Моему дедушке

Мой дедушка – он был красавец. У меня есть его фото, на которое я сейчас смотрю – черно-белое фото – на котором дедушка – высокий, подтянутый, в светлом костюме, в чуть сбившемся от ветра на бок галстуке шагает от неведомых ажурных ворот, которые занимают весь фон, мне навстречу. На дедушке этот светлый превосходный костюм с брюками клеш, пояс и модная в то время прическа. Дедушка выглядит, как нерушимая скала идущего даже через старое фото ч/б обаяния.

Дедушка обожал меня ловить. Я подлетала в воздух на огромную высоту (мне казалось, на недостижимую высоту), а потом падала попой и спиной прямо дедушке в руки. И было страшновато и приятно-приятно взлетать, но где-то далеко в себе маленькой я точно знала, что дедушка меня подхватит, и будет улыбаться прямо мне в нос и говорить какие-то глупости, мол, ааааа, испугалась, ааааа, страшно стало. И смеяться.

Когда его не стало, мне было ровно 11 лет, 6 месяцев и 21 день. Я только сейчас могу о нем говорить и восстановить последовательно все вещи, которые у меня в голове связаны с ним. Долгое время я боялась себе признаваться, что я не могу этого сделать, потому что весь дедушка уйдет из меня и оставит совершенно одну, оставит потому, что придет время быть без него, оставит и даже сниться перестанет. А потом только почувствовала, что это хоть и большое, но пустейшее опасение.

Когда его не стало, мне было ровно 11 лет, 6 месяцев и 21 день. Цифра 11 означает в моей жизни 2 вещи – да или нет. Без среднего. Без вариантов. И бабушка стояла в аэропорту в черном платочке и выглядела радостно со своей улыбкой, но мне было так страшно, что я сдуру поставила одну большую сумку на пол прямо посреди идущего потока, и смотрела только на ба. В нашей семье слово «умереть» означало, что кто-то и где-то сделал то, что все когда-то делают, и не больше. И никто не готовил меня к тому, что у этого слова бывает такое странное звучание, когда оно касается моего – моего – дедушки.

Я стояла и молчала. Потом быстро подошла к бабушке, быстро обняла и быстро спросила – что? И я думала, она быстро ответит «ничего», и мы забудем про ее черный платок. А бабушка молчала, смотрела на меня и очень сильно улыбалась. Потом мы забрали мою сумку, попрощались с группой, посмотрели в небо, и бабушка сказала – ты только не волнуйся. Я ответила, что – здрасьте, какое там – ну, чтобы ба вспомнила, что мне 11, и я должна бы быть беззаботной. Ба меня не подвела и потом сказала – дед Петя умер. И замолчала.
И я спросила – когда? И ба ответила – позавчера. И я сказала – 2-го? И ба ответила – да. И мы больше об этом тогда не говорили.

Когда я приехала домой, я сделала две вещи. Сперва я накормила всех заграничными шоколадками в треугольных упаковках, а потом пошла за дом. За домом имелась территория, в которой я думала. Я думала очень долго, и очень мало про дедушку. И я решила, что все должен знать Димка, и очень надо Димку увидеть и обо всём расспросить. Димка был дедушкиным сыном от непомнюкакой по счету жены, моим ровесником, моим другом, недоразумением и тем, с кем я всегда в начале стеснялась.
И вот я выложила бабушке свой план, а бабушка очень растерялась и начала плакать, и она плакала краснеющими глазами, а я смотрела и не могла понять, зачем.

Вот что случилось, когда дедушка однажды приехал. Он устроил Третий раз. Третий раз как раз касался этого лета, осенью которого он умер, и касался моей мамы, как впрочем, и два предыдущих.
Первый раз был тогда, когда мама, будучи студенткой, злобно выломала дверь в дом, будучи пьяной и будучи при каком-то из женихов. Под спокойные дедушкины инструкции дверь была ею же собственноручно водворена на место и прилажена с помощью всевозможных строительных инструментов. И дедушка, и все остались довольны. И мама еще просила прощения.
А все потому, что дедушка умел убедительно Говорить. Он был мастером убедительности и спокойного рассуждения в голосе, даже если бывал зол, как сто чертей. Если дедушка был пьян, это никак не влияло на его рассудительность, разве только он произносил часто фразу «короче», когда ему пытались передать суть. И еще у него на щеках, когда он бывал расстроен и зол, ходили желваки.

