К дому Джона - Дакота

Меня в этой жизни всё устраивает, как ни крути. Уж сколько меня не пытались крутить, скручивать, раскручивать и развинчивать. Я пуст, как мятая банка Колы. В меня если кричать – начинаю свистеть. Меня всё устраивает, даже когда хлопаются последние двери перед носом, когда в карманах, в самый важный момент остаётся лишь один песок, когда рвутся струны и срывается голос, когда нечего писать и кроме слюней ничего нет. Меня устраивает любая страна, даже та, в которой я родился. И люди! Даже якуты и мексиканцы. Меня устраивает наш несправедливый мир, и даже несправедливость меня устраивает!
Но, чёрт, как я устал от всех этих штучек!
В моих руках был железный рубль. Настоящий железный рубль в сердце Америки, с орлом и прочими атрибутами. Рублём я ковырял скамейку в Центральном парке Нью-Йорка. На деревяшке красовалась надпись «Здесь был Рэй». Эх, Рэй, где ты сейчас? Где ты лежишь с проломанным черепом? Гнусные мысли лезут ко мне в голову, когда меня утомляют.
Ко мне подошёл Патрик. По его смолёному лицу ползала едва понятная улыбочка.
- Не бери в голову, - сказал Патрик, - просто Николас сам такой, и во всех хочет видеть таких. – Патрик прищурился, - ну… понимаешь?
Я посмотрел на расплывчатое лицо Патрика, на его жидкую, тёмную бородку, на его платье… Кинул взгляд на его друга Тома, который пританцовывал в стороне, строя рожи японцам. Японцы фотографировали всё, что движется и стоит….
Николас стоял у своей «гитары желаний». Большой, крепкий, будто статуя неизвестному ковбою. В футболке с надписью, как на пачках сигарет - «куренье убивает». С папиросой в жёстких зубах. Небритый, как пустыня Аризоны. Ковбойская шляпа Николаса злорадно лезла на брови. Николас ухмылялся.
- Что вы имеете в виду? – спросил я Патрика.
- Поверь мне, - сказал Патрик.
Николас подошёл к нам. Он протянул мне руку.
- Так что, ты русский? – спросил он.
- Да, - говорю, - прибыл из России.
- Русские умеют выпить!
Я не сразу ответил. Помолчал некоторое время.
- У нас в каждом доме по три крана, - говорю. – Холодная, горячая вода и для водки! Водка у нас льётся из-под крана!
- Рили? – спросил Николас. – О, это прекрасно!
Ни один мускул не дрогнул на моём лице. Мне захотелось дальше скрести американскую скамейку русским железным рублём.
- Так что, как твоё имя? – спросил Николас.
- Максим, - говорю.
- Мэкс? – переспросил Николас.
- Хуэкс, - говорю по-русски. – А меня зовут Максим. Это русское имя.
Николас растерянно развёл руками.
- Я обещал Мэксиму, показать дом Джона, - сказал Патрик.
- Дом Джона? – удивился Николас. Потом закивал самому себе: - О`Кей!
Николас подошёл к гитаре. Подождал, пока один кругленький японец опустит бумажку в отверстие деки, поднял гитару и подошёл к нам.
- Пошли, - говорит, - в этом мире есть места…
Ковбой Николас сунул руку в гитару, пошерудил там, внутри, строя такие глаза, будто нащупал чрево мира. Выудил горсть денег и набил им карманы ковбойских расклешённых джинс.
Я поплёлся за ними. Я самый слабохарактерный человек в Америке. Мне говорят, я и иду. Солнце набрало полный рот жареной слюны, его раскалённые капли прожигали мне спину. Асфальт дымился. Я был готов идти куда угодно, лишь бы спрятаться. Меня не предупреждали, что Америка находится на широте Ташкента!

- Добро пожаловать! – закричал Николас и включил свет.
Жиденький, болезненный свет, как пыль висел в тёмном захламлённом помещении. На стенах темнели пятна давно погибших зеркал. В оставшемся темнел силуэт Николаса. На полу валялась старая одежда.
