Дорога на Самарканд

 
 Зимой меня потянуло в Среднюю Азию. Но, поскольку я побаивался неизвестности, пришлось немного поразмышлять. Размышлял я так. Афанасий Никитин побывал в Индии и ничего с ним не случилось. Ни скорпионы, ни фаланги, ни кобры вреда ему не причинили. И люди тоже. Почему же со мной они поступят иначе? Не должны. С тех пор не все они поумнели, но и глупей не стали. Ядовитые комары и прочая нечисть смогут напакостить ровно столько, сколько, смогут, а это можно выяснить. И я углубился в изучение флоры и фауны Средней Азии, прежде всего, делая упор на ту часть, где рассказывалось о ядовитых. Очень скоро выяснил, что фаланги пауки отнюдь не ядовитые, но зато очень агрессивные, способные броситься не только на мышь, но и на велосипедиста, что делало их на мой взгляд скорее неразумными, нежели опасными. Скорпионы, те ядовиты. Но укус нашего отечественного скорпиона столь же безобиден, как и укус пчелы. По дорогам же заморских стран я по известным причинам путешествовать пока что не мог. Что же касается кобры, то оказалось, что она едва ли не самое благородное существо, поскольку никогда не нападает, не предупредив. У меня же не было оснований сомневаться в резвости своих ног.
 Итак, ничто больше нас не удерживало и мы поехали из Питера в Среднюю Азию. Мы это я и Валера Алексеев, в прошлом горный турист и потому ничего, кроме гор не признававший. На этой почве между нами возникали некоторые расхождения. Уже в поезде он настойчиво убеждал меня поколесить в горах, как будто вместо ног у меня был двигатель. Впрочем, перевалов нам хватило вдосталь, но он назойливо тянул куда-то уж очень высоко, а я высоты побаивался и потому устоял. Обошлось без заснеженных вершин, где в октябре особенно холодно и неуютно.
 Почти до самой Алма-Аты стояла пасмурная промозглая погода. Но попутчик слева уверял, что Алма-Ата солнечный оазис в пустыне, чудесный город. Другой попутчик, сам из Москвы, назвал Алма-Ату смрадным городом. Лежит в низине, объяснил он, и все промышленные выбросы собираются над ним. Может быть, так оно и случалось, но в день нашего приезда никакого смога не было. Мы проехали центр города, надеясь увидеть и почувствовать что-нибудь необычное. Город показался нам европейским, без особых примет Востока. Белые здания, стекло, бетон. Широкие проспекты, непривычные лица прохожих, людей весьма доброжелательных. Вот, пожалуй, и все, что сохранилось в моей памяти об Алма-Ате. Мы торопились. До захода оставалось часа три, а где-то еще придется ночевать? Может быть, гадюшники здесь во всякой канаве, на любой обочине, на каждом шагу. Каково-то спать с ними? Появилось предчувствие, что путешествие это последнее в моей жизни. Заполнив в пригороде фляги водой, мы поехали. Я с чувством обреченности, с предчувствием беды. Однако великолепная многорядная магистраль очень скоро навеяла другие чувства, другие мысли. Мысли о скорости, о том, как прекрасно все-таки крутить педали. Жизнь опять показалась привлекательной.
 Между тем солнце стремительно катилось к горизонту и, увидев четыре огромных тополя, рядом арык и озеро, мы расположились на ночлег. Установив палатку, я в поисках ядовитых тщательно обшарил все окрестности и, не найдя ничего, что могло ужалить, укусить или напомнить ящерицу, с фонариком прощупал все углы палатки, наглухо застегнул ее и со стенаниями забрался в спальный мешок. Валера остался снаружи восхищаться красотами ночного среднеазиатского неба. Он наказал разбудить его с восходом, предупредив, что сделать это будет очень трудно, поскольку сон у него богатырский. На вид богатырем он не смотрелся и я уверил его, что от моей побудки и семеро пьяных проснутся.
 Ночью я почувствовал, что за палаткой стужа, поэтому, когда забрезжил рассвет, мне не надо было просыпаться, чтобы будить Алексеева. Выглянув наружу, я вздрогнул от зимней белизны: повсюду лежал иней. Алексеев, немедля, вылез из палатки и я решил, что в спутники мне судьба послала героя. В то утро он, наверно, и был героем, потому что никогда больше ничего подобного не повторил и, если покидал палатку, то не раньше, чем я успевал приготовить завтрак. До Ташкента, если судить по дорожным знакам, оставалось каких-нибудь восемьсот километров. А за ним Самарканд с Бухарой. Путь проходил вдоль границы Казахстана, у подножья Тянь-шаня, и вел в столицу Киргизии Фрунзе. Вдоль дороги тянулись ряды тополей. Слева отроги Тянь-шаня, справа то ли степи, то ли пустыня. Изредка встречались кишлаки и села, а в стороне от них мавзолеи. Могилам казахи придают большое значение, едва ли не такое же, как древние египтяне. За хорошее место могут расплатиться десятком баранов. Чего не сделаешь, ради вечности?
 Казахи народ исламской веры, но к нам православным относились нормально, хотя, конечно, если мы и были православными, то весьма условно. Просто крестили нас попы, а не кто-нибудь другой. Дети, когда мы проезжали через села, встречали и провожали бесконечным «Здравствуйте!».Большинство русский язык знали плохо или совсем не знали.
