — Вот привязалось ко мне твоё словечко.
— И второй вопрос — вела далее Реля, — раз ты, как наши спасители умеешь сделать так, чтоб никто тебя не видел, если ты не пожелаешь, не применяешь ли ты это себе на пользу?
— На пользу себе, как и тебе на перроне, всегда применяю, но не во вред людям. Ты это хотела знать?
— Именно это. Я очень боюсь связываться с людьми, которые ради себя, дорогих-любимых, любую мерзость могут сотворить.
— И ты недаром их боишься, ведь именно такие люди — твоя мать и Вера, которую я, если бы был зловредный, влюбил бы в себя, это чтобы она, впоследствии, помучилась, так как я таких презираю.
— Вижу теперь, что ты не злой. Видимо, эти люди, которых я очень желала бы увидеть, и познакомиться, и которых так хорошо знаешь ты, не закладывают в других людей разрушительную силу, то-есть зло.
— Во-первых, сразу тебе скажу, что не так-то я их «хорошо» знаю, они не земляне и очень загадочные. У меня есть подозрение, что Они! просто наблюдают за людьми земли, но если мои и твои друзья выбирают не самых плохих — кроме тебя, я ещё, несколько таких же, как ты, знаю — то я делаю вывод, что они «притягиваются» к самому лучшему на нашей планете. Ты как?.. Не против того, чтобы неизвестные тебе люди наблюдали, как девочка растёт, развивается? Какой красивой станет?
— Нет, они помогают мне выжить в этой суровой жизни. За то я им благодарна, погибла бы уж давно без них. И знаешь, Стёпа, они Релюхе подкидывают книги очень интересные, научили меня летать во снах, я подозреваю, платье подарили для полётов… впрочем, про платье потом. Но самое главное, что они сделали, ты не поверишь, Стёпа, научили меня вызывать сны. Это дедка — тоже мне встретился в поезде — вспоминаю, что он мне тоже про необычных людей говорил, и на чём они летают, рассказывал — я всё это слушала, как сказки. Однако тебе то верю, то вновь воспринимаю как сказки.
— Пусть будут сказки, — улыбнулся Степан, — главное, чтобы участвовала в этих сказках. Дедку того Пушкина я знаю — ты его часто вызывала, в свои сны — и где-то даже верила ему. Это я тоже чувствую.
— Как не верить, Степанушка, если благодаря своим снам, я узнала, что жила ещё четыре, жизни, до этой, но почему-то рано погибала, — Реле не хотелось раскрывать, кем ей приходится Пушкин. Хотя во сне, который она вдруг вспомнила, они уже говорили о Пушкине.
— Успокойся, в этой мы тебе рано погибнуть не дадим, какие козни тебе не будут подстраивать. Ты умница, что не отвергаешь наших с тобой друзей. Я уверен в том, что они не делают землянам ничего плохого. Но я подозреваю — не все такие добрые прилетают к нам, с других планет. Думаю, что где-то есть противоположные им, которые несут земле разрушение, зло, иначе почему на нашей родной бушуют войны?
— Бушуют? Я думала, что война закончилась.
— Милая моя девочка! На земле постоянно кто-то воюет. А когда ты станешь взрослой, даже старушкой, войны будут зверствовать и в нашем Союзе, который, к тому времени, рассыплется.
— Как рассыплется? — испугалась Реля.
— Ну, хорошо, не рассыплется, потому что земля, не мука, но начнётся разбегание, отделятся все союзные республики, и, возможно, будут созданы новые государства, в которых трудновато станет жить.
— И тогда нельзя будет ездить по большому Союзу? — огорчилась с болью Реля. — Может, и воевать начнут кавказцы с Русью? Хотя, насколько я помню по истории грузины, армяне просили помощи у сильной Русской державы двести или триста лет назад. И получили. А позже воевать?
- Не все народы помнят хорошее. Тем более грузины. Ведь когда станут разоблачать Сталина, им, наверное, не так сладко станет жить как при нём. Они же при Сталине как баре жили.
- Мне не очень понятно, почему Сталин выделял их. Он же был «отцом всех народов». Но если баре-грузины, не получив свой сладкий пирог начнут воевать, то, действительно, не сильно поездишь по Союзу.
— Тогда тебя сильнее потянет подальше, за границу, в такие страны, как Франция, Англия, и даже Америка, и приездом своим поможешь им не уйти под воду или не разрушиться.
— Союзу суждено разбежаться? А другим странам погибнуть? Но ты, Стёпа, с нашими друзьями, разве не можешь землю сохранить?
— На роду тебе предписано помогать — сама выберешь кому нужнее. А для поездок по заграницам надо много денег, больше, чем по Союзу. Я это к тому тебе говорю, чтобы ты не забыла родную землю узнать, когда у тебя появится возможность, не так вот, из окна вагона смотреть, а поездить в экскурсии, летая на самолётах, плывя кораблями.
— А будет и такое? Как я мечтаю ездить и узнавать народы, их историю.
— Возможно, что эти люди, которых ты так хочешь увидеть, сделают это для тебя. — Пошутил Степан. — Ты поездишь и увидишь то, о чём читала в книгах.
— Тогда они посланцы Бога на земле, — серьёзно сказала Реля. — И хорошо, что нами заинтересовались они, а не слуги Чертяки, так как, я предполагаю, те загребли в свои сети маму и Веру, сделав их злыми.
— Да, возможно, что нам с тобой повезло.
— А ты много встречал людей, которыми на-ши! интересуются?
— Признаться не очень, но подозреваю, что они мне их всех просто не показывали. В основном меня посылали на помощь людям, которые терпят бедствие.  А во время правления Сталина таких людей было предостаточно.  Потому я и ехал два года назад служить в тюрьму, к политическим заключённым, а не к таким уркам, которые на меня вчера напали. Но в этот раз «хозяева» меня послали как раз против уголовников.
