Я и Астафьев

Я и Астафьев



- Я никогда не читал Астафьева, - сказал я вслух и пошел бродить по унылому, захламленному редакционному кабинету в желтоватых бумажных обоях. Потом вернулся к выпуклому доисторическому монитору и еще раз перечитал письмо в окошке электронной почты. Фонд имени В. П. Астафьева предлагал мне получить у них одноименную премию.
«Царь-рыба» - всплыло и булькнуло в моей голове. И параллельно всплыл диалог из 10-го класса среднеобразовательной Усть-Янской улусной гимназии:
- Тебе что, задали Астафьева читать?
- Да, «Царь-рыбу»…
- Ты прочитал?
- Да-а-а… Там про то, как мальчик ловил рыбу…
Мой друг Пашка был удручен прочитанным. По его словам, он никогда еще не читал такой скучной и бессмысленной книги. Мне самому из этой братии писателей-деревенщиков-патриотов-знатоковзагадочнойрусскойдуши задали читать Распутина. В принципе, было интересно – про эту несчастную беременную и ее мужа-дезертира. Но читать про то, как мальчик ловит рыбу… Я поглядел на обложку книжки в Пашкиных руках, и забыл об Астафьеве на долгие годы. «Царь-рыба». Есть что-то неприятное в этом названии. Царь – да еще рыба. Антимонархические настроения, терроризм с револьверами, народовольцы… и мальчик-рыболов.

А тут – вон оно как. Я пошел в гости к знакомому и стал шариться по его книжным полкам.
- У тебя есть Астафьев? – спрашивал я.
- А ты что, в школе не читал? – спрашивал он.
- Нет, а ты? – спрашивал я.
- Я читал, - говорил он, - «Прощание с матерой». Мне понравилось.
И делал при этом такой вид… руки в карманы, взгляд слегка растерянный и полный воспоминаний, носки из-под джинсов растрепанные торчат.
А я думал, что матерая – это какая-то волчица.
В общем, не было у него Астафьева. И ни у кого не было. И все, у кого я спрашивал, удивлялись, как я мог не читать Астафьева, хотя у них не было ни одной астафьевской книжки. А в библиотеку я пойти не мог, потому что еще несколько лет назад задолжал им этого европейского драматурга, который написал «Мамашу Кураж». Бертольд Брехт.

Так я собрался, купил за свои деньги билет, сел в автобус и поехал получать премию имени Астафьева, не читав из него ни строчки. Старый «Икарус» пилил асфальтобетон и коптил дизельным выхлопом встречные фуры двенадцать тоскливых часов. За это время я подробно ознакомился со всякого рода придорожными забегаловками, туалетами, магазинами, автостанциями и даже заглянул в глаза одной пробегавшей мимо дворняге. Дворняга бежала по территории автостанции поселка, о существовании которого я прежде не подозревал и даже сейчас у меня есть сомнения на его счет.
В другом неизвестном поселке я купил большое зеленое яблоко. Я как всегда сильно хотел есть, а денег, опять же как всегда, не было. А в магазине из относительно безопасной еды были только чипсы, хлеб и яблоки. Яблоки лежали горкой на прилавке.
- Дайте одно, - сказал я продавщице.
Ел его немытым, в автобусе, жалея, что в яблоках содержится витамин F, возбуждающий аппетит.
«Красный яр» - стали попадаться по пути таблички. Это возвестило о приближении к городу, пахнущему мятыми зелеными десятирублевками.

