Круг

(попытка мемуарничать)

***

Внезапно в лобовое стекло впечаталась голова. Я ударил по тормозам: тело со скрипом сорвало с капота и выбросило вперёд.
На несколько минут я застыл в фургоне, пытаясь заметить через паутину трещин на лобовом стекле хоть какое-то движение в неестественно развалившемся посреди дороги теле. Меня бил мандраж; в разуме, погружённом в сумрак, всё крутилось: «Господи, я сбил человека!» Но выйти всё равно нужно было: дорога просёлочная, узкая – если даже никому не сообщать, то всё же надо убрать труп, чтобы проехать. Я дрожащей рукой открыл дверь и на подгибающихся ногах доковылял до сбитого мной. Он распластался в пяти метрах от машины; совершенно голый. Видимо вся сила удара пришлась на правую сторону: колено было вывернуто назад, а из локтя правой руки торчал слом кости, саму же руку выкрутило за спину так, что разодранная асфальтом кисть торчала под плечом. Чуть выше лба голова была разбита вдребезги и осколки кости вместе с волосами вмялись в мозг. Лицо заливала густая сеть кровавых ручейков. Он, конечно же, был мёртв. «Я убийца, - вопил разум. – Меня посадят». Я направился обратно к машине с крепким намерением смыться. В голове что-то щёлкнуло, когда я увидел параболу своего бампера: «Надо убрать тело с дороги, чтобы проехать». Я резко развернулся. Присел на корточки. Потащил его за плечи. Его правая искалеченная кисть вдруг задела за меня - я резко отдёрнулся и бросил труп. «Что-то знакомое, - подумал я, пока смотрел на его лицо, обтирая руку футболкой. – Знаю его?» Я достал платок, оглянулся по сторонам, и стёр кровь с лица. Да, я знал его – это был… я?

Подумал сначала, что это галлюцинация, но когда надавил на глазное яблоко, то изображение раздвоилось. Значит действительность…. Как же я мог сбить самого себя? Как вообще оказался на дороге? Меня это не волновало. Я снял с фургона номера, забрал свои документы и лесом пошёл обратно в город. По пути выбросил номера в какую-то речку.

***

Я ввалился в квартиру – дома никого не было - и сразу же пошёл в туалет. Заперся, по инерции постелил бумагу, уселся на унитаз и в ожидании уставился в пол. После двенадцати часов беспрерывной езды глаза мои устали, их слегка пощипывало, и я не мог чётко видеть даже на расстоянии вытянутой руки. Голубовато-зелёные прямоугольные плитки кафеля на полу стали выпуклыми и начали маячить перед глазами, двоясь, и залазив друг на друга. Я отвернулся к стене, тоже выложенной кафелем, но квадратным и пожелтевшим от никотина. По этим плиткам то тут, то там, в стороны разбегались сеточкой маленькие трещинки. Через минуту плитки тоже заплясали перед глазами, они вдруг начали вытягиваться из стен, превращаясь в столбики. Это было зачаровывающее зрелище – смотреть на этот рост, на эти полупрозрачные размытые в тумане столбики. Это было настолько захватывающе, что я даже не сопротивлялся, когда эти холодные столбики начали входить в моё тело. Я прекрасно знал, что умираю, но это было слишком красиво, чтобы сопротивляться.
Наконец один из столбиков дотянулся до мозга, в голове раздался свист, и всё вокруг постепенно затухло. Все связи в моём мозгу лопнули, воспоминания свалились в гниющую кучу. Я сам ощутил себя гниющей кучей, сидящей в этом туалете уже несколько лет. В унитазе подо мной насекомые свили своё гнездо. Они проторили через моё засохшее тело себе путь наружу и теперь из моего рта протянулись толстые упругие нити паутин, соединённые с неровностями на потолке, с ручкой на двери, с шершавыми щелями между кафельной кладкой – тысячи нитей оплели всё вокруг серым туманом, в котором путается затхлый запах распада. Пища для этих тварей, поселившихся под моим телом, не осыпающаяся плоть, но засохшие белки глаз, где они теперь кладут свои яйца и вьют коконы. Это омерзительно, но это прекрасно. Великолепна симфония смерти. На лёгком фоне непрекращающегося копошения в их гнезде звучит победным маршем перебирание каждой из сот тысяч ножек, ползающих по мне. В вальсе переплетают они тысячи нитей своей паутины. Словно хор звучит шуршание их жующих хитиновых челюстей. Эта музыка смерти переполнена бурлящей жизнью. Они – это я. Это распавшийся на тысячи маленьких душ я. Для них моё навеки застывшее тело стало необъятной вселенной, которую все они исследуют и осваивают. Мы все часть единое целое. И их вселенная – это лишь компонент Мира, в котором жил я. Любой из них может стать частью этого Мира, оказавшись в вентиляции и попав в лёгкие какого-нибудь человека, или через щель в полу вывалившись к соседу в тарелку с супом. Всё взаимосвязано и поэтому ничего в этом Мире не уходит в пустоту.
Я сижу один в этом туалете уже очень и очень долго. Сижу до того времени, пока на обитателей моего тела не прорывается дневной свет, пока не открывается дверь, неизбежно оборвав несколько безусловно очень важных канатов из паутины. Для жителей во мне это словно второе пришествие. Снаружи в тёплую затхлую атмосферу вдруг врывается леденяще свежий воздух. Дверной проём загораживает какая-то женщина и тут же падает в обморок. Мелодия смерти затихает в ожидании того, что будет дальше.

