Каштан

КАШТАН

Мерке – мирок. Да, каламбур. А еще, говорят – «в Мирках». Это если спросить – «где?».
Так вот, представим населенный пункт конца девяностых годов XX века. Люди, нищающие в общей массе. Дерева, высаженные еще в советскую эпоху вдоль магистралей, соединяющих Алма-Ату с населенными пунктами южных областей, выпилены буквально под корень. Любой дом в два уровня с кой-какой незамысловатой внутренней отделкой четырех-пяти комнат стоит – 200-500 долларов США. Разруха в головах и душах. Денег у народа нет на то, чтобы перебраться в ближайшую региональную метрополию. Да, и навыков адаптации в мало-мальски современном бизнес-центре у подавляющего большинства людей этого социально оторванного анклава с чуть тлеющими угольками цивилизации попросту нет. Жизнь остановилась еще за десять лет до периода представляемого в этом повествовании.
История поселения Мерке насчитывает не один пяток сотен лет. Тут в основном этот городок может рассматриваться в контексте торговых караванных дорог и собственно Великого Шелкового Пути. Однако на исходе второго тысячелетия это был всего лишь несколько больше чем средних размеров поселок в современную эпоху. Есть свои монументальные достопримечательности: памятники передовикам и чабанам, героям и пионерам, металло-агитация и даже самолет на постаменте. Все конечно убитое временем прошедших и настоящих эпох. Местами покрашено в вульгарные цвета. Основная топографическая точка здесь – это двухсотметровый отрезок на единственной центральной улице (она же трасса республиканского значения), включающий переговорный пункт, обменник со сберкассой и базар который наверное помнит царские, и даже ханские времена а также несколько лавок с китайским товаром и сладостями в узбекском их понимании.
Как мне довелось попасть в Мерке? Вопрос конечно интересный.
Все дело в кризисе медиа-сферы Казахстана в 1995-1996 годах, - во-первых, перестали существовать все независимые теле- и радио-станции. Они не прошли так называемый тендер частот. А, во-вторых, почила в лету газета ГОРИЗОНТ, в которой мне была честь работать.
Будучи студентом, я ощущал, что мной, моим духом всегда владело неиссякаемое желание заработать денег на жизнь и на средство передвижения о четырех колесах. В газете был наработан навык писания чего угодно и в любых ситуациях. Но, энтропия взяла свое. Как говорится – рыба гниет с верху. То, где мне неоднократно приходилось строчить начиная с репортажей, и очерков заметок, корреспонденций бла, бла, бла, заканчивая пародиями и эпитафиями, редактор стал упускать из рук. И работа, благодаря общему контексту и выбранному правительственному решению должна была прекратиться. Денег она – работа, конечно особых не приносила. Скорее всего, она никаких денег не приносила, но учила, чем доставляла удовольствие.
«Надо искать работу!» – было мне слово из глубины извилин серого маслянистого вещества. Быть студентом заочником без работы – перспектива очень плохая. Мысли такие занимают сознание. Хождения, брожение, размышления и… - встреча, сидящего на краю борта грузовой машины приятеля. Он залихватски торгует сахаром, получая бонусы при доставке каждого мешка от машины до самых дверей квартир многоэтажного дома. Сахар идет – в лет. И понятно, сезон, как сказал Папанов в «Берегись автомобиля» - «кулубники».
Салам-пополам, келиш-мелишь, в общем, слово за слово. Я рассказал о своем грядущем кризисе – вероятной потери работы. Мол, хочу зелени настричь. Он, меня, безусловно, понял, ведь когда-то мной бескорыстно было ему оказано достаточное количество услуг. Были общие дела, общие угрозы, общие травмы и прочее. И сказал он мне – приходи туда-то. И я пришел, и устроился, и попал тут же в командировку в Мерке на сахарный завод.
