Улица

Улица
(на завалинке)

Улица, улица, улица
Перехлёсты дворов,
Старый на лавке прищурится,
Здравствуй дед, как здоров…

Дед Кузьма сидел на улице, на завалинке, возле своего дома и прищурившись смотрел на закат солнца, заходившего над Зимой. Он ждал свою жену бабку Агрофену, которая ушла за пензией (как любил дед называть своё пособие по старости).
Дед был участник, фронтовик, ветеран, а так же коммунист по сочувствию. Он с нетерпением ждал свою супругу, с которой доживал, дотягивал свой остаток жизни, как бы в любви и согласи вот уже почитай тридцать второй год после войны. Дед всё так же любил свою бабку, как и тридцать два года тому назад, когда он с ней познакомился в Зиминском госпитале после ранения, куда попал с фронта. Ранение у деда было серьёзное, черепно-лицевая травма. Хоть и получил её дед, скажем так, в бою, но всё равно старался об этом не вспоминать и лишний раз никому не рассказывать.

Та часть, в которой воевал дед Кузьма попала в окружение. Так он оказался в плену у немцев, точнее у финнов, у финского батальона на немецкой передовой, где был взят в плен языком.
- Ты как в плен то попал, в окружение? – строго спрашивал на допросе его «особист» офицер.
- Да как, так… окружили, вот и попал - виновато отвечал Кузьма, замечая за собой, что он почему-то в основном воевал с финнами.
В плену по воле случая он оказался нос к носу с финским фельдъегерем, которого и он когда-то тоже же брал в плен в своё время, в финскую. Но не расстрелял его, а отпустил. Хутор того финна под Выборгом был сожжен по приказу советского командования в силу стечения стратегических обстоятельств. Обстоятельства стеклись и перекрестились как раз на линии Майнингейма, и хутору финна, ну никак было не устоять и целым не остаться. Финн тот на беду деда крепко запомнил, можно сказать - на всю свою жизнь. Рыжий финн его тоже не убил... Он его взял на кулачный бой без оружия… со словами, зачем ты спалил мой хутор скотина и кто его, Кузьму туда звал? (В Финляндию финн его не звал, это уж было точно). И кто тогда изнасиловал его жену..? Это был не Кузьма, но рыжему финну теперь уже было всё равно, так как перед ним был враг.
С этими словами рыжий финн так изнохратил Кузьму, так его помял и отделал, нанося ему каждый раз такие крепкие удары в насос, что Кузьме больше ничего не оставалось, как по возможности дышать ртом, носа (насоса) у него просто не осталось. Взволоча Кузьму за бруствер, финн дал короткую очередь по верх головы Кузьмы, и, вероятно тоже пожалев - отпустил с богом, пнув пару раз по заднице на прощанье, сохранив таким образом жизнь Кузьме из каких-то своих, чисто финских соображений. Вот с такими травмами, (если так можно назвать тяжелое ранение), Кузьма и попал в Зиминский госпиталь, где его и выходила бабка Агрофена, будучи в то время молоденькой медицинской сестрой. Она глядела на его тяжело раненое лицо и представляла себе, как же трудно было на фронте этому бойцу, бедолаге.

Дед Кузьма, продолжал сидеть на завалинке, наедине со своими мыслями, начав потихонечку возвращаться в настоящее время. Он думал, почему они с бабкой так бедно живут на эти крохи с пезии на старости лет, почему он победитель, тянет своё жалкое существование при орденах и юбилейных медалях и почему этой пенсии им хватает только, только на хлеб? Дед не много захватил германию… и не мог понять, видя их крепкие и основательные хутора и деревни, почему они с бабкой живут в таком дерьме? По понятиям деда выходило, что вся эта революция и всё, что с ней было связанно, должно было быть направлено на борьбу с бедными, что б их бедных - не было, а были только богатые, и что бы все жили хорошо? Ан, нет, почему-то все боролись всю свою сознательную жизнь только с богатыми…. и теперь остались - одни только бедные…. И за что воевал Кузьма, он в душе так до сих пор и не понял…
Как-то была у Кузьмы любовь с фройляйн, ещё в германии до ранения. Ему эта любовь сильно запомнилось, на всю оставшуюся жизнь, как дала она любовного жару, от чего Кузьме стало жарко, ну прямо… как на фронте…. Ему, русскому солдату, не как освободителю Европы, а как мужику. По этому Кузьма, наверное, и женился, на своей Агрофене, потому, что она чертами была похожа на ту фройляйн, но дед об этом всё время молчал. Но как он не пытался раскочегарить до состояния экстаза свою Агрофену, ничего у него так и не получалось, не заводилась Агрофена и всё тут, о чем дед всегда молча сожалел, каждый раз представляя себе красивую немку. Он да же имя её никак не мог забыть. Её звали Хельга.