 На седьмом десятке километров от Алма-Аты дорога запетляла среди холмов, но не долго. Снова началась пустыня и не кустика не деревца ни слева, ни справа. Я пишу слово пустыня, но до сих пор не уверен, пустыня ли то была? Но и степью те места не назовешь. Степь это все-таки какая ни какая трава, а здесь одни колючки. Даже по нужде сунуться некуда. Переночевали за бугром, который прикрыл нас со стороны дороги, а утром были серыми от пыли. Приходилось терпеть, знали, куда ехали.
 Дни пока стояли теплые, солнечные, хотя и заканчивалась первая декада октября. Очень короткие, потому что вставали мы по московскому времени, а ложились по местному. Такое признание характеризует нас не с лучшей стороны, но, что поделаешь?
 На сто двадцать седьмом километре обнаружили родник. Здесь торговали чаем и шашлыками, а, кто хотел, мог пообедать в ресторанчике, устроенном в юрте. Из разговоров с пассажирами автобусов, которые здесь останавливались, узнали, что впереди перевал. Пассажиры нас, как могли успокаивали, говорили, что одолеем, дескать, даже они одолели, хотя и дремали.
 У подножья перевала тоже родник, а, значит, и шашлыки. Мы еще раз укрепили мускулы и волю шашлыками и устремились на штурм перевала. Впрочем, штурмовали довольно вяло. Машины, правда, ползли не намного быстрее нас, но и мы не намного быстрей пешеходов. Однако ехали, а не шли. В спину дул попутный ветер и мы благодарили судьбу за то, что она не послала встречный. Алексеев разделся чуть ли не догола, хотя было совсем не жарко. После аукнется, а пока он то и дело доставал с огромным объективом фотоаппарат и щелкал затвором. Потом сделает хорошие слайды. Я же не останавливался, а лез все выше и выше, стремясь достигнуть того места, после которого не будет подъема. Рано или поздно такое случается и очень обидно, если о радостном мгновенье впоследствии что-либо не напомнит по причине одолевавшей лени и усталости. Хотя бы не очень удачным фото. Однако, увы, случалось. Наконец неожиданно низверглись в бездну. Дорога непостижимо ровно опускалась, теряясь в сумерках. Пели спицы, звенел асфальт. Захватывающая, ни с чем несравнимая скорость подавила все чувства, кроме чувства дороги, которая, казалось, парила в свободном падении. Я не касался тормозов. Алексеева же и след простыл. Он ошалел от восторга. За считанные минуты наверстали несколько десятков километров и дорога запетляла и напомнила дороги Кавказа.
 Расположились в яблоневом саду, за околицей села, когда уже совсем стемнело. Шмель долго капризничал и ужин приготовили с большим трудом. Примусом больше не пользовались. Днем позже Валера со свойственной ему горячностью начал его ремонтировать и через полчаса выбросил в ящик с металлоломом. В палатку я забирался, уже ни о каких скорпионах не думая. Устал и было не до них. К тому же начинал догадываться, что скорпион в этих местах вывелся. Не приспособился к чему-то бедолага.
 Судя по карте, Фрунзе был почти рядом. Но это только казалось, что рядом. Километры вдруг потянулись так медленно, что, проехав Георгиевку, мы по-прежнему не были в окрестностях столицы, пригородом которой Георгиевка казалась на карте. Бесконечный поток машин, изрядно разбитая дорога и наше кислое настроение привели к тому, что во Фрунзе въехали во второй половине дня ближе к вечеру. Сразу же направились к базару, предпочтя его всем остальным достопримечательностям столицы. Восточные пряности, овощи и фрукты оказались соблазнительней любых других ценностей. Но их дороговизна произвела дурное впечатление. Такой накрутки ни в каких других местах встречать нам не доводилось и сейчас мы походили не столько на удивленных, сколько на обескураженных покупателей. И все же сделали то, что и собирались сделать. На базаре арбузов и дыней поубавилось. Валера к тому же запихнул в себя горку винограда. Он временами был очень проворлив, мой Валера, что и вышло ему в конце концов боком. Я имею ввиду гепатит, который в Средней Азии валяется повсюду. После обильной трапезы крутить педали не хотелось, но Валера в поисках разлюбезных его сердцу магазинов прытко раскатывал по проспектам Фрунзе и все бы ничего, купи он, хотя бы худую побрякушку. Ничего такого он не делал и я крепко досадовал и с трудом сдерживался, что бы не вспылить По этой причине из Фрунзе выехали поздно вечером. Ехали при свете своих фар. Волнами
накатывал рев машин, но ни одна из них не изувечила наши ребра, хотя возможности
у них для этого были. Мы ожесточенно крутили педали в тщетной надежде под каким-нибудь кустиком притулиться. Но вдоль дороги непрерывной чередой тянулись
заборы и дома, упрятанные от посторонних глаз непроницаемыми кронами тополей,
карагачей и другой неведомой нам растительностью. Я уже смирился с мыслью, что заночевать нам удастся не ранее утра, и настороженно прислушивался к сопению Алексеева, который еще как-то скрывал свое раздражение, поскольку его неукротимо
тянуло в глубинку, подальше от грохочущей цивилизации. И все-таки, хотя и в тьме непроглядной, нюхом жаждущих сна и покоя, разрыв между селениями мы учуяли и, освещая фонарем путь, ночлег подыскали.
