Бронепоезд Надежда

 Иннокентий Владимирович Месяц держал в руках два свертка, один из которых был обвязан синей лентой, а другой – розовой. Его руки истерично тряслись, а ноги цеплялись друг за друга, опасаясь совершить следующий шаг. Естественный трепет человека, который неожиданно для себя перешел в новое качество, и задрожал перед строгим словом «отец», неожиданно смешался в нем с каким-то новым, мало кому ведомым ощущением, имя которому – предчувствие гражданской войны.
Откуда пришел этот кошмар, для Месяца было неведомо, в его сердце он проник сразу же после удивления, которое породила в нем родившаяся разнополая двойня. Единые в материнской утробе, выйдя на ослепительный мирской свет, они тут же раздвоились, и что-то подсказывало Иннокентию, что это – только первый шаг, дальше разделение будет только расти, и уже никогда им не слиться в единое, безразмерное, как хлебная крошка, начало…
Отдышавшись, Кеша смог-таки придумать имена для своих отпрысков, сына он назвал Николай, а дочь – Надежда, в честь его надежд на будущий мир и согласие между братом и сестрой. Для достижения еще большего единства между потомками, он велел своей жене никогда их не разлучать, и даже купать вместе. Та с радостью исполняла мужнино предписание, ибо заботиться о двух детях сразу куда легче, чем возиться с каждым по отдельности.
Как говориться, «маленькие детки – маленькие бедки». Пока малыши росли, они ничем не отличались от миллионов своих сверстников. Трясли в руках игрушками, катались с горок, ссорились и мирились. Тревожное предчувствие, сверкнувшее подобно молнии среди отцовских мозгов в первый день их жизни, довольно быстро угасло и задвинулось в самый дальний ящик Кешиной памяти. Даже ссорились дети мало, и не было в их жизни ничего, даже отдаленно напоминающего случай, когда в одной далекой семье трехлетний мальчик выколол своей сестренке глаз из-за интереса к процессу моргания. Это несчастье потом было красочно описано во всех местных и центральных газетах.
В школьные годы братец стал сильно любознательным, а сестренка – большущей фантазеркой, что очень мешало ей осваивать скучную учебную программу. Как это ни странно, девочка очень странно увлеклась техникой, но ее интерес был каким-то неправильным, ведущим не туда, куда нужно. Все пустые страницы Надиных тетрадок заполняли рисунки невообразимых машин, начерченные нежной девчоночьей ручкой. Все эти механизмы были чудовищно огромны (для того, чтобы подчеркнуть их исполинские размеры, рядом с ними обязательно красовался карикатурный человечек), и столь же чудовищно бессмысленны, ибо никакая фантазия не могла придумать ту общественно-полезную работу, которую они могли бы совершать. Вдобавок, поверхности нарисованных машин ощетинивались великим множеством острых зубцов, грозных катков, и просто блестящих лезвий, что придавало им какой-то уж совсем зловещий вид.
- Что ты такое нарисовала? Вроде бы на асфальтоукладчик похоже, да не совсем… - осторожно выспрашивал Иннокентий Владимирович, когда его взгляд случайно касался раскрытой дочкиной тетради.
- Папа, не суйся не в свои дела! – получал он грубый ответ доченьки, - Когда-нибудь сам обо всем узнаешь! А у меня там нарисована машина №15, если тебя это интересует!
- Какая ма…
- Все, больше никаких вопросов! – резко отрезала Надежда.
- Ты бы хоть математику поучила, вместо того, чтоб такое рисовать, - бубнил Иннокентий Владимирович.
Однажды папаша и впрямь вообразил, будто его дочка самозабвенно увлечена техникой, и усиленно готовится к поступлению в какой-то технический институт. Тогда он порылся на полке и извлек оттуда старенькую «Теорию машин и механизмов», которую подложил на столик дочки. Но уже через два дня заметил, что вышеозначенная книга плавно переместилась в мусорное ведро, после чего у Иннокентия пропало всякое желание для выяснения дочкиных планов и стремлений.