В мокрой прохладе мои мозги зашевелились. Ковбой Николас в клешах, с подозрительной ухмылкой, немец-негр Патрик в женской платье, с поповской бородкой. И усатый серб Том, который закрывал дверь за моей спиной....
Я крепко сел на пыльный стул, так мне показалось безопаснее. Американцы зловеще молчали. Я крутил глазами по орбите.
- На улице Кубинской я видел надпись, - сказал я.
- Это в Неваде? – спросил Том, хлопая своими поэтическими глазами.
- Нет, - бросил Николас, - это на Бруклине.
- Это в России, - говорю.
- О?! В России, - захлопал Том, - это прекрасно! Прекрасно!
- На улице Кубинской, на асфальте я видел надпись, - продолжил я. – «Гоша я тебя люблю»… и подпись, - говорю – «Андрей»….
- Кто этот Андрэ?- спросил Том.
Я опустил голову. Это всё очень печально, очень…
- Это мужчина, - говорю, - мужчина….
- А… - Том поднял восторженные глазки к потолку, что-то нашёптывая, будто читал молитву. Уж не по мне ли?
- Я знал одного Андрэ, - сказал Николас ковбойским, хриплым голосом, - он тоже был французом, как и я….
Я ухмыльнулся. Вот тебе и американцы!
В дверь заколотили. Том поплёлся открывать. Я встрепенулся. В комнату вошла мулатка с мягкими, округлыми формами. Лёгкое цветастое платье трепыхало на гладкой тёмной коже, которая отливала в полутьме, будто золотом. Глаза её сверкали. Девушка схватила Николаса за грудки и закричала:
- Где ты был?
Николас был невозмутим. Он откупорил зубами бутылку тёмной, карамельной жидкости. Отпил немного и лукаво посмотрел на нервную дамочку.
- Поверь мне детка, я хочу только тебя.
Девушка не отпускала его.
- У нас здесь русский, - сказал он.
- Русский, русский, русский! – кричала она, - что ты мне зубы заговариваешь? Где ты был? Сколько можно?
Николас сильно повернул голову, даже шея затрещала. Я встал.
- Это правда, - говорю, - я русский. Я прибыл из России.
Мулатка неожиданно отпустила Николаса и повернулась ко мне. Она так приблизилась, что шагни ещё в мою сторону, я задохнулся бы под тягой её выпуклой, объемной груди. Мне стало не по себе. Я отвёл взгляд.
- И что? – спросила она. – Что Ник в Россию с тобой ездил?
От девушки пахло карамелью. Вообще, казалось, что она сама сделана из карамели. Горячие глаза сияли, капельки пота выступили на матовой тёмной коже.
- Так что? – спросила она, - что умолк?
Я совсем забыл о цели своего похода. Да и была ли цель? Ночью мне приснился сержант Пеппер, который посадил меня на параплан и мы летим в сумасшедшем бриллиантовом небе. По фанерному Манхеттену гуляют весёлые тараканы. Бронзовый бык на Бродвее приветливо машет стальным хвостом над протёртым задом. Мутная вода Гудзона пенится и выносит на каменный берег Одри….
- Меня зовут Одри, - сказала мулатка, - как актрису Хепберн. Говаривали, что я страшно похожа на неё…
Одри пощёлкала пальцем перед моим носом. Я очнулся.
- Да, да, - говорю, - страшно…
Одри недоверчиво покачала головой.
- Налей ему водки, - обратилась она к Николасу, - русские только водку пьют.
- Я не пью водку, - заныл я, - не пью….
- Ты не русский? – спросила Одри.
Я махнул рукой.
- Наливайте….
Не люблю я водку, гадостную тёплую жижу, которая скребёт горло и норовит вылезти через нос, если усиленно сжимаешь губы, что бы она не вырвалась обратно. В юности я отравился этим напитком и лежал к верху ногами несколько дней, высунув язык, как полудохлый пёс. Я не люблю водку, даже если она ледяная и сковывает горло и внутри становится мягко и тепло. Я много лет себя заставлял, только всё тщетно… Но русские пьют водку…
- Водки нет, - сказал Николас, - есть лимонад. Будешь лимонад?