 Машины казалось катили у самых ног, но мы не бодрствовали, а, похоже, спали. Утром собрав немного хвороста, на небольшом костерке приготовил завтрак. Отныне костер, как в стародавние времена, станет нашим спутником . К тому же разводить костры в здешних местах как будто бы не возбранялось, потому что гореть было нечему, но сушняк, хотя и не везде, находился. Его не было, если уж совсем от горизонта до горизонта ни кустика, ни веточки. Тогда приходилось крутить педали до более обработанных земель. Пока же сушняка хватало, даже было в изобилии, потому что Киргизия страна обжитая. Вереница сел, поселков, городков. Не заскучаешь, но и не остановишься на отдых, поскольку негде. И я норовил поскорее расстаться с Киргизией, но не мог. Впереди маячил Алексеев, который строго заявил, что отныне путь будет определять он и, прежде всего, места стоянок. Узурпированным правом он немедленно воспользовался, свернув на какую-то разбитую улочку и мы поехали через ухабы к полям и коровникам. В глубинку. Там у недостроенной фермы и расположились. Валерий достал подзорную трубу и я понял, что утром он проснется не скоро. До посинения будет вглядываться в ночное небо в надежде найти свою звезду. Однажды ему повезло, но с заявкой какой-то гад опередил его на час или два. Так что в небе он разбирался. Я с его помощью научился определять не только созвездие Большой Медведицы, но и Кассиопею и даже мерцающие Стожары. Грамотным был Алексеев. Я же, если говорить непредвзято, не умею ориентироваться не только в звездном небе, но и на местности, что следует признать, когда-то пытался делать. Другое дело просто вглядываться в небо, куда-нибудь туда, где возможно затерялись два таких же шалопая, как мы, потому что, если инопланетяне и существуют, то они должны походить на нас, а не на тех уродов, которых всякие свидетели иногда рисуют и показывают. Иначе они не смогут нам понравиться, а им, как я понимаю, незачем осложнять свою жизнь. Но я сомневаюсь, что они существуют, а, если и существуют, то об этом я никогда не узнаю. Мысль не новая, но от этого не перестает быть верной. Господь, наверняка, позаботился о том, чтобы мы избежали встречи с ними. Такая встреча, может быть, и окажется интересной, но еще более опасной. Никто не знает, что у них на уме, а мы и без их помощи всегда готовы, как скопище безмозглых пауков, броситься в пучину смерти.
 После таких разухабистых размышлений спал я беспокойно. Снилось мне, что солнце угасает и что на землю опускается холод и мрак, а люди суетятся бестолково и обречено. Похоже, мне снился вещий сон, потому что палатка внезапно забилась под порывами ураганного ветра не долго, но отчаянно, а потом стихло и хлынул дождь. Лил он всю ночь.
 Холодным дождливым утром мы выбрались на автостраду и спрятались под кроной могучего тополя. Дождь доставал и здесь. И холод тоже. Но я знал, что нужно просто перетерпеть, что все изменится к лучшему, потому что мы не в Прибалтике и что, уж во всяком случае, завтра будет и тепло и солнечно. Алексеев так не думал. Но, если недавно он собирался преодолеть где-то у поднебесья трехкилометровый хребет и, спустившись в Фергану, отогреться, то на этот раз придумывал что-то другое. Я чувствовал его намерения лопатками и в ожидании неприятного разговора сердце мое тоскливо ныло. Так оно и случилось. Он предложил убраться из пасмурных мест. Сесть в поезд и уехать в Джамбул. Он кашлял и по существу болел и возразить поэтому мне было нечего. Я промямлил что-то про вокзал в надежде на вокзальный медпункт, но искали вокзал не очень старательно, потому что вокзал в конце концов оказался не только в стороне, но и далеко позади, а мы покатили по умытому шоссе в сторону Казахстана. Тем временем распогодилось и разговоры о Джамбуле не . возобновлялись. Ну, а насчет болезни, то известно, что в полевых условиях люди долго не болеют. Въехали в Казахстан и нашли тут необыкновенный простор, завораживающий и долгожданный. Машины появлялись редко. Их водители оставляли на дороге для нас много свободного места и всячески выясняли, для чего мы здесь? Некоторые перевозили скот в другие области и теперь возвращались в Ташкент, откуда были родом. Хвалили свой город, рассказывали о дорогах и местах, которые нам предстояло увидеть. На триста семидесятом километре обнаружили родник. В пустыне родник всегда большая радость. В нем мы очень нуждались. Стиркой, мытьем и другими делами, которые без воды, что волосы без головы, тот час и занялись. Потом я разглядывал юрту пастуха, которая виднелась в километре-другом от нас. Там паслась отара овец. Что находили овцы в жесткой пустынной колючке и что вообще здесь можно было найти? Понять этого я не мог, как не старался. Впрочем, здесь росла еще какая-то сухая трава, а возле родника поднимался трехметровый тростник. Такого огромного тростника видать мне не доводилось. Саади сказал: «О, пустыня, все земли перед тобой убоги!» Поэт, конечно же, был патриотом своей земли и верил в ее плодородие. Я не разделял его убеждения на этот счет и все же не сомневался, что палка воткнутая в песок, расцветет, если обильно ее поливать. Такие чудеса. Но казахи исстари скотоводы-кочевники, к земледелию непривычные. Живут, пасут свои отары. А, какие отары! Тысячи голов. Пустыня, да кошары. На солнцепеке день-деньской. А теперь у них не только юрты и отары, но и виноградники и города, промышленные, и большие, как Алма-Ата, и такие, как Мерке и Луговое. Довольно уютные. Улочки в тополях, фонтаны. Мне понравились, а вот пустыня не очень. Если верить карте, слева от нас лежали пески Майинкум. Но то, что мы видели, песками трудно было назвать. Настоящие пески и настоящую пустыню мы увидели из окна поезда где-то за Чарджоу. Это было запоминающееся зрелище. Джунгли пустыни, иначе не назовешь. Пески, поросшие саксаулом, казались из окна такими уютными, такими домашними, что хотелось выскочить из вагона и поваляться в них. Но тогда мы уже знали, что делать этого не следует и вагон лучше не покидать. Пески же Мойинкум обычная голодная степь, если существует такое общее название. Местами виднелись посадки каких-то непривлекательных кустарников. Алексеев принимал их за саксаул, а я его и не разочаровывал. Саксаул смотрится как сухостой, а сухостой нам сейчас был бы очень кстати, потому что пришло время ужинать, а сухостоя я что-то не находил.
