Подкаблучник

Подкаблучниками не рождаются. Как Розе Бронштейн удалось приручить Сему Трумпельдорфа, забияку и бабника, семейная история умалчивает. Взрывной и непредсказуемый, обладающий немерянной силой, около Розочки Сема превращался в комнатную собачку, охотно шел к ноге и разве что тапочки в зубах не приносил.
Их единственный сын Мотя был обречен повторить судьбу отца. С детства он учился игре на скрипке и одновременно на боксера, чтобы давать отпор хулиганам. На ринге он берег гуттаперчивые пальцы, и не было в секции боксера техничнее Моти. Зато смычок в его руках обращался в миниатюрный меч, которым юное дарование яростно кромсало гармонию, извлекая из нее божественные звуки.
Но ни боксера, ни скрипача из Моти не вышло, несмотря на обилие кубков, грамот и дипломов. В четырнадцать лет вместе с безудержной любовью к соседской девочке Вике, его первый раз посетила поллюция и коварная Муза. Викой Мотя переболел без осложнений, усвоив раз и навсегда, как переменчиво ветренное женское сердце, зато потребность кропать рифмованные строчки стала хронической. Учеба, спорт, музыка – все было заброшено, из примерного еврейского мальчика Мотя переродился в закоренелого троешника мечтательного вида с потрепанным блокнотом, набитым наивными стихами. Ни грозные увещевания мамы Розы, ни грубое физическое вмешательство папы Семы не отвратили упрямого Мотю от пагубного пути нищего рифмоблуда. Удрученные родители не сдались и пристроили непокорное чадо в зубоврачебный техникум. Все-таки это верный кусок хлеба, рассудила мудрая Роза: пока люди жуют, зубы изнашиваются. Руки Моти, свернувшие не одну челюсть у залетной шпаны, так же ловко лепили гипсовые протезы для шамкающих старичков.
Женив сына на хорошей еврейской девочке Инне, обладающей ангельской внешностью и бульдожьей хваткой свекрови, мама Роза начала исход семейства Трумпельдорф в землю обетованную. На священной засушливой почве древний завет «плодитесь и размножайтесь» превратил Розу в сентиментальную, но строгую бабушку, перехватившей бразды воспитания малолетних Иоси и Равиталь из рук работающих по двенадцать часов родителей. Десять лет изнурительного рабства принесли терпкие, но обильные плоды. Мотя, разрывавшийся между двух работ, открыл свой зубопротезный кабинет, Инна выкупила у старого грузина минимаркет на бойком месте, где ей кроме трех продавщиц помогали неугомонная Роза с мужем. Рассчитавшись со ссудами, они купили дом с родительской единицей в спальном районе невдалеке от моря. Материально все обстояло как нельзя лучше. Однако с Мотей приключилась беда. За десять лет он не зарифмовал ни строчки, кроме нескольких шутливых поздравлений к юбилеям, а когда, наконец, выдалось свободное время и он схватился за перо, творческая импотенция сразила его в самом рассвете сил.
Муза не прощает измены, хотя сама бегает к кому попало, как дешевая шлюшка. Мотя бессонными ночами просиживал за клавиатурой навороченного компьютера, но то, что он выдавливал из себя, так же походило на поэзию, как счет за газ – на прозу. Мотя тусовался на литературных сайтах, менял ники, как печатки, но виртуальный мир творцов изящной словесности не принимал его в свои ряды. Впрочем, женская часть интернетовской тусовки, застрявшая в книги жизни на фразе «и жили они долго и счастливо», напропалую кокетничала с благожелательным критиком их постельно-кухонных неврозов. Он обменивался с ними рецензиями, неприкрытыми комплиментами и голыми фактами. Это была его единственная отдушина среди ежедневной зубной боли. Издерганная поставщиками Инна ненавидела виртуальные похождения мужа и все с ними связанное:
- Вместо того, чтобы заняться чем либо полезным, например, прочистить забившуюся канализацию, о чем я твержу тебе целую неделю, ты чирикаешь с такими же бездельниками, как ты. Лучше помой посуду или поиграй с детьми, в конце концов посмотри со мной телевизор. Где ты витаешь? Спустись на землю!