Напротив автобусных дверей стоял мальчик в мягкой коричневой курточке и держал в руках белый листок формата А-4, с моим именем большими черными буквами. Это был Иван Клиновой. Он был красноярским поэтом, работал в журнале «День и Ночь», основанном Астафьевым, и тоже собирался получать одноименную премию. Он смотрел на меня глубокими поэтскими глазами и говорил:
- А я тебя сразу узнал. Ты, прям, как на той фотографии. Поехали ко мне, с достопримечательностями завтра ознакомишься.
Иван жил с родителями в отдаленном районе со странным названием. Был уже вечер, и ему надо было купить «Кока-колы» к ужину. Поэтому мы зашли в магазинчик, что помещался в пристройке большого железобетонного дома. Приобретая «Кока-колу», Иван хвастался девчонке-продавщице:
- А мы завтра литературную премию получать будем. Я в номинации «Поэзия», а он – в «Прозе».
- Вы что, писатели? – недоуменно разглядывала нас продавщица.
- Я поэт, - гордо запрокидывал чисто вымытую голову Иван, пересчитывая сдачу, - А он – писатель.
Девушка смотрела в мою сторону со смесью любопытства, презрения и жалости.
- Большая, хоть, премия-то? – спрашивала она с деревенскими бабьими интонациями безнадеги и понимания.
- Тысяча долларов, - говорил Иван, - Каждому.
- У-у-у… - продавщица серьезно и с хитринкой еще раз всмотрелась в наши лица, - Можете иномарку подержанную купить. На пару.
- Можем, - сказал Иван.
Он взял свою огромную бутылку «Кока-колы», и мы ушли.
У него дома, в кухне, перед телевизором, мы ужинали картофельным пюре и свиными отбивными. А после ужина Иван показывал мне всякие приколы, вроде аудиозаписи Бродского или радио-ляпов, которые есть у него в компьютере и расспрашивал об Астафьеве.
- Я не люблю Астафьева, - говорил я уклончиво, - Он мне не близок.
- Знаешь, - говорил Иван, - В школьном возрасте я его тоже не любил. А недавно, вот, взял и перечитал «Царь-Рыбу». И я тебе скажу – это же песня! Ты обязательно перечитай.
- А у тебя есть? – спрашивал я.
У него не было.
- А почему твой район так странно называется? – спрашивал я.
- Он назван по местному сорту яблок. – отвечал он.
- Вкусные яблоки? – спрашивал я.
- Не знаю, не пробовал, - отвечал Иван.
- А ты давно тут живешь? – спрашивал я.
- Всегда, - говорил он.

Утром мы с Иваном и его мамой пошли покупать ему ботинки к церемонии. Он с утра надел вельветовый костюмчик с узкими брючками, и его старые ботинки не гармонировали с эстетским вельветом. Выбрал он себе какие-то остроносые. Я его выбор не одобряю.
Потом он пошел стричься в парикмахерскую, а я сидел в той же парикмахерской, у входа, и ждал его. Он уверенным голосом давал парикмахерше указания – как его стричь. А я просто сидел. Мне не нужно было стричься. Я, как всегда, был лысым.

Потом было немного красноярских достопримечательностей, вроде традиционных мест скопления местной молодежи, забитые маршрутками улицы, и наконец какое-то здание, где должна была проходить вся эта церемония.
Первым, кого я увидел в здании, был фантаст Силаев. Он бродил вдоль стены большого холодного зала, помахивая длинными руками. Зал был уставлен стульями в ряд. А Силаев был весь длинный, глубокомысленно-растерянный.
Увидев меня, он развел руки пошире и молча пошел в мою сторону, блестя очками, будто бы обниматься. А подойдя – пожал руку.
- Я рад, - сказал он улыбчиво, - Желаю тебе….
И помахал в воздухе странно скрещенными пальцами. Но я понял, что он желает мне хорошего и тоже улыбнулся ему. Тут к Силаеву подошел незнакомый чисто выбритый мужчина, взял его за рукав и потащил в сторону.
- Это лауреат-прозаик, - успел сказать утаскиваемый Силаев.
- Хорошо, - сказал мужчина, смерив меня милицейским взглядом.
Я сел на стульчик. Постепенно набирался народ. Больше я никого не знал. Они здоровались, говорили о непонятном, садились на стульчики.
Иван подвел ко мне мужчину, который утаскивал Силаева.
- Вот он, - сказал Иван мужчине.
- Вы здесь. Хорошо. – на этот раз мужчина был чем-то удовлетворен и взгляд его подобрел, был как у воспитателя детского сада.

