Ворон

Эту историю мне рассказала учительница английского языка. Назовем ее Надей. Надя довольно симпатичная женщина, с не ярко-эффектной, а такой, неброской привлекательностью, спокойной, как и все в ней. Она еще молодая, с крупными карими глазами и светло-рыжими волосами. Скорее худенькая, чем средней комплекции, в очках, с короткой стрижкой. На первый сторонний взгляд, - очень сдержанный и дружелюбный человек, а при непосредственном общении – эмоционально-восторженный, но, тем не менее, странным образом сохраняющий эту сдержанность, и это придает ей особое обаяние.

Надя вернулась из отпуска домой. Слегка запыленная трехкомнатная коммуналка встретила ее гулкой тишиной. Сын обещал вернуться с юга, куда с приятелем уехал отдыхать, только через неделю. Занеся и поставив вещи, Надя отправилась обследовать то, что вызывало у нее во время отпуска беспокойство. Вроде все было в порядке. Иван Никифорович из комнаты напротив, судя по тому, что в коридоре возле его двери ничего не изменилось с Надиного отъезда, из больницы еще не возвращался, а третья комната после смерти соседки пустовала уже второй год. Пустовала, несмотря на то, что Надя с сыном ютилась в одной комнатушке, а постановление о том, чтоб не заселять освобождающиеся комнаты коммуналок, а отдавать их жильцам, уже давно должно было действовать. Пока Наде, без конца путешествующей по инстанциям, не удавалось чего-то добиться от ЖЭКа. Впрочем, жаловаться не приходилось. Когда она восемь лет назад приехала сюда с сыном после гибели в Афганистане мужа, не дожившего двух лет до сорока, счастьем было вообще получить эту комнату. Так и жили они с тех пор здесь без него. Без него вырос сын и стал студентом.

Отогнав грустные мысли, Надя открыла свою комнату, распахнула форточку, чтоб впустить свежий воздух, и присела на минутку у стола. В общем-то, она не очень любила оставаться в квартире в одиночестве, но сегодня, вымотанная дорогой, была даже рада тишине и покою. Обозрев свои владения и решив заняться уборкой чуть позже, она встала и прошла на кухню. Первым делом, как и в комнате, она бросилась открывать балкон. Открыла и ахнула от возмущения. С этого момента ее жизнь круто изменилась.


На балконе чего только не было. Тряпочки, ветки, цветное стекло, бумажки и масса еще всякой ерунды закрывала линолеум полностью. То, что творилось, на взгляд хозяйки, оставившей, уезжая, квартиру в полном порядке, было неописуемо по своему безобразию и неотвратимо свидетельствовало о длительном пребывании здесь незваного гостя, решившего обосноваться надолго и с комфортом.

Расстроенная Надя еще раз внимательно оглядела балкон. На решетке у нее висели ящички с довольно редкими цветами, которые она заботливо выращивала. К счастью, с ними все было в норме. Но мусор заполнял все остальное пространство. Этого она видеть не могла. Она схватила веник и стала быстро наводить порядок, который так подходил ее уравновешенной натуре и в той же степени был жизненно необходим ее аккуратному сыну, из любви к чистоте не желающему даже заводить щенка, давнюю мечту своей матери. Когда, наконец, почти закончив уборку, Надя разогнулась, то обнаружила, что уже давно находится под пристальным наблюдением. На решетке сидел незнакомый гость и следил, как исчезают его последние сокровища.

Бросив тряпку в ведро, Надя строго посмотрела на него. Пришелец вздымался перед ней, на балконной ограде, наклонив голову, весь черный, огромных размеров, и пристально ее рассматривал, словно изучая. Умный проницательный взгляд крупных черных блестящих бусинок не отрывался от Надиного лица. Когда она направилась к нему, чтоб навсегда с ним распроститься, он вдруг не закаркал, не улетел, а, нагнув голову еще ниже и решительно раздвинув в стороны черные крылья, зашипел, как змея, да так, что Надя от неожиданности страшно перепугалась. Она выскочила с балкона, закрыла за собой дверь и помчалась срочно кому-нибудь звонить, чтоб придти в себя и понять, на каком она свете. Так состоялось знакомство.

Рассказывая по телефону маме о странном госте, посетившем ее балкон, Надя подробно описала его размеры, странное шипение и необычное поведение. Потом она стала выведывать, что та знает об этих птицах. Волновали ее главным образом причины того мистического ужаса, который они веками вызывали у людей. Именно страх она испытала, услыхав нахальное шипение и умчавшись с балкона на кухню. А теперь она сидела и подробно выспрашивала у матери, что ее может ждать.

Почему-то Надя сразу приняла птицу за самца. То, что это, возможно, не ворон, а ворона, ей даже в голову не приходило: с женским родом не вязалось поведение «Чингисхана». Но ее разумная мама взглянула на него иначе. Она предположила, что ворон домашний, что, возможно, он случайно улетел от хозяев и потерялся, а сейчас страдает, горемыка, пытаясь построить где-нибудь новый дом. А тут площадь без присмотра, он и решил, что может обосноваться. И хозяева, наверно, по нему скучают. В общем, Надя чуть не прослезилась. Страх рассеялся, и мистический ореол, окружавший в ее сознании нахального гостя еще несколько минут назад, исчез, как последний снег после жаркого солнца.