Новая приключенческая жизнь началась с мечтаний в автобусе фирмы, везшем меня во впечатления. Это было нечто вроде гибридных ощущений на стыке пионерского лагеря с кострами, рыбалкой и охотой на голубей, армии с самоволками и дежурствами на закрытых объектах, а также тайнами личного предпринимательства различных форм. Дежурства вахтовым методом были ежемесячно. Мне приносило определенный объем удовольствий эта тусовка в груде металлических конструкций с некоторой инфраструктурой, размещенными на территории сопоставимой по размерам с территорией алматинского аэропорта включая взлетную полосу, ангары, ремонтные комплексы и склады.
В перечень моих и обязанностей сотоварищей по работе входило в общем смысле представление интересов алма-атинского начальства, выкупившего этот завод. Местные без присутствия нашей дружины сумели бы разинтриговать своих новых шефов. Поэтому, в охранных целях, а также для ощутимого наличия корпоративных понятий и социальной инфраструктуры из Алма-Аты ежемесячно прибывали мы – кучка легионеров масштаба удельного княжества. Работа удобная – 12 часов бодрствуешь, сутки личное время. Кайф - пионерский. В руках, на территории завода имеешь право носить гладкоствольное огнестрельное оружие. Можно шмалять в воздух или в голубей, чтоб в округе местные ушлые жители ощущали присутствие реальной силы и трепетали при грохоте перестрелки на территории завода.
Но однажды, в теплый весенний день, в очередное личное время свободное от дежурства все сотоварищи услышали жалобный собачий вой и скулеж. «Что там? Кто собачонку мучает? Сволочи…» - зашевилились легионеры.
Местная кладовщица сказала, что один кобелек в «путанку» попал. А это все – долгий кряк. Такая «милитаристская дрянь» была рассчитана на то, чтобы сквозь заслоны из нее, на полях сражений не мог бы пробраться личный состав противника. Представляла она собой тонкую прочную проволоку с мелкими зазубринами и крючками. Если в «путанку» попадает даже разумное существо, обладающее человеческим интеллектом, все равно – кранты. Как минимум, - кожа будет разодрана на лоскуты для мастериц одеял. Собака же, по словам кладовщицы, умудрилась запутать свою шею в несколько оборотов, подсесть с разных сторон на «рыболовные крючки». А ведь переназначалась эта «добрая лента» для возможных нарушителей заводских заборов. Это была не банальная колючая проволока, и даже не «американская колючка» а, пусть и пассивное, но безоговорочно калечащее потенциального врага орудие.
Мне стало интересно и захотелось пойти посмотреть на это «драматическое зрелище». Кто-то из начальства с проходной кинул реплику – «Пристрелите-ка лучше его, он не выберется оттуда». Стоящие на проходной переглянулись. Кто??? «Так. Самый молодой – он» - все посмотрели в мою сторону. «Отправят меня, наверное» - подумал я. Но все молчали, как бы не желая брать на себя ответственность за решения судьбы живого существа, и выжидая, когда же инициатива, вроде как естественно, само собой разумеющаяся, пойдет от меня.
Ну все, моя роль в этой постановке определена. Что дальше??? Брать ружье и патрон? «Наверное, но, погожу, возьму потом. Может, распутается еще» – подумал я и отправился на «смотрины».
Все, что рассказала кладовщица, было наивным представлением в сравнение с той безнадегой, что была на самом деле. Зверь комплекции стафордширского терьера не знал, что лучше не дергаться. При каждой очередной дозе боли кобель стремился вырваться и усугублял свое положение. Грань, из-за которой не возвращаются, была пересечена, видимо давно. Незамысловатая, казалось бы, головоломка завела собаку так далеко, что можно было понять – это дорога в один конец. Лезть за этой буро-каштановой тварью, что вся на взводе от мелких, но частых зацепок нельзя. Самое малое – порвет как тузик грелку. Большее – это то, что оттуда можно не вернуться и самому. Что делать? Зверь то стенает, скулит и воет, то плачет непосабачьи. Покоя видимо не будет ближайшие три пять ночей, пока пес от мелких ран не истечет и не помрет от бессилия. Кладовщица просит – «Ну пристрелите ее. Если не замочить – про спокойный сон не мечтайте».
