Маша Хари

    Эта стерва умела обольщать. Танец Марии завораживал. Шорох душистого шёлка, скользившего с горячего мрамора её тела, будил зверя во мне…
    Приговор военно-полевого суда — разжалование в рядовые, отправку штрафником на Восточный фронт — я принял, как милость. Да, судьи были снисходительны. Они поняли, что любого из них могла бы так же околдовать рыжая дикарка. Не знаю, каким варварским чародейством — но она точно узнала день и час нашей секретной операции. И вот лесные бандиты ушли из-под удара, а пятьдесят два солдата моей роты, отборные гренадеры, прошедшие со мной пол-Европы, навсегда остались в том болоте.
    В зале суда с меня сорвали ордена и погоны. Вывели в коридор, толкнули к открытому окну. Ожёг щеки апрельский вечерний морозец. Ударил в глаза яркий свет, и перехватило дыхание, прокатилась по телу горячая сладостная волна.
    Ещё одна нежданная и не заслуженная мной милость.
    Наслаждение местью.
    С высоты второго этажа, словно из театральной ложи, я увидел Марию. Освещённая прожекторами, в своём танцевальном костюме, полупрозрачной газовой тунике, теперь изорванной и окровавленной, она стояла у стены, босая на обледенелой булыжной мостовой. Исполосованные багровыми рубцами, поникли узенькие покатые детские плечики. Вывернуты за спину, скручены колючей проволокой расцарапанные тонкие руки. Туго, в несколько витков, обмотаны, стянуты той же ржавой колючкой грудь и живот — распороли лёгкую воздушную ткань, врезались в кожу острые шипы. Опустила лицо, не смотрит на выстроившихся шеренгой в десяти метрах перед ней шестерых солдат с фельдфебелем на правом фланге.
    Гадина, мерзкая тварь.
    Но как, даже и сейчас, дьявольски манит, не даёт отвести глаз это замученное, уже едва живое… и такое знакомое, близкое нежное тело… Чуть колышется изрезанная грудь, и с каждым вздохом всё глубже впиваются, рвут её ржавые острия…
    Прозвучала команда. Лязгнули затворы карабинов.
    Облаком взметнулись ярко-рыжие волосы — за миг до залпа Мария вдруг резко вскинула голову. Упираясь вытянутыми пальцами в мёрзлые скользкие камни, как струны напряглись точёные ножки танцовщицы — распрямилась, взлетела, словно на пуантах, навстречу оглушительно грянувшим выстрелам.
    И, клянусь, я ощутил, как вонзились в неё пули — в грудь, в живот, в горло. Легко прошли навылет, брызнуло каменное крошево из стены. Будто ударилась о невидимую преграду — невесомая, устремлённая вперёд и вверх, не касаясь земли, на мгновение застыла в оборванном полёте… уже бездыханная, залитая хлынувшей из страшных рваных ран кровью…

    …твоя синеглазка…

    …истерзанная пытками, в смертном ужасе, из последних сил я пытаюсь держаться, не дрогнуть под нацеленными стволами. Знаю, ты рядом, милый, мой белокурый викинг, но не смею поднять глаз: только ненависть и отвращение увижу я в твоём взгляде. Да, предала тебя, заслужила это.
    Зря тебя обвинили. Ничего ты мне не сказал, не нарушил присягу. Ты вообще мало говорил со мной. Кем была я для тебя? Безотказное покорное тело, низшее существо, рабыня у ног сверхчеловека — идя ко мне, ты не забывал плётку? Смешно… На десять лет старше меня, свирепый воин, неумолимый каратель — каким же ты остался ребёнком, мой наивный мальчик-убийца. Я понимала тебя без слов, по взгляду, по вздоху, любимый, разве мог ты что-то скрыть от меня? Тем вечером увидела в твоих глазах, ощутила кожей, чутьём, инстинктом нашим звериным, женским уловила: ты в опасности, утром уйдёшь в бой. И, когда заснул, выскользнула из твоих объятий, подала сигнал связному. К рассвету наши были готовы, ждали вас в пуще. Помнишь, как прильнула к тебе на пороге, провожая? Знала, что в последний раз. Не должен был никто из вас вернуться. Поверишь? — плакала, вслед тебе глядя, вот такая я сентиментальная дрянь.
    На чём же я провалилась? Выследили? Или — страшно подумать — кто-то в отряде на них работает? Взяли меня в тот же день, прямо в варьете, на сцене. А наутро — очная ставка с тобой. Видно, что-то прошло не по плану, выбрался ты оттуда. Еле оторвали, хотел своими руками задушить. И лучше бы.
    Что ж, прощай, милый… но нет, за такое не прощают. Просто вспомни когда-нибудь — не подлую предательницу, нет, только твоего ласкового рыжего котёнка…
    Двое обо мне знали: командир отряда — Батька, и сынишка гардеробщицы тёти Любы, связной мой. Завербовала я его ещё в сентябре. Сказала, что действую по заданию подпольного обкома. Дала задание найти партизан. И не надеялась — а вышло! Наткнулся он в пуще на группу окруженцев. Узнали они про городское подполье, ободрились. Создали партизанский отряд. Доставлял им паренёк от меня радиограммы, боевые приказы: везде, где встретят, бить фашистов! И добрые вести с Большой Земли: что отстояли наши Москву, идут в наступление. Всё сама я сочиняла, врала напропалую.
    Не знал Сергунька о моём провале. Вернулся в город, ждала его засада. Как я учила, живым не дался, последнюю пулю — себе.
    А сама вот далась, так глупо. Допрашивали, дивились моей стойкости. А просто нечего было сказать. Нет никакого обкома, нет у меня радио, нет связи с Москвой. Дороги в пущу не знаю. Батьку никогда не видела. Живой ли он ещё? Не последняя ведь это рота у них была, а предупредить больше некому…
    Мама… В прошлое воскресенье на улице её видела. Отвернулась, не узнаёт. Совсем седая стала. В глаза людям глядеть ей стыдно. Педагог, директор школы, все её знают. Чужих детей учила, а дочка — шлюха, вражья подстилка.
    Теперь за дочку-партизанку ответит. Или, может, всё-таки не тронут? Надейся…
    А ведь могла я спокойно уехать, с театром в эвакуацию. Только окончила балетную школу, а уже сольную партию обещали. Хвалили, исключительные способности, элевация — как пух из уст Эола, да… Бросила театр, здесь осталась. Дождалась, пока город взяли, через месяц пошла к ним в варьете наниматься. Приняли. Язык, как родной, спасибо маме, ну и подходящее мясцо — ножками дрыгать, забавлять господ офицеров, скрашивать им трудности походной жизни. За шоколад, духи, да чулочки шёлковые. Учительницу мою из балетной школы встретила как-то. И разговаривать она со мной не стала, просто в глаза плюнула: «Надругалась ты над искусством, осквернила дар Божий…»
    Вот моя сольная партия. Другой не будет.
    Всё, что любила, отдала. За свободу?
    «Nur der verdient sich Freiheit…»
    А какая она, свобода, так и не узнала. Всегда было — «надо».
    И теперь надо — не дрожать. Ваш выход, прима.
    Как больно…

