Я и Проституция

Давайте поговорим о проституции. Поговорим о мутных ее истоках, о бурной ее стремнине и неисповедимом ее эстуарии. Чем вам не тема для беседы, когда на дворе осень, а на сердце пузырьки шампанского?

Если вы спросите меня, что я думаю за проституцию, то я отвечу вам, как Сократ суду присяжных: «Хрен ее знает, моя хата с краю этого кибуцца». Но если вы спросите, что я думаю за проституток, то я скажу: «Саша уважает проституток». И этот мой честный ответ солнечным зайчиком взыграет на бирюзовой эмали моих глаз.

Владимир Владимирович Маяковский обещал подносить ****ям ананасовую воду. Сергей Александрович Есенин читал им свои стихи. И кто был бы я, если б презрел эту уважительную традицию? Не поэт был бы я, а ничтожный ханжа, слепо не желающий признать родство профессий – торговли телесной и словесной.

Но уж взяв себе моду быть честным – последую ей, как народ израилев последовал за Моисеем. И признаюсь откровенно: обычно я уважаю жриц шуршащей любви с такого расстояния, что редкий гонококк долетит и до середины дистанции между мной и проституцией. И лишь однажды это расстояние сократилось до близости. И это было так…

Мы сидели в моей захолустной, как журналистика Забобруйщины, хибаре с приятелем Николаем. Мы играли в Третий HOMM, находясь друг с другом в союзе против взлелеянной разработчиками искусственной безмозглости. Но HOMM, как говорит мой Братец Леша, король столичного разврата и полицейского разворота, - «это игра, где АI садится в лужу раньше, чем игрок садится в кресло. Победа человеческого гения неминуема там, как пробка у Жулебино, когда едешь в Коломну с пивом и шашлыком и c мыслью о благоуханной любви в ореховых кущах». Сила его слов сравнима лишь с кристальностью моей честности, и уже через полчаса мы с Колькой заскучали от предсказуемости нашей победы.

- А не снять ли нам ****ей? – предложил вдруг Колька.

Я пожал плечами и сказал:

- Что значит «снять»? Телка – не футболка: сама снимется, и подорвется, и подъедет. Вот сейчас я уже возьму этот телефон, и наберу один номер, и ты не успеешь спеть оперу «Мадам Баттерфляй», как она будет здесь со всей своей радостью и с подружкой!

Светлые Колькины глаза помрачнели от досады. Так темнеет яблоко, если досадить его шкурке столовым ножом. Серые облачка в небесах его глаз исполнились сыростью грозы.

- Саша, ты хочешь меня обидеть? – спросил Коля. – Или ты думаешь, что я сам не имею кому позвонить, чтобы она была здесь со всею радостью и с подружкой?

- Я не хочу тебя обидеть, - сказал я. – Но я хочу понять, чего хочешь ты: поебаться или повыебываться?

Коля кивнул:
- Я хочу поебаться, Саша. Ты слышал мои слова, и взял их себе в уши. Но ты не потрудился вынуть сверкающий клинок смысла из затертых ножен фраз. ****и, Саша, - это ****и. Проститутки, торгующие свое тело всенощным оптом и почасовой розницей. Ты когда-нибудь имел с ними гешефт?

Я пожал плечами и смущенно признался:
- У меня есть договор с племенем Евы. Я не беру с них денег, а они – не умирают от моей безупречности.

- Договоры заключаются для того, чтобы нарушать их, Саша. Хотя бы один раз в жизни, но чтобы это было нечто особенного один раз - и на всю жизнь. Или тебе неинтересно вкусить от корыстной любви за деньги?

Я закурил цигарку и ответил:
- Мне интересно вкусить от корыстной любви за деньги. Если это будут твои деньги.

Коля достал бумажник и углубил свой пронзительный взор в его разверстые недра. У моего друга было такое лицо, как если бы он ожидал увидеть Левиафана, а увидел копченую скумбрию на помойке у Привоза.

- За мои деньги мы купим не больше одной, - насупив лоб, сказал он. И добавил с ухмылкой: - Хотя и не меньше.

- Я схожу на кухню, возьму хлебный нож с волнистым лезвием и отрежу для себя половинку, - заверил я.

Мы наугад отыскали телефон в Интернете, и Коля, исполнившись отваги, совершил звонок.

«Двести долларов за час, но это будет такой цимес, что час покажется вам вечностью блаженства», - пообещали ему с той стороны бесплотного эфира.