— Значит, ты помогал политическим заключённым? И многим?
— Я мог помогать только тем, на кого эти люди мне указывали. Но не спрашивай как — это тайна за семью замками.
Реля вздохнула: — Нельзя, так не говори. Но, может, откроешься мне, если будет можно — людики, когда посылали тебя сопровождать наш поезд, ничего обо мне не говорили?
— Ну, как же! — воскликнул, улыбаясь, Степан. — Да ради такого маленького сокровища они меня и послали.
— Сокровища? — пробормотала Реля.
— А ты сомневаешься? Ты — лучик, который будет светить народам, правда, понимать тебя будут немногие. И ты должна знать, что большинство людей на земле — как это ни печально — бездуховны и легко поддаются власти денег, власти разврата — как твои родители и Вера. Но для тех немногих, которые поймут тебя, ты будешь настоящим Солнцем! Некоторые так и будут тебя называть.
— Ты, значит, знаешь прошлое людей и будущее, Стёпа?
— Эти люди, которые возродили меня к жизни, они живут, как бы в трёх временах. Легко проникают в прошлое, прилетают на землю и спокойно могут войти в будущее — это у них повседневная работа. Потому тебе смогли показать прошлые твои жизни.
— Боже, как интересно они живут! Это они тебе рассказали о развале Союза? И, что будут воевать свои против своих? Это как в двадцатые годы — о которых я знаю по рассказам людей, и из книг, когда брат воевал против брата, а сын против отца?
— Так моя вся семья разорвалась на части. А следущий разлом будет ещё болезненней, потому что народы, которые породнились, станут ненавидеть друг друга и может Реля сведёт потом Россию с Украиной.
— Да что ты, Стёпа! Я была бы рада. Но это ОНИ сказали тебе?
— Ну, а кто же! И дали мне разрешение немного рассказать Феюшке о будущем твоей любимой страны, которую ты обожаешь, и не разлюбишь, даже познав страх за неё.
— Но как её не любить, Степан! Наша разбитая войной земля, разве не вызывает в твоём сердце боли? Но теперь, когда ты уверил меня что всё можно поправить — и это зависит во многом от нас — я постараюсь искать на земле хороших людей и вместе с ними украшать её.
— Именно так всё в твоей жизни и будет. Поэтому, наверное, космитияне и заинтересовались тобой.
— Как ты сказал? Космитияне? Звучит, как земляне.
— Ну да, ведь они живут не на земле, а в космосе. Что такое космос, ты хочешь спросить? Ну, как тебе объяснить? Вот ты топаешь по земле, а что над тобою?
— Небо.
— Это «небо» умные люди называют атмосферой, а ещё выше над ней вселенная, иначе космос. Но это ты будешь изучать в школе, попозже.
— Не мучайся, Стёпа, объясняя, что такое Вселенная! Я давно уже поняла, или постараюсь понять, когда будем изучать это на уроках. Но давай лучше вернемся к, более земным делам.
— Ладно, про космос я тебе ещё немного расскажу, но попозже, когда коснёмся будущей твоей жизни, потому как без этого мы не обойдёмся. Однако, мне кажется, я ответил на все твои вопросы, а их было далеко не три, как ты обусловила в начале нашего разговора.
— Стёпа, ты мне брат? — неожиданно спросила Реля.
— Я, — не растерялся солдат, — давно назвал тебя сестрицей. Что ты хочешь спросить ещё у своего брата?
— Один малюсенький вопросик можно ещё задать?
— У-у, хитрунья!.. Задавай.
— Он и правда маленький. Скажи, пожалуйста, в чём я была, когда прилетала, прошлой ночью, лечить тебя, как ты меня уверяешь?
— На тебе было такое сплошное длинное, до пят, серебристое платьице, которое плотно облегало твоё маленькое тело. Правильно?
— Я, действительно, в таком платье летала, во сне, лечить незнакомого мне парня — получается, что и к тебе прилетала в нём же?
— Веришь теперь, что это ты мои раны вылечила? Да так, что когда появились врачи, им и делать было нечего.
— Верю…. А в чём я была обута?
— Насколько я помню, из-под серебристого платья выглядывали розовые пятки, — рассмеялся солдат. — Ты забыла обуть волшебные башмаки?
— Нет, — улыбнулась в ответ Реля, — я босая во снах летаю.
— Всё сходится. Ну, а теперь, о чём будем гутарить, как говорят братцы-казаки, среди которых у меня есть родственники.
— Родные по крови, или родственники по возрождению к жизни?
— Да у меня родственников по крови почти и нет — отец с матерью погибли, когда мне было несколько месяцев — меня вырастили чужие, но очень хорошие люди.
— Послушай, если твои мать с отцом погибли, то не возродили ли их к жизни наши с тобой покровители, братик мой дорогой?
— К сожалению нет, но я встречался с отцом и мамой, даже с теми людьми, которые меня вырастили, когда я был командирован на тот самый свет, нашими с тобой покровителями, на консервацию.
— А что это за консервация такая? Консервы? — Редя улыбнулась.
— Должен тебе сказать, что это самый значительный период в жизни возрождёных. И это не только моё мнение, так многие рассказывают, с кем мне приходилось делиться этим.
Реля замерла — сейчас Степан введёт её в святая святых.
— Период консервации пятьдесят дет. Я понятно говорю?
— Ты же какии-то образом воздействуешь на ней мозг, чтобы я всё поникала. Мало того» я как-будто вспоминаю это вместе с тобой.