Когда детишкам исполнилось по шестнадцать лет, в пространстве, занимаемом семейством Месяцев, стояла все та же тишь да гладь. Изо дня в день дети проводили за чтением своих книг и записыванием каких-то своих мыслей в толстенькие тетрадки. Отец и мать были безумно довольны таким поведением своих детей, то и дело, вспоминая о злоключениях, творящихся в семьях их знакомых, где «единственный сын – и тот наркоман». Но как-то неожиданно Иннокентий подметил, что окружающая его тишина стала приобретать нехороший оттенок, превращаясь из простой событийной пустоты в некий тайник, в недрах которого может скрываться такое, отчего, в лучшем случае, его волосы встанут дыбом.
- Эх, Колька хоть бы раз пьяный бы домой приперся! А Надька хотя бы однажды на всю ночь к парню какому ушла! – вздыхал папаша перед сном.
- Ты чего, с ума, что ли, сошел?! Я тебя не понимаю! Что, хочешь сына – алкоголика и дочь – потаскуху?! - рычала не понимающая жена.
- Да тогда бы хоть все ясно было! А так не знаешь, что на самом деле с ними творится, можешь думать все, что угодно!
- Не понимаю, чего тебе не нравится, дети, как дети! – бушевала жена.
- Так-то оно так, но не бывает, чтобы в шестнадцать лет они были такими скромненькими ангелочками. Я, например, в двенадцать лет автомобильного антифриза с грузчиками нажрался, за что меня отец на чердаке закрыл!
- Как ты только не траванулся?! – удивилась супруга, ибо ее мысли моментально переключились на сам антифриз.
- Его тогда еще на спирту делали… Но я не об этом. Пойми, что спокойных отпрысков в таком возрасте просто не бывает, а если они кажутся такими, то жди еще большей беды. Это как на войне, где опытный солдат боится не шума боя, а тишины, когда врага не видно, но боец отчаянно чувствует, что он рядом, и наверняка готовит какую-нибудь каверзу!
- Эх ты, опытный солдат! В институте на сборах – и то лишь плакаты рисовал, да наклеивал! – пристыдила его мать детей, - С жиру бесишься, все тебе не так!
Иннокентий понял, что все обращения к жене пройдут мимо ее сердца, ибо она способна поверить лишь в то, что наблюдает своими глазами. Погруженный в свои раздумья, он закрывался на кухне и сидел там по несколько часов, подпирая руками свою буйную голову. В один из таких моментов он и услышал лязг входной двери, которому не придал никакого значения. «Наверное, жена отправилась мусор выносить» – решил он. Однако, через несколько минут дверь опять лязгнула, и Кеша почему-то решил заглянуть в комнаты своих детей. Результат превзошел все его ожидания – ни сына, ни дочки в квартире не оказалось, хотя свет над их письменными столами исправно горел.
- Ай – ай – ай, - пробормотал Иннокентий Владимирович, сообразив, что сегодняшнее исчезновение его отпрысков, наверняка, не первое, он и нынешнее заметил только по странной случайности. Но ничего, теперь внутри Кеши проснулся особый, сыскной инстинкт, ведь когда-то в детстве он страстно мечтал стать сыщиком.
Когда дочь, стараясь быть тотально незаметной, юркнула сквозь узкую щель, предоставленную ей едва открывшейся входной дверью, Иннокентий Владимирович прихлебывал на кухне чай из большого железнодорожного стакана. На появление Наденьки он, как будто, не обратил и малейшего внимания. Где-то через полчаса входной замок опять всхлипнул, и в квартиру с такой же мышиной поспешностью юркнул Коля. «Интересно, что будет завтра» – пробормотал про себя Кеша, которому уже понравилась роль сыщика.
Конечно же, завтра повторилось то же самое, и на следующий день, и через день. После пяти дней наблюдений Иннокентий Владимирович отважился заглянуть в опустевшую комнатку дочки, рассчитывая увидеть там следы чего-нибудь плохого или совсем плохого. Но результат превзошел все его ожидания, ибо его взору открылось невероятное.
На краю письменного стола Нади стоял аккуратно склеенный из бумаги бронепоезд. «Надежда» – гласили красные буквы, аккуратно выведенные на его черных бортах. Рядом с макетом возвышалась огромная книга, лишенная какого-либо названия на своей обложке. Много ли в мире книг без названия?!