В начале церемонии показали отрывок из телевизионного интервью Астафьева. Голос журналиста Парфенова гугнявил за кадром выспренно:
- Виктор Петрович, спасибо большое, что согласились нас принять в своей загородной резиденции!
Пожилой морщинистый Астафьев странно каменел от этих интонаций и видно было, как он лопатками ощущает пространство за своей спиной – серенькое слезливое небо и трепетанье осенних веток на ветру. Еще в кадре была стена резиденции с облазящей масляной краской голубого цвета.
Журналист задавал пафосные вопросы о судьбах Родины. Астафьев отвечал, потому что надо же что-то отвечать гостю, если тот спрашивает. Его одноглазое лицо было усталым и тихим.
Когда экран погас, перед рассевшимися гостями стали выступать спонсоры астафьевского фонда. Они все сидели на первом ряду, выпятив животы и блестя наручными часами, запонками, галстучными булавками, дорогими ботинками и мясистыми носами. По очереди вставали, брали в руки микрофон и принимались излагать на тему: «Я и Астафьев». По всему выходило, что при жизни Астафьев был никчемным человеком, не умевшим говорить с начальством и считать деньги. Через несколько выступлений этих грушевидных дяденек образ Астафьева с серым небом за плечами стерся в моей голове, и на смену ему пришел кривенький Иванушка-дурачок в застиранной футболке, в одной руке неосмысленно держащий мятые купюрки спонсорской помощи, а другой рукой пожимающий копыта этим самым спонсорам. По странному капризу судьбы эта деревенщина была знакома со Спилбергом.
Блестящие люди так радостно улыбались друг другу, так проникновенно вспоминали, и так уверенно приводили Астафьева к своему позолоченному общему знаменателю на базе последних номенклатурно-финансовых достижений, что мне казалось, будто сейчас они вскрикнут на русский народный манер, закинут за плечи галстуки и пойдут хороводом вприсядку, распевая частушки о смешных таежных писателях. Видно было: крупные бизнесмены действительно дружили с Астафьевым и сильно помогли ему в жизни. Без них он бы не справился, дурачок одноглазый.
После спонсоров выступило несколько деятелей местной культуры, также с телами в виде груш. Они продолжили ту же песню, только упирали на факт своего почти кровного родства с Астафьевым. Ведь для такого родства у них были безусловные основания – сакральные глубины истинной русской духовности, в которых они чувствовали себя царями и рыбами. Они же рассказали, что сам Виктор Петрович, конечно не понимал, насколько велик и важен для России. Он вообще не понимал, что творит. Только они понимали. Сердцами своими культурными чувствовали. И ему объясняли. Без них он бы так ничего и не понял.
Когда все устали и немного расслабились – перед публикой по-быстрому провели нас, лауреатов Фонда, с букетами в руках и дипломами в рамках. Я сказал просто: «Всем спасибо». Иван толкнул насыщенную поэзией речь. А еще одна девочка-лауреатка сказала что-то милое и одухотворенное, чему все похлопали.
Потом все встали и начали вдруг расходиться, потому что спонсоры действительно устали.
Ко мне подскочили телевизионщики – девушка в черном и парень с камерой на плече, угрюмо-презрительный, как все операторы. Он блестел в мою сторону линзой объектива, а девушка спрашивала дежурным голосом:
- Андрей, а когда вы в последний раз перечитывали Астафьева?
- В школе, - врал я, кося глазами от смущения.
- Вам понравилось? – улыбалась она мне, будто речь шла о чем-то очень личном и приятном.
- Он не близок мне по своему мировосприятию, – я решил перестать врать.
Она еще спрашивала меня, на что я потрачу премию. И у нее было такое лицо, будто она понимала, что отвечу я что-нибудь благородное, а премию таки пропью. Я ответил, что часть отдам маме на дорогостоящее лечение, а остальное пущу на всякого рода удовольствия. Правда, я сам не знал, что имею в виду под удовольствиями.
Когда они от меня отстали я в очередной раз собрался идти к Силаеву, которого видел бесцельно пьющим шампанское в другом конце зала. Но меня перехватила кряжистая тетка в белой кофте.
- Я бухгалтер фонда, - сказала она, - Иди ко мне, я дам тебе премию.
Я пошел к ней, сильно удивляясь на ходу. Мне казалось, что премию, судя по предыдущему моему опыту, будут долго и занудно перечислять на мой банковский счет, сопровождая процесс интеллигентной руганью и недоразумениями. А эта добрая женщина просто выудила из дамской сумочки конверт, сунула его мне в руки и велела:
- Пересчитай!
Потом сунула туда же неизвестного образца бланк с моей фамилией и велела:
- Распишись!
И напоследок уже материнским ласковым голосом:
- Спрячь деньги!
Конверт приятно отяжелил мою джинсовую курточку, и я пошел к Силаеву. Пока все вышеперечисленное происходило, гости уже напились шампанского и почти исчезли. Везде стояли стулья и пустые бокалы. Между ними ходила дама в белой рубашке и с подносом, на котором оставался один полный бокал. В пустынном зале, заполненном только тишиной и стульями, я выпил с Силаевым советского шампанского за мою премию, и он сказал мне:
- Знакомься. Наташа.
Это он сказал по поводу улыбчивой девушки, стоявшей от нас в некотором отдалении. Было видно, что она уже пила шампанское, и что она без лифчика. Я улыбнулся ей.