Тщательно обсудив проблему, женщины решили, что надо опросить при случае соседей и развесить объявления. Если это не поможет, можно обратиться к знакомым специалистам. Кажется, мама, у которой было очень много полезных знакомств, готова была немедленно ринуться собирать информацию. Слушая ее разумные речи, Надя потихоньку оправлялась от испуга и возвращалась в реальность, постепенно меняя отношение к гостю. Успокоившись окончательно, она положила трубку и направилась к балкону…


…Честно говоря, в своей жизни я сама с птицами никогда дел не имела, хотя иногда слышала о них рассказы. Но мой самый первый преподаватель по живописи и рисунку, когда я уже училась в институте, был анималистом, и ворон, вороны ежедневно появлялись на страницах его блокнотов для набросков. Кажется, это была его любимая птица. Он и сам был похож на какую-то не то серую, не то черную птицу, прихрамывающую на правую ногу. Большая голова с пышной седой шевелюрой, украшенная крупным с горбинкой носом, гордо сидела на сильной шее. Глаза-бусинки, умные и внимательные, словно прятались в глубине и внимательно наблюдали оттуда, из-за мохнатых седых бровей, как из засады. Развитые руки на крупном торсе казались крыльями, сложенными за спиной, когда он, полусогнутый, ходил по выставочным залам и смотрел картины, слегка нагнув голову. И, как у птиц, которые больше летают, чем ходят, у него словно атрофировались ноги и были такими же короткими: он был инвалидом из-за полиемилита, кажется, с детства, ходил с палочкой, слегка приволакивая пострадавшую ногу, раскачиваясь по широкой амплитуде, как птица, которая идет, словно утка, переваливаясь с боку на бок.

Он жил один, но почти все свое время проводил в институте, с учениками, или в зоопарке, где постоянно рисовал и где его давно уже знали все служители и работники, как и он знал и помнил всех, с кем его сводила жизнь. Пропускали его, не задерживая, через служебный вход, и он медленно шел, привычно держа подмышкой папку, а в руке - складной стульчик. Останавливаясь возле дежурного, он отводил руки назад и начинал разговор о жизни, громко расспрашивая собеседника короткими отрывочными фразами, как человек, у которого не все в порядке со слухом. Он кивал, прижимал рукой к уху аппарат, который ободком собирал со лба его густые волосы, одобрительно посмеивался шуткам, а потом, прихрамывая, не спеша двигался дальше.

Он и перед клетками сидел на своем низком складном стульчике, словно большая нахохлившаяся птица, то в стареньком черном пальто, то в, казалось, вечном, сером широком пиджаке, словно меняя сезонную окраску. В неизменном берете и с блокнотом на коленях. Здесь его и находили ученики бывшие, настоящие, профессора, писатели, поэты, художники, уже известные люди и молодые студенты, в выходные и во время каникул. Находили, заглядывали через плечо, потом обходили и здоровались. И начинались разговоры о жизни, о семье, о работе, о творчестве, о родных и друзьях, в то время, как страничка за страничкой в его блокноте заполнялись силуэтами птиц.


Но вернемся к герою. Пока хозяйка расслаблялась и проникалась жалостью и сочувствием к бедному страдальцу, тот не тратил времени даром. Все редкие цветы, которые до сих пор являлись гордостью, любовью и предметом постоянной заботы Нади, были ровно срезаны, словно ножницами, на одинаковом расстоянии от земли, и разбросаны по балкону. А виновник сидел на ограде и как ни в чем не бывало продолжал внимательно наблюдать, явно сообщая всем своим видом: боевые действия начались.

Увидев этот ужас, Надя ахнула. Жалость испарилась мгновенно. Она выдернула тряпку из ведра, оставленного на балконе, и замахнулась на разбойника. Он вспорхнул, отлетел в сторону и уселся на безопасном расстоянии на ту же ограду, но уже у соседа, и там его было не достать. Наклонив голову, он устремил на нее умный взгляд черных глаз и подробно рассматривал, словно продолжал тщательно изучать врага, неожиданно нарушившего чужие границы.

Бросив тряпку, Надя принесла швабру и направила ее конец в его сторону. Швабра была длинной, и ее конец вполне мог добраться до разбойника. Тогда он неохотно и неспешно поднялся в воздух и, взглянув на Надю в последний раз, медленно полетел, удаляясь к балконам соседнего дома. Расстроенная, Надя с безнадежным вздохом окинула разбросанные цветы, уже понимая, что больше их разводить не будет никогда. И опять приступила к уборке. Затем вернулась в комнату, закрыла за собой дверь и отправилась в магазин. Но в этот день ворон к ней больше не возвращался.

