Печаль долгожданных встреч

Борис Гущин

Печаль долгожданных встреч
(рассказ)

У него не было с собой никаких вещей кроме смены белья, мыла и зубной щетки с пастой, которые прекрасно умещались в «дипломате». Поэтому он решил просто прогуляться по собственным памятным местам приморского поселка, чтобы вновь коснуться тех крохотных кусочков земли, где он пережил до сих пор не распутанный сознанием клубок чувств, в котором на сегодня преобладала нежность. Просто нежность. Без определенной направленности. Когда-то здесь случалось и не очень для него хорошее, но у нормального человека детство и юность всегда счастливы. Он вспомнил «Юность» Джозефа Конрада, обрушивающую на читателей шквал морской жути, и безадресно улыбнулся. Юность сама по себе счастье.
Бывшая главная улица была почти разрушена временем и людьми. Еще стояло несколько двухэтажных домов, построенных после войны. Рядом высились скелеты недостроенных пятиэтажек, в трещинах между блоков которых зеленела не только трава, но кое-где пробивались крохотные тополя, родители которых доживали свой век, создавая своей могучей громадой приятную тень и придавая нежную элегичность элементарной разрухе, припахивающей Чернобылем.
Непонятно кому помешали наполовину каменные детские ясли, связанные с той еще добротной официальной советской архитектурой тридцатых годов без всяких наворотов. Ясельная печаль умирала на пригорке живописными оперными руинами. Его первое детское воспоминание было от того военного года, когда горели эти ясли. Не от немецких бомб, а от простой неосторожности. Дома у окна он прыгал на руках у мамы и, что-то лопоча, показывал ручонкой на огненные сполохи. В тот раз пожар погасили довольно быстро.
Напротив яслей стоял остов бывшего учительского дома, где кроме учительских семей размещалась и школьная библиотека. Он вошел в переполненную солнечным светом просторную комнату, где жаркое лето добивало своими лучами легких запах гнили.
Тогда комната тоже была наполнена косыми лучами, пронизанными едва видимыми веселыми пылинками. Сегодня же ослепительный свет обрушивался прямо сверху через остатки сгнившего потолка…
- бедный мой Леша. Ты так долго ждал меня. Если бы я знала, что ты придешь сегодня менять книги, я бы, честное слово, не опоздала. Ничего не могу с собой поделать. Опаздываю и опаздываю. Осенью наверное меня за это с работы выгонят. А сейчас, летом, у меня всего-то несколько читателей. Ты, Леша, самый главный. Давай переоформим твою карточку. В четвертый перешел, да? Ты у меня уже все книжки перечитал для своего возраста.
- Ну и что. Я уже три раза читал «Остров сокровищ» и еще возьму.
- Леша, хочешь я тебе принесу из дома сказки Андерсена? У нас есть старое толстое издание.
- Хочу. Я никогда их не читал кроме «Гадкого утенка» в «Родной речи». Миля, обязательно принеси.
Какие красивые картинки были в милиной книжке.
«…Позолота вся сотрется, свиная кожа остается…»
Не осталось даже вихрящихся пылинок.
С главной улицы он свернул в сторону порта. На месте портовской конторы, она же вокзал и башенка радиостанции, была разровненная бульдозером пустота, из которой торчком торчали грязные рейки. Рейки, из которых десятки лет искусственно создавалась береговая линия. Коса, идущая к основному пассажирскому причалу и двум грузовым, дыбилась теми же рейками, похоже взорванных динамитом. Причалов не просматривалось. Виднелись только сваи. Еще дальше в заливе маячили верхушки каких-то затопленных судов, скорее всего барж. Фашистский десант, не добравшийся до маленького порта во время войны, похоже дорвался до цели через шестьдесят лет.
Он повернул обратно и пошел к старинному деревянному мосту, за которым высилась громада главного кубического корпуса лесозавода. Лесозавод, вернее его разгромленные останки с провалами квадратных черных глазниц, оказался на месте. Динамита наверное не хватило. Зато вместо моста оказалась мощная насыпь, оформленная сверху современным асфальтированным покрытием.
Несмотря на ужасающую разруху, перед входом на территорию завода стояла аккуратненькая пластиковая проходная с бравым охранником в удобно подогнанной форме, явно с западного плеча.
- Можно пройти?
- Зачем?
- Я когда-то сорок лет назад работал здесь. Правда, не на заводе, а в ремонтно-механической мастерской. Да это не играет никакого значения.