Мотя молча пробивал трубу от обильного холестерола, полировал мягкой губкой чешский повседневный сервиз, читал детям на ночь сказку и возвращался к монитору. Однажды восьмилетний Иоси высказал Моте с маминой интонацией:
- Ты любишь свои дурацкие стихи больше, чем нас!
Мотя только пожал плечами и, полный сомнений, решил, что возможно он и впрямь не уделяет должного внимания любимым людям, забросил липкую всемирную паутину, но иногда, как тайный курильщик дымит украдкой от жены припасенной сигаретой, снова пускался во все тяжкие и флиртовал с поэтессами-полуночницами в масках домино в стиле «я - черная моль, я – летучая мышь», пытаясь угадать среди них оставившую его Музу. И еще Мотя с болью осознал, что совсем не знает женщину, с которой прожил столько лет и родил двух детей, и задавал себе вопрос: «Куда подевалась та озорная девчонка, которой он написал безыскусстно, но искренне:
Ненужных слов не буду лить,
Хочу тобой дышать и жить.»

На Рош-а-Шана, еврейский новый год, выпавший на конец сентября, Мотя с семьей собирался посетить Евро-Дисней, что под Парижем, а старшие Трумпельдорфы должны были тем временем присмотреть за магазином. Но буквально накануне отъезда в Квебеке скоропостижно скончался младший брат Розы, и она, напичканная успокаительными, под опекой озабоченного внезапной аппатией жены Семена, улетела проститься с тем, кто еще недавно был сорокавосьмилетним Борюсиком. Кому-то надо было остаться на хозяйстве. Мотя, даже не посоветовавшись с Инной ( поразительное легкомыслие ), отменил свой билет. Естественно, грянул молниеностный скандал.
- Вместо того, чтобы побыть рядом с детьми, которые тебя почти не видят, ты опять будешь сидеть в своем идиотском интернете, будь он проклят! И что ты понимаешь в бухгалтерии? Как ты управишься? Хочешь за две недели разорить то, что я налаживала годами? Куда ты спешил, сдавая билет? Ты меня спросил?
Удрученный Мотя порывался даже переоформить билет жены на свое имя, но наступил шабат: все было закрыто, а в день вылета самолет улетал до открытия турагенства. Вся дорога до аэропорта имени отца-основателя Бен-Гуриона была озвучена страстным монологом Инны об отсутствии мозгов у техников-протезистов, особенно у страдающих манией величия и синдромом бегущей строки. Четырехлетняя Равиталь даже расплакалась и беспокойно спросила с заднего сидения новенькой «Ауди»:
- Мама, ты больше не лубишь папу?
- Лублу, - успокоила та дочку и, наконец, замолчала.
В шумном зале очень медленно струились людские ручейки, разбивающиеся о плотину регистрационной стойки, сновали с выпученными глазами опоздавшие, гремели тележки с багажом, мелькали чемоданы и беременные сумки, стучали каблучки, развевались платья, плакали младенцы, орали и носились кругами детишки постарше, под потолком квакающим эхом угасали невнятные объявления. В знобящем кондиционированном воздухе причудливым узором перемешались запахи духов, пота и суеты.
Мотя катил за собой зеленый дорожный сундук на колесиках, а правой рукой помахивал такого же цвета чемоданом. Молодая рыжеволосая женщина в прямоугольных модных очках успела только ойкнуть, когда металлический замочек распустил ей чулок, словно на стройной, будто выточенной из ценного дерева ноге появилась продольная трещина. Трумпельдорфы обступили пострадавшую. Мотя рассыпался в извинениях на сто маленьких виноватых и смущенных клонов. Инна сразу предложила бедной девушке материальную компенсацию за ущерб от ее неловкого мужа, возомнившего себя поэтом и витающим в облаках, вместо того чтобы смотреть куда прет. В золотистых глазах за светло-коричневой оправой вспыхнула и погасла насмешливая искорка интереса. От денег незнакомка наотрез отказалась и инцендент был исчерпан.