 Перед Джамбулом дорогу пересекла довольно полноводная речка. Здесь после стирки и купания я устроился позагорать. Валерий рыскал вдоль берегов в поисках фаланг
Валера неожиданно спохватился и возжаждал отыскать этих экзотических пауков, иначе, по его мнению, и ехать сюда было незачем. Ползая едва ли не на четвереньках, безуспешно рылся в траве. Разочаровавшись, он принялся убеждать меня свернуть в глубинку, как будто бы была такая глубинка, где еще сохранились скорпионы и очаровательные фаланги. Я напомнил ему, что в одной такой глубинке мы уже побывали и ничего, кроме недостроенного коровника, не увидели. Он слегка вспылил и отправился в Джамбул побродить по тамошнему базару и хорошенько покушать.
Вслед я посоветовал ему не ехать из Джамбула дальше пятьсот тридцать седьмого километра, чтобы не разминуться на казахских просторах. Оставшись в одиночестве, я поудобней расположился на солнцепеке. Благолепие мое длилось недолго. Восседая на ишаке, надо мной склонился старый казах. Мы обменялись приветствиями. Старик по-русски говорил плохо, но я понял, что он просит закурить. Подосадовав, что нет Алексеева, который и на велосипеде курил, я объяснил старику, что дать нечего. Казах помолчал, потом стал жаловаться на судьбу, этим летом уж очень лютую, не пославшую земле ни единого дождика. А у него восемьдесят баранов. Эту довольно простую мысль я усвоил не сразу, а после многочисленных повторов и разъяснений. Плохо, когда не знаешь языка людей, по земле которых путешествуешь. Выражать же сочувствие я и на русском языке не мастер, так что почувствовал себя совсем дураком, но старик не заметил моей растерянности и, поковыряв сухую землю, отправился к себе. Я под лучами горячего октябрьского солнца вновь попытался восстановить душевное спокойствие, но не тут-то было: на меня двигалась отара овец. Здесь, по-видимому, проходил ее извечный путь. Конный казах, молодой парень, весело улыбаясь, помахал мне нагайкой. Нагайка в переводе не нуждалась и я мгновенно оказался в Джамбуле. Мимоходом вспомнил о поэте Джамбуле, довольно мелодичные стихи которого усердно зубрил в школе и ныне подзабытого из-за его любви к Сталину. Проехал к центру города, где возвышался огромный шатер, в котором расположился московский цирк. Потом заглянул в два-три магазина в надежде купить сахар и, не найдя его, поехал, поспешая, к условленному месту, где и нашел Алексеева. Его авоська была набита красивыми яблоками и я тут же облегчил ее наполовину, полагая, что мне от этого хуже не станет. Впереди был перевал Куюк, а это не равнина. В низине, у подножья перевала протекала небольшая речка. Низина казалась болотистой. Повсюду виднелись рощицы, а между ними паслись стада коров. Эти стада как будто бы приближались к нам и я с беспокойством наблюдал за ними, поскольку в присутствии коров сплю тревожно. Но все обошлось и я, надо сказать, давно не спал так крепко и беспечно. Утро поэтому встретил весьма бодро, хотя и чувствовал смутную тревогу. Было пасмурно, а, когда мы управились с делами и поехали к перевалу, стало накрапывать. У придорожного кафе, которое, как водится, расположилось у подножья перевала, моросящий дождь перешел в ливень и мы в панике спрятались под тополями. Благо здесь была целая роща. Ветер усилился, а в октябре теплым он не бывает, и мы натянули на себя все свои одежды. Ветер к нашей досаде дул с запада. Для велосипедиста встречный ветер хуже дырявой покрышки, но еще хуже ждать хорошую погоду не только у моря, но и в пустыне и мы после не веселых рассуждений тронулись в путь.
