Экскурсия в античность

Теперь это просто ЦПКиО. А раньше название было длиннее и благозвучнее. Первая, главная часть названия, была дана по имени одного из августейших, который здесь часто отдыхал от суматохи имперских дел. История сохранила для нас целые ворохи фотокарточек, где он был пойман то с супругой на прогулке (он ехал на велосипеде, а она – в прицепленной сзади коляске, придерживая рукой кружевную белую шляпку), то с приближенными после охоты (непривычно было видеть на нем вместо блестящего мундира - обычный ватник, и гнутой до земли сабли – заткнутый за грубый кожаный пояс охотничий нож), то с детьми – на террасе гостевого домика за чаепитием (блестел медными боками самовар). Вторая была короче – «парк».
Любой парк начинается с ворот. Этот не был исключением. Ворота были двустворчатые и висели на двух столбиках, каменных и отштукатуренных желтым – так и остались бы неприглядными, если скульптор не посадил бы двух грифонов, которые подавали яркий пример – и зеленые ветви вслед за ними перегибались через ограду парка. Собственно, благодаря этим грифонам ворота берегли, и их одну, особо удачную фотографию (сделанную сразу же после последней реставрации) наперебой перепечатывали друг с друга учебники по искусствоведению. А сразу же после ворот дорожка парка начинала отчаянно заигрывать с посетителем и виляла из стороны в сторону, демонстрируя, как антично по обеим ее сторонам на равном расстоянии застыли в статуях боги, музы, герои (и под каждой – табличка с пояснением – кто есть кто, но это скучно, уже исследовано). Виляла, виляла, и вдруг совсем неожиданно скатывалась ленточкой к мостику (речка теперь совсем зацвела), а затем круто взбиралась по гравию и ныряла в сосновый бор, отчего сразу же покрывалась узорами из шишек.
Экскурсии водили только до моста, около него поворачивали и отправляли вдоль речки к дворцу. Но девушка шла неизменно прямо («индивидуальная экскурсия», - отмечала она), через сосновый бор, где дорожка, не переставая играть изгибами, постепенно зарастала, и уже тропинка приводила к одинокой статуе. В этот раз девушка села на другой стороне маленькой опушки прямо на траву, достала альбом, раскрыла его и побежала по листу мелкой карандашной штриховкой. Пьедестал (совсем низкий, чуть выше поребрика, будто за долгие годы глубоко ушел в рыхлую, черную землю) девушка зарисовала по памяти, но теперь предстояло четко отразить юношу, который на него взобрался – он, полу-присев, склонился к струнам арфы и, видимо, готовился пробежаться пальцами по струнам – уже поднес руку, сделал легкий размах, вдруг что-то увидел около выкинутой вперед ноги, наклонился присмотреться, да так и застыл. А мышцы на животе, видно, напряжены, и готовы также вложить свою силу в игру. Еще секунда, и все оживет, и мягкие переливы струн разнесутся гулким эхом по лесу. Но молчание не нарушалось, и секунда длилась, длилась, и могла так делать весь день напролет. Иногда девушке казалось, что юноша просто позирует, и только она закончит, и начнется движение. Бывало, уходя, оглядывалась по десятку раз – а вдруг что-то сбилось в композиции (затекла нога и ее захотелось переставить, или мышцам стало невмоготу держать руку в воздухе), и даже что-то замечала, возвращалась, убеждалась в обратном, уходила.
Первый раз, когда нашла это место, захотелось поделиться восторгом открытия, и в следующий раз привела знакомого. А они познакомились уже давно, напропалую намекали друг другу на будущие конфеты, букеты, но вот точки опоры найти не удавалось, и девушка решила – «самое то»! Привела, и с восторгом сказала:
- Представляешь, он настолько живой. В прошлый раз уходила, и все оборачивалась – казалось, что вот-вот начнет двигаться. Это как выходишь из дома на улицу, вдруг вспоминаешь, что забыла закрыть дверь, и бежишь обратно по лестнице, дергаешь – закрыто. Только успокаиваешься, спускаешься на пролет ниже, и снова вспоминаешь, что не закрыла. А вообще чудесное впечатление – смотри какая пластика, сколько силы чувствуется!
Знакомый (молодой человек, коротко стрижен, почти всегда гладко выбрит, чуть выше ее – что еще забыл сказать?) посмотрел, глубоко вздохнул, и ответил:
- Да, красиво.