    «…wie das Leben…»

    …я с трудом перевёл дух — так и не согнув колен, прямая, как стрела на излёте, Мария рухнула на обледенелые камни.
    — Половина этих пуль должны бы быть твоими, — жёстко прозвучало у меня за спиной. — Помни.
    Я не обернулся.
    Расстёгивая кобуру, фельдфебель шагнул к Марии. Неужели ещё жива? Нет, всего лишь ритуал — этот ненужный, но обязательный выстрел между уже невидящих тёмно-синих глаз.
    Приходилось видеть немало трупов, но всё-таки тошнота подступила к горлу.
    Распласталась в дымящейся луже крови — перерванная в талии, с проломленной грудью и перебитым позвоночником. Откинула размозжённую голову, прижалась щекой к холодному булыжнику. Вывернута, разрублена пулей, ненормально длинной кажется тонкая шея. Лицо снесено выстрелом в упор, на месте глаз — расползающееся багровое месиво, мокнут в нём рыжие кудри.
    Разорванный рот, чёрные запёкшиеся губы, блестят обломки выбитых зубов.
    Отвратительная, как раздавленная грузовиком кошка.
    Нет жалости. Получила по заслугам, ведьма.
    Нет больше и ненависти. И какое там наслаждение местью…
    Лишь мучительно стыдно и горько — ну почему это должно было случиться со мной?
    Что ж, конец наваждению. Свобода.
    «…der taeglich sie erobern muss!»
    Пороховая гарь и острый пьянящий запах свежей крови — знакомый яростный ветер битвы.
    На фронт!

…

    — Чудит начальство. Напечатали в газете фото её и интервью. Будто призналась она во всём, помогла нам банду накрыть, и простили, мол, её, в имперский театр на гастроли послали. Утром сегодня, вот смеху было — вызвали мать её в комендатуру, деньги получить, награду за дочку. Не взяла, в лицо майору швырнула. Тут же и грохнулась, разрыв сердца, дух вон из старой жабы. Кричала, нет больше у неё дочки… как угадала.
    Отвернувшись от бьющего в лицо косого дождя со снегом, юный гефрайтер брезгливо толкнул носком сапога в бок лежащую на осклизлом бруствере старого осевшего окопа расстрелянную девушку.
    Соскользнула по оплывающей стенке. Плюхнулась в чмокнувшую раскисшую глину. Окоченевшая, вытянулась на дне окопа — медленно тонула, словно таяла в ледяной бурой жиже.
    — Тощая, и червям-то поживиться нечем. Велели вот отвезти, закопать, да чтобы никто не видел. Пачкайся, мокни из-за этой падали. И мёртвая пакостит, — прижав ладонь к груди, юноша тяжело, хрипло закашлялся, сплюнул под ноги мокроту. — Повезло, что нашлась подходящая яма, меньше возни. Управимся, и свободны, к девочкам.
    — Да, паскудная была сучонка. Хорошо хоть немного таких, — немолодой, обросший серой щетиной солдат, прихрамывая, шагнул к окопу, затянулся в последний раз, бросил в него окурок и взялся за лопату. Первый ком грязи мягко шлёпнулся на изуродованное лицо Марии. — Видел я, как шарфюрер иголки ей забивал под ногти. Как-то странно он её называл, смеялся…


    …«Маша Хари»…