Все-таки перевес сохранялся за ним. Почему-то вся эта история казалась Наде навязанной ей ненужной войной, из которой сегодня вышел победителем ее гость. И это особенно возмущало. «Какая-то бессмыслица. Глупая безмозглая птица», - с досадой подумала она, но при этом никак не могла избавиться от какого-то странного ощущения, что птица значительно умнее того, что она о ней думает, и видятся они не последний раз. Надя пыталась отмахнуться от этой неприятной мысли, но чувствовала, что где-то в душе затаилось какое-то темное, суеверное, почти мистическое представление о госте. «Книжек начиталась на свою голову»,- подумала Надя совсем так же, как я, когда вспоминаю своего преподавателя…

…Иногда он казался мне почти законченным классическим литературным персонажем. То ли Плюшкиным, то ли «вечным жидом». С ним вообще ассоциировались образы вечные, а образ «вечного жида» - особенно. И это не могло быть иначе при его любви к книгам, краскам, картинам, кистям, рамам, бумаге и т.д., в общем, к материальному выражению искусства, даже, в некотором роде к накопительству, почти гобсековскому. Учитывая тот дефицитный век, в котором приходилось жить, и обилие учеников, которым все это было нужно, это было оправдано. И то, как он обводил любовным взглядов свои сокровища, открывая неожиданно целиком набитые шкафы, в момент, когда очередной жаждущий обращался к нему даже не с просьбой, а с вопросом «есть?», не могло вызвать иных ассоциаций. Да, пожалуй, и собственная страсть к материалам, так необходимым художнику, а, может, страх остаться вдруг без них, завершали этот образ, накладывая последние штрихи, и литературные аналогии возникали в голове естественно.

Кажется, именно в этом обличье он промелькнул, ненадолго задержавшись, и на страницах книг Харитонова, которого знал лично и который иногда приезжал в институт его навестить. Приезжал, как и Визбор, и Ким, и Коваль, и Ряшенцев, и многие другие люди, особенно из этого поколения. Его небольшая однокомнатная квартира была переполнена, если не сказать, набита, книгами, которые он читал и которые для жизни оставили ему только маленький кусочек на столе, где он ел, и на диване, где спал. Воспоминания о скупом рыцаре приходили в голову мгновенно, стоило появиться здесь. А еще он был похож на мудреца, словно заточенного в полутемном пространстве хранилища книг.

Казалось, точно так же, как книги, он копит людей, не желая расстаться ни с одним из тех, с кем свела его жизнь. И они к нему постоянно, на протяжении многих лет и стремились, и возвращались. Нет, не в эту квартирку, а в институт, где он неизменно проводил целый день, появляясь в послеобеденное время и покидая его уже затемно. Внизу, в большом и тихом пустом холле с мраморными колоннами, похожем на парадный зал девятнадцатого века, уже был потушен почти полностью свет, и звуки гулких шагов последних посетителей, не спеша покидающих его, эхом поднимались от каменных плит к высокому полукруглому стеклянному своду и разносились между колоннами.

А он словно никогда не забывал своих учеников все те годы, которые проходили для них без него, и, встретившись, общался, словно их и не было, этих лет. Казалось, он хранит в своей бездонной памяти всё обо всех, все важные факты, которыми были наполнены жизни бесконечной вереницы знакомых, друзей, учеников. И во время встречи он будто начинал их постепенно извлекать из памяти на свет божий, чтоб наполнить новыми подробностями во время разговора, умудряясь подключать к этому процессу своих новых учеников, демонстрируя гостей в лучшем свете. Он и разговоры вел, словно рассматривал сокровища, перебирая воспоминания о прошлом, упоминая о людях, их достоинствах, достижениях и заслугах, пополняя новыми сведениями и новыми данными о своих многочисленных любимцах сундуки своей души. «Вечный жид», не способный отказаться от людей, от тех, кто ему интересен и дорог – этот образ, кажется, прирос к нему навечно…


Утро началось затемно. Надю разбудил настойчивый мерный звук. Спросонок она не могла понять, откуда он идет, но он напоминал скрежет стекла. Она посмотрела на окно. Ничего. Нехотя села на кровати, спустила ноги в тапки, встала и побрела на кухню. За прошедшие годы Надя успела забыть, что кому-то приходится просыпаться в пять часов. К ней уже давно это не относилось. Пришлось вспомнить. Тот условный рефлекс, который привычно повлек ее на кухню, сработал верно. Прямо из-за стекла на нее смотрели черные бархатные глаза вчерашнего нахального незнакомца. «Ну что тебе еще надо?» - сонно буркнула Надя совсем беззлобно: с утра возмущаться сил не было никаких. Он застыл, словно прислушиваясь к ее голосу, и даже изменил положение, наклонив голову в другую сторону, будто решил поддержать беседу, приятно удивленный, что она не злится. «И что мне с тобой делать, не понимаю»,- задумчиво пробормотала она, подходя к стеклу, чтоб понять, на что он там уселся.

Прижалась носом к балконному стеклу, пытаясь рассмотреть лапы птицы. В отличие от голубей, которые вспархивали мгновенно, стоило ей приблизиться к окну, гость не улетал, будто прекрасно понимал, что его сейчас не достать. Это казалось совершенно немыслимым, но факт оставался фактом: ворон каким-то образом ухитрялся держаться на скользком металлическом балконном карнизе, довольно отвесно расположенном под рамой, и в упор смотрел на нее. Как он там умещался и почему не скользил вниз, было непонятно: производил он впечатление довольно тяжелой птицы.