Я смотрю на реакцию, увязавшихся за мной спутников. Никакой инициативы в глазах не видать. Они чуть постарше и паузу держать видимо научились лучше меня. А я? Я – в голове ветер, в глазах бравада. «А давайте-ка, несите-ка ружье. Псу, ему же самому на пользу будет, что пристрелю его» - прокомментировал я свое решение, впервые намереваясь свершить эвтаназию живого существа.
Может быть, и стоило попытаться освободить собачугу из смертельных оков. И пусть порвал бы чуть человеческой плоти за тех, кто изобрел такую простоту гениального калечения. Но, именно тогда во мне проснулось давнее желание поучаствовать в кой-каком хотя бы жалком подобии охоты. Конечно, назвать ожидаемое убийство охотой можно было с большой натяжкой. Однако, с этим пустым предлогом параллельно шло сидевшее давно желание попробовать собачьего мяса. «Пионерский лагерь», в который мы попали, навевал ощущения скаутского полевого существования с обязательными элементами выпуска первобытных инстинктов в этический эфир и выживанием на корме, и пусть не подножном, а бегающем, но который добывается самостоятельно.
За первым патроном и ружьем пошли кладовщица и один из моих спутников. Я смотрел ей в след и размышлял над тем, что приятель из сотоварищей по командировкам в ней нашел. Она удалялась, а мне даже на расстоянии, с моим еще не испорченным компьютером зрением, хватало элементов, характеристик, особенностей и пропорций ее фигуры для восстановления возможных путей коммуникации на уровне сексуальных отношений между нею и тем приятелем.
«Формы ее не Клаудии Шифер, не Стефании Сеймур, а скорее всего - аналог рядовой бывшей теннисистки, которая вот уж который год промышляет банальной тренерской работой и курением недорогих сигарет в ее перерывах. Труд домашнего хозяйства для этой селянки является тем самым спортом, позволяющим даже при единственном развлечении – сексе с изрядным возлиянием первача, сопровождаемым вездесущей врожденной грустью людей затерянного мирка, сохранять пропорции чуть выше среднестатистических.
Она, развязанная где ей удобно, все-таки в нужный момент сумела затянуть «шнурок» одного из легионеров, болтающийся без дела. Очевидно то, что инспектор охраны, на которого она положила и глаз и себя саму, есть ее последняя нить, – иллюзорная возможность вырваться из «черной бездны» пьяной нищеты в Мерке. У нее муж, дети, дом, кой-какое хозяйство, но нет среды, в которой должен существовать человек. Наша команда, и это осознавали как местные, так и мы, привезла с собой новые веяния культуры, взглядов на жизнь.
Нами демонстрировался новый социальный уровень и другой размер дохода на душу населения, пусть и не байский в южной столице, но баснословный для меркенцев. В конце концов, мы приехали из Алма-Аты. Не надо быть снобом, чтоб ощутить информационную пропасть между нами. Это и есть тот самый информационный разрыв, о котором пишутся модные диссертации. «Этот «неологизм в контексте» создан средами нашего обитания…» - думал я провожая ее глазами.
Прошло несколько минут. Собака, из жалостно взвывающей, превращалась в ругающую тварь. Она смотрела на меня и другого свидетеля этого действа как на виновников изобретения той западни, в которую она попала. Эта бестия, к тому времени в моей голове обрела свою кличку – КАШТАН – кобелевое производное от Каштанка.
Теперь уже «он», ожидал освобождения, и, дабы ускорить этот процесс лаял на нас собачей руганью, понося в нашем лице все человечество – «Как вас сук таких угораздило разумнеть до этих приспособлений?!! Как вам живется друг с другом, если вы создаете головоломки для смертельного исхода?» - Он изрыгал ненормативную собачью лексику. После явно прослеживаемых интонаций упреков, выслушавший их, и имеющий даже лишь воспоминания о совести должен был бы попытаться освободить Каштанку мужского пола.