***

А дальше всё по накатанной: люди в респираторах бережно снимают моё прилипшее тело, затем чёрный целлофановый мешок смыкает надо мной свою молнию, дальше меня кладут в закрытый гроб, и снаружи раздаётся пение церковных служителей, отмаливающих мои грехи.
Я всегда хотел быть кремированным, что бы без всяких этих дурацких церковных обрядов и божественной чуши. В детстве я мечтал, что, когда вырасту, в моём доме вместо туалетной бумаги будет библия. Ну, если уж не кремировать, то закопать безо всякого гроба, в стоячем положении, а надо мной посадить тополь какой-нибудь. Вот так: гнить в объятиях тополя.
Но путь мой кончился иначе. Надежды, яркие моменты, удачи, счастье – всё это уже не имеет значения и смысла, когда о крышку стучат комья земли. Наступает вдруг вселенская тишина и избавление от всего на свете.
Гроб мой сделан из добротного дерева – он долго стоит нетленен. Но частые дожди и подземные насекомые каждый день подтачивают его долговечность. И вот, спустя много-много дней в корпусе моего футляра появляется брешь, сквозь которую, радостно звеня, внутрь сыплется водопад гравия и земли.
Спустя ещё несколько недель останки мои перемалывают и переваривают в своих желудочках тысячи подземных почитателей культа смерти. Ощущение воистину неописуемое, когда твоё тело аккуратно раздроблено на множество кусочков, и ты чувствуешь, как каждый из них питает драгоценной жизненной энергией тысячи насекомых и червей. Вот так смерть человека снова соединяет его с праматерью всего – вселенной. И самое интересное, что ты всё это время чувствуешь, живёшь в миллионах поглотивших тебя организмах: дыхание земли, движение воздуха в ней, тончайший эфир Мира – всё это осознаётся с невероятной чёткостью. Ты земля, на которой стоит человечество, ты воздух, которым дышит каждая тварь. А потом…. Потом ты растворяешься, твой разум будто выпадает в другую реальность.
В этой реальности, похоже, нет времени, уж точно нет пространства, нет ни вещей, ни других существ – вся реальность это ты. И вот это то место, где в разум вливаются все яркие воспоминания в мельчайших деталях, и даже неясные образы не то будущего, не то настоящего. Похоже, именно это состояние зашифровано в древнеегипетской вере в то, что в загробном Мире все наши деяния ложатся на весы правосудия. Только тут ты сам себе судья. Ни желаний, ни пристрастий – ничего, чем отягощает плоть, тут больше нет и перед взором, не глаз, но разума, предстают чёткие картины. Весь Мир ещё просто ком сырого материала, из которого будешь вылеплен ты. Всё, что отрезано от него – лишнее – это происходит с остальными вокруг. Всё, что остаётся для формы – это и есть я.