- Абсолютно. Не положено. Да и смотреть нечего. Сорок лет конечно многовато. Ну, лет пятнадцать назад еще туда-сюда. А сейчас-то… Нет, нет, не положено…
Их было четверо: добродушный богатырь Владька Лодочхин, запросто управляющийся в одиночку с коробкой передач ЗИЛа, Юрка Котрех, изящный стильный малый, механик со специальным образованием, работающий почему-то слесарем, умеющий находить неполадки сразу по звуку двигателя; остроумный, старомодный в матросских клешах, и тем не менее очаровательный в любом общении Славка Шестов. И Леха только-только начинающий «звездеть» на сцене леспромхозовского клуба: то в роли конферансье, то в роли Елеси в пьесе Островского. Они были молоды и грязны внешне. Вовсе не потому что им нравилась техническая грязь, а потому что в ремонтной мастерской не было душа, а соляркой и теплой водой с мылом так сразу ее не отмоешь.
Сегодня они решили пойти с работы через биржу пиломатериалов, которая раскинулась на берегу залива километра на полтора. По обе стороны широкой тесовой мостовой простиралась своеобразная необычная улица из штабелей вкусно пахнущих стружкой, смолой и еле уловимый сладким ягодным ароматом северного леса.
У причалов кипела жизнь. Все флаги в гости были к нам.
- А это что за флаг с елкой?
- Елка! Это тебе, Шест, не елка, а ливанский кедр.
- Голову на отсечение даю, что эти чуваки в форменках говорят не на ливанском.
- Ливанцы говорят не на ливанском, а на арабском. Вообще-то у них суда зафрахтованы, и команда чаще всего интернациональная. Так что говорить они могут на каком угодно языке. Вон вчера на танцах к нам парень подошел. Бруно с «Капитана Шерпа». Живет в Триесте, мама русская, паспорт итальянский, а ходит на фээргэшном судне.
- Да, а греки, которые нам на днях новый танец показывали «Сиртаки». Те вообще на мальтийском лесовозе обитают.
- Вера, привет.
- Мальвинка, вечером придешь на танцы?
- А тебе какое дело! Если и приду, то не к вам, стиляги недоделанные.
- К нам не к нам, а в праздник всегда небось в нашей компании.
- Посторонись! Вы что, оглохли?
Парни шарахнулись в сторону. Мимо на полном ходу с грохотом и визгом мчался финский лесовоз в виде огромной буквы «П» с пакетом «сороковки» в подбрюшнике. Лесовоз резко затормозил.
- Герка, привет. Работы как видно хватает.
- Мать перемать. Десять немцев грузятся. Да еще на рейде пара судов стоит. Держите пачку «Честерфильда».
- С чего это ты такой сегодня добрый?
- С завтрашнего дня работаю стивидором. Считайте, что угощаю.
- Не считаем. «Честерфильдом» не отделаешься. С тебя бутылка.
- Вечером у Юрки.
- Заметано.
Они уже подходили к заводской проходной на выход и, завидя издали пожилую охранницу тетю Шуру с казенным ружьишком, грянули:
- «К заводским корпусам тянется дорожка,
И по ней шагаю я, выпимши немножко».
Тетя Шура, зная их, как облупленных, попыталась посторониться, но не тут-то было.
Славка встал, как вкопанный, долго и внимательно посмотрел на охранницу и без тени юмора произнес:
- Тетя Шура, дай пострелять.
Тетку Шуру от нахлынувшей злости прямо перекосило, и она затарахтела:
- И в кого ты такой нахал, неуважительный, уродился? Подлый ты человек! Пакость! Я ведь знаю и мать твою и бабушку. И отца знала. Никогда не думала, что у них такая грязь родится. Ты, морда чумазая, умываешься когда-нибудь? Руки хотя бы моешь? Пострелять ему захотелось?
- Грязь в нас самих, тетя Шура. В субботу вечером заходи в баню. Убедишься, что я не только умываюсь. А в армии мне всего-то два раза стрельнуть дали. Да и то на похоронах. Ты же знаешь, что я в стройбанде служил. Дай стрельнуть, тетя Шура.
- Я тебе сейчас стрельну.
Тетя Шура схватилась за ружье, похоже намериваясь двинуть Славку прикладом, но тут же охладела и дружелюбно спросила:
- Ты вот что лучше скажи, Шестов: сколько времени? У меня в караулке часы остановились.