Достоявшись до заветного окошка, Инна избавилась от злосчастных чемоданов и получила посадочные талоны. Объявили рейс на Париж. Мотя расцеловал возбужденных от обилия впечатений детей, шмокнул жену в нехотя подставленную щеку и, дождавшись, когда те скроются на заповедной территории Duty Free, направился к припаркованной машине.
Около стоянки такси курила длинную тонкую сигарету все та же рыжая женщина с треснувшей от бедра до колена правой ногой. При виде Моти она улыбнулась:
- Вы решили порвать мне второй чулок?
- Извините еще раз, у меня сегодня весь день наперекосяк, - Мотя вдохнул ее сладкий дым. Он смущенно переминался с одной ступни сорок шестого размера на другую, скорбно опустив края рта:
- Если Вы не против, я могу вас подвести.
- Вы же не знаете, куда мне надо, может нам не по пути, - она снова сверкнула здоровыми белыми зубами, как профессионально отметил про себя Мотя.
- Даже, если вы живете на ливанской границе, это не проблема. Я ведь испортил Вам чулок и настроение, еще раз извините.
- Вы извиняетесь так, как будто ненароком лишили меня невинности. Шучу. Вы пишете стихи? Кажется, Ваша жена это сказала, - девушка взмахнула узкой ладонью.
- И она считает, что это диагноз, - нехотя потвердил Мотя.
- Я и сама пишу, – доверительно, как больной больному, призналась она:
- Лика.
- Мотя. Очень приятно. Так куда Вам надо?
- В Тель-Авив. Улица Фришман. Знаете?
- Разберемся.
По ходу они перешли на ты.
В машине Лика по-хозяйски отодвинула кресло, вытянула ноги и щелкнула ремнем безопасности:
- Можно курить?
- Пожалуйста. Так у тебя есть изданные книги?
- Две. «Кошачье место» и «Не предохраняясь».
- Подожди, подожди, - Мотя оторвался от дороги и удивленно вытаращился на попутчицу:
- Это не ты написала, подожди, дай вспомнить, да, кажется, так:
« В свою жизнь тебя я ввела
Сгоряча и не предохраняясь,
Сплетены только наши тела,
Души – нет. Но я все же не каюсь»?
Лика развернулась к водителю, поджав под себя ноги:
- Черт! Откуда ты их знаешь? Обалдеть и лечь! Правда, откуда?
- На форуме попались. Ты – Лилит?
- Точно, это мой псевдоним. А ты кто? Я тебя знаю?
Мотя покачал головой:
- Вряд ли. У меня с десяток ников.
- Не томи, назови какой-нибудь.
- Бес любви, Хук Страдивари, В. Нокаут, Амадей Мо.
- Нет, - Лилит задумчиво выпятила сочную губу.
- Ну еще: Циник, Большой Принц, Брат Каина...
- Вот! – Лилит дико заорала, сорвалась с привязи, обхватила Мотю за шею и впилась влажными губами в полуоткрытый Мотин рот. Они чуть не въехали во впередиидущую «Мазду».
- Пристегнись, оштрафуют, - Мотя никак не мог отдышаться.
- Брат, я тебя знаю! – торжествовала взбудораженная Лилит, поглаживая набухающего Мотю:
- Я еще тебе написала, что я многодетная мать, несчастная в браке. Помнишь? Вот прикол. А ты купился, утешал, как мог. Охо- хо – хо, ой не могу! Давал рецепты для укрепления семьи и обновления приевшихся отношений, - Лилит в восторге сучила по приборной доске аппетитными ножками:
- А я тебе, мол, любовника себе завела, а теперь раскаиваюсь, типа совесть замучила!
Раскрасневшаяся Лилит походила на расшалившегося ребенка.
- Я очень плохая девчонка!
- Слушай, плохая девчонка, сколько тебе годиков?
- Какая тебе разница? Ну, пусть будет двадцать два, не мешай, - она соскользнула набрякшим ртом к растегнутой Мониной ширинке.
Через пару минут серебристая «Ауди» на скорости почти сто пятьдесят километров в час выпрыгнула за желтую черту и, оставив за визжащими шинами черный дымящийся след, замерла на обочине.