Когда Иннокентий Владимирович поднял тяжеленную обложку, его взору представились желтые, кое-где дырявые страницы, испещренные многочисленными каракулями. По-видимому, эти стоки могли принадлежать перу (именно перу, ибо то там, то сям виднелись многочисленные кляксы) какой-то неаккуратной женщины. Впрочем, даже сильно неаккуратные строки, написанные чернилами, все-таки поддаются прочтению, чего не скажешь, например, о шариковой ручке. Кеша нацепил на нос очки, и погрузился в чтение. Боясь быть застигнутым врасплох родной дочкой, читал он быстро и как-то нервно, перескакивая с одного абзаца на другой, иногда пропуская целые страницы, но, тем не менее, с кошачьей цепкостью выхватывая основной смысл.
Я принимала ванну. Поднявшись во весь рост, я разглядывала себя в зеркало и упорно не находила в своем теле чего-то кошмарного, совсем не женского. Две аккуратненькие грудки, ровный, точно выточенный стан. Все-таки я – женщина! Но какая же женщина может существовать среди гремящего и лязгающего металла, среди пропитанных потом мужиков, затянутых в старые шинели, среди острейших, так и жаждущих чьей-то плоти штыков? Наверное, кто-нибудь из писателей прошлого мог бы использовать мой образ для какой-нибудь трагедии, посвященной самой несчастной из всех представительниц «прекрасного пола» (как мне не нравится этот эпитет!). Но как бы он был разочарован, если бы узнал, что я – счастлива, и счастлива так, как он не может себе даже и представить!
Тем временем в мое купе постучали, и я открыла дверь. На пороге мой адъютант стоял Гришка. Кстати, если кого интересует, дверь я открывала в том же «костюме», в котором и плескалась в своей ванне, то есть – совсем без одежды, ибо понятие «стыд» относится уже к совершенно иному миру, давно нами забытому и оставленному.
- Что такое?
- Прибыл человек из верхов.
- Пусть войдет.
- Прямо сюда?
- Ну да!
- А если…
- Тогда ты же и пырнешь его штыком в спину. Ведь верно?!
Гришка кивнул головой. Все мы здесь уже давно умеем понимать друг друга без всяких слов.
Передо мной появился маленький и неказистый человечек, затянутый в кожанку и украшенный здоровенным маузером, который придавал ему несколько карикатурный вид.
- Ну? – протянула я.
- Я от Льва Давыдовича, - начал он, старательно избегая соприкосновений с моим взглядом, - Он крайне возмущен вашими действиями под Екатеринодаром. Конечно, война, все озлобленны, но нельзя же так…
Он осекся, как будто проглотил язык. Два лунообразных карих глаза уставились прямо в мою грудь.
- А вы вообще того… За красных?.. – бессмысленно бормотал он.
 Чувство, хранящееся в глубинах, не доступных взору этого хама, забурлило и закипело, сделавшись похожим на котел моего паровоза. Этот душевный клокот не ускользнул от моего верного адъютанта. Уже в следующее мгновение тело непрошеного гостя повисло на морозном штыке, который не растаял даже от многочисленных кровавых струй, которыми визитер, надо полагать, вымаливал наше прощение.
- Вот так оно лучше будет… - вздохнул он, - Куда его теперь, в паровоз?
- Да, брось в топку. Скажи только Егорычу, чтоб уголечка подкинул, а то в нем воды много, плохо гореть будет.
Гришка утащил тело несчастного.
- Маузер не забудь у него забрать! – крикнула я вдогонку.
Наружный люк с лязгом задраился. Ну вот, я снова могу перейти к записи своих размышлений. Хотя нет, подождите еще одну минуточку, ибо сейчас в мою ногу ткнулся холодный, почти как собачий, нос… Это наш волк Фенрир, который пристал к бронепоезду на одном из глухих, заснеженных полустанков. Досужие умы когда-то изобрели пословицу, мол, сколько волка ни корми, все равно он в лес смотрит. Может, в отношении еды это и верно, но ни коим образом не касается пребывания в нутре нашего бронепоезда, частью которого Фенрир уже давно стал, и теперь он никогда и не оглядывается на непроходимые леса, через которые проползает наша стальная махина.
- Хороший, хороший, - я поглаживаю его по благородной морде.