— Чудесно. Но ты своими милыми вопросами высвечиваешь и память, так что не молчи, Феюшка, веди меня по лабиринту моих полувековых странствий, которые там, в вечности, мелькают для нас довольно быстро — как несколько дней или недель.

— Стёпа, — забеспокоилась Реля, на минутку возвращая его к земной жизни, — а наш разговор не услышат другие люди, который его слышать не полагается?
— Не волнуйся — я поставил стену между нами и всеми остальными, как и в тот день, когда покупал тебе мороженое.
— И мои родные, когда вернутся, не смогут пройти через стену?
— Я услышу, когда они вернутся, и не подведу тебя, не бойся.
— Тогда, хорошо — поехали путешествовать, с тобой, по космосу. И, наверное, в первую очередь заглянем к твоим родителям?
— Ты угадала — я сразу, как только мне срастили кости и заживили раны, попросил именно о свидании с родными.
— Сколько времени они тебя лечили, эти бесценные доктора? Наши прилетяне!
— Трудно сказать — я же говорил тебе, что был в консервации полсотни лет, а промелькнули они, как школьные годы. И за эти «учебные» годы, я побывал в другом мире, повидался с дорогими моей вере и духу людьми.  Побывал и в будущем, потому что «прилетяне», как ты назвала их, предупредили меня, насчёт того, что вернусь я в совершенно другую жизнь, отличную от начала века, и надо к этим условиям заранее подготовиться.
— И в будущем ты встретился со мной?
— Да, сестричка. И всю твою жизнь вперёд знаю.
— Ну, а жену свою будущую, детей повстречал?.. Или вам не положено заводить семьи? Или у тебя она была до того, как ты разбился?
— Наконец-то я слышу вопросы будущей женщины. Нет, дорогая моя, у меня не было семьи, потому что Са-мо-лё-ты! занимали все мысли, не оставляя времени для ухаживания за прекрасными женщинами. Потому-то я, как ушёл из жизни холостым, таким и вернулся.
— Потому ты так молодо и выглядишь, что у тебя полсотни лет неслись, как несколько сотен дней?
— Наконец, ты понимаешь, что такое консервация, — улыбнулся солдат. — Правильно, сейчас перед тобой сидит, почти восьмидесятилетний дед, а я только отслужил, куда меня послали наши Космияне.
— Но, как они тебе документы оформили, Степан? Вот что удивляет! Ведь, при Сталине, тебя могли и за шпиона принять очень просто.
— Признаться и я побаивался, когда, получив паспорт — причем годы мне сбавили — пошёл служить в армию под знакомой фамилией, лишь год рождения стоял в документе не мой, и так, как Стёпушке пришлось, как бы начать жизнь заново, меня это устраивало. Кстати, сторожили лагеря со мной и Космитяне, которые прекрасно могут воплощаться в людей так, что их ничем не отличишь от нас с тобой…
— Стёпа, а ты не Космитянин? — засомневалась вдруг Реля.
— Знаешь, сестричка, у них нет крови, а ты же видела, какие пятна остались от моих ран в тамбуре. Я знаю, что ты утром ходила туда.
— Видела. Прости меня! Я пошутила насчёт того, что ты оттуда.
— Да ладно. Я знаю, в то, что я рассказываю, поверить трудно.  Но ты сама хотела всё знать о наших благодетелях, потому придётся тебе верить мне на слово, пока не испытаешь это сама, если придётся.
— Прости меня, рассказывай дальше.
— А что ты хочешь ещё знать?
— Не возили ли тебя Космитяне в капиталистические страны, дабы ты посмотрел, как у них живут?
— Конечно, возили, я видел многие страны и скажу тебе, что живут там люди лучше нашего, а скоро будут жить ещё лучше.
— А ты понимал их язык? Мог говорить с ними?
— В том-то и дело, что почти все языки мира выучил я с космитами. Они мгновенно подключаются к человеку, говорящему на любом языке и могут с ним общаться — такие необыкновенные они существа.
— Ой, Стёпушка, вот я и хотела узнать: как они разговаривают?
— Знаешь, а мне запрещено рассказывать тебе об этом. Может быть, они захотят с тобой сами повстречаться, — рассмеялся Степан.
— Ты издеваешься надо мной, братик? Тогда, ответь, почему ты не попросил Космитян оставить тебя пожить в Англии или Франции?
— Родная моя, сестрёнка! Но я по России соскучился и хотел тут ещё побыть. Вот теперь, они предлагают мне выбрать любую часть света — хоть Америку, хоть Африку и, наверное, я поезжу по земле. Кстати, тебя волновал вопрос, женюсь ли я, и будут ли у меня дети? Влюбляться я могу и даже жениться, но детей у меня никогда не будет. Так что, чернявенькая моя сестричка, я никак не могу подождать пока ты вырастешь, потому что у тебя должны! — он усиленно надавил на это слово. — Обязательно должны быть дети, или ты родишь одного, долгожданого.
— Долгожданого, это что такое? — улыбнулась Калерия.
— Не ты ли хочешь родить сына, с тех пор, как услышала, как твоя мать расправилась с твоим старшим братом?
— И эту тайну мою ты знаешь? — девочка закрыла лицо руками. — А это не страшно, что я хочу возродить к жизни своего старшего брата?
— Это благородно! Потому, что душа его уже летает возле тебя, и просит, чтобы ты скорее росла, потому что знает, по сестрам твоим, какая ты хорошая будешь ему родительница, особо после той мучительницы которая — ему хорошо это видно — и над тобой издевается.
— Не будем про маму, а то я сейчас вспомню все болячки, которые она мне насадила на теле и в душе. Но как ты угадал, Стёпа, что я б хотела, чтоб ты меня дождался? Мысли мои прочёл? Но это не честно.