«Да, да, тут я вас и прокомпостирую. Так, между прочим. За всех собратьев.» - читалось у нее в глазах. Появились «курьеры». Оруженосец отдал ружье мне из рук в руки, а сам, не оборачиваясь, пошел прочь. Кладовщица вынула из кармана единственный патрон, - его ей выдал из оружейной пирамиды ее кавалер. Протянула мне смертельный цилиндрик с геометрически набитой в него картечью – «Я в конторе посижу». И пошла к хибаре, стоящей на некотором удалении от места решения собачьей судьбы.
Патрон вставляется, курок взводятся. Собака заинтересована в дальнейшем развитии событий. Кобелек даже насторожился с ощутимой надеждой – «А может, я вас не буду кусать, только освободите быстрей. Ну, жду…».
Шаг, другой, вперед. Ствол поднимается. Псина прекратила даже дышать, разбирая в голове своей все эти образы – «или-или». «Или это – крепкий духом человек, которому даже возможные мои укусы нипочем, или он как тряпка будет тянуть прицениваться к тактике моего освобождения и растягивать мое мучение». – Пес застыл, казалось даже в сердце пауза, только глаза следят. Мушка нацелена в лоб. Последний ориентир. Палец на курке. Начало плавного нажатия спускового механизма. И…
За бесконечно малый временной миг до пса доходит понимание наступившего момента. Он понимает – его пришли убивать, и вот уже даже началось...
Взрыв ярости и ненависти ко мне за время нажатия курка и полета картечи от такого предательски подлого поступка толкают вперед собаку, которая перетянута путами западни. Они ей не дают прорваться, но меняют в миг направление ее стремительного рвения. Градус атаки, выбранный при прицеле, ею изменен. Теперь злые свинцовые горошины летят не в голову. Они… Дым выстрела рассеивается быстро. Они… Собака истошно клянет меня – главное зло собачьего мира идет в меня истошным потоком. Картечины раздробили кости и мягкие ткани ее левой задней конечности. Пес из шавки среднего пошиба превращается в яростного, но прикованного демона, с которым даже при его безысходном положении находиться в относительной близости страшно. Да, и опасно для психики.
Оставшийся спутник выводит меня из оцепенения. Оскал собаки источает не просто ненависть и злобу, а весь потусторонний адреналин в схватке с самым заклятым врагом. «Что дальше? Так оставлять ее нельзя. Надо добить» - констатирует он, - «Пойду второй патрон тебе принесу».
Я впервые пытался свершить эвтаназию. Она больше походила на убийство. Ведь животное этого не желало как в случае с людьми, осознающими необходимость своего ухода и прекращения невыносимых мучений. За КАШТАНА решили люди.
Его нет три, пять, десять минут. За это время я стою и слышу энергию ненависти существа, которое – зверь, пусть небольшой, но знающий, что его все равно убьют. Я дышу этим эфиром. Пес в безвыходном положении. Ему ужасно больно. Он знает, что силы уйдут. Но, он хочет их потратить на открытие ВЕЛИКОГО ПОРТАЛА НЕНАВИСТИ перед тем, кто ассоциируется со всеми собачьими несчастиями и еще несравнимо больше того.
Открывая такой портал не по своей воле, он теперь намеренно впускает проклятия во вселенную, где живет эта раковая опухоль мира – человек. Пес видит возвращение второго человека, но это его не останавливает. Он хочет успеть выпустить самое страшное проклятие из того мира, в котором берет свое начало метаненависть.
Нервными, дрожащими руками вводится другой патрон в один из стволов ТОЗ. Он нацелен на…
Я судорожно мыслю – «Куда теперь стрелять, ведь он может успеть извернуться и изрыгнуть впоследствии последние ключевые звуковые вибрации, которые станут началом конца. Началом потери моего душевного равновесия и концом всего мира, в который я в свою очередь пропущу это – нечто».