Фенриром волка назвал наш Саша, который до войны был обрусевшим немцем. От своих предков он слышал про мифического волка Фенрира, который в самый последний день разорвет путы, которыми он связан, и примется пожирать старый мир. Похоже, сейчас этот миф неожиданно ожил, и волчья душа, впитавшись в сталь бронепоезда, творит то самое дело, мечты о котором тысячелетиями кипятили звериную кровь…
Сегодняшний «троцкист» отправил мою память в далекие годы, когда я, молодая курсисточка, пришла на собрание марксистского кружка. В развевающемся белом платье я пришла в какой-то полуподвал, наполненный мрачными людьми. Человек, очень похожий на сегодняшнего визитера, читал какую-то книжонку, чуть ли не через слово, упоминая, что она «запрещенная». Это гордое определение впитывалось его рукой, огненной пеной взмывало вверх, и зажигало его торчащие уши неотразимой багряной краской.
В книжке говорилось про «производственные силы» и «производственные отношения», которые в результате длительной игры друг с другом приведут всех присутствующих к тому, что жизнь станет необыкновенно обильной, и все присутствующие полюбят всех ближних невообразимой райской любовью. Добравшись до последних строк, чтец сделал паузу, какую обычно делает цирковой фокусник в ожидании неизбежных аплодисментов. Действительно, мышцы рук слушателей заметно напряглись и ладони сами собой потянулись друг к другу. Еще секунда – и забурлил бы самый настоящий водопад, заплескались бы пенистые волны океана, которого я никогда в своей жизни не видела…
- Нет! – твердо сказала я, и глаза сегодняшнего декламатора стали лунообразными, я даже смогла заметить, что его карие радужки обильно украшены щербинами, очень похожими на кратеры.
- М-м-м! - разнеслось одновременно из многих уст.
- Хотите много кушать?! – усмехнулась я, - По-моему, вам и сейчас этого вполне хватает (присутствующая публика отнюдь не походила ни на рабочих, ни на крестьян)! Но где та всеобщая любовь, о которой сейчас так горячо вещал наш товарищ (последнее слово я сказала с явной усмешкой).
Ответом на мои слова была столь гробовая тишина, что казалось, будто я и впрямь открыла им что-то такое, о чем они никогда не ведали. Я прямо-таки чувствовала, как их сознания нырнули вглубь самих себя, подобно как пальцы рук ныряют в глубины рваных карманов. И на их лицах возникло то же выражение, которое бывает у людей, не обнаруживших за рваной подкладкой последнего медяка.
- Видите, я права! – объявила я после недолгой паузы, - А теперь я вам расскажу, где бывает любовь истинная. Бывает она, милостивые господа, только в безнадежно узком, запаянном пространстве, которое движется сквозь пучины смерти, готовой раздавить их в любое мгновение. Этому пути нет ни конца, ни края, ибо небытие бесконечно, но вы еще живы, и в своих стремлениях, своих молитвах…
По залу прошел удивленный вздох. Меня явно не понимали, на что нельзя было обижаться, ибо я уже отлично сообразила, с какой публикой имею дело. Все эти интеллигенты – просто переросшие свой возраст избалованные дети, нашедшие очередную игрушку под названием «история», и сделавшие смыслом своей жизни идею, будто именно они являются постоянным и неиссякаемым источником счастья для порожденным их же сознанием «народных масс».
- Да, зажатые среди смерти, вы неприменно сольетесь с ближним, который присутствует тут же, рядом с вами. Ведь он несет в себе те же мысли, которые волнуются и внутри вас, и никуда от него вам не уйти, как не уйти и ему от вас. Когда близкая смерть вас сплавит в невероятный монолит, вам откроется что-то гораздо большее, чем я сказала сейчас, такое, о чем я, конечно же, не имею никакого представления. Но что я вам говорю о том, чего не будет, ибо уже сейчас чую ваш ледяной страх. Я знаю ваши мечты о том, чтобы всю жизнь сидеть в этой дыре, читать до дыр одни и те же «запрещенные» книги и вкушать сладкий фрукт фантазии о собственной причастности к обустройству мира.
Когда я произносила последнюю фразу, то заметно повысила голос. Слушатели зашипели, кое-кто отвернулся, наверное, они обиделись. А, может, просто не поняли.
- Быть может, существующий мир уже прогнил настолько, что и последние крупицы любви потонули в пучине его мерзости. Но тогда выход один – разрушить этот мир, уничтожить его вместе с собой, чтобы предстать суду на Том Свете, а что будет сотворено на его месте, этого мы знать не сможем, не нашего ума это дело!