Славка наклонился и начал задирать штанину на правой ноге. Задрал. Внимательно посмотрел на голую ногу, опустил штанину, задрал другую.
- Ты что делаешь, пакостник?
- Как что? Смотрю на какой ноге у меня сегодня часы.
- Разве на ноге часы носят?
- Конечно. Сама говоришь, что руки у меня грязные. Зато ноги всегда чистые. А часы сегодня оказывается я дома на рояле забыл.
- Тьфу на тебя! Проходите! Нечего здесь торчать!
Они выскочили через проходную, и Юрка тенорком пропел:
- Тетя Шура, тетя Шура,
Симпатичная фигура…
- Я сказал: не положено. Возьмите разрешение в администрации поселка, тогда я Вас и пропущу.
Он не стал препираться, но пойти за разрешением, разумеется, и не подумал. Отойдя от проходной, он через горку решил сходить посмотреть на свою ремонтную мастерскую.
В районе бывшего футбольного поля возвышались белые пятиэтажки, среди которых несколько выделялись дом культуры, школа и почта. Поступь светлых многоэтажек была направлена в сторону рыбозавода, приткнувшегося к самому берегу залива. Белый город наверное отлично смотрелся с другого берега. Урбанистическую идиллию портили несколько недостроенных провинциальных небоскребов, будто кто-то разовой волей прекратил строительство будущего Города солнца.
Дорога к ремонтно-механической мастерской заросла и превратилась в узенькую тропинку, по которой, похоже, мало кто ходил. Вот отсюда его мастерскую когда-то было видно. Сейчас же долгожданному обзору архитектурно-технического пейзажа явно мешала молодая зеленая поросль. Все быстрее и быстрее раздвигая ветки, он пробирался сквозь кусты и обомлел. Впереди гладко перепаханное черное пространство. Пространство это необъятно захватывало и всю видимую часть биржи вплоть до самого берега. Из всех бывших цехов нагло жужжал единственный уцелевший – столярный барак с парой гробов и восьмиконечных крестов у ворот.
Дядя Степан, конечно, умер. Дольше ста лет здесь не живут. А остальные в сегодняшней столярке ему не интересны. Хоть кто там.
Он повернул назад и вошел в белый город. Перед комплексом ослепительно светлых пятиэтажек расположился небольшой торговый центр с довольно пространным, но тихим рынком, где обширные предложения явно преобладали над скромным спросом. Он подошел к прилавку над которым весело трепыхался лозунг «1000 мелочей за 10 рублей» и с удивлением купил, действительно за десять рублей, перочинный ножик со штопором. Необходимая вещь.
- Вы не скажете, семги можно здесь купить?
- Видите в том углу женщину с грибами и ягодами? Вот у нее и спросите.
Все понятно. Так же как и сорок лет назад. А вдруг и женщина та же. Нет. Если и подойду, то завтра.
Он поднялся на пригорок и вышел на окраину. Перед ним была лесная дорога, ведущая к пионерскому лагерю. Он подошел к старому домику, стоявшему почти на опушке леса и машинально, приблизившись к заднему фасаду, прикоснулся к нему рукой. Рука попала вне особо глубокую нишу, откуда он вытащил истлевший клочок газеты. «Пионерская правда. 196…».
- Леша. Вот и я. Долго ждал?
- Нет. Всего минут пять.
- Слушай, здесь уже рядом мостки. Чего ради я пойду по поселку со своими туфлями на шпильках в руках. Давай я здесь переобуюсь, а эти мои шленды где-нибудь здесь спрячем. А?
Лида развернула лакированные туфельки, завернутые в «Пионерскую правду», переобулась, почти бесплотно одной рукой легко коснувшись Леши, потом быстро завернула свои «шленды» в газету.
- Куда мы их денем?
Леша глянул на дом. Некуда. Он обошел его, увидел под обшивкой небольшую нишу и засунул в нее руку. То что надо.
- Давай сюда.
- Леша у нас с тобой времени на танцплощадке всего один час. В двенадцать часов в лагере полный отбой. Если заметят, то мне могут воспитательскую практику не поставить. Я полностью доверяюсь тебе.
Она взяла его под локоть, и примерно метров сто они с трудом ковыляли по последнему отрезку лесной дороги. Скоро начнутся мостки, и на нашу парочку уже глянь – залюбуешься. На Лиде цыганская юбка колоколом, правда, несколько укороченная, ножки точеные, рукавчики фонариком. Леха тоже хорош. Черный костюмчик, брюки в меру узкие, носочки беленькие, сегодня галстук-бабочка, завтра шнурочек, а после завтра темный с яркими пятнами. На танцплощадке они тесно прилипли друг к другу и, не особо обращая внимание на музыку слегка топтались на одном месте.