 Справа от дороги журчала горная речка. Серые склоны гор, их лысые вершины меня угнетали, но лесистые берега речки смягчали суровую картину и чуть-чуть ободряли. Проходя по крутым уклонам, миновали беседку, около которой чинили моторы автотуристы. Беседка могла означать, что вот-вот начнется долгожданный
спуск, но она означала только беседку, потому что до спуска были еще десятки километров, а перед нами внезапно открылось огромное плоскогорье, границы которого заканчивались где-то за горизонтом. Едва мы ступили на него, ураганный ветер хлестнул по нашим и без того обветренным лицам. Подергав переключатель скоростей, я с черепашьей скоростью все-таки поехал, то и дело выруливая, чтобы не упасть под очередным напором ветра. Валера поплелся пешком. У него не было замечательного переключателя. С невероятным трудом преодолев несколько километров, я, казалось, достиг кромки горизонта и, спрятавшись от ветра за молодыми посадками, решил поджидать Алексеева. Поджидать пришлось долго и я побаивался, что появится он раздраженный, если не злой. Однако, ошибся. Выдержка его не покинула и дальнейший путь мы продолжили вместе, где на велосипедах, где пешком, пока дорога не свернула немного на юг. На ее обочинах появились, хотя и чахлые, но все-таки кустики. Ветер уже бил не прямо в лоб, а немного наискосок, в скулу, и можно было кой-как ехать. Остановились у горного кафе с непреодолимым желанием поужинать. И, хотя кафе,
как это обычно случается, когда одолевает неукротимый голод, не работало, Валера проник в него и на ужин напросился. Я, как обычно, в таких случаях, чувствовал себя бестолочью, казался себе неуклюжим, разговора не поддерживал и втихомолку ругал Алексеева, полагая, что лучше страдать от недоедания, нежели выступать в роли незваного гостя. Между тем никто не придавал моей замкнутости значения, а по веселым лицам кампании и дурак догадался бы, что все всем довольны. Алексеев, слопав лангман, пил одну пиалу чая за другой, уплетая лепешки за оба уха. Он готов был ужинать до утра и огорчился, когда, я, рассыпавшись в благодарностях, выскочил наружу, недвусмысленно намекнув, что мера везде хороша. Он неохотно
последовал за мной и мы расположились на поляне среди плотного ракитника. Немедленно установив палатку, я забрался в спальник и пожелал себе спокойной ночи. Алексеев, напротив, от излишней сытости возбудился настолько, что сварил еще котел пшенки. Оставшиеся полкотла утром я попытался скормить пернатым, но они всей стаей дружно отвернулись. Не знаю, успел ли Валерочка, как обычно, выхлебать котел чая, поскольку внезапно на мотоцикле подъехал парень, который только что неутомимо потчевал нас, и стал настойчиво приглашать в гости, обещая накормить борщами, яблоками, вареньями. Говорил, что у него два кабана, дети и добрая жена. Его слова Валерочку окрылили. Он захлебнулся от восторга и был таков. Я же взвыл, причитая, что сыт, что мне и тепло и мягко и устоял. Они укатили порожняком, а я, натянув на себя второй спальник, остался с ветром и ночью, счастливый тем, что остался.
 Всю ночь свирепствовал ветер и я спал беспокойно, чутко, часто просыпаясь. Под утро поутихло и я как будто бы уснул. Разбудил треск мотоцикла. Вернулся счастливый Валера. Владимир, его гостеприимный хозяин, сообщил, что ветры на плоскогорье свирепствуют ежедневно, но с рассветом до девяти утра стихают. До девяти оставался час и мы заторопились. Не теряя времени, поехали на Бурное. Поселок этот потому и назывался Бурное, что спокойно там не бывает. Может быть, вовремя и унесли бы ноги, но Валерий в очередной раз проколол камеру. Задержались и ветер мало-помалу начал усиливаться. И все-таки вчерашнее не повторилось. Мы ехали то вниз, то вверх по нескончаемому холодному плато и, наконец, нырнули в теплую лощину. Здесь притулилось село Кремневка. Не задерживаясь, миновали его и остановились перед перевалом Чок-Пок. И слева горы и справа горы. Слева хребет Таласский Алатау. Справа Каратау. Каратау старые горы. Их склоны покрыты, как бородавками, пятнами разрушенной скальной породы. Между ними паслись одинокие ослы. Впереди зиял проход между двумя хребтами. Я заподозрил, что проход этот и был Воротами Тамерлана. Возможно здесь проходили его войска в погоне за очередной победой. Наверно, проходили. Но теперь я думаю, что Ворота Тамерлана в другом месте, за Джизаком. К сожалению, дорожные указатели на этот счет ничего не сообщали. Тамерлан был не просто свирепым завоевателем. Тамерлан перебил хребет Золотой Орде. И Дмитрий Донской без его побед… Ну, да здесь начинаются сослагательные наклонения. Узбеки чтут его. России он ничего плохого не сделал. Лишь однажды в погоне за татарами заскочил в ее пределы и тут же повернул обратно. Тохтамыша,
того самого, что сжег Москву, бил беспощадно, пока след того не затерялся где-то в глубинах Сибири. Разумеется не за Москву. Сводил свои счеты с ним. То было время, скорбное для Золотой Орды. Тамерлан, Куликово поле. Тамерлан пошел дальше, а над Русью еще долго сверкали кривые сабли Орды. Миновали Ворота. Справа горы отошли в сторону, а слева совсем близко подошли к дороге, у обочины которой казахи торговали яблоками. Продавали ведрами. Не меньше. Я с трудом уговорил отсыпать треть ведра, но заплатить все равно пришлось, как за ведро. Подосадовав, поехал, радуясь, что начался спуск в долину. Здесь степь переходила в лесостепь, а горы смотрелись, как картинка в букваре: лесостепь, потом полоска леса, альпийские луга и, наконец, снежные вершины. И все бы хорошо, и настроение и все остальное, но в районе Высокого сломался переключатель скоростей. Чело мое омрачилось и мы завернули в яблоневый сад, где и принялся переделывать велосипед в односкоростной, дабы, хоть как-то путешествовать и дальше. Немедленно появился хозяин сада. На разведку. Русского он не знал, но сообразил, что мы не грабители. За ним хозяйка. Эта интересовалась, не желаем ли мы купить яблоки? Пришлось долго объяснять, что ее уже упредили.