Очумевший Мотя застыл, вцепившись в руль. Лилит сидела рядом по-турецки и облизывала блестящие губы розовым кошачьим язычком. Оранжевые круги плясали перед Мотей в каком-то дьявольском хороводе:
- Сейчас я отвезу тебя домой и ...
- Я захвачу кое-что и мы рванем на Голаны, - перебила его Лилит.
Это было, как наваждение. Любовники надолго задержались в трехкомнатной квартире Лилит. Ее крики сменялись струйной мелодией душа. Даже когда она выходила из ванной, шлепая мокрыми розовыми пятками по прохладным плиткам пола, кроме аромата мыла и свежести ее плавное, состоящее из каких-то математически совершенных линий, тело источало густой и терпкий запах возбужденной самки. Первое, что поразило Мотю, это то, что ее грудь, стремительно освобожденная им из плена, оказалась гораздо больше, чем он ожидал. Одетая Лилит не выглядела вызывающе сексопильной. Тем сногсшибательней был контраст между внешней сдержанностью и скрытым темпераментом. Гремучая смесь из детской непосредственности и чувственной изощренности вылились для Моти в нескончаемую цепочку микровзрывов.
Они не обменялись даже словом с тех пор, как переступили порог ее уютного гнездышка ( или скорее логова, учитывая ее хищную животную сущность). Моте казалось, что Лилит, как плотоядная орхидея, обвалакивает его своими лепестками, выворачивает его наизнанку, растворяет в своих соках, как огромная пиявка, высасывает из него темную застоявшуюся кровь и выпускает на волю неведомые ему самому первобытные инстинкты. Мотя зарычал и сжал Лилит так, что на ее тонкой прозрачной коже остались кровоподтеками отпечатки его пальцев.
Мобильник Моти с упоением исполнил «Маленькую ночную серенаду». Волшебные звуки выплескивались из кармана торопливо сброшенных в салоне джинсов. «Это Инна », - вернулся к реальности Мотя, но даже не попытался встать. Лилит с любопытством рассматривала помрачневшего дантиста золотыми осоловевшими глазами. Веселый Моцарт грустно затих.
- Что ты ей скажешь? – поинтересовалась Лилит.
- Не знаю.
- Не переживай. Дело житейское, как говаривал мудрый Карлсон, - Лилит призывно провела пальчиком между распахнутых ног:
- Иди сюда.
- Подожди. Не сейчас. Подожди.
- Ты растроился? Неужели это твой первый раз? Ой, я польщена, я – твоя первая любовница, это так волнительно. Не каждой дано соблазнить такого стойкого мужа, - Лилит одобрительно хихикнула и показала большой палец, торчащий из маленького кулачка:
- Во!!! Вот такого верного и стойкого супруга!
- Тебе смешно?
- Конечно. Ты испугался. Совсем, как в том старом фильме, где Филатов соблазняет бедную медсестру.
- То-то я смотрю, ты кривляешься.
- Я тебя дразню, глупенький, - низким с хрипотцой голосом Лилит спародировала интонацию роковой женщины.
- Но ты не медсестра?
- Нет.
- А кто ты?
- Я – Лилит!!! – Лика сделала круглые глаза, оскалила ровные зубки, выставила вперед тонкие руки со скрюченными пальчиками и зашипела, как кошка. Потом неожиданно перевернулась на живот и разметалась волосами по Мотиной груди, покачивая согнутыми в коленях ногами.
- Серьезно. Кем ты работаешь?
- Женщиной.
Мотя отстранился от нее:
- Ты проститутка?
- Дурак. Я свободная женщина без определенного рода занятий. Жрица любви в храме поэзии.
- И на что ты живешь, жрица?
- На жертвоприношения.
- И что же тебе приносят в жертву?
- Кто что. Эту квартиру мне подарил один хороший друг. Он очень меня любил.
- Друг-любовник?
- Влюбленный любовник... Он думал, что можно удержать ветер в четырех стенах.
- Так ты обычная содержанка!