Потом испугался резкой тишины (девушка все ждала, что мысль продолжится, поглядывала короткими), и добавил:
- Я тоже часто забываю, закрыл ли дверь. А еще про плиту – тоже, вдруг не выключил? Девушка услышала, и решила больше не приводить. Приходила потом одна – нечасто, но надолго. Курила, думала, читала, рисовала, смотрела. И все казалось ей – двигается, двигается.
Особенно отчетливо ей запомнилось одна прогулка. День был жаркий, июльский. Солнце еще с утра (окна дома у девушки выходили на восток) зарядило жаркими лучами, и от этого она даже проснулась раньше, почувствовав, как одеяло противно липнет к телу. А днем и вовсе забралось в самый отчаянный зенит, и начало палить по всем подряд. Даже густые аллеи парка не спасало от зноя, зато так удачно получилось с высоко поднявшимся солнцем - на юношу почти не падали тени от окружавших его деревьев. Более того, солнечные лучи заиграли на его бронзовой коже восхитительным матовым румянцем, отчего еще больше казалось – вот-вот поднимется от вдоха грудь. Сюда приплюсовали и хорошее настроение девушки (была такая спонтанная радость, ни от чего, и даже троллейбус с утра изящно скользил по дороге: ровным и легким баритоном гудел мотор), и новый эскиз получался совершенно отличным от всех предыдущих. Те получились не то чтобы плохими или неудачными, там было все: и удачный угол зрения (взгляд падал снизу вверх, так что статуя казалась выше и оставляла более грандиозное впечатление), тени, толщина штрихов. Но только на этом чувствовалось – задержи свое дыхание, и услышишь стук сердца юноши. И когда девушка уже заканчивала (прорисовывала небольшой скол на углу пьедестала), с грохотом по округе раскатился гром. Она отвлеклась от листа, вдохнула, и в воздухе послышалась такая легкость, свобода (как во время опытов с динамо-машиной на уроках физики – учитель раскручивал большие колеса и между двумя шарами проскакивала голубая молния в золотистой окантовке, и по запаху вспоминалась летняя гроза). Только она успела собрать рисунки в альбом, как начался ливень (и было слышно, как он приближается, шелестит листвой). Долгий, отчаянный и жутко холодный – несмотря на густую крону, капли все чаще попадали на шею, спину и скатывались вниз, и вслед за ними пробегала дрожь.
Девушка вымокла насквозь (да чему там было промокать – легкий сарафан: при неудачном движении он обрисовывал тело точнее, прижимаясь еще одной складкой к коже, и от этого куска мокрой, холодной ткани снова бежали мурашки, становилось зябко). Вымокла и решила, что сейчас лучше будет поехать домой, а там – горячий чай и что-нибудь теплое, а то ведь простудиться. И надо было прощаться, и казалось, сейчас скажет:
- Спасибо, рисунок получился просто великолепный. Потом, может побольше сделаю. Но я еще вернусь, честно, - и посмотреть юноше прямо в глаза. А он поднимет голову, пробежит легкая улыбка на лице, и ответит:
- Я буду рад, - и этого будет достаточно, чтобы возвращаться сюда, с тем самым, сладким первым восторгом.
Но не сказала, и ей не ответили. Девушка только подошла к статуе, провела по ней рукой. Чувствовалось такое мастерство скульптура, которое вот-вот должно было из искусства стать настоящим, двигающимся. Еще большим удивлением было и то, что статуя была теплой, и к ней, наверное, было бы так приятно прижаться (дрожь все не проходила), пригреться, да и остаться. И вправду – сквозь тонкую ткань проникало тепло.
Вдруг девушка увидела, как на щеке юноши появилась капелька воды. И можно было поверить, что это ветер пробежался по верхушкам деревьев и смахнул осевшую влагу. Девушка бережно сняла рукой слезу со щеки юноши, напоследок еще раз посмотрела на него со стороны, и пошла в сторону выхода. Уходила не оглядываясь, неспешно, задумавшись. Захотелось зевнуть, и она по привычке закрыла рот рукой, и тут случайно коснулась ладони кончиком языка. Зевнула, и уже почти опустилась рука, как сердце екнуло и застыло в изумлении. Девушка резко поднесла ладонь обратно к лицу и попробовала влагу еще раз. И, вправду, - чуть солоноватая на вкус. «Нет, не может быть!», - не поверила, ушла.