Я активно закивал. Одри плюхнулась в парикмахерское кресло и стала кружить вокруг оси.
- Ну что, дурачьё, - сказала она, посмеиваясь, - всё жизнь прожигаете?
- Мадемуазель, вы недооцениваете наши возможности, - подал голос всеми забытый Патрик, задумчивый негр с поповской бородкой.
- Патрик! Старый пердун! – закричала Одри, - рада тебя видеть!
Она полезла обнимать задумчивого негра. Патрик весь сиял.
- Как там в Неваде? – спросил Том.
Одри медлила с ответом.
- Я смотрел фильм «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», - сказал я.
- Вижу ты киноман, - протянул Патрик. Он до сих пор улыбался и странно смотрел на меня. Мне такие взгляды не нравятся. Николас подал мне чистый стакан неслащёного чая, наполовину забитый кусками льда. Где он выкопал лёд в такой дыре, мне было непонятно. Я и не думал. Америка безо льда не Америка! Он приятно обжигал губы и стучался в зубы, будто окоченевшие странники стучат в запертые ворота дорожной станции. Лёд я не пускал. Это в детстве я любил грызть лёд. А теперь возраст не позволяет, не прилично это в мои годы – лёд грызть. С такой мыслью я выудил ледышку из стакана и стал выжимать из неё воду.
Одри поднялась с кресла, опять подошла ко мне, разнося вокруг тягучий запах карамели. Бесцеремонно залезла своими тёмными, тонкими пальцами с розовыми подушечками в мой стакан и выудила кусок льда. Она провела льдом по шее, по нежно выступающей ключице, оставляя мокрый след. Казалось холодная вода плавится на горячей коже. Она смотрела на меня и улыбалась. Вода медленно стекала на грудь….
- Сколько тебе лет? - спросила она.
- Двадцать восемь, - говорю.
- Ты выглядишь старше…
- Спасибо, - говорю.
Она коснулась кусочком льда ярких губ. Я такое в кино видел. Губы пылают, лёд таит, сердца плавятся…. Я громко чихнул. Меня дружески похлопал Патрик.
- Будешь здоровым, будешь здоровым, - повторил он.
Одри засмеялась, сверкая белыми, до боли в глазах, зубами.
В Вегасе не страшно, - сказала она, и добавила загадочно, - в Вегасе больно….
- Тебе было когда-нибудь больно? – спросила она.
Я вспомнил, как в армии о мою голову разбили табуретку, или как в детстве товарищ всадил стекло в мой висок, потом я вспомнил Машу, ни с того ни с сего вспомнил Машу. Я резко закрутил головой:
- Нет, мне никогда не было больно.
Одри усмехнулась.
- Не трогай человека, - сказал Патрик.
- А что такого? Что я сделала?! И спросить нельзя?! – воскликнула Одри и взмахнула руками. – Чёрт, в этом городе никому никогда не больно! Только тошно и страшно!
Я не понимал Одри. Я перестал различать иностранные слова. Я понимал слова, но не понимал предложений.
- Ник, чёрт тебя подери, - кричала она, - ты выдохся, ты попал. А ты Патрик?! – Одри повернулась к моему собутыльнику. – Кто ты такой Патрик? Ты же чёртов профессор! А пьёшь по утрам с этим кретином Томасом, который строит из себя поэта! Вы неудачники! Чёрт бы вас побрал.
Одри кричала и я не понимал, почему она так злится.
- А ты?! – она дёрнулась в мою сторону.
- Что я? – спрашиваю.
- Ты, ты, кто ты?
- Мистер Першин, - говорю.