Сразу стал понятен источник звука, который разбудил Надю. Стоило ей на минуту отвернуться, нахал тут же ударил клювом по стеклу: не отвлекайся. Она вздрогнула и быстро нагнулась, чтоб открыть балконную дверь и наказать паршивца. В ней, еще не пробудившейся ото сна, уже просыпалось возмущение, которое он вызывал с такой легкостью. «Опять он позволяет себе лишнее, - возмущенно фыркала она, судорожно дергая за нижнюю щеколду.- Какое он имеет право?» Распахнув, наконец, балконную дверь, она выскочила наружу, но поздно: гость спокойно сидел на балконной решетке у соседа и внимательно наблюдал, что будет дальше.

Разозленная Надя опустилась на скамейку и сказала: «Ну, что, доволен? Опять победил?». Словно согласившись с ней, он неспешно взмахнул крыльями и исчез где-то внизу. Быстро свесившись с балкона, Надя попыталась проследить, куда он делся, но без результата. «Где же он?» – задумчиво размышляла она, осматривая окрестности, но утро было неподвижным и беззвучным. Ни тени, ни шороха. «Надо будет днем расспросить о нем соседей: может, все-таки и вправду домашний», - решила она про себя и ушла спать, предварительно закрыв покрепче шпингалет. Как ни странно, в сон она провалилась мгновенно: в этот день ей не надо было никуда торопиться, и она могла спать, несмотря ни на что. Но что будет завтра? И опять в ней зазвенело какое-то беспокойство, словно предчувствие.

Днем Надежда, возвращаясь из магазина, встретила во дворе одноклассницу, которая жила в другом подъезде этажом ниже. Лето кончалось, но дни стояли теплые, и жильцы, постепенно возвращясь из отпусков, с удовольствием встречали друг друга и подолгу болтали во дворе, если позволяло время. Надя обрадовалась, увидев Ольгу, и не стала торопиться домой, в пустую квартиру. После летних впечатлений разговор свернул к недавним событиям, поразившим Надю. Ольга что-то слышала о птице от однокурсника из ее подъезда. Мол, к нему прилетает птица, явно ручная, есть колбасу. «Колбасу?»-засмеялась Надя, внимательно осматривая балконы домов, окружавших двор, в поисках птицы.

«Неужели колбасу?»-переспросила она Ольгу. «Именно. И ничего больше. Он пробовал предлагать и что-то другое, но ворон не ел». «А это что?» - удивленно подумала она, задержав взгляд на странной темной фигуре, темнеющей за стеклом. В средней части одного из окон желтел силуэт жирафа. Светлые пятна проступали на коричневато-рыжем фоне даже сквозь стекло. Уши и рожки легкомысленно вздымались кверху, а вытянутая морда демонстративно отвернулась в другую сторону. «Откуда он здесь взялся? Вроде никогда его не видела,- подумала она, поворачиваясь к Ольге. «Не замечала. Ничего не замечала, - прозвенел в голове чужим голосом известный киношный штамп, Надя ухмыльнулась этим бредовым мыслям и спросила Ольгу, имея в виду соседа.- Как же он сообразил про колбасу?».

«С этого началось их знакомство,- ответила Ольга.- Он ел бутерброд на балконе, когда прилетел ворон и сел возле него. Сел и стал внимательно и молча наблюдать, как Дмитрий глотает. Тот чуть не подавился от такой бесцеремонности. Потом предложил птице хлеб. Но ворон, подойдя к нему поближе по решетке, аккуратно ткнул клювом в колбасу. Не стащил, не схватил, а ткнул, потом отодвинулся и опять стал смотреть, как он ест. Тот был потрясен. В результате теперь ворон прилетает к нему каждый день на колбасу. Дмитрий говорит: умница такой, каких он еще не видел. И очень ласковый и благодарный». «Ничего себе ласковый», - подумала Надя.

Взглянув еще раз наверх, она вдруг заметила какое-то движение и присмотрелась. «Нет, показалось»,- через какое-то время решила она и, простившись с Ольгой, повернулась к подъезду. Шлеп! Прямо перед ней в асфальт врезался серый комок. Ольга задрала вверх подбородок. Никого. «Неужели кто-то кормит его хлебом отдельно?- тут же мысленно обвинила она в происшедшем ворона. – Снайпер». И неожиданно тепло улыбнулась: «Умница, конечно. Раздельное питание. Высший пилотаж»…

…Да, с едой, конечно, у всех свои проблемы: кто-то ест по балконам, кто-то - в институтском буфете, по талонам льготного питания, как иногда обедал мой учитель. Впрочем, в выходные дни он мог есть дома. Но магазины для художника-инвалида со временем становились проблемой. Ходить и так, видно, было не легко, а с годами - все труднее. Иногда он незаметно тер рукою колени, только так и проявлялось то, что ноги болят. И при этом он был все время на людях. Кругом – ученики со своими затеями, бестолковые, заводные и ласковые, и все то, что их обычно окружает: шум, гам, разговоры, споры. Но они же и выручали. Те студенты, что бывали здесь чаще других, стали покупать для него продукты. Ничего особенного: молоко, колбасу, сыр, хлеб и масло. То, что он просил, давая деньги, когда спрашивали: «Что купить?».