— Честно, дорогая моя, тебя ждёт совершенно другая жизнь, к сожалению, не со мной. Ты думаешь, я бы не хотел любить такую янтаринку? Но не судьба. Тебя ждёт, моя крошка, довольно тяжёлая жизнь, но интересная — ты не будешь скучать в своей жизни… А вот мне придётся, через несколько минут стенку снимать — твои родные вышли из вагона-ресторана и, утомлённые обильной едой, идут сюда.
— Но ты меня выпросишь у них, Стёпа и мы с тобой поговорим, ещё в ресторане?
— Разумеется, сейчас буду воздействовать на твою мать, чтоб она отпустила свою рабыню. Здравствуйте, Юлия Петровна, как поживаете?
— Хорошо, Стёпушка. Вот поели, а ты уже ожил?
— С утра хожу по всему поезду — вот забрёл к вам. И хочу увести у вас вот эту маленькую волшебницу и сводить её в ресторан, да-бы! — как говаривал мой дед, по старинке, покормить горячим.
— Но её папуля, сейчас, принесёт Рельке пожевать что-то, — ревниво вмешалась Вера. — Мы ушли, а он остался, чтобы взять еды.
— Я думаю, что та еда, которую он принесёт, вашей семье ещё пригодится, — ответил красавице солдат, и подмигнул Реле: — А маленькая ваша рабыня заслужила горячий, полноценный обед, тем более, что она покорно сидела здесь, глотая слюнки, и дожидаясь вас.
— Конечно, Стёпа, — немедленно согласилась Юлия Петровна, — если тебе не жалко денег, своди нашу Чернавочку покушать.
Реля, не ожидавшая так быстро разрешения матери, вскочила:
— Пошли быстрей, Стёпа, я так проголодалась.
— Ой! Он для тебя уже даже Стёпа? — удивилась старшая сестра, стараясь задержать молодого человека и Калерию.
— Но не дядька же я своей премудрой сестрёнке Фее? — усмехнулся солдат, и увёл Релю в сторону вагона-ресторана.
— Чего это вы, мамуля, разрешили Рельке пойти с чужим человеком?
— Так, не всё же, тебе ходить, Верочка, с ребятами, — вмешалась в разговор младшая сестрёнка Валя.
— Ну, вот ещё! Малявки уже лезут с наставлениями! А ну брысь отсюда, на верхнюю полку, — рассердилась старшая.
— А мы и уйдём, — возмутилась младшая Лариса, — но не на полку, а к Мите, в соседнее купе, чтобы он нам сказку рассказал.
И ушли. А Вера, оставшись с матерью, посмотрела той в глаза.
— Да что он съест Рельку, что ли, Верочка? Пусть покормит, может, вернёт наши деньги, которые я дала для больного, вчера, когда моряки ходили, собирали их для Степана.
— Ну, уж и денег пожалели для раненого солдата, который, может, за кого из нас грудь подставил. То-то я дивлюсь, что Стёпка деньги жалел раньше, не чувствовал, что эти денежки у него свистнут. Но сейчас у него появились новые деньги, на которые он решил Чернавку покормить — вот уж наша Дикая наестся от пуза задарма.
— А ты, Вера, жалеешь, что сестра покушает горячего? Ты бы, наверное, сама хотела оказаться на её месте?
— Разумеется. Уж конечно Степану было бы интересней со мной, чем с растрёпушкой Релией — не причесалась, идя в ресторан.
— Конечно, моя красавица даже губки бы подкрасила.
— Подкрасишь с вами, вы же не даёте помаду!
— Да нельзя девушке, твоего возраста, красить губы — они от помады сильно портятся. Ты их покусывай немного, чтобы кровь играла.
— Ну, ладно, мама, вас разве переспоришь? Пойду, погуляю.

А Реля со Степаном, встретив, по дороге к ресторану, Олега Максимовича радостно известили его, что напрасно он несёт пищу дочери, её мать отпустила покушать горячего.
Отец тут же хотел вернуться, и посидеть с ними, но они отговорили его это делать.
— Пап, мама будет волноваться по поводу вашего долгого отсутствия — ещё подумает, что вы к дамочке какой приклеились, — сказала сочувственно Реля: — Идите в вагон, отметьтесь, а то будет вам разнос.
Олег Максимович вздохнул — ему очень не хотелось идти к жене, но послушал совета дочери.
Отцу, тоже, показалась странным, что солдат не с красивой Верой идёт обедать, которая на него вешалсь, а с Релей.
— «Но Вера уже поела, а Релик едва ли не через день ест горячее.  Юля часто оставляет её в купе, стыдно людям в глаза смотреть».
Отец, разумеется, пытался спорить, но мать быстро ставила мужа на место:
— А кого я оставлю вещи стеречь? Тебя? Так у тебя всё живо унесут. Малышек тоже нельзя, а Вере врач приказал каждый день питаться горячим и вовремя.
— Уж, если кому бы врач прописал горячее, так это вашей батрачке, а не барыне твоей раскормленной.
— А кто её раскормил? Ты, что ли? Если бы тебе доверить дочерей кормить, они бы у тебя голодными насиделись, — огрызалась жёнушка.
Олег Максимович шёл сквозь вагоны, представляя, что ему изрядно достанется, за то, что он вовремя не доставил средней пищу, жена может вознегодовать, что Реля ушла из купе.
Но его встретила добрая женщина, которая даже улыбнулась ему:
— Принёс Рельке покушать? А она пошла с раненым солдатом в ресторанчик. Ты их не встретил, разве, по пути?
— Ну, как же! Шли, такие весёлые — Степан, видно, обожает Релю, — сказал Олег Максимович, чтобы поддразнить жёнку, но та не заметила.
