Каждый желает...

Каждый мужчина хочет знать – а вот вовсе и не хочет. Это каждый охотник хочет знать. Барон - так он сам назвал себя, но не в силу притягательности титула, а просто потому, что ему показался близким герой Ромена Гари – тот, что сидел недвижим и строг, отключенный от пестроты мира. Вот и он хотел бы так – с прямой спиной, без выражения где бы то ни было. Вся эта бесконтрольная мимика, о которой думают, что она театрально вылеплена, на самом деле существует сама по себе, подобно тем мышцам, что совершают родовые потуги, оставаясь равнодушными к сознанию роженицы.
Так вот этот Барон, не имевший представления о табелях и рангах, знал, убежденно знал одно - он выпал из мира людей, но при этом никуда не упал, и даже не падал. Вчера он брел рядом с парой коллег, объединенных давним и вполне материализованным чувством, иронично называвшимся ими связью, и не замечал своего присутствия. Вот они обсуждают новые ботинки друг друга – рассматривают детали швов, вспоминают цены, выражают чувства. Барон не обнаруживал себя – его не было ни в метре от этих мерно щагающих ботинок, ни в двух метрах. Может, надо было искать дальше – но он не рискнул. Ведь они шли вместе, и его бы не поняли. Затем разговор пошел о всяких кафе, о качестве кофе, о будущем - в смысле куда идти. Гоголевский бульвар мерно сдвигался за спину и стоящий – он же худший - Гоголь подплывал, даже немного подгребая. Вокруг него тянулась вечная фиеста бомжей, и он, возможно, был не прочь чуть сдвинуться к деревьям, туда, где скамейки не так густы.
Барон вдруг заметил, что он, пожалуй, ближе к своей комнате, чем к этому шагающему бульвару – к тому ее неорганизованному пространству, где завтра появится Она. Та, которая не разрешала называть ее по имени, ибо это же имя принадлежало многим и многим лучшим и худшим особам, рассеянным по миру и, по ее мнению, полностью повторяющим ее в некоторых местах. Она же считала, что некоторые другие ее места совершенно неповторимы – к ним относилось все, что нельзя было увидеть, чего невозможно коснуться – ни губами, ни чем иным, но чему можно было довериться и что было страшно потерять.
Гоголь скрылся за поворотом, от ботинок разговор уже давно переплыл к машинам, принудительно гуляющая по Арбату толпа распадалась на пары, одиночек и туристов. Меховые шапки качались на теплом ветру символами гармонии обмана и недоверия. Было непонятно, за счет чего и ради чего живут все эти люди, обвешанные поделками, подделками и просто воплощенными кошмарами эстета. И вот тогда, именно в этом месте, совершенно не годящемся для возвращения в мир, Барон заметил себя – без всяких изменений, не травмированного, но уже совершенно одного. И сразу вспомнил, что одиночество есть лишь физическое недоразумение – так написал тот писатель, что составлял ему компанию последние полгода.
Сейчас она войдет – конец недоразумению. Конец будущему и прошлому. И он окунется в ее несовершенство. И оно будет подлинным в силу своей неидеальности – вопреки Платону. И он не сможет отдаться так, как это мыслится этим словом, и он не сможет не отдаться – так , как нельзя не жить. Потому что не жить невозможно.
И когда он осуществился в ней, осунувшийся и сосредоточенный – то вдруг понял, где он был тогда, когда его нигде не было. И он сжал зубы и подготовился к тому, что этого никто и никогда от него не узнает.