Я отдышалась и вышла из прокуренного помещения, очень похожего на пещеру. Несомненно, у создателей этого кружка были неплохие режиссерские способности, они даже место своих собраний устроили по - театральному, чтобы чувство выдуманной тайны витало в самом воздухе. На улице я столкнулась нос к носу со своим братом, который молча брел мимо, и отметила, что уж слишком часто я с ним встречаюсь последнее время. Какое-то предчувствие твердило мне, что в моей жизни он еще сыграет очень важную роль, быть может, именно он встанет во главе враждебной силы, творящей мне последнюю преграду, обернется непроницаемой стеной, об которую я, подобно вольной птице, разобьюсь насмерть.
Дома меня ждали разбросанные куклы и написанная маслом картина, изображающих меня и брата в образе младенцев, еще не ведающих о самом существовании грехов. В те годы меня еще звали гадким именем Калерия, которое не сразу и выговоришь, но которое теперь я благополучно изменила на сладостное и звонкое «Надежда»…
Почему я стала такой, почему в меня хлынули эти мысли?! Сама не знаю, во мне ли тут дело, или в той старой, совсем желтой книжке, начертанной от руки, которую я даже не смогла и прочитать, но, однако, поняла ее от корки до корки, и даже больше?!
Всю жизнь у меня было чувство, будто кто-то невидимый ведет меня за руку, и приводит туда, куда надо как раз ему. Он же все время шепчет мне на ухо, да так, что слов я разобрать не могу, но их смысл моментально пронзает меня до самых пяток. Еще мне кажется, что кого-то он ведет рядом со мной, но зачем мне нужен этот странный попутчик, знает только он, я лишь могу догадываться, что этой моей тенью является родной брат Николай. Иногда мысли о невидимом поводыре доводят меня до того, что себя саму я начинаю ощущать его сном, который снится ему всего за несколько мгновений до неизбежного пробуждения…
Пронзительный паровозный гудок разрезал ленту моих воспоминаний.
- Движемся на Лемехов, как решили! – радостно крикнул появившийся в дверях Гришка.
Лемехов… Еще одна горошина спекшейся крови, которую нам предстоит нанизать на нерв огромных четок, которые мы заберем и на Тот Свет. Небось, жители этого простецкого городка сейчас мирно посапывают в своих кроватках, и не подозревают, что по леденящим рельсовым ниткам уже катит их погибель, отбивая барабанный бой на стыках рельсов…
В ту же секунду я обнаруживаю, что, извиняюсь, совершенно голая, и накидываю на себя прекрасное белое платье, самый подходящий наряд для красной работы. Моя душа уже давно слилась с душами бойцов, а мое сознание – с их сознаниями. Сейчас я отчетливо чувствую безумную радость пропахшего угольным дымом машиниста Егорыча, глотающего вместе со своим паровозом новые версты бескрайних просторов. Ощущаю и трепетное ожидание моих артиллеристов, застывших в башнях поезда и ласково поглаживающих своих холодных друзей – орудия. Доносится до меня напряженное внутреннее сопение бойцов десантной команды, опьяненных кровью былых сражений, и от этого немного безумных. Вползают в меня и боязливые страсти нашего пулеметчика Митрофана, который временами ощущает ко мне стыдливое плотское желание, с которым сам же ведет беспощадный бой. Как-то он сказал Гришке, что в его нутре в такт «Гражданской войне-1» происходит «Гражданская война – 2». Если же он не сможет в ней победить, то есть справиться со своим «внутренним империализмом», уничтожающим истинную любовь и подменяющим ее «буржуазным грехом», ему, по-видимому, придется самого себя оскопить…
В то же время все эти люди тоже чувствуют сейчас меня, и несколько минут назад через них прошли туманы моего прошлого. Ощущают они и друг друга, столь же остро и цепко, как я чую их, в этом и состоит главный и единственный смысл нашего здешнего бытия.
 Вы спросите, как я могу вбирать в себя чужие души, впитывать не свои волнения? Попросите хотя бы дать какие-то пояснения, чтобы отдаленно представить состояние меня и моих товарищей? Увы, ничем помочь не могу, могу лишь посоветовать отправиться в точно такое же путешествие на таком же поезде.
 Перед моими глазами возникли лесные дебри, разрезаемые сейчас нашим поездом. Настоящее Берендеево царство! Но вот лес поредел, и из-за последних березок выплыли звездные огонечки. Это и есть Лемехов!