 Через два часа я ехал на малой скорости, при необходимости с трудом обгоняя ишака с тарантайкой. Под вечер въехали в Ванновку и здесь как будто бы улыбнулась удача. Разговорились с бывшим велогонщиком, подвыпившим Геной. Узнав о моей беде, подвыпивший Гена заявил, что у него этого барахла, переключателей скоростей, на чердаке, хоть пруд пруди. Направились к доброму Геннадию, совсем не подспудно догадываясь, что придется соображать на троих. Гена жил в большом доме. Построил его сам. На чердаке действительно валялось много старых велосипедов, а среди них и ломаные переключатели скоростей. Я кой- что подобрал и наглухо установил среднюю скоростную передачу. Потом подошла супруга Геннадия и начался ужин. Впрочем, по настоянию ее суженного мы выпили еще до этого.
 Гористая дорога на Чимкент нас вымотала, но после Чимкента новая дорога на Ташкент казалась бы безупречной, не обходи она все поселки и селения стороной. Мы в новой ситуации не сразу разобрались, а, когда разобрались, было уже поздно. Остались без воды и достать ее уже нигде не могли. Правда, в наших торбах лежали дыни и хлеб и смерть от истощения нам не угрожала. К тому же в степи порой виднелись кошары, а вдоль дороги паслись стада коров, весьма неосторожных, замечу. Одну буренку у нас на глазах сбил грузовик и, не останавливаясь, задал деру. Невдалеке от кровавого места мы и расположились и здесь же нас разыскал разъяренный пастух. Мы поделились с ним своими скудными сведениями о трагическом событии и он, ругая машины, поезда и авиалайнеры, ускакал. Ночью, не умолкая тявкали собаки, которые, должно быть, чуяли шакалов. Я прослышал, что этой твари наплодилось здесь великое множество, и по этой причине спал настороженно.
 Утром выехали натощак и потому проворно. Надеялись перекусить в придорожной столовой. Повезло в полдень в Ленинском. Там в невзрачной столовой, набитой людьми, отведали эамазки из лапши, названной гуляшом, заплатив за нее целковый. Впереди был Ташкент- звезда Востока, но впереди же была и ночь. Последнее обстоятельство вынуждало нас по ходу движения высматривать места, подходящие для ночевки, хотя, как сразу стало ясно, заниматься поисками следовало с утра. Череду селений сменяли виноградники и хлопковые поля, не оставляя для нашей палатки и пяди земли.
 Ташкент явился, когда свернули на кольцевую дорогу. Минуя сады и виноградники, выбрались к строению, желанному подворью. Валера нырнул за ограду и вернулся с пожилым узбеком. Мой спутник опять напросился в гости. Хозяин предложил под тутовником очаг и саманную софу. Принес дрова и разжег огонь. Пока вскипал чай, разговорились. Хозяин оказался сторожем и арендатором виноградника, куска земли с гектар. В пору созревания винограда и в пору его сбора хозяин лежал по ночам на софе. Караулил. Днем работал. По договору с колхозом сдавал десять тонн винограда по десять копеек за килограмм. Помимо этого его жена продавала виноград и на рынке, но уже по рублю за килограмм. Зиму он проводил здесь же, работая сторожем при колхозной конторе, в основном занимаясь опять же своим виноградником. Работы на земле, как известно, мало не бывает в любое время года. На жизнь он не сетовал и никого не ругал, а мы к тому же охотно подливали ему чай и подслащивали. Чай он любил и в этот вечер у Алексеева был достойный партнер. Когда же он отправился в контору смотреть телевизор, куда, впрочем, и нас приглашал, мы забрались в спальники поразмыслить, да поспать. Поразмыслить было о чем. Жизнь здесь как будто бы дороже, чем у нас, но зато в изобилии все вплоть до покрышек к легкодорожным велосипедам. И мясо есть, правда, от пяти до семи рублей за килограмм. Государство
им не торгует или мало торгует, чтобы не оплачивать часть его стоимости, как в Москве или в Ленинграде. Такого дешевого мяса для Средней Азии не хватает и потому создается впечатление дороговизны. Однако многие другие товары не дороже или не на много дороже, чем у нас, хотя, если оплошаешь, будешь околпачен и даже не из любви к мошенничеству, а из любви к искусству. Продавцы магазинчиков, расположенных в стороне от городов, ведут себя, как арендаторы. Ими они фактически и являются и любой из них пачку сигарет попытается продать не за сорок копеек, а, если клиент не возражает, за рубль. Но вообще-то народ здесь гостеприимный и добрый.
 Утром хозяин разбудил нас по нашим представлениям уж очень рано. Мы снова пили чай. Он рассказывал о семье, о том, что на днях зарежет бычка на мясо, а потом, взяв что-то вроде тяпки, отправился на виноградник, а мы распрощались и поехали знакомиться с Ташкентом.
 Ташкент город известный. Столица Узбекистана. Повсюду транспаранты по поводу его двухтысячелетнего юбилея. Ехали среди новостроек и, как и всюду, эти новостройки действовали на меня угнетающе. Везде они одинаковы эти необжитые новостройки. Это потом приберутся, а сначала кажутся адом зарождающимся. А люди все равно счастливы. Первое время счастливы, а потом жалоб будет в изобилии.