Второй раз случился, когда мама захотела меня убить в первый раз. Наша общая прабабушка тогда была в далекой больничной койке и я спала со включенным светом рядом с ба в большой прихожей с закрытой дверью, за которую пришла пьяная мама с друзьями. Вот что сказала мама, когда заглянула в дверь – мама! У нас есть водка? И бабушка ответила – нет. И мама сказала – врешь! А бабушка стояла на своем. Тогда мама пошла на кухню, взяла самый большой нож с коричневой ручкой и пришла в комнату. И я думала, она собирается убить бабушку, так что я подхватилась, выбежала наперед и закричала громко – нет! И мама подошла ко мне, сказала «ты, ****ь, всю жизнь мне перепоганила» и быстро резанула ножом. Я успела вовремя отскочить и запрыгнуть на кровать, и мама бросилась за мной и громко кричала – зарежу!, а бабушка кинулась ей наперерез, остановила рвущуюся руку, сказала – стой! И они обе, бабушка плача, пошли к соседке за невкусной водкой из свеклы, которую бабушка тоже чуть-чуть выпила, чтобы меня не убили.
И это был второй раз в жизни, когда я ОСИПН (очень серьезно и по-настоящему) пожалела, что я есть. И вот, пока бабушка налаживала мир в этой шумной компании на кухне, я взяла бабушкин чулок и пошла в маленькую спальню рядом. Я привязала чулок к пустому плафону бывшей люстры, принесла стул чуть ниже, встала, одела чулок на шею, постояла с минуту, оттолкнула стул и повисла.

Бабушка вошла в комнату пару секунд спустя. Наутро горло у меня было синее, и я хвасталась в школе, что это очень секретно и так надо, и сильно плакала за стеной школы, что все так случилось.
Когда плачут мои родные и близкие люди, я тоже начинаю плакать. Единственный способ меня успокоить – привести 982 аргумента в пользу того, что это радостные слезы. Никому не удавалось.
Когда плачут мои родные и близкие люди, у меня внутри кто-то громко орет мне прямо в уши «зачем?!» и больно царапает внутри, и считает, сколько бы я лет отдала, только бы он (она) не плакал (плакала), и судорожно пытается найти выход, и обычно мне случается намного хуже, чем тому, кто плачет. И я зажмуриваю глаза, так как мне кажется, что не выдержит голова и просто разлетится. И еще зажмуриваю, чтобы открыть, а там – никто уже не плачет. Никому не удавалось.

Наутро приехал дедушка и все узнал. Тогда он спокойно взял маму за руку и вошел в большую комнату, и затворил за собой дверь. И он молчал, а потом что-то негромко и недолго сказал и сделал что-то. Мама вышла бледнее мела и на следующий день уехала на много месяцев. Вот какой был дедушка!

И Третий раз случился как раз тем летом, перед той осенью, когда его не стало. Мама приехала с очередным хахалем и вознамерилась в который раз жить с нами, трахаться в соседней комнате со своими друзьями, продолжать трахаться, когда я случайно входила, засыпать в луже алкоголя и блевотины и пытаться слушать мои сказки в пьяном виде. Я думала, если я буду рассказывать ей сказки, это поможет ей прийти в себя. Пару раз она допилась до того, что уписалась прямо на месте. И бабушка плакала. А я пряталась в комнате.

И с этим хахалем мама хотела быть так же. Она была очень красивой, моя мама. Она красилась в блондинку, но ее цвет волос ничего не решал, потому что у нее был дар притягивать всевозможных алкоголиков, наркоманов и прочих и других тоже – что поделаешь, харизма. А дедушка был не дедушкой – мужем бабушки, а, чтобы понятно, дедушкой – братом бабушки. Младшим в семье. Его год рождения – 1946.