— Отлично, нам останется её обед. Что ты взял? Так, пирожки, курица, хлеб, ситро — не много ли ты для своей дочурки расстарался? Ну да, ладно. Ситро выпьют девчонки, а курицу и пирожки мы съедим.
— Ты же хорошо поела.
— Да я и не собираюсь сейчас кушать. А будет станция, ты сбегаешь, возьмёшь вина — мы выпьем, а закусим релькиным обедом.
— Согласен. Но вдруг, Реля вернётся к этому времени, как мы выпивать будем?
— Да что наши девчонки не видели, как мы с тобой выпиваем?. Дочь твоя сама за вином ходила в Толстухе.
— Вот это зря, Юля, лучше бы я ходил.
— Да? И ополовинил бы бочку.
— А не лучше, чтобы муж твой выпил, чем потом раздали другим, комиссиям разным, чтоб только выбраться из проклятого села?
— Чудак! Да если бы я не споила полбочки этим скотам-ревизорам, разве нас выпустили бы тогда с Украины? В тюрьме бы сгнила твоя жена. Ты этого хотел бы?
— Ты права, Юля, куплю вина, отметим с тобой, что вырвались в тот раз живыми. Только бы Реля подзадержалась с обедом. Мне, почему-то не хочется, чтобы она видела, как мы уничтожаем её еду.

А Реля и не думала торопиться.
Они сидели со Степаном за столом и не могли наговориться: всё склонялись друг к другу головами, вызывая недоумение молодых, но наглых, как Верка, официанток:
— Что это, наш герой постарше себе подругу не мог найти? — уколола одна из них, обслуживая их столик.
— Ну что вы такое говорите, девушка? — насмешливо отозвался солдат. — Уж и позавидовали моей маленькой сестричке?
— Да разве, молодые, красивые парни с сестрами ходят в ресторан? И какая она вам сестра? Как может сестра, со службы, с братом ехать?
— Моя маленькая сестричка — добрая волшебница — она вылетела мне навстречу, — улыбнулся хитро Степан.
— Да вас встречать десяток девушек постарше вылетели бы, только надо было свистнуть, — расхохоталась насмешница.
— Простите, я не люблю, когда девицы летят на свист. Благодарю, что принесли горячее и оставьте меня с моей маленькой сестрёнкой.
Официантка ушла, а Реля обратилась к Степану:
— Ты обещал, братик, рассказать мне про моё будущее.
— Но я разведал твоё будущее не так уж далеко вперёд — чуток за 1961 год завернул. Сейчас тебе без нескольких месяцев, тринадцать, да? Значит, на восемь-девять лет вперёд могу погадать.
— Но ты начал говорить, что будет нечто довольно значительное в 1961 году, но эта насмешливая девушка тебя перебила.
— Да, в 1961 году, впервые, человек полетит в Космос, и это будет русский, на удивление всему миру.
— Что ты говоришь! И на чём же он полетит?
— На ракете — она уже строится, или в проекте, — опять сказал незнакомое слово, но Реля этого не «заметила».
— Здорово, да?
— Ну, ликование по этому поводу будет великое. Однако, должен тебе сказать, что земная ракета совсем не такая совершенная, как аппараты у космитиян. На ракетах будут случаться аварии, первопроходцев много погибнет. А называться будут эти аппараты кораблями.
— Послушай, Степан, — попросила Реля жалобно, — скажи, пожалуйста, ты нашим Космитам, чтобы они научили людей делать совершенные аппараты, которые не разбивались бы.
— Я им уже говорил об этом, но ответ был таков, что люди не доросли до того, чтобы летать в космос, потому, что очень злые — Космиян пугает агрессивность людей. Слышала ли ты про страшные бомбы, сброшенные на японские города?
— Да, мне, даже называли эти города, но я забыла их названия.
— Ещё выучишь их названия. Эти несчастные города называют Хиросимой и Нагасаки. Я из космоса видел, как снесли их с лица земли — и это было страшно. Даже Космитяне поразились.
— Поэтому и не хотят наши друзья землянам помогать?
— Ну, причин очень много, я не буду тебе их перечислять, дабы не засорять твою головку. Но друзья наши, как ты их зовёшь, решительно не хотят помогать землянам, говорят, что если дать им ту аппаратуру, на которых они живут и летают, то люди подорвут космос, ещё нарушат взаимосвязь миров, и это будет уже не только катастрофа Земли.
— А на каких аппаратах летают они?
— Я всё ждал, когда ты это спросишь. Наши друзья летают на прекрасных машинах, которые люди позднее назовут «тарелками». А по научному — «Неопознанные, летающие объекты», сокращённо эНЛО.
— Ну эНЛО я может и не запомню, а вот «тарелки» пожалуй.
— Можешь не запоминать — я половину того, что рассказал, вычеркну из твоей памяти. Ты будешь вспоминать всё, по мере того, как будут происходить события.
Калерия даже есть перестала, и с обидой посмотрела на Степана:
— Я знаю, что ты можешь вычёркивать, по Вере сужу, но зачем меня так наказывать? Рассказывал, радовал и вдруг, хлоп — вычеркну! Не делай этого, прошу тебя. Или ты боишься, что я об этом болтать буду?
— Я тебе рассказал, сделал как бы общий обзор жизни, чтоб «сестрица» знала, что предстоит. Но нужно, чтобы ты не пугалась, и я повычеркаю кое-что — ты будешь продолжать жить своим умом, всё постигать.
— Ну пусть, ты помять о том, что предстоит Земле повычеркаешь — я всё, конечно, стану видеть своим глазищами, но то, что ты сказал о моей личной жизни оставь в памяти.