Мне нужно было куда-то девать букет цветов. Потому что мы собирались ехать организованным порядком на могилу Астафьева, а потом в овсянку. Это Силаев так сказал:
- Ты возьми свою одежду из гардероба, мы сейчас в овсянку поедем.
- В овсянку? – спросил я.
- Это название деревни, - сказал Силаев.
Я решил подарить букет первой встречной симпатичной женщине. Я так еще никогда не делал, и мне казалось, что я очень обрадую эту первую встречную. Выскочив на улицу, я прослонялся там по тротуару минут десять. Было холодно, ветрено, и женщины в пределах видимости не появлялись. Разочарованный, я пошел в гардероб. Там стояла девушка в черном с местного телевиденья. Она что-то выговаривала оператору, который стоял перед ней и смотрел поверх ее головы.
- Девушка, возьмите цветы, - сказал я с чистым сердцем, протягивая букет.
- Спасибо, мне не нужно, - ответила она.
«Вот, еще уговаривать тебя…», - подумал я и сказал:
- Жалко выбрасывать.
- Мне их некуда девать, - сказала она.
- В машину положите, - сказал я.
Она еще помялась и взяла цветы. А я подумал: «Ну, все-таки подарил…»

Писателей, лауреатов и прочих статистов предполагалось везти в ПАЗике. А спонсоры, видные деятели местной культуры и вообще друзья Астафьева хотели ехать следом в своих иномарках.
Я сел в ПАЗике на самое заднее правое место – мое любимое. Правда, прямо передо мной помещался траурный венок для могилы писателя. Но это не беспокоило. Не для меня же венок. Рядом сели Силаев с Наташей. Наташа молчала и улыбалась, а Силаев рассказывал ей про меня:
- Ты не бойся, что у него голова бритая, он нормальный.
Одновременно он выдергивал из венка хилые цветочки и составлял букетик.
- Саш, это же траурный венок, - сказал я.
- Будь тут Виктор Петрович, он бы сказал: «Ребята, ну нахрена мне этот венок? Езжайте водку пить», - пояснил Саша.
И мы поехали. Ехали долго. За время пути успели обсудить с Силаевым и молчащей Наташей всех наших общих знакомых. Правда, их было немного – те кто вышел в прошлогодний финал премии «Дебют».
- Что, пишет тебе Самаркандова? - спрашивал Силаев, масляно улыбаясь.
- Знаешь, - отвечал я со вздохом, - Пишет, в основном, ее муж. И не мне, а всем, с кем я работаю.
- Зачем? – спрашивал Силаев.
- Ну, - объяснял я, - Он считает меня дурным человеком. Мягко говоря, козлом. И готов рассказывать об этом снова и снова. А для этого ему постоянно нужны новые люди.
- А что люди? – спрашивал Силаев.
- Они ему верят, - говорил я, - Но это не сказывается на их отношении ко мне.

Автобус начал останавливаться. Через каждые десять минут. Съезжал на ответвления дорог, разворачивался, снова разворачивался, снова вставал. За окном, в такт его перемещениям, дергалась и вертелась лесистая местность.
- Что вы мне рассказываете! – кричал водитель на руководительницу Фонда имени В. П. Астафьева, - Я не местный! Вы мне покажите пальцем, куда ехать!
- Ехать надо туда, а потом туда, - показывала пальцем куда попало руководительница.
Водитель раздраженно кивал. Ехал. Останавливался. Выкручивал баранку до упора и снова ехал.
- Что происходит? – спрашивал я Силаева.
- Они не знают, куда ехать, - говорил он.
- Но ведь мы едем на могилу Астафьева, - говорил я.
- Они не знают, где это, - говорил он.
- А ты? – спрашивал я.
- Я тоже не знаю, - говорил он, - Я туда и не собирался. Это они собирались. Вот, теперь ищут.
- Там дорога была глиняная, размокшая такая глиняная дорога! – кричала руководительница.
- Тут везде грунтовки! – кричал водитель.
- Они же говорили, что его друзья… - говорил я.
- Как видишь… - говорил Силаев.
Автобус останавливался, и кто-то, выскочив из следующих за нами иномарок, подбегал к дверям:
- Вы чего вертитесь? – орал он, просунув голову в салон.
- Мы не знаем, куда ехать! – орали ему.
- Мать вашу! – орал он.
И убегал. Возвращался с деятелем местной культуры. Тот вставал в передней части салона, оттеснив животом руководительницу фонда, и принимался солидно поставленным голосом давать руководящие указания водителю. Водитель выкручивал баранку. Автобус ехал, останавливался, снова останавливался, снова ехал.

Через пару часов душевный жар исследователей красноярья утих под гнетом обстоятельств, и они, следуя загробному повелению классика, поехали пить водку. Могила классика осталась ненайденной. Силаев подарил букетик поминальных цветов Наташе. Я задвинул венок ногой под впередистоящее сиденье. Друзья Астафьева молчали.