У него на работе всегда был электрический чайник. И студенты каждый раз приносили что-то с собой. Кто-то сушки, кто-то печенье, а когда приходили гости из бывших выпускников – появлялся торт. Часто за столом оказывались люди самого разного возраста, и никто себя не чувствовал дискомфортно. Разговоры велись обо всем: об искусстве, о книгах, о жизни.

Атмосфера, которая так естественно, сама собой, возникала возле него, привлекала молодым весельем, творческим азартом, юношеской свободой в тот, насквозь пропитанный фальшью и серостью брежневский век. Здесь словно возникал островок вне страны, на котором куда-то испарялось, исчезало то, что давило и принижало индивидуальность, человеческое достоинство. Здесь не работали общие запреты, и книжные шедевры, отлученные от читателя, потихоньку передавались друг другу из рук в руки то в Самиздате, то в распечатках. Здесь хотелось быть и не хотелось уходить, независимо от занятий. И, казалось, что он сам питался этим молодым творческим весельем.


Он был таким же неизменным атрибутом института, как колонны, над которыми он восседал на полукруглом балкончике, под стеклянным куполом, состоящим из симметричных фрагментов. Балкончик когда-то превратили в студию рисунка и живописи (в институте были проблемы с площадями), а студенты назвали этот балкончик «Парнасом». Парнас нависал над парадным холлом, как большое горное гнездо, белея гипсовыми головами древних греков и римлян и пестрея картинами и рисунками на полукружье единственной стены, которая упиралась в перила, отделяющие по кругу ярусы коридоров от бездны, в которую превращался холл, если смотреть на него с верхнего этажа.


А он сидел на фоне картин и гипсовых бюстов, на фоне учеников, то рисующих эти бюсты, то распевающих песни, то пьющих чай из электрического чайника, то громко спорящих об искусстве, то флиртующих друг с другом, сидел, не менее величественный, чем сами эти бюсты, как серый утес или валун, не сдвигаемый с места, сидел за столом, не выпуская из рук карандаша с блокнотом, где постоянно что-то рисовал…


… Темное пятно за окном постепенно превращалось в знакомый силуэт. Неподвижный и безмолвный, он не сразу обратил на себя ее внимание. «Словно серый валун», - подумала Надя. Она вышла на кухню попить. Начиналась ночь, и она собиралась уже укладываться. Кажется, ворон спал. Она присмотрелась. Голова ушла глубоко то ли в шею, то ли в крылья, не блестели бусинами глаза. Сумрак за окном не давал разглядеть его хорошенько, но она не стала выключать свет на кухне. Он сидел так уютно и безобидно, что Надя решила: «Ладно, пусть поспит. Намаялся, наверно, без дома»,- и тоже отправилась спать.


Утром она вышла на кухню: балкон был пустым. Этот день был последним днем отпуска. Надя собрала все грязное белье, включила машину и занялась уборкой квартиры. Дни стояли жаркие, хотя лето уже кончалось, и только по утрам было прохладно. Через час она решила открыть балкон. Пришла на кухню, открыла, огляделась. Ворона нигде не было видно. И она отправилась мыть прихожую. Постепенно утро сменилось днем, и она, снуя между ванной, где стирала машина, и другими помещениями квартиры, мыла, терла, вытирала, разбирала, складывала. Иногда она выходила на кухню подышать свежим воздухом и передохнуть.

Наконец, все было перемыто, и машина в ванной перестала гудеть. Надя понесла белье на кухню, чтоб развесить на балконе. Вывалила его на свой стол, выудила из общей кучи простыню и переступила через кухонный порожек. Что-то хрустнуло под ногами, и она посмотрела вниз. На полу валялось несколько веток, а когда она подняла голову, то наткнулась на внимательный взгляд двух блестящих бархатных глаз, с безопасного расстояния нагло взирающих на нее. Только боязнь испачкать выстиранную простынь удержало ее от желания махнуть ею в его сторону. Она аккуратно повесила простынь на одну из веревок, протянутых над балконом, собрала ветки, выглянула наружу (внизу никого не было) и выбросила их с балкона.

Неожиданно она обратила внимание на то, чего раньше не замечала. Все балконы напротив и даже некоторые ветви деревьев на уровне их этажа были густо усеяны птицами, наблюдающими за ними. Надя вдруг осознала, что никогда не видела ворона среди других птиц. Он всегда был одинок. Скорей его можно было увидеть возле людей. И сейчас ни одна из птиц к нему не приближалась, но, казалось, при этом, взлетая с одного балкона и перелетая на другой, улетая и возвращаясь на место напротив, каждая из них ни на минуту не забывала о вороне и наблюдала за ним, как за артистом на арене. «Ничего себе цирк»,- усмехнулась она, возвращаясь на кухню все еще в воинственном настроении.

