куриное

К бабушке на выходные переселяться весело, но опасно. Потому что у нее есть привычка кормить меня свежими продуктами. А в нашем районе купить свежих продуктов почти невозможно, потому что здесь живет и так очень много бабушек. И все они занимают очереди прямо с утра за какими-нибудь незамороженными курами.

Когда я живу с бабушкой, я говорю "пошла за курЯми", "давеча выкинули творОх". Я ем "жидкое" три раза в день, деревянной ложкой и вприхлюпку. Очень горячие щи из огромной тарелки с зелененькими буковками "общепит" по краям. Ждать, пока они остынут, никак нельзя. Иначе бабушка огорчается, забирает тарелку,и щи снова кипят и булькают как жидкая лава. Мы едим с бабушкой, обжигаясь, чмокая и хлюпая, дуя в ложку так, что брызги летят фонтанчиками. Кожа внутри щек свисает лохмотьями, язык опухает и саднит, когда я откусываю жгучие хлебные корочки, натертые чесночными дольками, а уши сами собой делаются красными и большими. Бабушка одобрительно покрякивает и подмигивает в сторону раковины, откуда свисает самое чудесное на свете — куриные головы.
Сейчас мы поедим щей, закусим пирожками, и начнем, пожалуй.

Моя мама очень молодая и красивая. Это все так говорят, да я и сама знаю. Потому что если бы она была старая и толстая, то у нас бы всегда дома были щи и свежие куры. Но маме некогда тратить свою молодую жизнь на продукты, потому что она к тому же ужасно талантливая. Папу иногда молодость и красота мамы сильно огорчают.
— Лучше бы ты на свадьбе сломала себе ногу и сидела дома, — говорит папа, заглядывая в холодильник. — Тогда бы ты от расстройства начала бы много есть и печь нам пирожки.
— Зато у нас дома никогда нет грязной посуды, — утешает папу моя молодая и стройная мама, собираясь в гости.
— А зачем на вообще посуда, если ее нечем пачкать? — возмущается папа и захлопывает холодильник.
Но даже когда папа совсем голодный и сердитый, он никогда всерьез не пытается променять нашу маму на какую-нибудь соседку с холодцом и винегретом. И не потому, что у всех наших соседок есть мужья-слесари, а папа умеет только проволоку гнуть для головоломок. Просто мама за десять лет в одной квартире стала как родная, а у этих соседок еще неизвестно какой характер.

Вот из-за молодости нашей мамы, меня и отправляют на каникулы к бабушке — откармливаться. И бабушка старается. Встает в семь утра, идет за молоком к бочке, где ругается с соседкой со второго этажа, чтобы первый слой со сливками достался мне, а не золотушной соседской внучке. Потом стоит в куриной очереди, выбирая из всех экземпляров не самых синих и худых. В очереди она толкает крикливую тетку из другого подъезда, которая так и норовит забрать присмотренных бабушкой курей, чтобы зажарить их своему толстому мужу. Бабушка, помахивая болоньевой сумкой в яркие маки, говорит, ни к кому не обращаясь:
— Вот стоишь тут, стоишь, дитю цыплят выбираешь, а достаются одни кости и головы. Конечно, мясо-то дитЯм только во вред. Это мужикам оно на пользу.
Очередь после бабушкиных слов начинает слегка волноваться и расслаиваться. Те, которые покупают куриц дитЯм, одобрительно кивают головами, протискиваются к ящикам и дергают птицу за длинные когтистые лапы. Другая половина поджимает губы и крепко хватает куриц за шеи. А тетка из соседнего подъезда, которая ужас как бабушку не любит, вытирает потный лоб, сбивает косынку на затылок, и говорит задиристо:
— Да если бы не наши мужики, тебя бы тут ваапще не стояло!
Бабушка изумленно всплескивает руками, как бы нечаянно задевая тетку по лицу авоськой с маками:
— Да нет, ты смотри, как она разошлась! Как будто мне ее хахаль детей настрогал! Да твоего-то хоть парными курЯми, хоть бычьими яйцами корми — от него все равно никакого толку!
Тетка взвизгивает и начинает топтаться перед очередью, поочередно рассказывая правду и о бабушке, и обо всех ее покойных мужьях, и о единственной чахлой внучке, которой никакой куриный бульон впрок не пойдет, потому что суждено ей вырасти прыщавой и мосластой, как и ее склочная бабка-подлюка. Выкрикнув последний аргумент, вспотевшая красная тетка торжествующе поворачивается к заинтересованной очереди и оседает как передержанное тесто. Моя хитрая бабка-подлюка уже отдает продавщице мятые бумажки из кошелька, а из сумки у нее торчат шесть пар куриных ног. Подлюка не просто умыкнула самых жирных и больших цыплят для своей доходяги-внучки, а еще и забрала последнее кило куриных желудков, которыми тетка уже мысленно накормила себя и мужа.