Овсянка была обычной сибирской деревней – с тесными грязными улицами и кособокими маленькими домиками, стонущими под натиском желто-красной листвы и тяжелого серого неба. Посреди этого провинциального великолепия лакированным бревенчатым гробом лежала усадьба Астафьева. По углам сплошного трехметрового забора из добротных досок стояли вышки с прожекторами, направленными внутрь. А внутри заборного прямоугольника была истоптанная земля без единой травинки и несколько строений а-ля «советское кино о колхозе-миллионере». На меня сразу навалилось ощущение заброшенной зоны, по баракам которой я лазил в детстве. Не хватало только красного щита с топорами и ведрами посреди двора и надписей на русском, якутском и немецком: «СТОЙ! HALT! ТОХТО!». Заброшенные зоны никто не разворовывает. И они стоят десятилетиями, как новенькие, блестя прожекторным хрупким стеклом без единой трещинки.
- Некоторые нас обвиняют, что мы строим потемкинские деревни, - начала экскурсию по музейной усадьбе руководитель Фонда имени В. П. Астафьева, - Это неправда! Мы провели полную реконструкцию сгоревшего дома и всех построек. Реконструкцию с нуля. Да, мы что-то сделали лучше, чем было. Но нельзя же повторять неприглядности. Мы улучшаем память о писателе. Например, вдоль берега Енисея у деревни Овсянка сейчас вымощена набережная. Ведь сюда такие люди приезжают. Что же им – по грязи ходить? А так – память о писателе. Кстати, памятник мы ему поставили. Он там с женой изображен, на лавочке, как простой деревенский мужик.

Мы по-быстрому обошли все постройки. В избе, где комнаты были рассчитаны по размерам на прием правительственных делегаций, мы ознакомились с манекенами, изображавшими героев повести «Последний поклон». Потом нас вывели во двор и показали, где тут сажают картошку, чтобы все было как настоящее. Где рубят дрова на ровном, почти паркетном, настиле и складывают исполинские поленницы под добротной шиферной крышей. Где должны содержаться коровы и свиньи. Коров и свиней не было.
Зато в амбаре, теплом от центрального отопления, нас уже ждали накрытые столы большой буквой П. За время скитаний в поисках безвестной могилы, дружественная умершему общественность сильно изголодалась. За столы сели спешно и в беспорядке. Центральное место почему-то заняли Силаев с Наташей. И все действо сразу стало немного напоминать свадьбу.
Я сел недалеко от края, между Иваном Клиновым и скромным мужчиной с бородкой, похожим на успешного предпринимателя. Как-то сумбурно и без внятной очередности стали произносить скомканные речи и налегать на еду.
- Ты пьешь водку? – спросил меня Иван.
- Да, - сказал я.
И он налил мне полрюмочки. Предприниматель с бородкой тоже скромно подставил рюмку. Иван налил и ему.
- Ну, давай, - сказал Иван, - За нас!
Мы втроем стукнули в рюмочки. Я нагреб себе в тарелку пирогов. Мужчина-предприниматель кушал ножом и вилкой расстегай с рыбой.
- Давайте выпьем еще, - скромно предложил мужчина.
- Давайте, - сказал я.
По мере опустошения бутылок тосты становились все длиннее. Начинались они на самые разные темы, а заканчивались все той же картонной импровизацией «Я и Астафьев». Теперь писатель-деревенщик пил в воображаемом прошлом водку с мужиками и учил пацанов ловить царь-рыб. Я представил его в детстве, в нечистой рубахе, на голом берегу свинцового Енисея, закидывающего удочки вместе с парочкой щуплых детишек, со следами потомственного алкоголизма на лицах. На их детские плечи явственно давил асфальт и чугунные завитки новой набережной.
- Я не понимаю, за что им дали по тысяче долларов! – возмущался, стоя посреди амбара грушевидный деятель местного искусства. Все на него смотрели. От него веяло администрацией, обжорством и ленью. В руке он держал рюмку водки и поднимал ее к потолку, - Мне никогда ничего не давали! Я свои деньги зарабатываю! Я всю жизнь в театре. А что они сделали? Может, они что-то написали? И им за это тысячу долларов? За что?
- Да, ладно тебе, - говорили ему из-за столов, - Они молодые, им надо.
- Пусть работать идут! – говорил он.
Потом закончил чем-то вроде «Я и Астафьев», выпил и сел кушать. Кушал хорошо.
Я к тому времени уже наелся, захмелел от водки и поглядывал на дверь – хотел на воздух.
- Как я понимаю, речь идет о вручении литературной премии, - вежливо интересовался у меня предприниматель с успешной бородкой, - А когда же ее будут вручать?
- Уже вручили, - говорил я, - Еще утром.
- А что, лауреатов сюда не привезли? – он удивлялся, изящно отводя в сторону руку с вилкой.
В своей мягкой светло-коричневой замшевой куртке, с чистым взглядом и интеллигентским выговором он выглядел почти иностранцем.
- А вот мы с ним – лауреаты, - говорил я и показывал на Ивана.
- О! – он радовался по-детски и даже немного краснел, - Давайте выпьем, ребята! Я так рад за вас. Ни разу не пил с писателями.
- А где наши лауреаты?! Пусть они чего-нибудь скажут! Где они?! – вспомнили про нас и остальные.
Первым встал Иван. Тряхнув поэтской головой и запрокинув ее, он прочел стихотворение про берег Енисея, со словами «сам не знаю, на кой эта ширь». Ему привычно похлопали.
Я не знал, что им сказать. У меня в голове молчаливо сидел Астафьев и смотрел в пол от усталости или смущения. И мне было стыдно перед ним за весь этот хрустящий спонсорский аттракцион, за центральное отопление и благоустроенный туалет в амбаре, за тюремные прожектора и пустой свинарник, за асфальт набережной и памятниковую бронзу, за его друзей и за его музей. И поэтому я прочитал ему вслух маленькое стихотворение про мою родину, где можно встать на земле, и глядя перед собой, видеть только небо и землю. Землю и небо, в которых не живут спонсоры.
В стихотворении было всего четыре строчки. И, честно говоря, народ не успел сообразить, что к чему. К концу четвертой строки они только перестали жевать. Спросили:
- Это всё?
- Да, - сказал я.
Мне привычно похлопали.
После меня долгую вдохновенную речь толкала третья лауреатка. Я не слушал. Ел бруснику с сахаром. Жалко было, что брусника переморожена. Из нее исчезла эта чудесная северная мягкость, бархат вкуса.