Нужно было, конечно, выбросить ветки в урну, а не с балкона, но она хотела, чтобы ворон видел, какая участь постигнет любую его попытку превратить ее балкон в мусорную свалку. А он, действительно, сидел на ограде и внимательно наблюдал, словно делал в голове какие-то выводы. Глядя ему глаза, Надя демонстративно отряхнула руки и отправилась за шестом, чтобы подпереть веревку, прогибающуюся обычно под тяжестью белья. Когда она с ним вернулась и установила, ворон вдруг взлетел и ринулся на нее. Непроизвольно она сделала шаг назад. А он, слегка задев ее крыльями, налетел на шест и, вцепившись когтями в веревку, стал выталкивать его клювом из-под нее. Шест упал.


Возмущенная Надя стояла в остолбенении. А он, совершив свое черное дело, словно закончив то ли акт возмездия, то ли урок в назидание, уже как ни в чем ни бывало сидел прямо перед ней на ограде.
Взбешенная Надя замахала на него руками, но он, растопырив крылья и нагнувшись в ее сторону, шипел и не улетал, словно в самом деле мог так защититься против более сильного противника. И эта его отчаянная храбрость вдруг заставила Надю изменить к нему отношение. Она перестала махать руками и замерла напротив него. Так в молчании они и провели какое-то время. Ворон успокоился, перестал шипеть, крылья постепенно опали, но он словно все не решался их убрать, опасаясь подвоха.

Надя медленно подняла правую руку и, бормоча успокаивающим тоном что-то ласковое, осторожно приблизилась и... почесала ему голову. Он сидел напряженный, но все-таки оставался на месте, не улетал. Надя погладила ему шейку, приговаривая: «Хорошая птичка, умная». А он словно прислушивался, постепенно складывая крылья и выпрямляясь, и как будто даже начал подставлять голову под ее ласки. «Ну, вот, а ты все скандалишь, - бормотала нежно она. – Что мы, так договориться не сумеем? В конце концов, когда имеешь дело с такими редкими умницами, зачем вступать в боевые действия?».

И продолжая нести всю ту чушь, которая возникала на языке, лишь бы не останавливаться, она ласково успокаивала его до тех, пока не почувствовала, что у нее это получилось. Надя отошла от ворона и стала вешать на веревку белье, то исчезая на кухне, то возвращаясь на балкон, иногда поглядывая по сторонам (зрители оставались на местах). Одновременно она не переставала говорить ворону о том, что ей надо еще сегодня сделать, когда приедет сын, и даже начала рассказ про соседа, который живет в этой квартире. Попыток покуситься еще раз на шест для белья больше не было. И то ли потому, что она не привыкла оставаться дома долго одна, то ли потому, что ей действительно нужно было выговориться, она сама не заметила, когда и как от бессмысленной болтовни перешла к серьезному разговору с ним о своих проблемах, забыв и о зрителях, и о том, что из себя представляет ее собеседник. А он сидел на решетке и внимательно слушал, словно все понимал. Когда она сказала: «Ну, все, а теперь мне пора в магазин», он и тут, как настоящий вежливый собеседник, которому дали понять, что разговор окончен, взглянул на нее умными глазами, взлетел и исчез. Ей даже показалось, что он кивнул ей на прощанье.


С этого дня отношения их изменились. Он прилетал почти ежедневно, но прилетал именно для общения. Казалось, он знал. когда она вернется с работы, потому что появлялся почти сразу, как она выходила на кухню. В эти последние теплые дни августа дверь на балкон она практически не закрывала. Она пыталась его покормить, но на ее угощения он не реагировал, словно пытался сказать, что он здесь появляется не за этим. И она уже знала, что в домах, окружающих их двор, он уже выбрал балконы и хозяев для своих целей. И они безропотно исполняли свою роль в его жизни. Колбаса, хлеб и молоко были только частью его предпочтений, которыми он позволял себя баловать. По тому, какие разговоры шли во дворе о птице, он был гостем и многих других балконов.

Поразительно, но все время, общаясь с птицей, Надя чувствовала в вороне какое-то мужское начало, словно он прилетал, потому что чувствовал ее одиночество и хотел развеять в ее душе хотя бы частично чувство обреченности. Он вел себя точно одинокий человек, который остро чувствует такие же проблемы у других.

Порой трудно понять, почему застревает в памяти чужой рассказ сильнее, чем кусок собственной жизни, почему впечатления от чужих разговоров оставляют в ней сильный и яркий след, чем события своей. Еще труднее понять, какими путями рассказ другого человека вдруг пробуждает интерес к собственному прошлому, заставляя воскресить какие-то факты. В лабиринтах памяти, где сплетаются воедино образы, часто занимая равноправное место, неожиданно яркой вспышкой чужого впечатления вырываются из серого тумана забвения куски прошедшего. И они вдруг окатывают как волной такой звенящей тоской по прежним годам, что внезапно понимаешь: то, что было мукой и болью когда-то, является главной ценностью жизни. И эта ценность - общение с людьми.



