Свет нового дня

Его разбудил порыв холодного ветра, ножом полоснувший по коже. Он проснулся, но лежал, замерев в предвкушении, предчувствии того, что будет уже сегодня. Все так же, не открывая глаз, он поверхностью кожи ощутил синеватый утренний свет, сочившийся в окно. Это был свет нового дня.

Город просыпался и начинал шуметь. Звенели первые трамваи, и их звон будил жителей окраины и рассыпал свои серебряные трели по пустым улицам. Мокрый снег мелкой трухой валился на провода и останки Колизея. Рим просыпался.

Ледяная вода брызнула ему в лицо, стеклянными каплями застыла на его смуглой коже и запуталась в темных ресницах. Его передернуло, но не от холода, а от мысли, не покидавшей его давно. Мысли о том, как далеки сильные мира – того мира, который должен служить людям утешением, – от зимнего ветра, треснувших окон мансард и холодной воды.
Однажды он видел самого папу. Худощавая фигура в пламени шелка возвышалась над всеми, словно паря, и это неприятно поразило воображение начинающего художника. Итальянское солнце, солнце бедноты, дерзко и резко засверкало на золотом кольце папы, вперемешку с теплым итальянским ветром запуталось в складках сутаны, и художник неожиданно понял, почему главу католической церкви называют верховным жрецом – понтификом. Язычество с его вызывающе яркой роскошью, со всем алым и золотым, с его исступленным поклонением буквально носилось в воздухе. Он отвернулся и быстро зашагал к дому.

«Тьма… – шептал он теперь, подставляя лицо зимнему ветру. – Тьма невежества в мыслях, в душах… Мишура…»

Он перестал жить как художник; слишком много наносного, слишком много фальшивого золота он видел теперь и в искусстве, и в той духовной жизни, которой раньше верил. Изображать на холсте? Кого? Зачем? Все влилось, все утонуло, все ушло, и он в последний раз отправился в обход мастерских, баров, притонов, прощаясь со вчерашним днем и не зная, что будет завтра. Тогда Господь нашел его – на самом дне. Спасение само тянуло его к себе, словно чья-то рука вытаскивала его из колодца.
Тенями мелькали рыжие проститутки, и призрачно, огнями затонувших кораблей мерцали вывески ресторанов. Господь может все. Теперь он сам верил в эту вечную, выверенную веками формулу.

Вода приятно жгла, но нельзя же умываться вечно. Он отрезал кусок хлеба, налил в чашку воды и торопливо проглотил этот завтрак.

Остальное отзывалось провалом в памяти. Его воспоминания стали сплошным черным листом, непроницаемо-знойным ночным воздухом, только теперь абсолютно исчез запах холста, бумаги, красок. Он не желал себе лучшей судьбы. Люди, нашедшие его, посоветовали окончательно бросить живопись. Он сделал бы это и без их совета, но их слова придавали его новым делам совершенно особый оттенок. Он верил им. Уже много дней они встречались и говорили о мире, о людях, об их поразительной слепоте по отношению к элементарному и очевидному. Он рассказывал им о красном золоте папы, о снеге на Колизее – обо всем, что сводило его с ума; они понимали и знали. И он стал одним из них. Почти.
Люди всегда должны кому-то поклоняться, объясняли они. Те, кто не веруют в истинного Бога, поклоняются папе, с легкостью обменивая Христа на самого обыкновенного человека, обладающего определенной властью и целой иерархией слуг. Людям несвойственно мыслить абстрактно; конкретность – вот их идол. Перестав воспринимать себя как частность, ты можешь достичь многого, практически всего, чего можно достичь здесь. И тогда ты найдешь единственно верный Путь – через умерщвление плоти.

Теперь он смеялся, вспоминая свои метания. Каков смысл умерщвления плоти? Достижение религиозного экстаза? Нет. Явно не то, ему нужна была более глубокая причина, заложенная непосредственно в человеке, в его потребности. Мстить себе за грехи прошлого? Это для настоящих преступников, он не сделал ничего, заслуживающего подобного наказания. Он привык искать смысл во всем, а теперь новая жизнь в любой момент могла потерять значение. Но потом он понял, что ничего искать и доказывать не надо. Приблизиться к Богу возможно одним способом: примерить на себя Его роль. Точно так, как в живописи он старался представить себя на месте тех, кого писал, – это был его собственный способ.

День заканчивался так же стремительно, как начинался. Но он чувствовал себя принципиально другим – омытым, очистившимся от скверны. Мир родился для него, и теперь ничего не надо было принимать в совокупности, во взаимосвязи несоединимого; символы, интуиция, чувства – все стало таким же предельно простым, как лишенная прикрас, чистая латынь.
Снег прозрачным кружевом ложился на серые камни Колизея, трамвай глухо звенел в промерзшем воздухе.
Он и не подозревал, какой сладкой и пьяняще-удовлетворительной может быть боль, и теперь нес в себе это ощущение бережно, боясь расплескать.
Сегодня он стал частью Христа.