 Мы долго колесили по улицам, не видавшим еще ни стебелька, ни кустика, пока, наконец, не выехали на проспект Навои. Нас сразу же захлестнул поток людей и машин. Оставалось только ехать, озираясь по сторонам, испуганно тормозя, чтобы не раздавили, и поспешно прибавляя скорость, чтобы не пришибли. Так проходило наше знакомство со славным городом Ташкентом, городом с тысячелетней историей, а на самом деле одним из самых молодых городов страны. Дело в том, что никаких памятников старины в Ташкенте не сохранилось, а после землетрясения почти не осталось и следов древнего Востока. Конечно, можно еще кой-где встретить улочки, сжатые глухими стенами домов, во дворах которых только через приоткрытую калитку увидишь либо темный проем, либо тусклый бампер автомобиля. Но это уже не Ташкент. Это обломки старого Ташкента. Настоящий Ташкент гудит, шумит, поет. Настоящий Ташкент белокаменный.
 Алексеев, конечно, начал рыскать по магазинам. Магазины его страсть. Я сие уразумел и не раздражался. Как всегда ничего не купив и потому охулив, что вспомнил и как мог, он повернул к кольцевой дороге. Выбраться на окраину оказалось не проще, чем попасть в центр. Вначале нам преградила путь похоронная процессия. Мужчины в черных костюмах, а женщины почему-то в белых. Пропустив процессию, мы выяснили, что кольцевую дорогу следует искать в другой стороне. Потом еще неоднократно меняли направление. Когда же выехали на кольцевую, могли утверждать, что видели и объездили весь Ташкент.
 За Ташкентом хлопковые поля. Хлопок я видел впервые, а теперь мог его пощупать. Таким пустяком ограничиваться не обязательно, можно и поработать. Поговаривали, что на границах областей проезжающих останавливают и направляют на уборку хлопка.
Собери три килограмма и баста! А три килограмма это, если не воз, то возик. Нас никто не задерживал и ни к чему не принуждал, но делом этим занимаются все от мала до велика. Дети и взрослые, рабочие и студенты. Узбекистан работает под лозунгом «Хлопковое поле-поле подвига».Подвиг этот совершается до декабря. И не потому, что хлопкоуборочные комбайны не очень-то расторопны. Ползет такой комбайн, погрузив хоботок в хлопчатник, и кажется, век ему ползти в хлопковой бескрайности. В конце концов доползет. И начнет все сначала. По этому полю доведется ему пройтись не один раз. Хлопок созревает не одновременно, как сливы или смородина. Куст может плодоносить до зимы.
 В районе Сыр-Дарьи миновали голодную степь, повелением Сталина взрастившую сады, и вновь поехали вдоль хлопковых полей, в просторах которых комбайны и сотни людей, казалось, замерли под горячим среднеазиатским солнцем. Солнцем, хотя и горячим, но вовсе не знойным, не изнурительным, по крайней мере, сейчас. В этих местах воздух очень сухой, настолько сухой, что испарина не разу не покрыла мой лоб и я в течение всего пути почти не испытывал жажды. А в октябре и жажда не проблема. Вдоль дороги лежат горы арбузов и дынь. Покупай, если охота. У студентов покупать охоты нет. Обступив плотной гурьбой аксакала, они уговаривали его арбуз подарить. Ну, не бывает у студентов денег, что тут поделаешь? Утверждение довольно спорное, потому что, как смотреть. Отучившись узнают, что бывает и хуже. Аксакал не вникал в такие детали, но перед девушками не устоял и арбуз подарил. С нами
обошелся иначе. Даже обглоданные арбузные корки потребовал вернуть. Не по скупости, а экономии ради. Я на прощанье сфотографировал старика и груду его арбузов. Жадный до восточной экзотики Алексеев тоже успел заскочить в кадр, едва не помешав старику оправить бороду и приосаниться. Зря утруждал себя. Ни этот, ни последующие кадры не запечатлели каких-либо событий. Пленка оказалась испорченной, но я не ведал и до самой Бухары старательно щелкал затвором.
 Кажется исчезла проблема ночевок. Рощи могучих карагачей здесь не такая уж и редкость. Тут же хлопковые поля и заросли. В зарослях то и дело кто-то шуршал. Нас шуршание настораживало, но только на первых порах. Любопытный Алексеев, жужа фонариком, обследовал подозрительные места и после упорных поисков выяснил что беспокоили малюсенькие пичужки, которые порхали в траве и зарослях. Мысли о змеях больше не нарушали гармонию нашего единения с хлопчатником.
 Теперь с каждым километром мы постигали, что у каждой дороги есть конец. Справа остался Джизак, последний крупный город перед Самаркандом. Попетляв в горах, мы оказались то ли в ущелье, то ли в низине, окруженной вечными скалами. У их подножья мутные воды горной речушки рылись в песчаных берегах весело и не злобливо. Умылись и последовали дальше за поселок, что расположился тут же, за Бахвалом. Дорогой Валера то и дело выскакивал за обочину поворовать яблоки и виноград. С воспитанием у него были проблемы, на что я незамедлительно указал ему. Однако, услышав что-то про айву, вкус которой был мне не ведом, я тряхнул стариной и набросал вожделенную айву за пазуху. Совершил воровство, как в детстве, прытко и тут же встал в позу философа. Но сторож появился. Он не мог не появиться, потому что злой рок сызмальства преследует меня. От того я и воспитанный. Я приготовил ворох объяснений, но они не понадобились. Валера, не сходя с места, что-то сказал сторожу и тот отпустил нас с миром.