Он, конечно, был одинок, несмотря на обилие людей, окружавших его. Одинокие люди словно имеют на себе некую метку, печать. То ли это некоторая небрежность в одежде, то ли особое выражение на лице, когда они направляются домой, то ли это привычная погруженность в себя, которая их везде сопровождает, то ли это какая-то слегка избыточная благодарность к вниманию других, трудно понять. Все кажется так и не так, когда дело касается конкретного человека. И еще он словно чувствовал тех, кто застревал у него допоздна не только из любви к искусству. Для того больного, постоянно страдающего от любых соприкосновений с другими, рефлексирующего сознания, что встречается среди молодежи, он был местом, где, как у теплого костра, можно было отдохнуть и перевести дух.

Его чуткость, сочувствие и понимание позволяли опереться на них как на письмо с неожиданным словом поддержки, как на плечо, подставленное во время беды. Там, где он находился, были рады приходу любого человека. И поэтому никогда ни один из его знакомых и подопечных до конца его жизни не мог пожаловаться, что ему некуда пойти.

У него были родственники: иногда в разговоре он поминал сестру и племянника. Но своей личной семьи, кажется, не было никогда. Инвалид всю жизнь, энергичный, талантливый, страстно любящий рисовать, как он справлялся с этим, будучи молодым человеком в окружении девушек-учениц педагогического института – загадка. И об этой поре напоминали, появляясь на Парнасе, только немолодые уже посетители и посетительницы, по-прежнему любящие и благодарные.

Но к концу жизни у него, наконец, появился хотя бы свой дом: он получил долгожданную однокомнатную квартиру. Он и обустраивал ее как птица, понемногу перетаскивая, словно ветки, вещи из прежней комнаты с помощью учеников, в какой-то степени заменивших ему семью. Они же придумывали, как обустроить это жилье для него и избавить от проблем, приделывая мигающие лампочки к дверному звонку и телефону.

От того, что он плохо слышал, говорить о чем-то очень личном на Парнасе было невозможно: надо было почти все время кричать. Никогда не проявляя излишнего любопытства, он каким-то образом знал все семейные обстоятельства своих подопечных. И только иногда, словно время пришло, словно больше он не мог равнодушно наблюдать, он вдруг утаскивал кого-нибудь из них за собой из аудитории в коридор, где, между колоннами, наполовину скрывающими беседующих от любопытных глаз, облокотившись на перила и глядя вниз на парадный холл, долго о чем-то расспрашивал.

Он говорил не очень много и очень своеобразно. Это было похоже на шифрованный разговор. У него были любимые словечки, выражения, вопросы. Так он упрощал общение с остальными, превращая в игру для посвященных. И все, кто был с ним знаком, моментально в нее включались. Отвечать ему приходилось громко, и это вынуждало быть лаконичным. А его вопросы облегчали такой способ общения. У него была такая манера вести разговор, что каждый, кого он сажал рядом с собой и с кем разговаривал, все время чувствовал себя в особом положении, неважно, кто это был: уже известный писатель или молоденькая ученица.


Словно немногие свидетельства его жизни, которые сохранились, всплывают в памяти все эти картинки: как он сидит, как говорит, как рисует, как празднует в окружении огромного количества своих бывших и настоящих учеников очередной юбилей, как поздно вечером не спеша идет к остановке троллейбуса под руку с одной из задержавшихся на Парнасе учениц -
Но и сейчас, как тогда, когда были частью реальности, они не раскрывают загадки, не поднимают завесы над вопросом: как удавалось этому скромно, почти бедно живущему человеку до конца своей жизни быть средоточием того места, к которому стремилось столько людей?

Сине-белая гуашь на коричневой бумаге отделяет снег от горизонта, а над ним – бело-желтый закат с постепенно темнеющим небом. Силуэты ворон нахохлившимися пятнами темнеют на этом желто-белом фоне с кое-где проступающей коричневой бумагой. Вороны сидят на ограде, торчащей из снега. Где-то вдалеке – темно-белые крыши приземистых домиков, почти утонувших в сугробах. Несколько птиц на переднем плане темными пятнами проступают на белом фоне. С правой стороны одна из них взлетела. Яркий образ зимних сумерек так выразителен, что сохраняется в памяти, даже когда забываешь подробности. И сейчас этот образ всплывает из глубин сознания с той же силой, что образ человека, который его создал, словно оба они занимают там равное место. Словно в коридорах памяти сумрак времени растворяет тени тех, кто уходит, так же, как впечатления от их созданий. И уравнивает друг с другом до тех пор, пока новое впечатление яркой вспышкой не оживит фигуру, ушедшую в тень, выхватив ее из прошлого. Так, как рассказ учительницы о птице.


Надя возвращалась из магазина и, войдя в свой двор, уже по привычке, приобретенной в последнее время, стала внимательно осматривать окна домов и балконы. Взгляд скользнул по тому месту, где, казалось, она видела жирафа. Ничего. Не могло же это ей привидеться. Она пристально посмотрела на окна третьего этажа, пытаясь вспомнить, где наткнулась на рыжий силуэт. И уткнулась в окно, закрытое ставней, похожей на жалюзи. Так вот почему она не видела жирафа раньше. «Бедный. Чем он провинился, что его там держат взаперти, не выпуская на воздух?» - подумала она и улыбнулась, представив одинокую фигуру в темном и узком пространстве закрытого балкона.