Бабки Агрофены с пензией и чекушкой что-то всё не было. А тихая Зиминская улица тем временем продолжала жить своей мирной провинциальной жизнью. По ней ещё бегали ребятишки и играли в войнушку, дурачась, катали впереди себя колёсико на палочке.
К соседу в доме напротив приехал сын на «Москвиче». Он был важный такой, видать начальником где-то работал. Сын соседа подошел к Кузьме, сухо поздоровался.
- Здравствуй дед! Как здоров!? Сосед сыном всегда гордился. Правда, долго в том доме никто не жил после одного случая. Плохая молва за тем домом водилась…
Когда-то в том доме жил другой сосед. Фамилия у него была Прокапчук. Предательская у него была какая-то фамилия, не нравилась она Кузьме. Прокапчук и вправду в войну был предателем яро служа в полиции. Но, отсидев срок, он так и остался жить в Сибири. Хозяйством обзавёлся, и был какой-то злостный и больно уж молчаливый, ни здрасте тебе, ни до свиданья. Всё смотрит и молчит, смотрит и молчит, как будто это дед его заставил в полиции служить и ещё опосля потом, срок тянуть. Так всё было бы ничего, если бы не его маленькая злостная собачонка, которая была у Прокопчука, такая же, как и он сам. Уж сколько она народу поперекусала и сказать трудно, да так сильно кусалась зараза, прямо в кровь. Сколь раз тому Прокопчуку было сказано, держи собаку на привязи, да всё без толку. Как горох об стену.
И вот игрался как-то в песочке возле дома трёхлетний сынишка Кузьмы. Тут возьми и выскочи эта Жучка. И свирепо так набросилась на мальца, так грызть его стала лютая, загрызать прямо, она словно мстила за все жизненные не удачи своего хозяина. Жена Кузьмы Агрофена выскочила на крики сына, схватила его на руки. А собачонка злобная пуще прежнего разошлась, и её до крови покусала. Увидал такое дело Кузьма, схватил свою охотничью «Тулку» и открыл шквальный огонь на поражение по собачке и по Прокапчуку. С крыльца прямо на вскидку палил. Живучая та собачонка оказалась, только с третьего дуплета картечью тявкать и кидаться перестала. А Прокапчук с Прокапчучкой дураки… ещё и заступаться за неё полезли. Да вовремя тогда за собой крепкую калитку закрыть успели. А могли бы и не успеть. Ударил в неё Кузьма из двух стволов разом, крупной картечью бил, так, что почтовый ящик на двери вдребезги разлетелся. А потом разъярённый перевёл прицельный огонь на веранду соседского дома и далее на кухню. И всё, что там было…. в друшлаг. Милиция приехала, правда Кузьму брать сразу не стали, ждали, когда до последнего патрона отстреляется. Кузма до последнего патрона огонь держал. Стволы у ружья так нагрелись, что милиционер после сдачи Кузьмы из рук ружьё выронил с криком, видать обжегся, наверное. Прокапчук с женой в погребе спрятались и сидели там до самой ночи, до темноты и больше их никто не видел. Долго потом этот дом пустовал. Кузьму из милиции, правда, отпустили на следующий день, но ружьё вместе с охотничьим билетом отобрали.