— А что я тебе такого, особенного, открыл? Что у тебя будет сын, который родится в 1961 году?
— Да вот, про сына не вычёркивай, ты же сам знаешь, как Карелька мечтает о мальчишке, который мне будет одновременно сыном и братом, а заодно будет напоминать тебя, Степан.
— Но ты его и так родишь, буду я из памяти у тебя что-то вычёркивать или нет. А пока поживи спокойно, насладись ещё детством.
— Какое же детство с моей матерью? И ты мне говорил, что многие беды ещё предстоит мне увидеть. А я-то думала, что ты мне будешь помогать их преодолевать, а ты не хочешь даже больше со мной увидеться! — Реля грустно улыбнулась солдату. — Как видишь, и Фея не против того, чтоб навязаться красивому брату, как те девушки, которые обед подают.
— Дорогая Фея, это не навязывание, я был бы счастлив с тобой, а ты совсем нет, потому что природа тебе предопределила рожать, у меня же не будет детей. Но ты сильная, девочка, ты подрастёшь и окрепнешь, научишься лучше преодолевать свои беды. У тебя сильный характер, красивая душа и звёзды тебе предсказывают хорошую жизнь: ты даже людям будешь помогать преодолевать трудности. Но я обязан предупредить мою сест-рё-ночку — за твоё добро некоторые будут расплачиваться чёрной неблагодарностью — будь готова к этому.
— «Ой, да со мной сейчас мама с Веркой так расправляются — прямо готовы со света сжить. Так что, зло от чужих людей не так трудно будет переносить» — горько усмехнулась Реля.
— Молодец, девочка моя, пошли назад, в вагон, а то твоя мамаша, подозреваю, из себя выходит от гнева, что мы задержались.
— Да покушали и наговорились, спасибо тебе, теперь можно идти.
Они встали и пошли по проходу молча, также через вагоны, только на подходе к их вагону Реля спросила:
— Завтра во сколько твоя станция будет? Чтоб я могла посмотреть на наших спасителей, чувствую, что они тебя встречать будут.
— Я знал, что ты многое угадываешь. Но проснёшься ли в пять часов утра?
— Да я ночью спать не стану.
— Спать надо. Но думаю, что проходя мимо вашего купе, я подам тебе знак — ты проснёшься. А сейчас пройдёшь в купе, и прыгай наверх, дабы отдохнуть и немного забыть наш разговор, а то голова заболит.
— Хорошо, я попробую заснуть. А голова у меня и сейчас тяжёлая. Уж не стал ли ты, Степан, так скоро, вычеркивать из памяти у меня?
— Нет, Черноглазка, но я это обязательно сделаю. Ты не обижайся на солдата, моя маленькая Феюшка.
Реля, действительно, придя в купе, забралась на полку и заснула.
Ей приснился Степан, который говорил:
— «Я не сказал тебе самого основного — ты самая лучная во всей свете — вот видишь, как ребёнок говорю».
Реля проснулась вечером, сходила в туалет, умылась на ночь, и поужинав тем, что ей предложил отец, опять легла спать — теперь ужо на нижней полке, около маленькой сестрёнки.
Проснулась ночью внезапно, будто её кто толкнул. Степан с вещами стоял рядом с их купе: — «До свидания, сестричка, — шепнул он, — мы, возможно, ещё повстречаемся в жизни». —   «Конечно, — прошептала со сна Реля. — Счастливой тебе дороги, Стёпушка».
После ухода Степана прильнула к стеклу. Парня ждали три невысоких человека: в предрассветном тумане Реле они показались близнецами. Степан что-то сказал им, и они одновременно повернулись в сторону её окна. Один из них даже махнул ей рукой, как это сделал Стёпа — Реля, в ответ, тоже помахала. Поезд тронулся и солдат, со спутниками пошли в сторону машины, стоящей, как показалось Реле далеко за вокзалам, а потому путники уходили прямо как бы в туман и растворялись в нём. Реля смотрела им вслед, пока не потеряла из виду. Голова её снова отяжелела, она прилегла на подушку, задремала, а во сне те люди вместе со Степаном всё уходили и уходили от Рели: — «Жаль не взяли с собой» Утром девочка помнила лишь Степана, что он был ранен в их вагоне и она: — «Вот ещё удивление для Рели», — подумала, вспомнив, что обедала с ним вчера, они о чём-то важном говорили, но не могла припомнить о чём? Наверное, о его ране и что тяжело переносить обиду, когда на тебя нападают подло и внезапно, по злобе и из-за денег. И как безобразно то, что выпустили бандитов, вместо того, чтобы освободить несчастных политических заключённых, посаженных в лагеря смерти, по злобе недоразвитых людей. Что Степан служил в охране политзаключённых и помогал многим преодолевать беды, и вообще он — хороший человек — Реля прекрасно помнила — он много раз заступался за неё перед родительницей, но это не самое главное, было что-то значительнее в их внезапной дружбе, но что, Реля, не помнила.
Реля засунула руку под подушку и вытащила клочок бумаги, на которой она вечером записала дату 1961 год. Что за год такой? Ей будет уже 20 лет вначале этого года и 21 в конце. Наверное, Степан говорил ей, что в том году она родит ребёнка; возраст у неё будет приличный. Девочка перевернула бумажку «кверху ногами», как выражались её друзья в Находке, и увидела вновь тот же год.