Вы можете спросить: а почему тебе не было стыдно за премию в кармане? А я отвечу:
- А потому что без денег я не могу жить. А без асфальта в Овсянке, спонсоров и декоративных усадьб – могу, хочу и буду. И чтобы уважать человека, мне достаточно знать, что он тоже жил без всего этого.

Снаружи, под енисейским небом, дело шло уже к вечеру. Во дворе было пусто, только два мужика в фуфайках и шапках-пидорках рубили дрова на полупаркетном настиле. Я подошел к ним, поздоровался. Они ответили вежливо и отстраненно, как незнакомому начальству.
- А чо, мужики, - спросил я, придав голосу гопницкие интонации, - Вы читали книжки Астафьева?
Мужики радостно осклабились в мою сторону щербатыми никотиновыми ртами. Признали своего.
- А хули нам его книжки читать! – сказал один, с сединой на черных висках, - Мы с ним водку пили.
- Ну, и как он? – спросил я, тоже лыбясь.
- Да, нормально, - отвечал все тот же, собирая в охапку дрова - Иногда сам за бухлом бегал.
- А тебе как? – спросил я другого, молодого и рыжего.
- Я с ним не пил, - отстраненно улыбнулся молодой, - Я не местный. Это он пил, он местный.
- Местный… - сказал я, - А у Астафьева, правда, такая усадьба была?
- Да, ну! – махнул рукой в верхонке местный, - Так богато тут никто не жил. А они не богаче других были. Это щас понастроили… Бухать приезжают. Офицанточки тут у них… Живому ему чо-то таких домов не строил никто.
- А чо с дровами будете делать? – спросил я.
- Работники музея с****ят, - сказал тот, кто пил с Астафьевым.