Иногда это бывают пугающие воспоминания, относящиеся к первым годам жизни. Например, как акушер, пока я задыхаюсь, больно хлопает по попе. Или как женщина по ту сторону двери выдалбливает топором замок, а я в это время прижимаюсь к мальчику.
Иногда достаточно безобидные вещи о том, как мы с отцом разрисовали старую куклу матери и выбросили в коридор. О том, как я впервые почувствовал в себе свой собственный разум, который тогда не понимал, почему я сижу под столом в ногах у каких-то людей и мажу губной помадой лицо? Воспоминания о первом осознании своего тела: мы с братом сидим на полу в его комнате, и я выдвигаю стрелу пожарной машины.

Каждое такое воспоминание будто вминается в меня, и я со всей яркостью переживаю его. Среди них встречаются и тёмные, похожие на ночной кошмар, сны из прошлого, где мать режет редиску, а через мгновение пьяный дед с топором наперевес сначала ломится в деревянную дверь, за которой мы укрылись, а потом бежит за нами до самой лестничной клетки.
Бывает, кошмары передвигаются один за другим и оказываешься в доме без света, где на полу без сознания распластался твой собственный отец. И тогда понимаешь, что вот он момент, когда единственный авторитет, опора твоей жизни исчезли. В этот момент я остался в холодном и тёмном Мире один, окруженный чуждыми родственниками.
Эти эпизоды вдруг прерываются забавными моментами из детства: как стошнило от перловой каши, как играл в мотоциклиста с горшком на голове вместо шлема, как кипело в крови волнение и восторг, когда обрушивал выстроенный до потолка домик из кубиков, или как до крови стирал пальцы, рисуя мелом на бульваре – но это лишь детали. Они не дают общую картину. Они только подчёркивают остальное.
Судьба всё время тревожит - будто бы напоминает, что жизнь не должна быть как у всех «нормальных» детей, что ты иной. Вот только ещё не ясно, в хорошем, или каком смысле? Это напоминание выражается в напряжённом ожидании возвращения отца, когда страх перед ним переходит в ужас раскатов ночной грозы. Таким же напоминанием является детское воспоминание о ночи в больнице кишащей тараканами. Эти ужасы лишь боль. Боль вырезаемой из глины формы.
Эти воспоминания на время теряются в тумане детских игр, взяв передышку перед следующим марафоном. Форму накрыли мокрой тряпкой, что б не засохла до утра. Во время этой передышки я, кажется, только и делаю, что играю и таскаю своих родителей по барахолкам, чтобы обзавестись игрушкой поинтереснее. Но над всем этим пролетает бледная тень беспокойства. Каждый отпразднованный день рождения приближает меня к чему-то….

***

Более осознанный этап жизни, словно тёплыми пальцами вминает в сырую глину разума впечатления. Вот наступает этот момент. «Почему? Зачем? За что?» - меня отправляют в первый класс. Ранее никогда не бывавший в детском саду, я отношусь с настороженностью к куче внезапно окруживших меня, совсем ещё незнакомых людей. Но, быть может, лучше нам было и не знакомиться? Потому что я помню. Помню, помню…. Помню свою первую учительницу, которая ласково и учтиво разговаривала на переменках с моей матерью, а затем, когда та уходила, - била меня указкой по пальцам. Это было первой встречей с уродующей человеческой ненормальностью. Первым знакомством с двуличием. Первым понятием о лицемерии. И без того недоверчивый к людям, я понял, что лучше держаться от этих непредсказуемых животных в стороне. В школе я не жил. В школе я отбывал свой тюремный срок. Я был невиновен, меня никто не судил, но я расплачивался. Расплата была в ежедневных унижениях, ежечасных оскорблениях и ежеминутных измывательствах над остальными учениками. Это могло бы породнить меня с одноклассниками, но мне были дики их бешеные игры, крики и детская издёрганность. Уже тогда перемена превратилась для меня в время боевых действий, а урок стал, хоть и намного более опасной, отсидкой в окопах.
Мы все были изолированы в школе. Они все вымещали злобу друг на друге. Я – подобно буддисту уходил в себя. Каждый класс был этапом. Каждый этап – чему-то учил меня. Что и говорить – это были жестокие уроки, но необходимые. Быть может именно потому необходимые, чтобы человек всю остальную жизнь не прожил в бесполезном сопливом блаженстве, гениально выраженном им же самим в одной фразе: «Как все».