     — «Вот как!» — подумала с восхищением она. — «Это год перевертыш и, в то время, когда я рожу своего долгожданного, что-то ещё произойдёт очень важное не только моей жизни, но и всей страны, всего человечества? Боже, хоть бы скорей тот год — перевертыш прибежал!» — подумала уже с тоской и посчитала на пальцах — до того времени Реле оставалось ждать: — «Восемь лет. Как это долго! Это мне столько жить ещё под игом мамы и Верки? Ну, нет! Закончу десятилетку и помашу им ручкой. Но к тому времени ещё не менее четырёх лет мне сопротивляться издевательствам мамы и «старшенькой» сестрицы. Впрочем, через два года, Вера-Гера поедет поступать в актёрское училище, или как там называется это заведение? И если она поступит, Боже мой, как родительница возгордится своей любимой «дочуркой» и мне мечтать даже нечего, что мама мне куда-нибудь позволит поступать, даже если я окончу десятилетку с золотой медалью. Но мне, пожалуй, не дадут так вознестись в учении. Мама и Герочка, тьфу, Вера, обе усердно, если не сказать зловредно следили за мной в Находке, чтоб я не училась лучше старшей — придумывали мне «работу» по дому — хотели «Чернавку» завалить ею. Плохо у них получалось — я уходила учить уроки к подругам — и хотя «дамочки» прекрасно знали, где найти их работницу, однако не каждый раз решались отрывать меня от дела. Особенно после того, как мама Марины «отчитала» сестрицу, когда та пришла за мной, чтобы я, с покалеченной ногой, шла бы готовить малышкам, стирать, а она бы сидела и руководила…. Как тётя Оля тогда вспыхнула, как отругала бездельницу:
— «А ты, Вера, для чего старшей считаешься, в вашей семье? Чтоб Релей, с искалеченной ногой, по вашей с Юлей вине, командовать? Не для того Бог сестрицу тебе подарил трудолюбивую, чтоб ты ездила на ней!»

     Вспомнив свою жизнь в Находке, Калерия решила подитожить в стихах эти два года, которые то в радости, то в болях провела. У неё уже были намётки, поэтому стихи слагались по памяти. Кроме того, что она прочла уже Пушкину и Степану о Байкале и бюсте Сталина и своих суждениях о Вере и матери, об их нехорошем поведении, она вдруг вспомнила, что Степана она не забывала, живя на Дальнем Востоке. Во-первых, она о нём вспоминала, когда шла на прогулку со своими друзьями:
        То ли дед ей на ушко шептал, то ли Реля вдруг мудрою стала.
        Но Степан в её мыслях бывал, когда к морю и в сопки шагала.
     И не только в прогулках вспоминала о солдате, но и в спорах с матерью и Верой:
                Память Рели, как ни странно, вспомнила о солдате Степане,
                Тот точно к Вере не подходил и о «любви» ей не говорил.

                А вот Пушкин к Японскому морю видно следом за Релей летел.
                Отводил он, иль сглаживал горе, только счастья он внучке хотел.
                Они встретились вскоре у моря, во сне, конечно, не на яву.
                - «Дедуля? Здесь? Ты уж в Приморье? И дуб нашёл опять?»
                - Где море, там и Лукоморье. Я рад. Ты вышла погулять?
                - «Цветок вот, дедушка, нашла. Пионом он зовётся».
                - Ты в бабку, внученька, пошла. Земфиру вижу, сердце бьётся.
                - «Что подросла я? Уж большая?» - Девицей стала, дорогая.
                Уже любовь к тебе спешит. – «Дедуля, Релю не смеши.
                Я счастлива, что в сон пришёл, и что Приморье ты нашёл».

                - Но здесь я не останусь, нет! Твой путь опять лежит в Украйну.
                Открою внученьке я тайну. Что смерть тирана много бед
                Несёт народам и рассвет…   
     - «Так мне дед подсказал, что Сталин умрёт, - подумала, оторвавшись от стихосложения Реля. – А я думала, что я умею угадывать. Степану это сказала. А вдруг умею? Кажется, и дед не отрицает? Вот, оторвалась от стихов. Как же дальше?
         Лет с 10 до 13 жила Реля в Находке – на краю страны был тоже голод.
         С трудом доставала в городе хлеб и как прежде испытывала холод.
     - «Не совсем с десяти лет, а почти с одиннадцати лет жила в Находке, - подумала опять, - и не совсем до тринадцати. Тринадцать лет мне будет в октябре, а сейчас июль заканчивается. Рифмач из меня неважный. Но поправлю как-нибудь стихи. А что там дальше? Ах да! Про маму и Веру, как они надо мной издевались – это я уже рассказывала деду, когда ногу покалечила. А он, хитрун, сумел те стихи маме показать. И что? Она так и подобрела ко мне? Но, кажется, немного изменилась. Уже не так яростно на меня нападает и Веру придерживает. Но чтобы мама изменилась чуток, надо было мне ногу покалечить? Но как я их тогда изобразила. Да и себя, с разрубленной ногой, а язвящую»:
        - Зря злость солите, - засмеялась. – Говорила это много раз.
        А чтоб вы не очень возгордились, стану вам пророчить сейчас.
        Ваша «молодость» – это разврат. Разрушает он и сестрицу Веру.
        Хороший парень Вере не рад. Присмотритесь, кто у неё в кавалерах?
             Но и «Чумичка» вздумает любить. Захочется ей попросту влюбиться.
             Разврат свой чувствами прикрыть. Печатью он на облике сестрицы.
             Желанный не полюбит, может быть, а взор его ко мне оборотится.
             Его я стану от разврата уводить – такое вот Дикарке вашей снится.
     - «Кажется, я деду не то, в написаном, дала. А листок потеряла или его мама нашла да и порвала, как грозилась. Придётся ещё работать над стихами. А что мама с Верой мне ответили? Как бы вспомнить»:
         - Негодница! – не выдержала мать. – Твоё желание «парней оборонять».
         Не значит ли от Веры женихов гонять?
         И где отыщется такой простак, красу на Дикую сменить вот так?