Маме с хахалем выделили в качестве очень неплохого компромисса старый дом, использовавшийся для сваливания в нем всяких старых вещей. Там было уютно, пахло мелом и обоями, стояла печка, и это был дом, в котором раньше жила вся большая семья. Еще до 50-го года.
Мама с хахалем разожгли печку и стали, наверное, пить что-то алкогольное. В разгар ночи к маме с хахалем наведался старый мамин ухажер в белом свитере и устроил скандал. Я все это видела, сидя в ночнушке рядом с батареей у окна соседнего дома. Было лето.
Бабушка через какое-то время увидела белый дым. Белого дыма становилось очень много. Бабушка сказала с истерикой в голосе, что так она и знала и бросилась на улицу.
Заливали долго, мама спала с хахалем, потратили время на то, чтобы их будить. Сгорела одна комната, половина дивана и закоптились все стены с обоями и потолки. В доме страшно и черно. Половина обгорелого матраса плавала в бочке с дождевой водой. Я стояла на улице в ночнушке и смотрела. Меня забыли забрать, и никто за мной не следил, как впрочем, и всегда, так что я вполне вкусила все чувства человека, у которого что-то _сгорело_. И это препоганые чувства.

Утром приехал дедушка – пьяный и спокойный. Ему рассказали. Он сидел у котла на кухне и говорил – короче, короче, пока бабушка не стала говорить только слово «дым». Дедушка не смотрел на меня, но держал рядом и молчал.
Потом он вышел, позвал соседа, и они вместе начали накачивать насосом рыбацкую надувную лодку, собираясь вечером на озера. Я тоже стояла рядом и тоже чего-то дрыгала насосом – помогала вроде как.
Потом открылась калитка. И пришла из магазина мама, которая уже выпроводила своих хахалей. Дедушка внимательно смотрел на меня, а сам попросил у мамы объяснить, что случилось. Мама сказала, что загорелась старая шуба рядом с печкой, и что они не виноваты. Почему? – спросил дедушка. Мы спали. – ответила мама. И тогда дедушка спросил – а о ней ты подумала? – и глазами указал на меня. И мама промолчала. Дедушка повторил вопрос громче, и мама сказала – но это все шуба! А дедушка вдруг схватил топор, который валялся рядом, и бросился к маме, которая шмыгнула в дверь обгоревшего дома.
Я испугалась и убежала в свой дом.
Дедушка вот что сделал – он рубанул маме, и попал за ухо. Так что там было до мяса и много крови. Но ухо не отрубил. Мама его позже сразу обработала, а потом оно быстро зажило. И мама боялась дедушку, который был ей братом ее мамы и в то же время ее крестным, но вечером они выпили при свечах в обгорелом доме водки, взяли снасти и поехали на рыбалку. Потом был мир.

***
В первый раз я побывала в дедушкиной квартире, когда он вернулся из ДОПРа. Я еще не знала его, как дедушку, потому что он сидел, когда я начала только что-то вокруг знать и понимать, и потому я запомнила в квартире только темный журнальный столик, мало мебели и – моя любовь! – большие окна. У дедушки я сперва запомнила только руки.
Это потом, когда он начал приезжать с моим ровесником Димкой, мы стали крепко дружить. Мы гуляли в лесу и смотрели в лисьи норы, в которых не было лис, но дедушка говорил, что есть, и мы с Димкой, как два партизана на посту, подолгу ждали их у больших корней больших деревьев. Еще мы таскали палку (хорошо запомнилась только одна большая и длинная, которая была недавно веткой, и концом которой дедушка пытался, идя сзади, нас достать). Потом мы пришли домой, и дедушка запер нас с Димкой в туалете на улице, из которого мы выбрались, потому что я «палочкой-выручалочкой» поддела крючок. И при дедушке никто не смел говорить, что меня _взяли_.

Взяла меня на свою голову ба. Мама родила случайно, по залету, папа потом оказался насильником, и я его вроде никогда не видела, но отчество у меня его, и мама, кажется, когда-то, идя под ручку с каким-то кавалером, пришла под дом и указала на папу (?), который ждал на улице за калиткой, и сказала – смотри, дочка (пьяно сказала) – это твой папа Костя. И ушла спать с другим. И папа (?) куда-то исчез.
Мама хотела оставить меня в больнице, но я была на нее похожа (прямо таки, аж некуда! Смотрю на малолетние свои фотки и удивляюсь, где она на них углядела сходство. Ладно позже…). Пришлось меня забирать, причем дедушка сказал бабушке так – Оля! (я думаю, он говорил спокойно, но ходили желваки) – Оля! Ее надо забрать. Потому что я так сказал. Если ты ее не заберешь, будет нехорошо. Забери.
И всё. И бабушка послушалась, и мама воспитывала меня ровно три месяца, а потом исчезла на неделю с подругой, оставив меня на попечение искусственного молока, бабушек, кроватки с перильцами и инстинкта выживания.
Когда мама явилась после всего с предложением сдать меня в Дом малютки, бабушка (не без «я сказал» дедушки) оформила на меня опекунство, а маму лишили родительских прав, так что по закону у меня нет мамы, нет папы, а есть только бабушка и бабушка только, как опекун. Но всё это кончилось в мои 18 лет, право опекунства дальше не распространилось, и теперь по закону опеки у меня вообще никого нет.