Двое моих одноклассников в этот период жизни стали инструментами, запечатлевшими на скульптуре моей личности свои кривые линии судеб. Это были интересные люди. Ни один не сделал мне ничего хорошего.
Первый был у нас вечным бунтарём и анархистом – всё время показывал, какой он уникальный, какой он «не как все». В старших классах он увлёкся наркотиками и даже стал в это дело втягивать других. В общем, это был довольно яркий отрицательный пример чрезмерного отделения от окружающих, переходящего в противопоставление.
Второй был до конца школы моим другом. Но он считался негласным лидером класса (во многом потому, что был сыном директрисы) и поэтому очень старался скрыть свою дружбу с аутсайдером. Это была необычная личность. Пленник репутации собственной матери он обязан был метить на золотую медаль, поэтому иногда в конце четверти директриса оставалась после занятий и правила классный журнал – я знаю, так как моя мать в то время убирала в школе полы, и я с ней ходил в вечерние смены. Видимо из-за необходимости держать марку он испытывал огромный дискомфорт, который вымещался в садизме. Да – настоящий садист. Причём садизм всё время маскировался интересами чести. Что бы не уронить чести он до полусмерти мог избить человека назвавшего его придурком. Наедине мы довольно нормально общались, но вот при одноклассниках он всё время пытался от меня отделиться, даже унизить. Эта дружеская привязанность, безусловно, повлияла на меня, научив находить прелестное в самом мерзком.

***

Я помню когда впервые осознал, что люди смертны. Мне было тринадцать. Раздался звонок, мама взяла трубку и побледнела, мне сказала что звонили знакомые – дядя Коля умер и теперь нужно как-то объявить (именно так и сказала «объявить») об этом бабушке. «Ты ведь помнишь дядю Колю?» - всё что я помнил сводилось к маленькому эпизоду: дядя Коля у нас в гостях (волосы у него были пепельного цвета) угощается яблочным тортом и что-то говорит. Его разговора я почти не разбирал, разве что там постоянно фигурировало слово «мысль» или «смысл» - как только он его не склонял – в общем, какое-то «мыльное» слово.
Что я почувствовал, узнав о его смерти? Ну, наверное, что он больше не зайдёт к нам в гости, не будет кушать яблочный пирог, что испекла моя мама. Я очень удивлялся тому, что бабушку чуть сердечный приступ не схватил, когда она узнала о его смерти. Красивая смерть. Рассказывали, что когда жена принесла ему суп, он просто сидел за столом весь бледный и не отзывался. Из его похорон, конечно, сделали балаган: на фотографиях (зачем на похоронах фотограф?) он лежит в гробу с какой-то пёстрой ленточкой подвязанной вокруг лба (идиот идиотом, если б меня так нарядили я бы точно восстал из мёртвых), рассказывали что там чуть ли ни на гроб его жена лезла, когда его уже в могилу спускали…
Спустя неделю после похорон отец отвёл меня на крышу нашей пятиэтажки, где, высыпав в щель земли, мы посадили деревце в память о дяде Коле.