«Тумба леле, тумба леле оля ля.
Тумба леле, тумба леле оля ля…»
Он двинул знакомой лесной дорожкой. Непонятно подросли или нет огромные сосны. Правда, и тогда некоторые из них насчитывали больше века, но сейчас лес почему-то стал светлее. Близость невидимого моря слегка касалась губ еле уловимым вкусом беломорских ламинарий и пронизывалась ярким солнечным светом достаточно густую сосновую рощу с нежно-охристой корой, которую он только мог охватить взглядом. Дорога была вроде бы та же, покрытая переплетением верховых корней, и, вроде бы, что казалось ему странным, несколько наезженной. Он скоро понял чувство этой наезженности. Невдалеке на пригорке раскинулась огромная заброшенная стройка то ли гигантского завода, то ли фешенебельного отеля. Именно с этого места открывался вид на залив, а в хорошую погоду, как сегодня, великолепно просматривалась безбрежная морская даль, не нарушаемая солнечным ветерком, скорее сознаваемым, чем ощутимым.
Он постоял несколько минут и пошел дальше, удивляясь, что помнит каждый поворот, каждое дерево, каждый пень, ничуть не изменившиеся за эти долгие годы. Лесные дали чуть высветлились, и он понял, что подходит к лагерю. Показалась та же самая ограда. Только за оградой вместо наполненных веселой пионерской жизнью барачных корпусов стояло несколько новорусских коттеджей, в которых сквозь якобы столичный шик проглядывалась явно провинциальная нехватка непонятно чего. Прежним было только светлое, слепящее глаза море и маленький островок, на который во время отлива так же можно было зайти пешком. Но старого лоцманского домика уже не было. Между двух старых сосен, чтобы увидеть кроны которых нужно высоко задирать голову, были те же самые качели. Он сел на них.
- Леша, завтра танцев нет. Куда пойдем?
- Здесь рядом в клубе рыбозавода кино «Жажда». Туда и пойдем.
- Леша, раскачай меня высоко-высоко.
Он слез с качелей и раскачал их так, что самому стало страшно за Лиду. Он немножко пригасил качели, подождал, когда они остановятся и сел рядом с девушкой…
Подошел охранник с добродушной не по должности овчаркой.
- Что Вы здесь делаете?
- Ничего. Просто я когда-то бывал здесь в пионерском лагере. Если Вы не против, я немножко посижу здесь.
- Только, если немножко. Наши отдыхающие уехали в море на рыбалку с инструктором, так что сидите.
- Ловится?
- А не все ли равно. Вы бы заглянули в наш холодильник!
- Народу много бывает?
- Так. Единицы. Так что приезжайте к нам.
- Спасибо. Подумаю.
Он вспомнил, что это место с качелями издавна называлось «Царскими воротами».
Только он остановил качели, как налетела туча комаров. Он снял одного кровопийцу с Лидиной щеки, достал из кармана бумажку и положил туда комара.
- Зачем это?
- Засушу его и буду всю жизнь носить с собой капельку твоей крови…
«Ночь была с ливнями,
И трава в росе.
Про меня: «Счастливая», -
Говорили все.
Все ждала и верила
Сердцу вопреки.
Мы с тобой два берега
У одной реки…»
Он пришел домой и положил комара в первый том Хемингуэя. Через много лет комар куда-то исчез. Улетел наверное.
Они танцевали всего один месяц.
А потом… Морской пассажирский катер «Рулевой», и… На пароходе музыка играет…
«Я помню море голубое.
Волшебный солнечный закат.
А мы прощаемся с тобою
И вот уже последний взгляд.
А волны плещут за кормою.
Смогу ли вновь тебя обнять.
Где ты далекий, друг синеокий…»
Он никогда больше не видел Лиду и ничего о ней не слышал.
Добродушная овчарка обнюхала его ноги, немножко почихала, положила передние лапы на доску и ухитрилась как-то боком положить голову к нему на колени. Он посидел немного, не шевелясь, потом осторожно слез, извинился перед симпатичным животным и побрел в сторону поселка. Скорей бы гостиница.
Обратно идти было гораздо легче, хотя усталость уже начала цепляться за ноги.