 Мысленно я поднялась в воздух, на высоту птичьего полета, обозревая каждый закуток приговоренного городка. Вот стоит пушка, еще одна пушка, два пулемета, крупнокалиберный пулемет, сокрытый на единственной в этом городе башне. Заглянула в лица защитников, и заметила, что они стоят удивительно отрешенные, как будто это и не люди, а деревянные куклы. Впрочем, оно и понятно, ибо защитники отлично знают, что уже давно обречены вместе со своим городом, как обречены еще тысячи защитников и тысячи городов. От войны они устали, она им опротивела, но у них нет способа вырваться из ее душных объятий, и потому они честно остаются стоять там, куда поставлены…
Впрочем, обречены и мы, и нас всех когда-нибудь здесь не будет, наш поезд обязательно кто-нибудь уничтожит, если не белые, то красные, ибо на этой войне у нас нет «своих». Наш бронепоезд – целостное существо, которое нельзя разорвать на части и при этом оставить жить. Но существовать в таком качестве он может лишь среди войны, среди бушующего пламени, крови и стонов за его стальными стенами. Стоит Гражданской войне кончиться – и нас не будет, ибо все мы уже не сможем жить в другом виде, кроме как все вместе и внутри поезда, который, в свою очередь, непрерывно движется внутри войны.
Сейчас наш поезд позарез нужен красным, поэтому он и считается «красным». Ведь кто кроме бронепоезда «Надежда» способен внести в окружающее пространство столь же свирепый страх, из-за которого наш поезд уже давно вошел в народную молву под названием «Молох»? Но в мыслях тех же самых красных война должна когда-нибудь кончиться, и они серьезно собираются творить свой новый мир на той же земле, по которой сейчас несется наш монстр. Неизвестно, сотворят ли они что-то, но ясно, что в их будущем всем нам нет места…
Громыхнули башенные орудия. Мое сознание полетело прочь вместе со снарядами, которые в считанные мгновения достигли жертвенного города, где разорвались на тысячи осколков. Каждый осколок точно попадал в цель, обязательно отрывая чью-нибудь руку или ногу, а то и превращая ставшее за секунду испуганным лицо в увесистую кровавую лепешку. Вот уже не осталось ни башни, ни вражеских орудий, и разорванным страхом защитникам уже некогда удивиться поистине фантастической меткости наших артиллеристов и задуматься над их тайной. Еще секунда – и в мои летящие по небу глаза видят конников, врывающихся в город с противоположной стороны. Огненный кнут моментально захлестывает всадников, и вот уже останки людей нельзя распутать с останками лошадей.
В городе вспыхнула извечная подруга войны, паника. Ошалевшие, ничего не соображающие люди копошатся на улицах городка, наталкиваются друг на друга. Кое-кто пытается спасать имущество, но разве в суматохе определишь, что из твоих многочисленных вещей тебе на самом деле необходимо? Вот и тащат, кто один валенок, кто огромный стол, кто пустое ведро. В направлении бегства у спасающихся тоже нет согласия, и несутся они в самые разные стороны, роняя барахло и расталкивая товарищей по несчастию. Огненная ладонь наших орудий раз и навсегда прихлопывает это безобразие.
Подобрав белую юбку, я лезу в верхний люк вагона. На ходу успеваю очередной раз задуматься, кто же я есть на самом деле? Кем вообще может быть женщина?
Женщина может быть, собственно, женщиной. Вариаций здесь множество – от благообразной матери большого семейства до распутной девицы, прыгающей из постели в постель. Но в любом случае сохраняется сердцевина, то есть женское начало, которое, просто-напросто, может находить самые разные, иногда даже невообразимые выходы. Может она принять и облик мужчины, я за время войны увидела множество таких «барышень», затянутых в кожанки и украшенных неизменным маузером. Но кто же тогда та, которая через секунду будет стоять в белоснежном платье над бушующим морем битвы?
Не найдя ответа, я выглядываю из бронепоезда и всматриваюсь в горячие лица своих десантников, жаждущих нового боя еще больше, чем затерянный в пустыне человек алчет холодного водяного глотка.
- Вперед! – кричу я им.
В городе закипает бой, и объятый ужасом противник бросается прочь, либо пытается забиться в последние щели и укромные местечки. Последние люди вызывают во мне отчаянный смех, ибо, что может быть хуже, чем выигрыш пары минут отвратительной, насквозь пропитанной страхом жизни. Чем мгновения такой жизни лучше моментальной, безболезненной смерти?!