«Всего хорошего!» - сказал Коля, усмехнувшись, как умелый пассажир перед смуглым биндюжником на «шестерке».

«Погодите! – сказали они. – Вы не так нас поняли. Двести долларов за час, но это будет такой час, что он продлится до утра. Двести долларов – до рассветного часа».

«Сто!» - сказал Коля.

«Послушайте сюда, молодой человек! Если бы вы стояли на Каланчевской площади, и наши девочки стояли бы там же – они бы утешили вашу страсть и за полсотни. Но наших девочек не стоит на Каланчевской площади. Сто пятьдесят – и не будем размазывать шоколадный крем «Несквик» по зеленому сукну!»

«Заметано! Мы вас ждем!»

Они приехали через час. Поначалу мы не видели жрицы порока, а видели только лишь ее сторожевого тираннозавра, который был размером с лестничную клетку. Под складками его серого плаща была спрятана свирепая мощь мезозойского мяса - и нечто железное посовременнее. Мы были в этом уверены.

Тираннозавр был выучен говорить человеческим голосом и раскрывать пасть на манер улыбки.

- Приятного отдыха, господа, - сказал он. – Деньги вперед, и я вернусь в десять. И мне бы не хотелось с вас каких-либо цоресов. Иначе я огорчусь так, что это неслыханно, но никто не будет об этом говорить!

С этими весомыми словами он извлек из кармана своего плаща нечто в рубиновом топике, шаркнул дорической колонной своей ножки и удалился.
 
Нечто в рубиновом топике и обсидиановой мини - после ухода ящера оказалось девушкой обычного человеческого масштаба и вовсе не такой страшной, как конкурс деликатесов Черкизовского комбината на досуг.ру. Ей было немного за двадцать, и ее светлая головка не имела привычки клониться к полу под тяжестью косметики. Девушка была даже мила – и это еще очень мягко сказано про жесткое излучение ее шарма.

- Лика, - представилась она, войдя в квартиру. – Мальчики, я пришла до вас, как родная мама!

Мы с Колькой переглянулись и нахмурились. И сказали:
- Мамаша, есть три вещи в этом прекрасном мире, которые не будоражат в нас ни единой фибры чувства. Одна из них – инцест, а про остальные тебе знать не обязательно. Поэтому выйди – и войди обратно, но уже как нормальная барышня!

Она засмеялась, непосредственная, как воззвание Президента к Совету Федерации. Она сказала, что любит веселость в посетителях своих потаенных пристанищ, так как юмор не делает боли.

(Я сходил на кухню и вернулся с хлебным ножом.
- Не бойся, - сказал я. – Мы тебя небольно разрежем.)

Подумав себе эту глупость в скобках, я убедился, что все такой же правильный пошлый подонок и не истаял в сострадании к печальной судьбе падшей девы.

- Тебя на самом деле зовут Лика? – спросил Колька.
«Какого ответа он ждет? – подумал я. - Намерен ли он вонзиться в это милое тело так глубоко, чтобы упереться в истинное имя? Он себе льстит…»

- Ликой и зовут, - ответила девушка. – Анжелика. Правда.

- Круто! – сказал Колька. – Лик мы еще не трахали…. В смысле, Анжелик, - поправился он, почуяв в собственных словах керосиновый привкус несвежего каламбура и желая его подчеркнуть.

- Лика, хочешь чаю или вина? – спросил я, вспомнив, кто хозяин этой убогой халупы.

- Я бы приняла душ…

- Внутрь? О, поглотительница заблудших душ! – снова скаламбурил Колька, до разрыва селезенки напрягая свое остроумие.

- Ванная там, - указал я рукой. – Сейчас я найду тебе чистое полотенце.
Я постарался вымолвить «чистое» так, чтобы это не прозвучало – «какого не жалко для ****ей». Я не хотел обидеть эту славную девушку с ни разу неебанным нами именем.

Мы с Колькой вернулись в комнату и расселись по креслам. Я – в прикомпьютерное вертлявое, Колька – в громоздкое черное у окна, похожее на Майка Тайсона, скорчившегося от удара в пах.

Мы молчали и курили.

- Как ты думаешь, она хохлушка? – спросил наконец Колька.

- По говору не похоже, - усомнился я.

И мы снова замолчали.

Лика явилась из ванной нагая, как Киприда, вышедшая из пены. На оконном стекле за ее спиной белым оттиском доисторического папоротника застыл январь.