Не замедлил рядом с бороздой смерти оставить свой след на фигуре моей личности и сексуальный опыт.
Это было на даче у бабушки с дедом, тогда к ним помочь по огороду частенько ездили мои родители, ну и меня с собой брали – свежим воздухом подышать. В тот раз с нами поехала моя двоюродная сестра по отцу. Катя - ей было восемнадцать. Чёрные длинные волосы, полные губки, задорный блеск в глазах. Кожа такая гладкая, немного медного отлива. Девушка она была крепкая, но стройная, с большой грудью. Часто смеялась своим бархатным смехом, а я как последний идиот всё таращился на её груди. И вот в самый разгар огородных работ мы с ней остались одни в домике…
Катя лежала на кровати, я стоял рядом, спиной к окну, и мы о чём-то разговаривали. Ах, да – она объясняла мне как происходит Это (наверное, дружба мальчика с восемнадцатилетней половозрелой девушкой неуклонно ведёт к подобным разговорам). Ну а я по обыкновению таращился то на её груди под зелёной футболкой, то на алые губы и вдруг она замолчала! Я понял, что она заметила, куда я смотрю, наверное, покраснел как помидор. Медленно поднял взгляд: точно, она уставилась своими карими глазами прямо на меня. «Какие батоны, да? – сказала она, легонько похлопав по грудям. – Хочешь прикоснуться?» Я начал было что-то мямлить, но она потянула меня за руки к себе – я упал прямо на неё: под моими ладонями были два пухлых холмика её мягких грудей, лица наши были так близко, что я ощущал её дыхание. И тут вдруг я почувствовал… Я почувствовал как у меня встало и он через джинсы уткнулся прямо ей между ног! Катя хихикнула и поцеловала меня взасос и пока это продолжалось я почувствовал, что Там стало очень влажно… Дальше дело пока не пошло…
Помню на чердаке были плетёные качели которые я очень любил. Тем же летним днём, часов в шесть (было самое пекло) я катался на этих качелях, и тут на чердак вошла Катя. Она была в чёрном купальнике и сказала, что хочет позагорать нагишом тут на балконе, но никак не может справиться с завязачками на спине. Я одурел: эта красавица будет голая тут, в одной комнате со мной – в горле от этого пересохло так, что я слова не мог вымолвить. В общем, сказать нет я не мог, а когда я развязал чисто символические бантики на её купальнике она вдруг оказалась совершенно голой. О, что мы там только не вытворяли: сначала она сосала его как леденец, а я сидел на качелях, откинув голову назад и теребя её волосы, а потом мы сплелись в любовных объятиях. Наверное, ощущения были бы не те, если б всё что мы делали, ни казалось таким запретным. Каждое движение отдавалось тысячекратной сладостной волной в теле, делая последние штрихи на фигуре моей личности.