Когда я произношу вслух собственную фамилию, волна успокоения обволакивает меня, будто это стержень за который можно уцепиться. Моя фамилия ничем не знаменита, никто не прославил её. Не один Першин не был великим полководцем, не брал страны и города, не покорял космоса, не забивал решающий гол на «Евро 2000», не пел перед стотысячным стадионом в Бухаресте, не стоял у руля даже самой маленькой замухрыжной страны, ни одному Першину не рукоплескали восторженные тысячи, или даже буйствующие массы. У меня простоя непримечательная фамилия.
- Мистер Першин, - повторил я.
Одри даже опешила. Она внимательно смотрела на меня.
- Значит мистер Першин? - спросила она.
- Именно, - подтверждаю.
- Какая-то не русская фамилия.
- Американская, - говорю, - мой папа строил ракеты на Канаверале.
- У тебя длинный язык, - сказала Одри.
- А у вас, мэм, длинные пальцы.
Она до сих пор держала в мокрых пальцах несуществующий ныне кусочек льда. Усмехнулась, ничего не ответила, повернулась к Николасу.
- Чем вы тут заняты?
- Пьём, - сказал Николас. – Нам нужно выпить.
- Вам всегда нужно выпить, пьянчуги проклятые!
- Нам нужно выпить, - сказал Николас, - нужно помянуть имя Джона Леннона. Сегодня его день рождения. Мы идём к его дому.
- День рождения Леннона в октябре! – воскликнула Одри.
Николас не смутился:
- Да? Мы всё равно идём к его дому.
Николас был твёрд, как сталь шпор. Сквозь железные губы торчала тощая сигарета. Густой дым валил из носа.
Я вспомнил, зачем пришёл сюда.
- Простите, - сказал я, - мне нужно идти.
- Сейчас мы пойдём, - кивнул Николас, - только выпьем.
Я посмотрел на стакан мутного чая, из которого странная девица Одри вытащила лёд. Николас протянул мне ещё один стакан.
- Виски, - сказал он, - русские пьют виски?
Я взял стакан и понюхал древесную жидкость.
- За здоровье! – сказал Николас по-русски.
Я выпил. При всей моей неприязни к водке, мне нравится деревянный шотландский напиток, такой популярный в Америке, такой популярный в американских фильмах…
- Это очень печально, - сказал я, после того, как пару раз покашлял. Я всегда кашляю после виски. – Но в России так не говорят.
- Нет, - спросил Николас, - а как говорят?
- Никак, - говорю, - не говорят, молча пьют.
- Молча? – спросил Том. Он вылез из-под стола. И не знаю, что он там делал. Он отряхнул отвисшие колени старых брюк и переспросил: - совсем молча? Я правильно понял, пьют и молчат?
Я кивнул. Лицо Тома выражало крайнее недоумение, будто его личный доктор Альфред Дампкинс объявил, что он беременный. Том взял стакан у Николаса и молча выпил. Лицо его, как резиновое завернулось, он беззащитно икнул.
Одри уже сидела на коленях Николаса и что-то щебетала, ласково улыбаясь. Патрик стоял у зеркала, гордо подняв голову. Я заметил, что он косится на собственное отражение. Я поднялся.
- Постой, - сказал Николас, - постой мистер Першин.
Это подействовало. Я обернулся. Николас снял Одри с колен, открыл старый ящик, на котором сидел и что-то выудил.
- Держи, - сказал он. Это был ботинок. Военные американские берцы в количестве одной штуки.
- Что это? – спросил я.
- Ботинок, - ответил Николас и подмигнул. Я не понял его подмигиваний.
- У меня есть, - говорю и показываю на свои пыльные, печальные ботиночки Ленвест.
- Это ботинок Джона, - сказал Николас и снова подмигнул.
- Зачем мне? – спросил я, но ботинок потрогал. Кожа была тёплой, будто скисшей.
Николас повёл бровью.
- Не знаю, - сказал он, - мне показалось тебе это интересно….
Я посмотрел на Николаса. Он посмотрел на меня.
Одри выхватила ботинок и закружила по комнате, как мотылёк вокруг бледной дачной лампочки. Она напевала: «I needed you but you didn't need me».