- Лик, а ты откуда? – поинтересовался Колька.

Ее плечи подернулись, будто сами собой. В квартире было тепло, если не смотреть на уличный градусник, чья робкая кровь поникла до минус двадцати восьми.

- Из Одинцова, а что? – ответила Лика.

- Подмосковного Одинцова?

- Да… - она вдруг обозлилась: - Или вы географию тоже ****е для коллекции, а не только имена?

Я поморщился и признался, словно оправдываясь:

- Мы первый раз купи... сняли… решили попробовать.

Она обвела нас взглядом. Миндальная сдоба ее глаз была припорошена лакричным недоверием. Нам с Колькой было по восемнадцать, и мы не выглядели так, будто оркестр жизни прошагал в трех кварталах от нашего дома, оставив нам лишь хворое эхо фанфар, издохшее в кирпичном тупике перед нашим окном.

- В первый раз? – она подняла брови.

- За деньги, - объяснил Колька. Встал и негуманно умертвил в лоне пепельницы окурок, имевший еще половину жизни. – Дурацкая была затея!

«Как будто моя!» - едва уловимо и грустно усмехнулся я плечами.

- Ты оставайся, Лика. Оденься – и оставайся одетой, - порывисто разрешил Колька. - Ты ничего не должна, а деньги… не последние были!

Девушка молча прошлась по комнате, волнисто покачивая изящными руками, как хвостокол, убийца охотников за крокодилами, покачивает наплаву своими округлыми крыльями. В ее нагой фигуре не было скорби, но не было и восторга. Мы не могли сказать, что было в ее фигуре, помимо наготы и величавого достоинства, пока Лика не поворотилась к нам. И тогда нам открылся пылающий гнев ее красивого лица.

- Я ничего не должна? – фыркнула она, как могучий «Камаз», перепускающий воздух в тормозах. – Или я должна выслушивать всяких глупостев про то, что «я ничего не должна»? За что я должна выслушивать такого дрека? За то, что мой отец – господин заместитель городского главы местечка Одинцова? Или за то, что я имею страсть к своему греховному ремеслу? И занимаюсь им, когда папаша себе думает, будто я сплю в общежитии Гуманитарного университета, тихо, как будущая архивная мышка? О, если он узнает про мое ремесло, – он убьет меня, а потом снова убьет, а потом закопает, а потом потребует перевода на заочный и запрёт в высокой башне с железным замком!

Она перевела дух. Я чувствовал, как пунцовая магма стыда растекается по ландшафту моей физиономии. Я знал это, поскольку видел Николая, и сейчас он был мне больше, чем другом, – он был мне зеркалом.

Лика продолжала:
- И ради чего я влачу свое порочное существование перед грозным лицом такой опасности? А ради того, чтобы два сердобольных юных импотента сказали мне: «Лика, ты можешь одеться и оставить все при себе. И наши деньги, и твою страсть. Мы не нуждаемся в твоей страсти, поскольку не имеем своей!» Так зачем вы звали меня, если бессильны?

Колька скорчился в кресле, сделавшись маленьким и жалким, как трупик котенка. Казалось, его светлые волосы, похожие на резаные струны для бадминтона, тоже начали краснеть. «Майк Тайсон» презрительно душил Колькино тельце буграми своих напыщенных мышц. Лика ткнула в него пальцем:

- А ну ты! Белобрысый! Быстро снял штаны!

***

До того времени я не представлял, сколько сладости и неги может быть в презервативе, когда искусные руки талантливой женщины накатывают его на каменеющую пламенем плоть…

Это было неописуемо, и лучшее, что я могу сделать – воткнуть свое перо сочинителя в глаз тому, кто клевещет на проституток. Ибо среди них есть богини, и хула на них пахнет святотатством…

***

Когда Лика удалилась, уютно посапывая в кармане плаща тираннозавра, Колька сказал:

- Думаю, она соврала про волостное всевластие своего папаши…

Я улыбнулся устало и нежно, как бедуинский верблюд, доковылявший до оазиса:
- Думаю, она знает свое ремесло...

Больше ни я, ни Колька не вкушали от платной любви. Мы дорожим чистотой и силой того первого и единственного впечатления.

Братец же Леша, выслушав мой рассказ, сказал: «Ты еще собачку трахни!»

Но он не поэт, хотя и рас****яй.