«Надо стрелять в голову. Нет надо стрелять в пасть. Картечь пробьет кровавое небо пасти, клацающей воздух и путанку». – Я нацелился и выстрелил не только картечью, но и своим страхом и желанием закрыть этот поток причинного зла. Грохот выстрела, звон в ушах, тишина, пороховая гарь оседает вместе с дымом. Где-то в глубине надежда, что все закончилось. Дым рассеивается, словно туман ранним утром. И взору открывается изнасилованная действительность.
Собака жива. Мне не удалось осуществить задуманное. Нацелившись в пасть, я не учел того, что картечь может и не пересечь горизонталь неба. Она может размозжить пасть, раздробить все зубы, разорвать мягкие ткани, превратить кровь и ротовую слизь в бордово-коричневую пену, капающую на землю, смолоть в паштет челюсти, но не пройти, не попасть в мозг. Не остановить его работу.
В глазах собаки закрытые створки портала. Ее разъяренное эго, стремившееся пропустить то самое НЕЧТО смято в бесконечно малую точку. Также, наверное, были уничтожены японцы в Хиросиме и Нагасаки, когда их из великой азиатской империи всеиспепеляющими вспышками превратили в компактную эргономичную нацию.
Теперь кобель, или то, что от него осталось, в этом сгустке истерзанной плоти, держал коммуникацию со мной только глазами – «убей меня скорей». Хрип перебитой трахеи, кровавые вздувающиеся пузыри, клекот затекающей в легкие крови заставляли меня ощущать волны жара и холода в самой сути моей хорды. У меня началась внутренняя истерика и паника.
Крик мой, адресованный кладовщице, сидящей в своей каморке, и переходящий на фальцет не просил, а своим верещанием требовал последнего заряда. Она, не видя, но, понимая, что произошло, повинуясь, отправилась быстрым шагом за последним патроном. Ее не было долго. Ее все не было. Ее не было!!! А пес все не потухал, будто он ждал, когда я его докончу, словно ему нельзя было уйти из этого мира самостоятельно, пусть даже искалеченным до предела несовместимого с каким-либо смыслом жизни. Он держал себя в плоти и молил глазами – «Ты должен теперь меня добить. Выпустить меня своим поступком. Я видел выход. Пусти меня, я знаю, где ОН. Я буду преследовать тебя всегда, если ты не успеешь убить меня. Я дождусь, я выдержу, только убей. Без тебя не попасть мне в собачью Валгаллу».
Патрона все нет и нет. Время остановилось. Остановились облака. Замолчали птицы. Даже мухи безмолвно застыли в полете. Слышен лишь клекот сгустков крови и хрип. Видны только глаза, а в них на фоне отражающегося синего неба полоска, ведущая ТУДА – в КОРИДОР, в ТОННЕЛЬ.
«Снизойди до великой милости. Убей меня, дай мне попасть туда» - смотрел в мою душу он. КАШТАН в тот миг был хозяином в лабиринтах моей души. Ему было самим властелином времени позволено зайти взглядом в меня и понять всю мою глупость. Теперь он снисходил до меня, щадил меня, указывая путь прощения и освобождения от рокового возмездия.
Патрон принес подросток. Все, что должно было быть сказано, уже было сказано в этой бессловесной смертельной коммуникации. Осталось проститься, - соблюсти этику смерти. Заряд. Ствол, придвинутый в упор, в ухо. Выстрел. «Наверное, все» - пролетает мгновенная мысль за мизерное время взрыва звука. Но, трагедия на этом не прекращается. В довершение виденного, глазницы КАШТАНА от взрывного давления выплюнули, словно резиновые шарики в мешочках белой кожи – глаза буро-каштанового пса. Кровь ран остановилась, свернулась, будто вместе со смертью, с выпуском души из тела прекратились всякие реакции в его организме. Теперь это не существо, а прах пусть и в виде плоти.
