На улице Любовь

Наконец она переехала в отдельную квартиру на улице Любовь.
Она знала, уже другим чувством, что этот миг стоит долгих и мучительных сомнений относительно своего счастья – так назывались временные переживания, носившие характер вечерних свиданий в сыром парке. Причиной этих переживаний был то потрескивающий голос в телефонной трубке, то ожидание одного звонка, в который умудрялись пролезать все подруги, только не тот, который так же страдал на другом конце провода. С этим концом провода была связана, казалось, большая неустроенность в маленькой стране.
Она выглядела двояко, в зависимости оттого, куда гляделась. Если смотрелась в зеркальце, то видела целомудренно-развязную девушку с жующим вечный дирол ртом, большими глазами и полными чертами; если смотрелась в свои бумаги – в нее смотрела, уже по-другому, развязно-целомудренная женщина, маленькая княгиня, вмещавшая так много, что в сравнении с нею та другая девушка готова была себя стереть.
Он же, по ее мнению, был только воля и характер. Он жил в больших городах, чеканил своим шагом ровные проспекты, вмещал в себя строгость и верность такой же строгости. Своим плечом он разрезал акварель неба, но даже осыпавшихся красок не оставалось на его пальцах. Он говорил всегда по-английски: a), b), c). Думал мужественно и верно, отдыхал – как в гробу. И другого выхода не было.
Хуже расставания не было ничего. Дома ее ждали звонки подружек, его – горе и плач. На его «Куда пойдем?», она отвечала всегда мысленно: «О куда бы не пошли, сделай так, чтобы я стала твоей». На его мысли «Это – любовь», она всегда говорила о дьявольски красивом диск-жокее, с которым водила дружбу еще в прошлом тысячелетии. Оба они были слепы и не видели конца зиме, попавшей в плен собственной авантюры с южными странами.
От большого ожидания любви периодически случались срывы и споры о звездах. Точнее, это спорили сами звезды за право председательствовать на будущей рождественской елке их первого совместного проекта. Билась посуда, которой не было, он уходил в поэзию, она – в прозу. Непрожитые годы ждали его в пыточной, чтобы буравчиком вонзиться в сердце, а ее уводили по кривым переулкам вслед за цыганистым звоном веселья неизвестно куда.
От панельного здания их пенат остались одинаковые квартиры с письменными столами и кроватями, выпирающие из фасада Одиночества (так назывались Одиннадцатиэтажки, в которых они имели счастье проживать). Чтобы прибрать комнату, приходилось свисать с карниза на пальцах. Чтобы выйти во двор, надо было обойти грузные зачехленные недвижимости, готовые к старту в космос души. День отрывался как календарный лист – беззвучно и даже с сарказмом, словно и не был приклеен. Вечер готовил ложе для взлохмаченных, типа хиппи, созвездий, отыгравших электроконцерты на той стороне луны.
Надо было что-то делать, иначе все застынет, и тогда уж вековечные горы не будут отличаться от невыносимых сомнений их сутулостей. Что он мог предложить? Его любовная лодка упрямо неслась на быт, грозя с минуты на минуту рассыпаться, и он подбирал слова, чтобы констатировать факт, грозящий паникой и катастрофой. А она еще раздумывала, теребя записную книжку, просоленную океанской водой. Она лежала на носу яхты, и должна была первая принять удар. Он успел подумать только то, что все было сделано так, как надо, так, как смог сделать, а все остальное перестало его волновать. Пришла весна и все расставила по своим местам.
С неустроенностью было покончено. И она въехала в свою комнату на улице Любовников. Ждать его она уже не может. Любовь в прошедшем времени перестала существовать. И теперь медленно проходила головная боль, и целая другая жизнь покидала ее измученную душу сквозь отверстие в прошлом, открывая семейные сцены чирикающих воробьев, обосновавшихся по ту сторону стекол и глаз.

18/19 февраля 2004 г.