Далекая античность – восторг Ренессанса, теплые воспоминания для современности. Говорят, что юноша был сыном пастуха Эрехтея из Элеи, и рос на берегу Ионического моря. Там такие закаты! Солнце завершало день и с удовольствием опускалось за горизонт, и напоследок скользили по лазурному морю алые отсветы. А суша навстречу им скатывалась с невысоких зеленых гор (почти холмов – те же плавные очертания, заросшие ровной густотой деревьев, будто просто болотная кочка плотно укрылась мхом в преддверии холодной зимы), разгонялась на их склонах и выруливала на взлетную полосу плодородной равнины, и феерично взлетала с высокого обрыва в море. А юноша влюбился в дочь царя Феспида Елену. Видели бы вы глаза юноши (античный поэт так бы и написал: «стреляли амуровыми стрелами»), и Елена не устояла, ответила своей любовью. А Феспид разгневался («пастух, и в моем доме?» - кричал он, рвал и метал, и домашние задрожали и попрятались в закоулках дворца). «Разлучить, разлучить!», - твердо решил он. В тот же день написал старому другу, царю Андроса (что на острове в далеком, восточном Эгейском море): «Я внял твоей просьбе, и в преклонении перед твоей добродетелью…», и выдал Елену замуж. Даже когда Елена уехала, и царь Андроса писал в ответ: «не могу нарадоваться на твою дочь, лучшая супруга!», все равно на сердце было неспокойно: иногда видел в городе высокого, статного юношу, сына Эретхея из Элеи, и терзало сомнение – «а вдруг?». И повелел выколоть юноше глаза. Юноша только сказал: «боги дали мне слишком яркий дар», - и принял кару покорно. Лишь попросил взамен арфу. И взяв ее в руки, заиграл так божественно, что приходили из соседних городов девушки с благородными отсветами золота на коже и интересовались: «кто этот страстный музыкант?». Но Феспид тайны не раскрывал, и гости уходили ни с чем.
Одной звездной ночью, после близости с царем Андроса (он теперь заснул и храпел так громко, что на нижних этажах дворца проснулась прислуга – было слышно их суету), Елена не могла уснуть. Все ворочалась на ложе, да не выдержала, и вышла на балкон. А он нависал над высоким уступом, который нетесаным, ломанным, природным камнем скатывался в море. По ее волосам пронесся легкий ветерок, и она услышала, как морские волны доносили плачевные переливы струн арфы. Елена заплакала, и слезы падали в море, без того соленое, и оттого безразличное к новым каплям.
 
А юноша долго прислушивался, но со стороны дорожки шагов не слышалось. Тогда он поднял бронзовую руку, смахнул со щеки слезы, вспомнил, как ее рука пробежала по его телу, пробежала ласково и заботливо, еще больше нахлынуло, не сдержался, и снова зарыдал, вслух. Занес руку и пробежался пальцами по струнам. Арфа отозвалась ему нежным, по-кошачьи ласковым переливом. Юноша доиграл, вытянулся в полный рост, постоял с минуту и слез с пьедестала. Взглянул на подножие, где должна была быть табличка, но там было пусто, лишь камень был чуть светлее, чем в остальных местах. Юноша посмотрел по сторонам, аккуратно снял арфу с постамента, взвалил ее на спину и пошел по дорожке.
Девушка была как раз у выхода, когда показалось, будто кто-то плачет, далеко, из глубины парка (также тоскливо, как скрипит старое, усталое дерево в преддверии своего падения). Прислушалась – «неужели арфа?», но сразу вслед подумала – «нет, все же показалось». И уехала.
А потом, уже осенью, вернулась на знакомую опушку и долго стояла в оцепенении. Пьедестал был пуст. Вокруг него копошились двое рабочих.
- А где? – только спросила девушка.
- Так сперли, - ответил ей тот, что был повыше и худощавее.
- Как?
- А взяли и утащили. Несколько лет назад табличку свинтили, а теперь и самого утащили. Как они его подняли? Да так тихо!? – другой, более коренастый, только пожал плечами, да философски махнул рукой вниз – «тьфу ты черт!». Больше девушка ничего не сказала и обратно, по игривой дорожке, через мост, по ленточке в гору, к воротам.
Иногда, бывает, она неожиданно просыпается по ночам, и сквозь тишину, которая только в это время спускается на город, слышно, будто где-то далеко, будто человек, плачут струны арфы.

13 сентября 2006г.