- Во-первых, не обычная, а исключительная. Во-вторых, все женщины в той или иной мере содержанки.
- Не все, не льсти себе. Если ты ищешь спонсора, то я не в той весовой категории.
- А разве я тебе что-то говорила о деньгах? Я буду твоей Музой на общественных началах. Я люблю поэтов, это моя слабость. Напиши мне пару строк, Брат Каина. Кстати, почему не просто Авель?
- Ты забыла, что у Каина был еще младший братик Сиф, утешение безутешным родителям.
- Так утешь меня...

Лилит собрала все необходимое – всего лишь две вместительные сумки, и любовники тронулись на север. По пути по крайней мере два раза неуправляемая «Ауди» замирала на обочине.
На Голанах Мотя снял на два дня уютный деревянный домик с бассейном. Вокруг, куда ни глянь, тянулись фруктовые сады и виноградники. Отужинав, неугомонная парочка поехала исследовать окрестности. Они остановились у ворот местного эдема. Лучи фар выхватили из тьмы внушительную фигуру херувима, то бишь сторожа. Обращающегося меча в руках у него не было, зато за поясом торчал блестящий «Йерихо». Он, в отличие от своего ветхозаветного коллеги, пропустил влюбленных в райские кущи. Лилит сорвала с яблони запретный плод, вкусила, поделилась им с Мотей и они совершили очередное грехопадение без парашюта на жесткую сухую траву, в которой шуршал какой-то змей.
Они проснулись ближе к обеду. Хозяин кемпинга, похожий на узбека, после обильного ужина отозвал Мотю в сторону и зашептал ему на ухо:
- У нас тут и с детьми отдыхают. То, что вы купались ночью в бассейне голые, ваше право, но эти крики и стоны... Поймите, народ вокруг.
Осунувшийся за сутки Мотя согласно кивнул.
- Лилит, когда ты умудряешься писать свои стихи? – взмолился Мотя, когда та опять потащила его в кровать.
- В критические для страны дни, но до них еще далеко...
Отдохнуть удавалось только в людных местах, да и там Лилит норовила уединиться. Бывший боксер заметно сдал. «Дыхалка уже не та», - согласился сам с собой Мотя.
Он взял напрокат удочки, упаковку лепешек и консервированную кукурузу для наживки, и вывез Лилит на вечерную зорьку на Йордан. Мутную поверхность невзрачной речушки крутило водоворотами, а тихих омутах шевелили усами черти и сомы.
- С ума сойти можно, вот так вот сидеть часами, - хныкала Лилит, отбиваясь от комаров.
- Думай о вечном или поплавай, - отмахнулся от нее Мотя.
Лилит скинула с себя все и мраморной статуей медленно погрузилась в священные воды. За излучиной реки рыбачили три араба. Привлеченные обнаженной натурой, как рыба прикормкой, они встали у Моти за спиной и на своем гортанном наречии обсуждали прекрасную купальщицу. Мотя повернулся к ним и вежливо, как мог, попросил уйти. Те только заржали. Мотя вскочил на ноги.
- Поделись сучкой, - ухмыльнулся самый крупный из них и лег первым от хлесткой Мотиной левой. Его челюсть хрустнула, как сухая ветка, кровь второго хлынула из сломанного носа. Зато третий сзади воткнул нож в левую ногу Моти. Это не считается попыткой убийства, но если зацепить артерию, жертва моментально истечет кровью. Моте повезло, а третьему арабу – нет. Когда и тот затих, Мотя, зажимая рану рукой, заковылял к машине, крикнув онемевшей Лилит:
- Хватай одежду. Бегом. Кажется, я его убил. Удочки бери – у хозяина остались мои документы в залог.
Мотя наложил жгут, обмотал ногу футболкой Лилит, и они рванули к кемпингу. Мотя не выходил из машины, пока бледная Лилит вернула удочки толстяку хозяину и запихала сумки в багажник. Мотю мутило от потери крови.
- У тебя права есть? – спросил он Лилит.
- Да.
- Вези меня в Хайфу. В приемном покое скажешь, что меня пырнули при выходе из дискотеки, название не помнишь, документы в кармане, - Мотя отключился.