 «Что с ним теперь делать? Я ведь никогда в своей жизни я не пробовал жареных каштанов» - проскочила тупая мысль.
В школьном детстве один из соклассников рассказывал про Украину, где едят каштаны, жаренные или печенные на углях костра, но мне так и не удалось их за прожитую жизнь отведать. Теперь, наверное, в самый раз.
Я понес ружье. В оружейке, где собрались сотоварищи, шли свои разговоры, но было видно, что меня ждали. Особых расспросов не было. Все было видно по моему лицу. Так ради соблюдения коммуникационной традиции кавалер кладовщицы спросил - «Убил?», - и не дожидаясь моей реакции направился к оружейному сейфу. Я его в ответ попросил помочь мне – «Пойдем, освежуем собачку». Все было решено этим предложением. Его дежурство закончилось, и он отправился со мной.
Раздобыв жерди мы подняли кое-как путанку, надели брезентовые варежки и вытянули тушку пса из «колючих объятий». Остались клочья шерсти, лоскутки кожи Каштана и прикипевшие сгустки крови. Кладовщица поднесла большой топор. Тушка за хвост была доставлена под навес, где жужжали в ожидании пиршества мухи. Взмах, - головы нет. Еще два – нет нижних частей передних и задних лап. К хвосту проволока, проволоку к стропилам навеса. Надрезы вокруг ануса, живота и вдоль лап. Внутренности вываливаются источая резкий неприятный запах желудочного сока и флоры кишечника. Я надрезаю ткани диафрагмы, залезаю рукой в глубь грудной клетки, нащупываю трахею и вываливаю все внутренние органы разом на землю. Тушка свободна. Остальное подросток, увязавшийся за нами закапывает.
Шкура стягивается как чулок. Все к моему собственному удивлению проделывается с ощутимым умением. Я этого никогда не делал, даже по телевизору не видел сцен разделки бараньих и прочих туш. Действие осуществлялось как по наитию. Топор помыт, а тушка разрублена. Где ее хранить? Наверное, в холодильнике столовой завода. Все равно ключи у нас. Сам собой рождается план дальнейших действий – завтра на базарчик, купить уксуса, специй и репчатого лука. Все это как ритуал. Все те, кто был даже косвенно причастен к эвтаназии, должен был участвовать в приготовлении собачьего шашлыка. «Каштановое мясо» мне как основному участнику просто необходимо было поесть, ведь если бы я нарушил заповедь – «убийство животных ради пропитания», то логическое мое равновесие стало бы хромать. А хромота это – не есть хорошо.
Завтра наступило. Такси, базар, уксус, специи, такси. Отделение мяса от костей, оставшихся в нем картечин и прочих инородностей, промывка и приготовление маринада. «Приготовим шашлык завтра?» - спросил я сотоварищей. «Возможно» – отвечают они неопределенно. Ставим кастрюлю с мясом в пустующую холодную комнату того же административного корпуса, где находится наше «лагерное расположение».
А завтра предлог – «Отложим до завтра, пусть хорошо промаринуется». Опять наступает очередное завтра – доливаем уксуса под предлогом – «еще постоит, вдруг личинки глистов есть. Так мы их растворим в бульон за день-другой». Мясо лежит в крутой эссенции пять дней. Есть его никто не желает. Один я, обязанный его есть. Но, будто бы какие-то силы противостоят, мешают тому, чтобы я осуществил должное. Ощущаю свое попадание под коллективное отношение к этой плоти – мол, не ешь, убил и баста Антонио, баста. Но, у меня обязательство, я приговорен к поеданию КАШТАНА. Собираю свободных свидетелей, видевших эвтаназию, разжигаем мангал, обнаруженный среди старого хлама кладовки на складе запчастей. Там же обнаруживаются шампура. Все ОК. Мясо шкворчит, шипит. Совсем другого цвета, чем баранина или говядина. А на вкус жестковат этот КАШТАН, без единой прожилочки жира.
РАБ Лампы
27.01.2005