Я открывал рот, как задыхающийся пескарь, как стайер, прибежавший вторым, как странник, задавленный пустыней. Банный, нью-йоркский воздух давил на лицо и грудь. Он был похож на перегарный выдох огромного людоеда из Гриммовских сказок. И этот выдох, пущенный в город, натыкается на стеклянно-бетонные дома, сталкивается, бьётся и тащится дальше. Стены гудят от жары. И запах, запах гнилых огурцов и дешёвой эмульсионной краски. Сколько дней я нюхал Нью-Йорк но так привыкнуть и не смог.
- Если я умру, - сказал я Патрику, - не кладите меня на дороге. Не хочу стухнуть на улице Нью-Йорка.
Патрик удивлённо посмотрел на меня.
- Жарко, - говорю, - как в аду.
- Да, градусов сто десять.
- А у нас в Норильске сейчас снежок падает, - мечтательно прошипел я. Жара сдавила глотку.
- Здесь не всегда так жарко, - сказал он, - в Нью-Йорке тоже бывает снег.
Моё враньё не интересовало Патрика. Он протянул мне бутылку. Не задумываясь, я отхлебнул. Тёплая жижа оказалась виски. Я поплыл…. Здравствуй свободный город полосатой страны. Ноги стали прилипать к асфальту. Одри смеялась и прыгала вокруг меня, как обезьянка. Я всё смотрел на неё и думал, когда её грудь выскочит из блузки. Когда, наконец, успокоение придёт ко мне?! Ты понимаешь меня? Ты меня понимаешь? Меня так часто спрашивают здесь, понимаю ли я? Но всё так просто. Мир, оказывается так мал. Небо, оказывается, везде одно. Я плыл и смеялся.
Чёрные камни, как ступеньки к небу. Прямые и понятные улицы, вафельные тени от решёток, горячий асфальт, скользкие губы…
Мы вышли на Амстердам авеню, свернули, пересекли авеню Каламбус и снова вышли на Сентрал Парк авеню. На пересечении 72-ой и Сентрал Парк Николас остановился, задрал голову и вытянул руку.
- Там, - сказал он. Я поднял голову. – Там, - повторил Николас, - там жил Леннон.
Мы подошли к невысокому, этажей в девять, зданию псевдоготического стиля. Я уныло глядел на огромные стальные ворота с резными выкрутасами.
- Это не место смерти, - сказал Патрик, он будто следил за моим взглядом, - это место жизни.
Усатый швейцар инфантильно осматривал нашу компанию….

Свет, как тяжёлое молоко лёг на глаза. Я щурился и тёр веки. Никогда не поймёшь, что станется с тобой в следующую секунду. Мне так печально открывать глаза в незнакомых местах. Волна бестолковости жизни накатывает, как похмельная тошнота, и расплывается внутри такая болотная апатия, что становится дышать лень, а не то что открыть глаза.
Я чувствовал под щекой что-то гладкое и тёплое. Оно дышало и медленно бухало сердцебиением. Это была Одри. Я лежал на её груди. Мутный галогеновый свет слепил, как адское знамение. За стеной что-то свистело и крякало. Я смутно раздумывал, как нелегко приходится девушке держать мою тяжёлую голову. Она тоже проснулась, долго щурилась на свет, посмотрела на меня и улыбнулась. Подняла руку и провела пальцами по моей свинцово-наливной голове.
- Ты ультра, - говорит.
- Чего? – спрашиваю. Я не удосужился переводить вопрос на английский. Считаю пошлостью разговаривать с голой мулаткой в постели на иностранном. Ну, это для меня английский - иностранный. Только Одри поняла меня.
- Это значит – трижды супер….
- А, - говорю, - понятно. – Я неприлично разглядывал сосок её груди, который как маяк на атлантическом побережье, возвышался перед моим носом.