Лилит всю ночь продежурила около Моти, вцепившись острыми ноготками в его руку, присоединенную к капельнице.

Вечером следующего дня поэт и его Муза смотрели у нее дома телевизор.
- Ты женщину бил когда-нибудь? – с того ни с сего спросила Лилит.
- Нет, а что?
- А ты способен?
- Думаю, что нет.
- Жаль, кровь так возбуждает. Ударь меня, - Лилит встала на колени перед сидящем на диване Мотей.
- С ума сошла?
- Пожалуйста. Один разочек.
- Нет. У меня такое ощущение, что ты меня используешь. И это мерзко.
- А разве я не исполняю твои прихоти и желания, до того, как ты о них подумал? Ударь свою сучку! Ударь!!!
Лилит влепила ему гулкую подщечину.
- Слабак, тряпка, импотент, - но Мотя не реагировал, потирая горящее лицо. Лилит била его еще и еще, пока Мотя, как медведь, отбивающийся от шавки, не взмахнул тяжелой ладонью, зацепив ее нос. Кровь тяжелыми каплями брызнула на грудь Лилит, и она, размазывая кровавые сопли, оседлала Мотю...


- Оставайся у меня, пока не надоест, - Лилит подкрасила губы и направилась к выходу.
- Ты куда?
- А вот это не твое дело. Будь паинькой. Твори. До завтра.
- Подожди. Ты хочешь, чтобы я ушел?
- А ты способен? Тогда ты воистину исключительный экземпляр. Я никого не держу. Попутного ветра. Бай.
Вдохновение накатило, как предчувствие оргазма. Моте осталось только записать уже сложившиеся в строчки слова. На секунду он задумался и добавил название «Прощай». Мотя закрыл за собой дверь и оставил ключ под ковриком. До приезда Инны с детишками оставалось два дня.


Дети повисли у Моти на шее. Инна молча прошла мимо. В машине дети наперебой рассказывали отцу о различных чудесах и аттракционах.
Инна , как сфинкс, высматривала злыми опухшими глазами что-то ускользающее за горизонт. Когда дети отправились спать, Инна собрала в зеленый чемодан с парижскими наклейками Мотины вещи.
- Уходи.
- Давай поговорим.
- О чем? Нечего говорить. Я чуть с ума не сошла: на телефоны не отвечаешь, сам не звонишь. В магазине не появлялся. Нашел другую? Скатерью дорога...
- Я сидел в тюрьме, под следствием, не хотел тебя беспокоить, - Мотя виновато переминался с одной ступни сорок шестого размера на другую, скорбно опустив края рта.
- И что же случилось? – недоверчиво поинтересовалась обманутая жена.
- Драка. Они меня подрезали, а я пару челюстей свернул, - Мотя спустил брюки и продемонстрировал боевую рану:
- Но они первые подали заявление в полицию, ты же знаешь, как оно здесь.
Прости, я не мог позвонить – мобильник конфисковали. Прости.
Инна прижалась к Моте и облегченно, в голос, зарыдала. Мотя осторожно гладил ее вздрагивающию спину:
- Успокойся. Все. Уже все хорошо. Я с тобой.
В детстве Мотя переболел ветрянкой, в юности – первой любовью, и вот, наконец, пришло время излечиться и от стыдной для взрослого мужчины
болезни: рифмоблудства и поисков неуловимой Музы.
Мотя собрал все свои рукописи и черновики и перед изумленной Инной засунул их в мусорное ведро.
- Я не поэт. Я – зубной техник. Точка, - и встал к мойке домывать посуду.



В Мотиной электронной почте лежало непрочитанное послание от Лилит, которой он посвятил свое последнее стихотворение:

Тебя я прокляну, но не забуду,
Пока от ветра шрам в ночи болит.
Мерещатся, как призраки, повсюду
Твои любовники, прекрасная Лилит.

Да, нежности твоей на сотню хватит,
Но кто тебя, как я бы смог любить,
Но не могу любить я на подхвате
И не могу твою любовь делить.