Вечерело. Зиминцы стали закрывать ставни на засовы, между делом оказывая знаки внимания деду. Хорошо видать и спокойно было им спать, когда окна ставнями на засовы были закрыты. И воры ночью не влезут и по утру сладко спиться, утренний свет не мешает. А бабки Агрофены по-прежнему всё не было.
- И куда это моя бабка запропастилась? – кряхтя, думал старый Кузьма.
 Легкий и семенящий силуэт своей бабки он обрадовано узнал издалека.
- Ты чой-то тут сидишь, старче? - ласково спросила она мужа.
 - Да вот - тебя дожидаюсь, голуба моя - ответил Кузьма.
- А я вот в «Маяке» была, за колбасой в очереди стояла, с соседками там языком зацепилась, да чекушку тебе с пензии купила - обрадовано сказала бабка, в душе радуясь, что дед её дожидается.
- Пойдём милай, примешь-то её окаянную для сугреву.
Дед особливо не злоупотреблял, но любил иной раз, для развороту мыслей принять чекушку, другую, Тулунского разливу. Считал, что даже польза от этого какая-то имеется.
Агрофена быстренько накрыла на стол, порезав на ломтики сильно дефицитную колбасу. Любила бабка сидеть рядом с дедом и смотреть, как он ест, и как на него алкоголь начинает действовать. Раскраснеется дед, да расскажет чего нового и хорошего, да чего доброго ещё и приставать начнёт, будто молодым себя почувствует…. А бабке и то радость.
Так и в этот раз. Налил себе дед шкалик «слезинушки». Да по самую, по каёмочку… Поднёс ко рту, выдохнул, и стал принимать огненную, приговаривая.
- Хорошо пошла, прямо, как божок по жильцам босичком прошелся. Видать, хороша водка была в те времена, не то, что нынешняя…
Нацепив на вилку кусок дефицитной колбасы, дед не задумываясь отправил его в рот. Да вот видать поотвык малость он копченой. Жеванул с маху её твёрдость не задумываясь… Хоть и крепкие зубы были у него, но один таки не выдержал и лопнул. Резкая боль полосонула дедову голову, да так, что аж за ушами защемило.
- А итит твою мать!!! – неожиданно для себя крупно выматерился дед Кузьма. Скула его сразу опухла. Лицо стало красным. И ни анальгин, ни остаток чекушки облегчения ему так и не принесли. До утра дед не спал, мучился и ходил из угла в угол.
С ранья, одевшись поприличнее, утром он уже был в больнице у стоматолога. Взял талончик в регистратуре, сел в очередь… Хоть и были у него права зайти в кабинет без очереди, но он решил ими не пользоваться, наверное, из скромности.
Дед сидел и вспоминал, как вышел из дома и пошагал по своей любимой улице Григорьева, когда Зиминцы на ней ещё спали за закрытыми ставнями. По утру только петухи кукарекали, да мимо проехала машина, развозя бригады машинистов, которые водили поезда по Транссибу. Это раннее утро на улице смотрелось как-то по-своему, не обычно и интересно…
 За мыслями не заметил, как в кабинет врача вошел крепкий такой мужик. А через пару минут из кабинета раздались дикие вопли, от которых кровь в жилах застыла и крупные мурашки побежали по коже…! И все, кто были в очереди перед ним тихонько встали и молча ушли. А Кузьма остался, он был не из робкого десятка. Знал бы, что та же участь его постигнет, тоже ушел бы наверное. Но не ушел. А когда ему стали зуб рвать, издал точно такие же дикие вопли, больно ударив врача по рукам со словами.
- Ууу! Садисты проклятые!!!…
Новокаин его видать его не взял, наверное, потому, что дед был с бодуна. После, вытерев рукавом со лба испарину, удалился восвояси, крепко сжав зубами сухую ватку во рту.
Кузьма стоял на автобусной остановке и продолжал откровенно про себя возмущаться.
- Садисты, изверги, какие же они врачи после эдаких экзекуций? Будь они неладны…
После долгого ожидания к остановке подошел автобус и довёз его, до железнодорожного вокзала. Выйдя на вокзале, Кузьма решил не много успокоиться и побродить по перрону. Любил он иногда побродить в привокзальной толпе, посмотреть на прибывающие и уходящие поезда, на разных людей. Через Зиму проходили как поезда дальнего следования, так и международные. Вот и сейчас на первом пути стоял какой-то иностранный поезд с туристами, которые без конца всё фотографировали, всё видно было им интересно. И бабок привокзальных фотографировали, что картошку продают, и дед наверное, то же кому то в кадр попал.
Но тут Кузьма словно замер, его прямо как током дернуло. Рядом с ним оказалась пожилая, но хорошо выглядевшая женщина. Дед её узнал сразу. Это была… Хельга. И она его тоже узнала. Она плакала, гладила его по седым волосам и приговаривала.
- Кузма, руссиш зольдатн, я, я…. По-русски она больше ничего не знала, но её память тоже хранила его все эти годы. (Где же её забудешь любовь окаянную). Перед дедом мгновенно пролетела вся его послевоенная жизнь, и он почувствовал себя… гнусным предателем. Хельга на прощанье оставила ему свою фотографию с немецким адресом.
Туристический поезд ушел на восток, оставив одиноко стоящего на перроне деда Кузьму вместе с тем, что было у него на душе. А на душе у него остались вступившие в бой разные противоречия, которые осадком выпадали и застывали в его голове на тему… почему всё так в жизни происходит? Ведь могла же она, эта самая жизнь так распорядиться, что бы он остался там, с ней, в Германии с Хельгой. Ведь он её каждый день вспоминал… Но почему-то всё получилось именно так как получилось, а не иначе…. А может быть оно и к лучшему, думал дед крепко зажав в руке давно уже поношенную кепку.
Домой к бабке ему идти, почему-то вдруг расхотелось. Во всяком случае, трезвым. Он зашел в привокзальный магазин, чекушки там не было и он, с боем взял бутылку «Столичной», на закуску ржаного хлеба. Сел на лавочку в сквере у привокзальной площади, махнул её почти разом, одновременно борясь с душевными противоречиями. Потом пришел к мысли, что всё, что не делается, наверное - к лучшему…
Посидел ещё маленько на лавочке, помароковал и зашагал не твёрдой походкой по направлению к своей…. родной улице...


Сердце болит и волнуется, за мирские дела,
Улица, улица, улица - ты меня родила…

Стихи Сергея Наговицина.

 Андрей Днепровский – Безбашенный

16 октября 2002г