***

Покончив с сексом, Катя попросила, чтобы я намазал её тело кремом для загара. Я был пленён этой женщиной. Я не мог сопротивляться её просьбе и, оседлав её, начал втирать холодный крем в ещё разгорячённую гладкую спину. Кожа атласная, мягкая и упругая – натирая её, я чувствовал, что мои руки и я становятся частью этой девушки. Я ласкал её шею, которая сбоку покрылась складочками, когда Катя повернулась. Я вновь провёл рукой по ложбинке там внизу, и крем смешался со спермой. Катя была словно скульптура из мягкой глины. Совсем такая же живая, что много лет спустя податливо играла чертами под уверенными движениями моих рук.
Я вмял пальцами все эти воспоминания в сырую глину. Глину, из которой делал скульптуру Безымянного: бессмертного человека, забывшего кто он, и для чего возрождается. Когда я вылепливал его из глины по двенадцать часов в день, три дня подряд – я, наконец, ясно осознал две вещи. Первая – это что такое колосс на глиняных ногах. А вторая – это то, что думал бог, когда заканчивал вылепливать Адама по своему образу и подобию. Бог думал: «Как же меня задолбал этот человек. Будь проклят весь его род».
 При обработке дома в духовке скульптура взорвалась. Не знаю, наверное, просто глина внутри ещё не просохла - при нагреве вода начала испаряться и разорвала всё. Но это не важно: я даже не расстроился. Куда более важна символичность того, что произошло. Теперь Безымянный, который искал свою смертность, наконец, свободен. Свободен стал и я, который наполнил эту скульптурку всем, что оставалось во мне от детства. Вот теперь я был взрослый.
Мне на ум сразу же пришло, что должно сделать с останками скульптуры: ритуально их захоронить.
На следующий день, с утра пораньше я завернул отдельно каждый осколок, упаковал всё это в пакет, взял с собой зажигалку и отправился на мост. Мост этот был небольшой, через узкую грязную речушку. Но это было то, что нужно – её течение должно было вынести останки в океан, а там уж как повезёт распылить по всему Миру.
Солнце ещё не выглянуло, было безветрие. Я опёрся на перила и, подождав пока пройдут прохожие, достал жертвенный свёрток. Перед тем, как бросить его, я перегнулся через ограждение, щёлкнул зажигалкой - но в ней кончился газ. Пришлось ждать, пока кто-нибудь мимоходом даст «подкурить». Как назло улицы по обе стороны совсем опустели. Ждать понадобилось минут десять. Уже начался восход, а у меня пропало всякое желание продолжать. Но вот справа показался идущий навстречу человек – искорка радости вновь разожгла во мне томленье по затее, и я спросил у него огня. Мужик остановился, повернул свою кудрявую рыжую голову с ёжиком в сторону свёртка в моих руках, затем блеснул тёмными очками на меня. «Ты чё, бомбу что ли сделал?» - поинтересовался он, проведя указательным пальцем по усам. «Да нет, - ответил я. – Такая не убьёт. Есть чем поджечь?» Мужик облокотился на перила рядом со мной, закурил сигарету – это означало, что намечается долгий разговор. Я окончательно расстался с надеждой исполнить задуманное и перевёл руку со свёртком на нашу сторону.
- Ты тут рыбу что ли глушишь? – спросил он, развернув ко мне рыжую голову.
-Да нет… - замялся я.
-Ну, давай, рассказывай, - он снова обнял губами сигарету и выпустил через нос две мощных струи дыма. – Если, конечно, слов не жалко.
-Это что-то вроде ритуала. Только я не хотел бы об этом говорить, - признался я.
Рыжий усмехнулся, резко выбил у меня из рук свёрток и поймал на лету.
-Так ритуалы не делают, - он вынул изо рта сигарету; полёгал свёрток. – Давай его лучше мне, а я потом верну тебе это нечто, но уже в более, - он замялся на секунду, подбирая слова, - практичном виде.
-Я бы не хотел это восстанавливать. Просто пожертвовать огню и воде.
-А я восстанавливать и не буду. Если у тебя с этим какие-то воспоминания, то их так не убьёшь. Я тебе дам «дверь», а ты уже сам решишь – нужно тебе входить, или нет.
-Ну ладно, - промямлил я, в это время, в кармане куртки потирая большим пальцем голову от скульптуры. – Мне оно теперь всё равно больше ни к чему. Берите.
Рыжий с самым серьёзным видом кивнул мне, спрятал свёрток в карман плаща и пошёл дальше, исчезнув в толпе, переходящих на зелёный цвет.
Я пошёл своей дорогой, гадая: меня ограбили, обдурили, или он просто пошутил так???