         - «Мама, да Карелька гадюжина, считает себя жемчужиной» -
               Тут Вера подскочила на постели, кулак и рожи корча Реле.
               - А ты, «красотка», закрой рот, коль обманула парней взвод.
               Гребёшь с них деньги, злюка, вот ты и есть гадюка!
               - Вот умора! Мамочка, не спорьте! Вдруг Чернавку кто полюбит?
          Только слепой на неё западёт. Над оборванкой смеётся народ.
          - Люди осуждают не меня, а вас, это вы не раз ещё услышите.
         Зря вы злобу копите в запас, во все сторны ею брызжите.
     - «Злобу копите в запас, во все стороны ею брызжите» - это как-то не сходится, - подумала Реля, - или «копите» или «брызжите». А разве нельзя копить и брызгать? Вот первые слова: - «Зря злость солите» - мне больше нравятся. А ведь и «солят», и «копят», и «брызгают» потом. Брызгают так, что я то на склянки, ими же побитые натыкаюсь, то обжигаюсь возле горячей плиты, если мама появляется внезапно за спиной. А полезла за диким виноградом на высокое дерево в сопках, увидела большого паука, сравнила его с Верой, ветка подломилась подо мной, летела вниз, чуть не разбилась. Это, наверное, Вера, мучаясь с малышками, вспомнила меня недобрым словом, что я спасала их когда-то от смертей. Им с мамой желалось, чтоб Валя с Ларисой не жили. Теперь «полюбили» их, перед людьми хвастаются, какие в семье девочки красивые ростут. Росли бы малышки, если бы Релька их не спасала. Но кто-то спасал и меня, когда я родилась. Кто? Дедушка. И спасал от мамы с Герой и от войны. Добрый мой Пушкин! Родной! Замечательный! Ещё говорит, что забуду его, когда стану влюбляться. Да никогда! Влюбляясь, я же не смогу забыть стихи Пушкина и сказки, в которые мы вместе, во снах, летали. Вот чего дед не может вычеркать у меня из памяти. А может, уже не хочет? Потому, что я стала взрослая, не болтаю много о нём. А мама и Верка, кажется, забыли моё хвастанье дедом. А о Степане они знают лишь то, что глазами видели, а о чём говорили, никогда не узнают. Тайны Степана и Пушкина им никогда не станут ведомы. Степан – вот о ком ты должна написать, Калерия. Степану хотелось, чтоб ты стихи о нём сочиняла. Но сначала вспомни-ка, что ты писала о деде. Как Пушкин Релю подбадривал, сравнивая с моими мучительницами:  - Ты матери судьбу не повторишь, И как Вера стараться не мучайся.
                Не свои слова ты мне говоришь. А на несчастьях жить научишься.
                Тот разговор был на земли окраине. А вскоре семья катила в Украину.
                В Находке бандиты появились, кои над людьми глумились.

                Это Берия выпустил разбойников, после смерти Сталина-палача.
                Чтоб они ублажили покойника, уничтожая людей, как саранча.
                Мать в дороге опять осмелела. Над Релей издеваться хотела.
                Но Реля помнила о любви, колкости ей говори, не говори.

                И от деда явился посланник – Степан – как вечный странник.
                Ехал с ними раньше возле Байкала. Реля его не забывала.
                А вот Вера забыла воина. Она его и прежде не заметила.
                Но сейчас Степан стал важным. Много денег у парня заметила.
     - «Вот это пришло мне на ум! – похвалила себя Калерия. – Точно. Вера стала крутиться возле Стёпы, когда увидела у него в кошельке деньги. Но…»
                Щедрым стал Степан для Рели, заметив, что она подросла очень.
                - Дикая у мамы вновь не в доверии? Любит лишь старшую дочь?
                - Не любит меня, а эскплуатирует. Обе они с Верой бездельныцы.
                Но «женихам» Веры её живописуют, что «хозяйка и рукодельница».
               
                И тебя, Стёпа, могут интриговать. Чем мог Веру заинтересрвать?
                - Завелись деньги отпускные. На Релю тратить мне их не жаль.
                А Веру пусть балуют другие.
                - Стёпа, ввергнёшь Веру в печаль, что деньги мне не жалеешь.
                - А что ты, сестрёночка моя, краснеешь? Щёчками алеешь?
     - «Нет! – возмутилась Калерия. – Хоть Степан и говорил мне такие слова, но вставлять их в стихи – не очень красиво. Но о Степане надо сочинять стихи, чтобы он мне запомнился:
                Угощал её морожениым, газировкой, мимо глаз проныры Веры.
                «Укрывал» их от глаз других ловко, что восхитило Релю без меры.
                - Ой, Стёпа, ты точно кудесник, с тобою Карельке интересно.
                Ты сказываешь мне такие вести, которые людям ещё не известны.
     - «Да! Когда ещё люди узнают о Космитах. Но Степан мне надолго запомнится и по другой причине:           Много загадок Степан мог сказать, шоколадом кормил, водил гулять.
                Вдруг в городе большая остановка. Бандиты забрались в поезд ловко.
                Осели на крышах отморозков взвод. Степан же ехал транзитом.
                Банда терроризировала народ. Боец вызвал на бой паразитов.
     - Надо все стихи мои подитожить и написать потом на бумаге, когда в Украину приедем. Дед мне обещал, что кто-то мне подарит большую тетрадь, и тогда я смогу всё, что в голове сейчас храню записать. Тетрадь Вера или мама могут найти и порвать, тогда я стихи забуду надолго. Но они где-то меня настигнут, когда потребуются. Когда можно будет и о Степане и о Пушкине открыть людям».       

         Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/10/18-331

                Риолетта Карпекина