 Въехали в поселок и очередной среднеазиатский шип, как аптечный шприц, проколол камеру Алексеева. Ему везло с проколами, да и не только с ними. Однажды, когда он в очередной раз пытался заменить выбитые спицы, колесо буквально взорвалось в его руках, спицы все до единой выскочили из ниппелей. Ни до, ни после такого зрелища мне видеть не доводилось.
 Мы расположились напротив ошханы и невольно потянулись к ней. Ошханщик оказался добрым парнем. Он напоил нас пивом, а поскольку булочная не работала, презентовал буханку хлеба. Городок, по-видимому, был районным центром, потому что время от времени к ошхане подкатывали допотопные автобусы и люди, а их собирались толпы, с огромными мешками невероятным образом умещались в них. Я не могу утверждать, что такой давки нигде не видел. Ни один житель нашей страны не может утверждать подобное. В Ленинграде, например, хотя и более современные автобусы, да и метро есть, никто не пожалуется на избыток свободных мест. Там свои картины, и тоже красочные. Но здесь посадка казалась потому уникальной, что очень напоминала послевоенное время. А всего-то было воскресенье и, надо думать, люди приехали в район за всякой всячиной и теперь возвращались домой.
 Когда мы покидали гостеприимный городок, нас провожала группа ребятишек, которая, гремя разбитыми велосипедами, норовила нас обогнать, но надолго их не хватило и скоро они остались далеко позади, а впереди был Самарканд. В самом названии этого города аромат истории.
Когда-то в глубине веков он созидался, погибал, вновь созидался и вот, извольте, существует по сей день. Конечно, как это обычно бывает с древними городами, его колыбель завалена десяти- пятнадцатиметровыми напластованиями культурного слоя и доступна пониманию только археологов. Для нас же Самарканд- город не такой уж и далекой старины, город, который был воссоздан после урагана монгольского нашествия, сметшего не только древний Самарканд, но и многие города других стран и народов. То же, что было здесь до монголов, для нас выливается в скупой пересказ многотрудных исследований профессиональных любителей старины, историков. Они я убежден, говорят правду, когда говорят, что Самарканд от века находился на территории современного Узбекистана. Здесь проходили армии Александра Македонского и в этих же местах ему изрядно досадил его неукротимый враг Спитамен. Затем вплоть до арабских завоеваний в моих познаниях появляется довольно обширный пробел. Если покопаться в литературе его можно и поубавить. Сейчас же, когда мы въезжали в Самарканд, мои представления об истории Средней Азии ограничивались тем, что я изложил. О Валерии Алексееве судить не берусь. Он, возможно, знал больше и глубже историю народов Средней Азии, хотя, как я заметил, пока что не видел разницы между
медресе и минаретом. Пустяк, безусловно, потому что по всему чувствовалось, он очень большой охотник все узнать, все выведать. Тут же устремился на базар, хотя и было уже поздно. Базар, восхитительный Самаркандский базар мы увидели на следующий день. Он поразил щедростью, красочностью и многолюдством. Горы дынь, гранат, айвы арбузов, винограда и яблок, сухофрукты, вареная кукуруза и жареная рыба и все почти задаром. Мечта, а не базар. Мы пресытились шашлыками, мантами и чебуреками. Не пришлось по вкусу, разве что пиво, но во всем остальном мы являли собой умиленных щедростью города гостей.
 Все это будет на следующий день. Пока же, гуляя по ночному Самарканду, набрели на Регистан. Регистан в ночном освещении потряс наше воображение. Мы тогда еще не знали, что это такое, и восприняли весь архитектурный ансамбль, как дворец царя царей. Я необоснованно предполагал, что царем этим был сам Тимур, но, как после выяснил, Тимур ко всему этому великолепию отношения не имел. Тимур умер в 1404 году, а строительство первого медресе- медресе Улугбека было начато самим Улугбеком, который с 1409 года в течение сорока лет правил Самаркандом. Ученый коронованный правитель читал в новой духовной академии лекции по математике и астрономии. Позже к медресе Улугбека были пристроены еще два медресе: Шир-Дор и Тиля-Кари. В результате торгово-промышленная площадь Регистан превратилась в великолепный архитектурный ансамбль. Собственно говоря, только этот памятник средневекового Самарканда и остался в моей памяти осязаемо и зримо. Усыпальница Тимуридов Гур- Эмир ни единожды попадала в поле нашего зрения, но на близкое знакомство с этой жемчужиной средневекового зодчества у нас просто не осталось времени. И, если развалины мечети Биби-Ханым, как и положено развалинам, не ускользнули от нашего внимания, то комплекс мавзоеев Шахи-Зинды мы вообще не разглядели. Случилось это, правда, в бесконечной спешке, толчее и сумятице. Поезд уходил на запад, в Бухару, где в темпе спринтерской гонки умудрились по настоянию Алексеева отыскать минарет Чар-Минар, не заметив больше ничего другого, и еще более поспешно вернулись на вокзал. Здесь в ожидании поезда на Москву я понял, что Средняя Азия пошла мне на пользу. Хотя поезд опаздывал на несколько часов, я ничуть не волновался.
 Октябрь 1986года.