Когда бабушка возвращается домой и придирчиво смотрит на меня, в душе ее поселяется сомнение. А вдруг и в самом деле я вырасту мосластой и прыщавой? Вдруг меня никогда не удастся откормить до красивого розового оттенка и той степени пухлости, после которой и начинается замуж? И бабушка кидается греть щи, печь оладушки и грозным окриком удерживает меня за столом, пока я не начинаю заваливаться на бок и тихо икать.

А потом, после того, как мы отдохнем и еще раз попьем чай из больших чашек, происходит самое главное: цыплят надо ощипать и опалить. Сначала бабушка режет и моет желудки, выскрябывая желто-зеленую массу и отгоняя меня от раковины с криком "а тебе лишь бы пальцем в куда тыкнуть!" Потом неуловимыми движениями выдергивает перья из пупырчатой куриной кожи, в сотый раз рассказывая, как они в голодном детстве воровали цыплят, обмазывали их глиной и пекли в земле. Я каждый раз спрашиваю — как это в земле?
И бабушка в тысячный раз с удовольствием объясняет:
— Ну, значит, ямку роешь, а там — костерок, туда, значит, цыплакА кладешь, и ждешь сидишь. А сам все по сторонам смотришь, чтобы кто не увидел.
— А если увидят? Сильно ругали бы?
— Да чего ругать — и пришибить сразу могли. Голодные годы-то были.
Бабушка рассказывает об этом так спокойно, что я никогда не верю:как же это — убить за одну курицу? Я вот летом в деревне, когда цыплят плавать учила, и то не всех успела выловить из бочки. Так что ж меня теперь за это — вэтой бочке утопить? Я вспоминаю все, за что меня хлестали крапивой в деревне, и сразу успокаиваюсь. Если бы бабушка говорила правду, то меня давно бы уже прикопали на макаровском пригорке.
Бабушка, прищурившись, стоит у окна, держит в каждой руке по цыпленку, и головы их беспомощно задевают подоконник.
— Ну-ка, глянь с боков — чисто? Палить можно?
Палить можно. И мы — палим. Мы держим над синими газовыми язычками ощипанные тушки, ловко переворачивая их, чтобы не почернела и не лопнула кожа. Мы стоим у плиты румяные, в фартуках и косынках и теребим цыплят за шеи и длинные когтистые лапы. Мы делаем важное и интересное дело. И мы даже поем мою любимую песню "ииивушкааа зелеееооонааайаааа, што стоишь склонеееееоооннаайаааа?.. ты скажи, скажи, нетая — хдеееее лююууубоооовь майаааааа?..

И так прекрасна и эта песня, где какая-то Нетая должна ответить на главный вопрос, и так чудесен запах паленой куриной кожи, и наступающий после трудного, полного забот дня, вечер, когда я пойду наконец-то играть в казаков-разбойников сзади дома.
Это все так чудесно, что обязательно надо поделиться рецептом счастья с кем-то еще. И тогда я рассказываю на понедельничном уроке по развитию устной речи про паленых кур, про пыльные секретики под лавкой и чудесную, заросшую бурьяном свалку по дороге в бабушкин сад.

А потом мама с папой, вернувшись с родительского собрания, тихо разговаривают на кухне, закрыв дверь, чтобы я не проснулась. Но я все равно прислушиваюсь, лежа прямо под дверью на прохладном стертом линолеуме. И так и засыпаю на папиной фразе про учительницу:
— Подумаешь, свалка ей не понравилась. Да на свалке только жизнь и начинается! Вот ты знаешь — сколько я в свое время радиодеталей на свалке собрал?
И тут мама начинает хохотать. И папа тоже. И даже я немного хихикаю, хотя непонятно — а что папа сказал смешного? Надо бы не забыть показать ему в следующий раз восемь использованных батареек, которые я выменяла у Костика на две консервные банки. Вдруг из них можно сделать целый вездеход? Или вообще — корабль с управлением. Папа — он может.