Он прошел «белый город», вошел в старый центр, и вновь теплые волны былого коснулись его, сегодняшнего.
Он зашел в дом в Владьке и удивленно обрадовался. Владькина сестра Светка, разбирая на столе почтовую посылку, вытаскивала из ящика коробку конфет «Морские камешки».
- Света, стой! Меняю коробку ассорти на «Морские камешки».
- Согласна. Неси.
Леша помчался в магазин, тот час же приволок коробку с шоколадным набором и получил «камешки».
Еще вчера Рита Коробкова в клубном буфете упомянула, что ее любимыми конфетами являются именно «Морские камешки», которых она сто лет уже не видела. Рита приехала в поселок несколько месяцев назад и, благодаря Леши, стала вхожа в их компанию.
Рита была интеллигентной девушкой, товароведом, неброское обаяние которой прямо расцветало при малейшем общении с приятным для нее человеком.
- И чего ты в ней, Леха, нашел?
- Как что? Я красивых таких не видел.
- Ну ты даешь! Две доски сложены, да еще кое-что вложено.
- Заткнись.
- Да ладно тебе. Уже и пошутить нельзя.
Он застал Риту в правлении клуба, где она всегда снимала шубу, валенки и прочие причиндалы, превращаясь из довольно-таки плотной дамы в тоненькую принцессу, на которой надето скромное, но настоящее вечернее платье, единственное в поселке.
- Алеша, спасибо. Это подвиг. Я-то знаю, что, по крайней мере, в течение года «Камешков» в наших магазинах не было.
После танцев на крыльце он своим дыханием стал отогревать огромные заиндевевшие ритины ресницы. Ему казалось, что когда она моргает, раздается еле слышный хрустальный звон. Отогрел. И они стали целоваться. Алеша попытался расстегнуть ритину шубу.
- Алешенька, не надо, ты меня заморозишь. Лучше пойдем ко мне чай пить с камешками.
- А твоя хозяйка дома?
- Дома.
- Выгони.
- Ты с ума сошел. Пусть с нами посидит.
- Это ты с ума сошла. Знаешь сколько времени?
- Алеша, ну, пойдем.
- Рита, давай в следующий раз.
Следующего раза не было. Рита уехала…
«Алеша, я давно собиралась написать тебе эпистолу. Собралась. Из поселка я уехала в Москву. Пока просто так. Но хочу осенью попытаться в Плехановский. Еще не знаю на какой факультет. Наслаждаюсь Москвой. Была в Большом. Смотрела «Жизель» и «Вальпургиеву»! «Жизель» так себе, но «Вальпургиева»! Как обольстительна и чертовски хороша Раиса Стручкова. Я очень хотела почему-то, чтобы ты был рядом. Очень. Не знаю почему. Вы все очень хорошие, но очень уж простые. Что-то я застряла на «очень». Наверное потому, что что-то «очень» было у меня благодаря тебе…».
Перед тем как пойти устраиваться в гостиницу, он зашел за сигаретами в магазинчик с трогательным названием «На камушке». Название было вполне оправдано, так как павильон стоял на широком каменном выступе. В магазинчике было на удивление изобильно, просторно, чисто и светло.
Старый, но вполне крепкий мужчина с красным обветренным лицом и еще более красным носом, напоминающий старого морского волка, ушедшего на покой, расплачивался за фляжку коньяка и блок «Винстона».
А вот этого никак не может быть, потому что быть этого никак не может. Вот уж кого он никак не ожидал встретить. Может это его младший брат, а то и сын. И он не придумал ничего глупее, чем подойти к человеку и, чувствуя непреодолимый стыд, тем не менее спросить у него фамилию.
- Драчев моя фамилия. Александр Мартынович. А Вы кто? Мне кажется, что я Вас когда-то видел.
- Александр Мартынович! Дорогой, любимый Вы наш начальник. Я Леша Гусев. Если помните, я работал в бригаде слесарей у Филиппыча в конце пятидесятых – начале шестидесятых.
- Ну, насчет любили… Не все конечно. Вспомнил я тебя, Леша. Правда, больше не по работе, а по самодеятельности… Не все конечно любили. Кого-то я ведь выгонял. В основном за пьянку. Хотя у некоторых мужиков руки были золотые.
- Еще бы Вы меня по самодеятельности не помнили! Как Вы тогда нас с Виталием Яковлевичем на репетиции в медницком цехе застукали.