Тем временем я обращаю свой взор на недалекую станцию. Там, похоже, собрались наиболее отчаянные защитники города, и они готовят нам какую-то «поганку». Так и есть, уже через мгновение по одному из путей на всех парах помчался черный зловещий паровоз, намеревающийся мощным ударом сбить с рельсов наш бронепоезд. Это нам знакомо, обычная тактика борьбы с бронепоездами…
 Через мгновение черный котел лопнул, как будто сам собой, и искореженные куски металла со свистом разлетелись вдоль насыпи. Наверное, обороняющиеся от отчаяния забыли, что «Надежда» (или «Молох», по-ихнему) – бронепоезд не простой, и такие фокусы с ним явно не пройдут. Порыв холодного ветра остудил одно из наших орудий главного калибра, и наводчик Демка мне весело подмигнул.
Тем временем десантная команда притащила к поезду тех, кто был захвачен в городке, от которого едва осталась его треть. Перед моим вагонов собралась толпа невнятных людей, одетых кто во что – от нелепого фрака, до рабочей телогрейки. Среди этих людишек сразу бросались в глаза три паренька, головы которых украшали шлемы со звездами.
- Мы свои, красные! – орали они, - Мы тоже брали город, только с другой стороны! Вы же были посланы, чтоб нам огнем подсобить, а вы сначала по нам картечью шарахнули, а теперь вот, в расход пустить собираетесь!
Я поправила свое платье, и повернулась к пленным.
- Мы никого не судим, - сказала я, - Судить вас будут там.
Указав на небеса, я делала короткую паузу, во время которой наблюдала за блестящими глазами схваченных. Сквозь страх в них сквозили слабые отблески надежды, и я усмехнулась из-за того, что стояли они аккуратно напротив надписи «Надежда», сделанной на нашем борту, да и на них в упор смотрел ни кто-нибудь, а я, Надежда.
- Но зачем вам оставлять жизнь сейчас, если все равно вы все скоро умрете?!
Моя фраза смутила «пленников». Наверное, за время войны они ожидали чего угодно, только не ожидали услышать свой смертный приговор в такой форме, да еще и из уст женщины.
Гриша дал знак, и толпу стонущих пленных потащили к хвосту поезда. Там у нас ехали три цистерны, наполненные серной кислотой. Конечно, возить это вещество в бой – смертельно опасно, но я не знаю лучшего способа казни, чем утопление в этой жидкости, не оставляющей от бренной плоти практически ничего. Запасы кислоты мы периодически пополняем, для чего в моем купе есть карта всех кислотных заводов России. Использованные же цистерны мы просто бросаем на запасных путях разных станций.
Вскоре со стороны хвоста поезда раздались пронзительные крики и мольбы о пощаде. Чего кричать, если есть простейший способ избежания жуткой смерти в разъедающей кислотной жиже?! Надо просто броситься на охранника, и он успеет пристрелить бунтаря из своей винтовки. Или привычное за войну черное дуло винтовки, погруженной в человеческие руки, для них страшнее, чем бездушная кислотная пучина?!
Вскоре расправа завершилась, и недра облицованной керамикой бочки навсегда сплавили в себе красных и белых. Отцепив цистерны, поезд тронулся в дальнейший путь.
Дальше Иннокентий Владимирович просто перелистывал страницы, время от времени выхватывая отдельные абзацы. В них говорилось о новых боях, взятии и разрушении все новых и новых городов. В одном из захваченных местечек соратники Надежды, при ее благословении, тотально вырезали и утопили в кислоте все население.
Практически все, и белые, и некие «михайловцы», и «ивановцы» мечтали покончить с ненавистным поездом. Его многократно атаковали, устраивали засады, подрывали пути и мосты. Все оказывалось тщетным, ибо особое видение пространства, доступное бойцам «Надежды» всякий раз предупреждало их о надвинувшейся опасности. О неуязвимости бешеного бронепоезда, не получившего за всю войну даже вмятины, складывались зловещие легенды. Особенно прославился случай, когда «Надежде» удалось в одиночку справиться с целой кавалерийской дивизией, усиленной броневиками.