И вот в один прекрасный день бабушка и всё семейство рассорилось с дедушкой, как оно рассориться позже со мной (или я с ним, что немаловажно), но мы с ба поехали просто так к дедушке, который сломал ноги тогда – чтобы посмотреть, что и как. Бабушка в чем-то, как я. Она, когда видит боль и что-то грустное, пытается помочь и понять. Она любыми силами пытается сделать, чтобы все стало хорошо. Она по природе – круг: компромиссный, хотящий мира, желающий только добра. Тут дело в том, что в такие совершенно простые и чистые намерения в наше время уже никто не верит. Никто не верит, что ты плачешь оттого, что больно другому. Никто не верит, что пытаешься добиться мира, потому что ссоры – это невероятно больно. Пытаешься все сделать, только бы было хорошо. Дело же не в банальностях вроде всяческих поговорочек о победе добра, дело в том, ЧТО У МЕНЯ ВНУТРИ ВСЕ СЖИМАЕТСЯ, КОГДА Я ЧУВСТВУЮ ССОРУ, или УЧАВСТВУЮ В НЕЙ, ПЫТАЮСЬ ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ, А НЕ ВЫХОДИТ. Лучше бы меня хорошо так избили в подворотне. Только бы не ссориться. Только бы никто не был так холоден со мной, когда ссорится. Кто-то такой близкий, и которого я не могу абстрагировать от всех приятностей, что связаны с ним. Да, я тоже круг. Вписанный в треугольник и с заключенным внутри зигзагом.

Дедушка был хмур. Отвечал только да и нет, Димка косился в мою сторону, но играть не предлагал. Было натянуто и очень холодно. Я заплакала от этого чувства и ушла в коридор, чтоб не замечали. Когда мы уходили, они молчали. А дедушка задержал меня на пороге, ткнул в руку шоколадный батончик и вдруг…хитро подмигнул. И я шла до дома и знала, что мы заговорщики навсегда-навсегда.

***
Однажды дедушка сказал, держа меня на руках, что я буду в жизни много спасать. Потом сказал – но, честно говоря, я думаю, что не себя. И закурил, стало много вкусно пахнущего дыма, а потом сквозь него опять появился дедушка и сказал – так уж надо, Зинка. Так надо, чтобы кто-то стал лучше, правда? Я сказала – правда. А я? А дедушка сказал – для тебя будет наградой то, что они потом будут возвращаться. И я сказала – и все будет хорошо. Дедушка улыбнулся, снял меня с коленей, поставил на землю и сказал – ты вот что. Ты пойми, что, когда они будут возвращаться, ты будешь ИМ НУЖНА. И что? – спросила я. А потом – а они мне тоже. И дедушка надолго задумался и процедил потом – если бы… Откуда этот человек, умеющий играть на гитаре так, знал? Много боли…

И дедушка был бабником (но не совсем бабником, а скорее джентльменом с пристрастиями). Это сейчас я знаю такое слово, а тогда у него просто часто менялись жены и просто женщины. Я запомнила только маму Димки Люду (дедушка выбрал ее за спокойность, его надо было остужать иногда, потому что то, что он спокойно говорил, как видно было, ничего не значит). И еще по фотокарточкам помню Люсю. Люся была старше лет на десять и богатой. Но дедушке доставляло удовольствие не ее богатство, заработанное посредством бытия начальницей мясокомбината; дедушка хотел понимания. В этом он мне когда-то, будучи не совсем трезвым, признался спокойным шепотом. А Люся не просто – бац! – и была вот тут, и говорила ему что-то, а пыталась понять. Он обожал ее. Но она совершенно не была умной, так что всё было обречено на провал. Дедушка долго ее терпел за старания, но потом желание интереса перевесило.
Люся страдала невероятно. У нее были длинные темные косы (на ч/б не видно точно цвет), костистое худое лицо, длинные платья и что-то еще, о чем смог знать только дедушка.