***

Рядом с нашим домом стоянка, поэтому растительности не наблюдается. Но, когда я возвращался с несостоявшегося ритуального захоронения, у крыльца мне на правое плечо приземлился оранжевый листик. Я посмотрел наверх: видимо с крыши – нужно проведать наше с отцом деревце.
Не выходил туда я уже лет пять. За это время древо разрослось, обильно поливаемое дождями, укрепилось под порывами бешеного ветра, и кора его окаменела в лучах солнца. Оно косо клонилось на восток, вздымая ветви к небу и разрывая корнями вздувшийся рубероид. Я уже совсем не узнавал в нём той тоненькой веточки, что посадили мы с отцом в горсть забитой в щель земли. Чем ближе я подходил, шаг за шагом, тем сильнее чувствовалась громадная мощь, заключённая в необъятном стволе.
Внезапно брызнул слепой дождик. Где-то внизу на улицы послышался девчачий визг. Я поближе прижался к дереву, которое укрыло меня козырьком веток. Небо сияло золотисто-белыми разводами и пятнами в сети косых иголочек, бойко бьющих по крыше и, по ложбинкам стекая к основанию моего дерева. Прошло несколько секунд и крыша покрылась лужами, отражающими золотистое небесное сияние, и я будто стоял на облаках, перед библейским Древом Искушения. Либо ещё глубже в историю: перед древним языческим богом. Он обнял мои плечи своими древесными лапами и я почувствовал, как его дух переродился во мне. Кровь, текущая в венах, теперь питала два разума, слившихся в жарком экстазе познания воедино.
Дождь прекратился, через лужи стала просвечивать серая крыша. Я спустился с небес и, не понимая что произошло, поплёлся обратно вниз, объятый солнечным теплом и невероятным чувством свободы.


***

Рыжего я встретил неделю спустя, абсолютно случайно: в автобусе. Он преспокойно сидел себе у окна, всё в тех же тёмных очках и плаще. Я подождал, пока он выйдет и направился за ним.
На улице лил холодный чёрный дождь. Тучи густой шапкой опирались на горизонт. Только мы двое были без зонтиков, и, казалось, просто не обращали внимания на ливень. Я шёл рядом, а Рыжий, казалось, вообще не замечал меня.
-Ну что? – без особых надежд спросил я.
Он внезапно схватил меня за одежду и толкнул в сторону: я упёрся спиной в стенку автобусной остановки. «Об этом тут вообще говорить нельзя, ни то что доставать, - прошептал Рыжий. – Где живёшь?»
Я повёл его к себе домой; откровенно побаиваясь, как бы он меня не ограбил.
Дошли спокойно. Я на всякий случай запер дверь на ключ и положил его к себе в карман. Рыжий прошёл прямо в мокрых ботинках в зал (о ужас – мой ковёр), включил свет и задёрнул шторы.
-Ну что? – спросил я, держась на безопасном от него расстоянии.
Рыжий распахнул плащ: под ним оказалось нечто вроде корсета с петельками. В каждой петельки были вдеты продолговатые пилюли. Он достал из заднего кармана целлофановый пакетик и одним движением руки смахнул пилюли в него. Затем Рыжий его запечатал и протянул мне. Я брать не стал – он положил на стол.
-Ты мне оставляешь? – спросил я, подняв со стола пакетик с пилюлями.
-Это только твоё. Я всего лишь выполняю роль проводника. Надумаешь – звони. Нет, тогда просто выброси их; смой в унитаз.
-Но как я узнаю номер телефона? – догадался спросить я.
-На обрывке у тебя в левом кармане, - ответил Рыжий.
Я хотел было ещё что-то сказать, но он остановил меня жестом и вышел за дверь. Даже гадать я не хотел, как он её открыл.
Так я остался наедине с пакетом, в котором был ключ к вратам… Ада или Рая? Дискомфорт чувствовался уже от одного того, что у меня в квартире лежали запрещённые препараты; похоже психотропные. Я ощущал чувство вины, хотя, конечно, вряд ли ко мне в тот момент ворвались бы штурмовики из отдела по борьбе с наркотиками. Всё это склеивалось в моём восприятии в невероятно реалистический магнетизм, исходящий от пакетика с пилюлями. Этот магнетизм постоянно приковывал к нему моё внимание и на расстоянии притягивал мысли.
«Нужно или нет?» – размышлял я, то поднося, то оттягивая руку от пакета. Это черта, из-за которой возврата больше не будет – вот был главный страх. Удивительно, как человече цепляется за своё насиженное место. Цепляется, сдирая пальцы в кровь. Цепляется до отвращения к самому себе. Такое отвращение нахлынуло, когда я в четыре часа ночи проснулся и всё решил. Я держал в руке гладкие пилюли, гадая: что ждёт по ту сторону, но, уже будучи уверен, что узнаю это. На рассвете позвонил Рыжему - он примчался тут же: меня даже насторожил, горящий у него в глазах, энтузиазм.
Я заглотил всю порцию, и мы уселись на диван в ожидании чуда. Я достал завалявшуюся в кармане брюк головку от скульптуры.
-Ты почему не сказал, что что-то осталось? – ошеломлённо спросил Рыжий, снимая тёмные очки.
-Не придал значения, - ответил я. – Хотел оставить на потом и в будущем выбросить в речку где-нибудь в другом городе, в котором я уже никогда второй раз не побываю.
-Дурак, это тебя ослабит, - бросил Рыжий, протягивая руку. – Дай-ка лучше мне.
Я отдал…
Примерно через час после приёма пилюль начало происходить нечто странное, но не со мной. Рыжий встрепенулся, начал внимательно осматривать потолок и, смяв кулаком занавеску, как-то хитро посматривать в мою сторону. «Интересно, - подумал я, - это у меня эффект такой, или с ним действительно что-то происходит?» Время потекло минута за минутой и вдруг, как из ушата, вылилось на меня. Моё тело скрутила боль и я, будто Иисус, раскинулся на полу. Вдруг словно Фаллос вошло копьё в печень Иисуса, родив людям новый Мир – искуплённый святой кровью. Всё вокруг озарило необыкновенно чистое сияние: золото, пурпур, блеск серебра и благородные отливы бронзы. Я вознёсся и восстал. Но восстал уже вне этого порочного, грязного тела. Я стал святым духом, и мы с Отцом моим отправились на поиски мне тела.