В свободное же время сама хозяйка бронепоезда много философствовала, или изобретала какие-то диковинные механизмы, которые одновременно необычайно страшны, и столь же бесполезны. Их рисунки мешались с текстом, иногда даже спутывались с буквами, превращаясь в единую нечитаемую массу. Там же были и рассуждения об отношениях женщины с техникой, и автор утверждала, что они всегда будут выше, чем отношения мужчин, ибо последние видят в машине, в лучшем случае, своего товарища, женщина же способна почувствовать в механизме мужа.
К окончанию той жуткой войны, на бронепоезд стали охотиться красные. Похоже, они всерьез решили вытеснить его из того мира, где ему уже не было ни малейшего места. Методы были те же самые, что и у белых – засады, подрывы мостов и полотна. Соответственно, таким же был и результат, не помогло даже подкладывание мины в тендер паровоза.
К борьбе со зловещим поездом подключилась даже ВЧК. Казалось бы, «Надежду» можно было просто-напросто запереть на каком-нибудь полустанке, отогнав на запасной путь, не дать воды или угля… Но перепуганный железнодорожный люд в ужасе шарахался от проклятого поезда, и едва он появлялся на какой-либо станции, изо всех сил спешил выполнить приказания его сумасшедшей командирши и отправить страшный состав подальше от себя.
Кеша заглянул в конец книги, на два ее последних листа, и опять погрузился в чтение.
Опять стучат колеса, отправляя меня в далекое детство, когда мы с папой, мамой и братом ехали на юг. Где-то теперь папа с мамой? Но братец где-то здесь, рядом, я отчетливо слышу его бесшумные, но все-таки ощутимые моим сердцем шаги. Зачем он здесь? Чего ждать от него?
Тогда, в детстве, мир еще не знал, что ему суждено пройти это испытание, испытание мной. Теперь он его прошел, и если все-таки уцелел, значит осталось в нем что-то, давшее право на выживание. Может, память о нас заставит тех, кто уцелел о чем-то задуматься, изменить что-то внутри самих себя? Но если этого не произойдет, то когда-нибудь найдется новая Надежда, которая посвятит свою жизнь тому, что настойчиво зашагает по моим стопам! Ей в наследство я оставляю то, что создала несколько дней назад, рисунок машины для полного уничтожения мира!
- Похоже, ты окончательно сошла с ума, - пробормотал Иннокентий, незаметно обратившись напрямую к автору и главной героини книги.
Но его взгляд сам собой заскользил по строчкам дальше.
Случилось все-таки то, что уже давно должно было случиться. Мощный взрыв разворотил пути перед «Надеждой», другой взрыв искромсал рельсы за ней. Наше сверхзрение отказало нам, и вся округа остается наполненной непролазной мглой, сквозь которую в наши борта летят огненные стрелы снарядов. Взрыв невероятной силы превратил паровоз вместе с Егорычем, Ваней и Федей в груду разорванного металла, в которой уже не найдешь и частички человеческой плоти. То, что ощутили они в момент смерти, вошло и в меня, и теперь я знаю, как это – умирать, и как отправляться на Тот Свет…
Сейчас гибнут все новые и новые бойцы, частицы меня, когда я начала писать эту фразу, погиб пронзенный десятком осколков Дема. Я чувствую, будто распадаюсь по частям, и куски меня все улетают и улетают туда, откуда уже нет возврата, но я продолжаю ощущать острую, болезненную связь с ними. А еще я чувствую близость своего брата… Он там, рядом, за стенкой вагона, которая неожиданно стала мягкой и податливой… Все…
Последние слова были написаны коряво и едва разборчиво, чернила мешались с кровью. Под текстом вместо подписи стояла огромная кровавая клякса. Ниже кляксы огромными буквами, выведенными, наверное, окровавленным пальцем, было начерчено:
«И все-таки меня повторят».
Иннокентий Владимирович захлопнул книжку и вытер со лба пот. Из-под ее обложки вылетел пропитанный желтизной кусочек газетного листа, когда-то принадлежавший неизвестно какой газете. «Петровский Николай Владимирович награждается орденом Красного Знамени за ликвидацию бело-эсеровского бронепоезда «Надежда» – значилось там.
В этот же момент скрипнула дверь, и луноподобные глаза его Надежды в упор уставились на Иннокентия.
- Прощай, папа, - тихо сказала дочка, сделав ударение на первом слове.
Товарищ Хальген
2006 год