Я коснулся его губами. Решил почувствовать себя властителем караибских морей. Что бы все корабли, ослепшие, рушились о скалы, шли ко всем чертям, на дно! И только мой язык, как одинокая лодка, узкое индейское каноэ на глади морской…
Одри засмеялась. Она сказала, что ей щекотно. Я не знаю, как будет по-английски «щекотно», но думаю именно это она имела в виду. Я, как пиявка, отвалился и закрыл глаза.
- А я послезавтра выхожу замуж, - сказала она.
Я поднял голову. Белый свет был похож на кипячёное молоко с таким же тошнотворным, жёлтым отливом. Мне даже казалось, что я чувствую его запах.
- Мы с Ником женимся, - сказала Одри.
- Зачем? – спросил я.
- Мы любим друг друга, - ответила Одри.
Я поднялся с кровати. Кажется, я до сих пор был пьян.
- И что? – спросил я.
За окном суетился ночной Нью-Йорк. Светился, моргал, кривлялся, как шут гороховый и блестел, как высокая школьница переросток дешёвыми стразами.
- Мне, определённо, нравится этот вонючий город, - сказал я.
- Я родилась в Виржинии, - сказала Одри.
- Только в Виржинии живут девственницы, - пространно заметил я.
- Почему? – спросила Одри.
- Русская народная поговорка, - говорю.
- Я потеряла девственность, когда мне было двадцать один, - сказала Одри.
Я посмотрел на неё. За стеной к свисту и кряканью добавилось шипение.
- Это был огромный, очень огромный парень, - сказала она, - как скала! Его звали Джим.
- О, Джим, - говорю, - мммм….
- Он был чёрным.
Я понимающе кивнул. Меня почему-то тошнило от этих откровений. Я отвернулся к окну. Ночные города успокаивают. Кажется, касаешься вечности, ни неба, ни времени, ни религии… Центральный парк, будто чан кофе в молочных кругах уличных фонарей, чернеет себе безразлично. По Сентрал Парк авеню катились, разноцветные, как гирлянды такси. Лишь такси, туда-сюда…. Смерти нет. Смерти нет. И «завтра» тоже нет.
- Над чем ты там задумался? – засмеялась Одри. Она поднялась, стала одеваться.
- Где мы? – спрашиваю.
- Это квартира Николаса, в Дакоте - сказала Одри и посмотрела мне в глаза. – Он из семейства Симанов….
- Я спрашиваю, что это за страна? – спросил я.
Одри не смутилась.
- Это США, - говорит.
- Странно, - сказал я, - похоже на Россию.
 Где-то на границе зрения, вспыхнуло небо. Я посмотрел туда, но уже ничего не было. Видимо, погибла очередная звезда.
Одри засмеялась.
- Что это за Симаны? – спросил я.
- Они работали на Леннонов, потом на Йоко, пока она не переехала.
Я промычал в ответ, мне нечего было добавить.
Дверь содрогнулась. Мы были заперты изнутри на щеколду. Застучали. Стук был похож на кашель смертельно больного. Меня затошнило. Одри подошла, отперла дверь.
- Привет, ребята! – в комнату ввалился Николас. Он был пьян, он был пьянее меня дневного. – Как дела? – спросил он.
- Отлично, - сказала Одри, - я люблю тебя.
Она приобняла его за шею и поцеловала.
Я не сразу заметил – Николас был весь мокрый, со слипшихся волос капала вода, стекала мокрая одежда. Дакотский ковбой был без шляпы. Он отодвинул Одри. Его мокрое небритое лицо было похоже скорее на обиженного, запачканного ребёнка, чем на сурового мужика, которого мне представили утром, на Строуберрифилз.
- Ну что? – спросил Николас меня, - пришло осознание мира?
Он стоял по шею в белом, галогеновом свете с тошнотворной, жёлтой пенкой. Он несколько раз поморщился, двигая вперёд головой, будто пытался сглотнуть комок в горле. Я молчал. Из жёлтой пены он достал длинные канцелярские ножницы и воткнул мне в плечо. Я закричал. Было чертовски больно.
 




Санкт-Петербург, Россия, сентябрь 2006.