Уже темнело и включили прожектора. Они вспыхнули резким карцерным светом, отрезали астафьевский двор от сумерек и вечерней зари над рекой.
Из амбара вышла покурить лысая пузатая фигура. Это был известный фантаст-юморист Успенский. Я видел его еще, когда получал премию «Дебют» в Москве. Помню, он сильно выделялся на фоне рафинированных членов жюри растянутыми трениками, красным лицом и мятой футболкой, из-под которой торчало круглое пузо. Для меня тогда это было удивительно. Мне нравились его книжки, и я представлял его себе таким худым, злым, энергичным, человеком-ядовитой-осой. А он оказался алкогольным колобком с серыми глазками. Допился до сердечного приступа или чего-то в этом роде. Не смог присутствовать на вручении Силаеву премии, потому что после приступа и откачки врачами «скорой», продолжил пить у себя в номере. Силаеву пришлось потом брать его под личный контроль и везти в Красноярск на самолете.
В данный момент Успенский был в завязке и пил на банкете только брусничный морс. Стоял, курил, щурясь на прожекторы. К нему вышла его жена, пожилая редакторша местной газеты, слегка экстравагантного вида. Так выглядят после сорока женщины, не желающие ни стареть, ни молодиться. Когда я проходил мимо, она вдруг окликнула меня:
- Слушай, - сказала она, держа сигарету на отлете, - Мне понравилось твое стихотворение. Правда, я не поняла, про что оно. Слишком короткое. Но в нем было это – чувство поэзии. Такое редко встречается даже у поэтов.
- Спасибо, - сказал я.
- Ты когда собираешься в Москву? – спросила она.
- Я не собираюсь в Москву, - сказал я.
Она опустила сигарету и округлила удивленно глаза.
- Тебе обязательно надо в Москву. – заговорила она торопливо и даже забыла курить, сигарета тлела в ее пальцах, - Нельзя, чтобы ты просто пропал. Я много раз видела, как пропадают талантливые люди. Если останешься, это тебе гарантировано. Тем более, в твоем Кемерове.
- А что я буду делать в Москве? – спросил я, - Что у меня там будет, чего нет в Кемерове?
- Глупенький! – убеждала она, - Я дам тебе адрес Шендеровича, позвоню ему, попрошу, чтобы он помог. Он, конечно, не поможет. Он такой… но хоть что-то посоветует. А дальше ты сам сможешь! Я вижу по твоим глазам, что ты сможешь. И глаза у тебя красивые. Правда, в Москве тебе придется спать с мужчинами. Но ты сильный, ты выдержишь.
Я заржал, как конь, схватившись за живот и притопывая ногами по дощатому настилу.
- Дурачок… - сказала она с материнским вздохом, как говорят о хороших, но пропащих сыновьях, и затянулась сигаретным дымом - Тебя наверное, в Кемерове девочка ждет… С твоими глазами – обязательно есть хорошая девочка, которая ждет… Сидит, там, наверное, беременная…
Она заглянула мне в лицо и улыбнулась по-доброму печально. Вокруг ее глаз лучились морщинки.
- Нет, не беременная, - сказал я.
- Хорошо, что не беременная, - сказала она, странно отворачиваясь и делая голос сухим, - Только все равно… Миша! Ты слышал? Он не хочет ехать в Москву!
Успенский подошел к нам, посмотрел на меня, и сказал так же, как она, в сторону:
- Ну, что можно сделать, если человек в таком возрасте.
А потом уже мне:
- В Кузбассе ты ничего не высидишь. Ваша власть… Тот человек, который у вас главный – он ничего не понимает в искусстве.
- А посмотри, какие у него глаза, - сказала жена Успенскому.
Тот посмотрел на меня еще раз:
- Да, видел я уже его. И читал.
Он как будто хотел сказать что-то еще, но бросил окурок. И мы все пошли в амбар, потому что на улице становилось холодно.

Официантка собирала со стола пустые бутылки и расставляла полные. Симпатичная молодая женщина, с простым терпеливым лицом. Она ходила среди спонсоров и деятелей местного искусства, как призрак русского народа на глазах пьяного барина.
- Простите, - обратился я к ней, - А много ли им еще пить осталось?
- Еще пол-ящика водки, - она ответила мне так же, как те мужики во дворе, чуть испуганно, вежливо и отстраненно, будто я хотел ее в чем-то уличить.
Я неловко наклонился к ее уху и сказал, чуть запинаясь:
- Среди этого сборища вы единственный человек, на которого приятно смотреть.
Она молча повернулась ко мне.
- Поверьте слову писателя, - сказал я, чувствуя себя молодым идиотом.
- Спасибо, - сказала она, по-простому улыбаясь.
Я вздохнул, прошел к столу, сел, подвинул к себе большую вазочку с брусникой и стал есть ее чужой вилкой. Неожиданно подошла официантка и забрала у меня вилку.
- Я принесу вам ложечку к бруснике, - сказала она.
И принесла.