Подходя к подъезду, она опять думала о своем госте. По тому, как ворон вел себя, он, конечно, был ручной птицей. Но то, как он слушал, не переставало ее поражать. Прилетать к ней не за едой, не за водой, даже отказаться от мысли превратить балкон в гнездо, потому что новых попыток он не предпринимал, прилетать только для того, чтобы слушать – для нее в этом было что-то мистическое, не свойственное птице. Единственное, на что он соглашался, принимать от нее ласку. Он подставлял ей голову, шею, когда она начинала его поглаживать, почесывать, и совершенно не боялся, что она сделает ему что-то плохое.

Войдя в кухню, она бросила взгляд на балкон, который оставляла открытым, и увидела знакомый силуэт. Она думала, как ей быть с ее гостем, и убирала продукты в холодильник. Два часа назад, когда она уже чуть не вышла из квартиры, позвонил сын и сообщил, что приезжает послезавтра. Надя рассказала ему историю про ворона, и он почему-то забеспокоился. Надя пыталась ему объяснить, что ее первые страхи давно прошли, и она уже привязалась к птице. Но почувствовав его молчаливое сопротивление и этой мысли, тут же перевела разговор. Мол, со следующего дня ей будет не до птицы: начинается сентябрь. Сын настаивал, что и привечать птицу не стоит. И Надя никак не могла решить, что же ей теперь делать. Закрывая холодильник. она все еще была в сомненьях. Но когда повернулась к балкону, то обнаружила, что птица исчезла. «Словно чувствует, что стал лишним, ненужным», - виновато подумала она и закрыла балкон. Больше она его не видела.

«Больше она его не видела», - идеальная фраза для любого рассказа: и про птицу, и про человека. Но есть в ней драматизм, какая-то окончательная безысходность, с которой трудно примириться. В конечном счете, все всегда заканчивается именно этим. Но память, словно последний оплот, позволяет сохранить, удержать, не дать исчезнуть навсегда.

Он не был членом МОСХа, но всю жизнь рисовал и учил этому студентов. А еще учил жизни, страстному отношению к своему делу, независимости от обстоятельств, любопытству и любви к искусству и друг другу и способности противостоять любой навязываемой атмосфере, создавая свою: творческую и активную. Его работы сохранились в нескольких музеях, и, конечно, в Дарвиновском, иллюстрируют многие книги, есть в частных коллекциях здесь и за границей, но имя его почти неизвестно. Да оно и не слишком благозвучно, это имя.

Кажется, идея издать альбом его работ в качестве подарка на восьмидесятилетний юбилей возникла у кого-то из бывших учеников. Идея понравилась всем. Начался обзвон, сбор денег, сбор материалов, воспоминаний, фотографий, набросков и работ, которые сохранились у многих: он ведь рисовал постоянно, в том числе своих учеников. И хотя цены росли быстрее, чем деньги использовались по делу, привлекательность идеи была настолько велика для многих, что процесс не мог совсем остановиться. Уже отгремел юбилей, который отметила масса людей, собрали дополнительные средства, возвратили хозяевам после использования материалы, и даже показали ему гранки, и он с нетерпением ждал выхода своей книги.

Пересказы с чужих слов, как вехи последних событий жизни, которая покатилась вдруг к трагическому исходу. С одинаковой четкостью отпечатались в памяти и ворон, подлетевший к машине, после чего он исчез навсегда, и мужчина у дороги, вдруг отброшенный от нее машиной.

Он еще был жив и надеялся поправиться: удар оказался не очень сильным. Если б не возраст! Он не хотел, чтоб приходили в больницу его навещать, говоря это тем, что приходили, чтоб остановить тех, кто порывался к нему. Он даже уже начал ходить, и поговаривали, что есть хороший шанс, что все-таки будет жить.

А потом опять чужие слова, что вроде снова попал в аварию или просто упал, и стало хуже. Эти последние сообщения почти растворились в сумраке памяти.

О похоронах позвонили прямо с похорон, и было не успеть, да и не на кого было бросить детей, но этим уже никогда не оправдаться. Провожали его ученики. Но гранки он все-таки видел.

Хороший формат. Отличная обложка. И печать достаточно цивильная для альбома с репродукциями. Портреты, наброски, шаржи, пейзажи. И фотографии среди учеников. Всегда среди учеников. В институте, на пленере, в лесу, зоопарке. Помоложе, в зрелом возрасте и в старости.

И, наконец, рисунки птиц и животных. Живые, словно наброски. Тигры, волки, лоси, олени, медведи, совы, жирафы. Кого здесь только нет. Охотятся, отдыхают, пьют, бегут, играют, танцуют.

И, конечно, вороны, любимые птицы. Окружили раненую сову на снегу и шипят на нее. А рядом - портрет одного. Умный взгляд, голова, склоненная на бок. Смотрит словно человек.

Очевидцы утверждают, что ворона забрали бывшие хозяева.

2006