***

Я с другом шагал днём по улице. Мы с другом были абсолютно голые. Люди смотрели в нашу сторону, оборачивались, старушки роняли сумки с овощами, и картошка ковром раскатывалась по колючему асфальту. Я не был ничем больше обременён, а людские взгляды не укоряли меня, а наоборот – ещё больше утверждали в моей свободе. Небо было чисто-голубым, спину пекло солнышко, слух ласкало пение птиц, вокруг цвела зелень, и люди воспринимались как помеха на телеканале «Рай».
Вдруг птички заглохли и меховыми комочками повалились на землю. Листья пожелтели и свернулись в трубочки, небо поблёкло, солнце наполнилось карающим жаром, а люди вокруг внезапно, как по команде, попадали и больше не шевелились. Наземь повалился и мой друг. Я в одиночестве среди всего Мира предстал перед дьяволом. Люцифер завис посреди улицы в позе лотоса. Его чёрная кожа была покрыта паутиной алых прожилок, из ороговевших пятен на голове торчало несколько костяных рогов разной длины, нос люцифера был широким, уши острые и оттопыренные, позади развивалась грива, ложащаяся на плечи головами змей. Люцифер поднял на меня три своих глаза, и я оцепенел. Казалось, настал момент истины, момент выбора. Но я не знал, что мне необходимо выбрать, что осознать? Меня охватил великий ужас, вперемежку с растерянностью и готовностью погрузиться в бездну перемен. Люцифер поманил меня ближе своим когтистым пальцем. Я приблизился и тогда он шепнул мне, ибо если он скажет в полный голос, то Мир тут же рухнет. Люцифер произнёс всего шесть слов. Самых важных в жизни. Люцифер начал подниматься в небо и с хрустом увеличиваться, пока его голова ни закрыла солнечный диск, так что он стал нимбом. Мне захотелось петь, скакать, веселиться. Я был голый, а вокруг больше ни одной живой души. Но, когда тень Люцифера простёрлась надо всем, мёртвые начали гнить, и я бежал в лес от паров трупного смрада.
Травяной настил и ветки хвои ласкали, хлестали моё тело. Я гневно выдыхал и жадно вбирал новый, свежий лесной воздух. Каждая клеточка моего тела дышала – я готов был лететь. Каждая клеточка моего тела освободилась – я готов был парить. Но вдруг землю посреди рая перерезало шоссе.
Скрепя тормозами, внезапный удар вновь смял картину рая.