***
Зачем он повесился на двухэтажной кровати, доподлинно неизвестно. Есть только слухи, что это так или иначе связано с бывшими «соратниками» по ДОПРу, и что на дедушку кто-то сильно давил. Он несколько раз пытался, и несколько раз его счастливо спасли. У меня осталась горечь – много очень горькой горечи оттого, что так сделали другие люди, которые не знали даже, что у дедушки есть я. Что у меня есть дедушка. Может, люди, с которыми он когда-то работал, когда был военным. Но честно – я не знаю, кем по профессии он был. Он был моим дедушкой.
Он повесился, но ничего не написал, никакого завещания. Димка пришел с мамой и увидел висящие вниз ноги. Он мне потом пытался рассказать, но я и так все знала – мне это приснилось.
И потом эта свора собак передралась из-за его квартиры и имущества, и как они делили мебель, холодильник и фотоаппарат с телевизором! И деньги, часть которых, естественно, досталась моей прабабушке, как его матери, потом шла на какие-то расходы, на расплату с другим бабушкиным братом за то, что поставил забор, на стиральную машинку, которой мы стираем до сих пор. И когда бабушка давала другому сыну за этот забор деньги, которых он никогда не брал, я опять заплакала. Он брал их только потому, что знал, что они есть у прабабушки. И деньги моего повесившегося дедушки он пересчитывал и клал в карман. Если бы не было денег, он сделал бы забор бесплатно, просто как сын своей матери.

Когда дедушка умер, Семья с песнями и плясками, с собираниями на Рождество и на Новый год, на Пасху и на другие праздники – Семья распалась и рассорилась. Они его ненавидели, потому что дедушка клал на всех, но он же и держал их вместе. Его выбросили было в интернат, но дедушка стал Человеком. Ему приходилось все делать одному, но дедушка не утратил способности убеждать и верить.
Я выросла такой, как дедушка, потому что никто никогда меня не воспитывал, да и он тоже, но он отдавал мне много внимания, любви и тепла. А когда мне исполнилось 11 лет и 9 месяцев, и я сама поехала в квартиру к дедушке, потому что так мне было надо, там были только чужие люди и солнечные зайчики на полу. И тогда я полностью поняла, что дедушки больше со мной нет. И сразу там, на паркетном светлом полу я поняла – в один, в только один момент, поняла не так, как я это выше про тепло, любовь и внимание (и забота там еще) изложила словами, а как выстрел, в секунду, всем сердцем – что со мной больше никого-никого нет. И сразу постаралась это понимание забыть.

Сейчас я пишу это потому, что так и не вышло. И что я могу признаться себе в этом потому, что я выросла, как дедушка – такая, как он пытался меня научить. И это всё стоит того, чтобы понимать, что никуда он _из_ меня уже не денется, и стереть его невозможно, потому что память об этом человеке иногда спасает меня так, как я иногда спасаю кого-то – или должна спасать.
Память спасает от того, чтобы стать холодной, закрытой и упрятанной глубоко в себе. Память спасает от того, чтобы долго помнить зло. Память спасает иногда от мыслей о других людях, если мне больно даже думать о них.
Память позволяет мне иногда чувствовать, что кто-то есть за моей спиной, и кто-то меня бережет. Иногда я подлетаю в воздух на огромную высоту, а потом падаю вниз-вниз-вниз. И так страшновато и приятно-приятно взлетать, но где-то далеко в себе маленькой я точно знаю, что дедушка меня подхватит, и будет улыбаться прямо мне в нос и говорить какие-то глупости, мол, ааааа, испугалась, ааааа, страшно стало. И смеяться. И верю в это хотя бы в момент, когда набираю эти строчки.

Я любила тебя, дедушка. И я люблю тебя.
Буду ли любить? Странный вопрос.
Ты же сам говорил, что в жизни я буду много спасать.


10.10.06