Силаев с Наташей целовались во главе стола долгими засосами, так что видно было молодое и стройное наташино горло, когда она откидывала голову для поцелуя. На них не обращали внимания. Спорили о чем-то. Иногда вслух произносили «Астафьев». Еще говорили про деньги. Про музей.
Я съел всю бруснику из вазочки и просто сидел. Еще один человек за столом тоже просто сидел – Успенский. Перед ним стоял пустой графин из-под морса. Мы встретились взглядами, и Успенский мне грустно подмигнул.
Наконец пол-ящика водки кончились. Мы погрузились в автобус и уехали из Овсянки. За окнами было темно. Иван был очень грустным, молчал и думал. Силаев и Наташа целовались. Со мной разговаривал местный поэт Нечаев, мордастый двадцатилеток:
- Мне кажется, что ты ссучишься, - говорил Нечаев, - Такие простые люди, как ты, быстро зазнаются.
- А с чего мне зазнаваться? – спрашивал я.
- Ну, как же, - разводил он руками, - Такая слава в таком возрасте.
- Какая слава… - говорил я, глядя в окно.
Автобус трясло. За окном мелькали темные деревья на темном небе.
- Ну, и глаза у тебя, - говорила мне жена Успенского, жалостливо усмехаясь, - Как же ты будешь с ними жить… с такими глазами…
- А вы помните, что я поклялся с вами переспать? – говорил ей поэт Нечаев.
- Ой, отстань от меня, - брезгливо морщилась она и махала рукой, будто отгоняя мух.
- Да-да, - говорил Нечаев и клал руку ей на колено.
И это выглядело, как фотография в жанре домашнего порно из тайного альбома школьной директрисы.
- Убери от меня свои поганые ручонки! – жена Успенского зло смахивала руку Нечаева с колена, а сам Успенский смотрел на молодого поэта, как на гадливого котенка, которого жалко пнуть и невозможно терпеть.

Мы приехали домой к Ивану. Он стал еще грустнее. Я что-то спрашивал. Он отвечал односложно. Мне казалось, что я ему мешаю, и поэтому я постарался поскорее собрать вещи и уйти.
- Я не могу тебя проводить, - сказал Иван, - Мне нужно к моей девушке. Доберешься сам. Куда там тебе надо?
Я сказал ему название автобусной остановки. Он объяснил, как туда доехать, на какой маршрутке.
Потом я ехал в автобусе и смотрел на людей, которые ехали со мной. Мне хотелось сказать кому-нибудь:
- А я получил литературную премию.
Я смотрел на девушку в джинсовом костюме, что сидела рядом со мной, и понимал: даже если она отвлечется от своего мобильника – вряд ли поймет мои слова. Наверное, решит, что так я к ней пристаю – придумал какую-то хрень, лишь бы заговорить. И сказать мне было некому.
Выйдя на нужной остановке, я, как и договаривался, встретился со своим другом Лешей. И сразу, как в воду, нырнул в другую жизнь. Мы долго вертелись по городу на красной «Ниве» с каким-то парнем. Снимали квартиру на трое суток, сидели в кафе, сидели в офисе арендодателей, покупали еду на весь срок борцовского семинара.
Я уже плохо соображал, когда вечером, в этой снятой на трое суток квартире, смотрел телевизор. В местных новостях показывали жену Астафьева. Она ругалась из-за того, что ее изобразили в памятнике вместе с мужем, из-за набережной в Овсянке, музея:
- За то, что эти люди делают, их Бог накажет! – решительно говорила она с экрана.
А потом показывали Овсянку, набережную, памятник, спонсоров, немножко меня и царь-рыбу из гнутой жести, которую установили на смотровой площадке над Енисеем. Там, где стоит теперь эта царь-рыба раньше росло дерево. Гнутое-гнутое, над самым обрывом. На него было принято повязывать цветные тряпочки – случайным туристам и молодоженам. Оно все было в бахроме из этих тряпочек. И как будто летело на Енисеем. А его спилили, чтобы поставить жестяную царь-рыбу в память Астафьева.
- Так сколько тебе денег дали? - спросил меня Леша, вытаскивая вещи из своей огромной спортивной сумки.
- Двадцать семь штук, - сказал я.
- Хорошо, - сказал он, - А что это вообще за премия?
- Астафьева. – сказал я.
- Да, - сказал он, - Я слышал про такого. Он тут жил, вроде. Да?
И следующие три дня для меня был только спортивный зал в лакированной вагонке по стенам, инструкторы, захваты, броски, болевые замки и хруст в суставах. Даже немного голову стряхнул, неудачно упав на спину.

Три года спустя я переехал в очередную съемную квартиру, и обнаружил там шкафы, забитые книгами, которые остались от умершей хозяйки, и не нужны были ее детям. Среди книг был Астафьев. Я нашел его «Царь-рыбу» и прочитал полторы страницы. Закрыл книгу, помолчал над ней, и поставил на место. Я никогда не читал Астафьева.

2006, Кемерово