Александр Мартынович весело засмеялся:
- Да, картина на всю жизнь. Прихожу в цех, а Яковлевич перед тобой на коленках ползает. Плачет. Требует деньги какие-то вернуть, которые ты у него украл. Я в полном недоумении. Вроде бы такой воспитанный, честный парень.
- Вы как посмотрели на меня, нехорошо так, и негромко, но жестко так сказали: «А ну, гад, верни деньги старику». Яковлевич как вскочит да как понесет на Вас: «Это начальство долбаное всегда не вовремя подваливает. Не брал он у меня никаких денег. Мы репетировали. Извини, Александр Мартынович. Он Елесю играет, а я Крутицкого. «Не было ни гроша, да вдруг алтын».
- Помню, я рассердился сначала на вас, кажется сказал, что самодеятельностью в клубе надо заниматься, а не в цехе, а Филиппычу вообще надо лучше за тобой смотреть, а то болтаешься ты Алексей… забыл Ваше отчество… как…
- Да что Вы Александр Мартынович, какое там отчество. Леша я.
- Ладно. А то болтаешься ты, Леша, по чужим цехам вместо того, чтобы быть на своем рабочем месте. А на спектакле вы с Яковлевичем были лучше всех.
- Ага. «Что за неволя мне себя водкою огорчать, коли я перед собой такую сладость вижу».
- И руку ей на талию кладешь, а она у тебя все ниже и ниже оказывается.
И они весело рассмеялись.
- Александр Мартынович, тут рядом где-то Славка Шестов жил. Я чего-то дом забыл. Не помню уже.
- Помни не помни. Нет Славки. Умер. Только на пенсию вышел. Пару лет пожил и умер. Работал бы да работал. А где работать? Леспромхоз разгромили. РММ нашу тоже.
- Я уже видел.
- А от завода что осталось? За год до столетия устроили взрыв старинной паровой машины и котла. Как с иголочки паровичек был. Одесский. 1903 года рождения.
Он вспомнил школьную экскурсию с физиком «дядей Мишей» в машинный зал завода. «Дядя Миша» говорил тогда: «Как игрушечка! Наверное единственная осталась в СССР в таком отличном состоянии. Хоть в Политехнический».
- Кто это сделал?
- Ищи-свищи, кто. Не без участия последнего директора. Как у того лесовоз где-то в море затерялся, так и сам директор исчез неизвестно куда. Крупный куш хапнул.
- А Риммочка Славкина?
- Как Слава умер, она говорят, к рюмочке стала прикладываться. Может зря говорят. Никто ее пьяной никогда не видел. Через год и ее не стало.
- А Валентин, электрик?
- Тот тоже на пенсию вышел, но подрабатывал постоянно. Электрик всем нужен. Глаукому у него обнаружили. Время от времени в Мурманск ездил к врачам. Последний раз поехал и не вернулся. Что-то еще у него там нашли. В общем получилось, что залечили.
- Об остальных боюсь и спрашивать.
- Спрашивай.
- Герка?
- Остепенился. Не сосчитать сколько ходок сделал на зону, а поди ж ты уважаемым человеком стал.
- Так ведь ходки-то его в основном за мелкое хулиганство были, а Геркино хулиганство иной раз, во всяком случае на моей памяти, от резкого неприятия явной подлости или несправедливости. Раз и в морду.
- Так-то так. Если со стороны. А если тебя? Герка мастер на все руки. Недавно еще у меня работал. Хотя, как недавно. Вроде уже больше десяти лет прошло. Без рекламаций работал. Последнее время макеты делал старинных церквей. Норвежцы у него покупали. Дом себе на берегу реки построил. У моста, который сам и рубил когда-то. У самых порогов. Мало того что построил, всю фурнитуру в кузнице выковал. Мне конечно шумно было бы на таком месте. А ему хоть бы что.
- Вот к кому я сейчас нагряну. Только устроюсь в гостинице.
- Не нагрянешь.
- Почему?
- И Герки нет. Осенью в Мурманске умер. В больнице.
Александр Мартынович опустил коньяк и сигареты в огромный пакет уже основательно чем-то набитый.
- Куда это Вы собрались?
- В больницу. Плановое обследование. Нет. Вроде бы особо ничего не болит. А здоровья почти нет. Восемьдесят четыре года не шутка. Я ведь ветеран войны. Так что грех жаловаться на внимание и заботу. Жить бы да жить. Только сил становится все меньше и меньше. Больница тут рядом. Проводи, если хочешь.
Он взял у Александра Мартыновича пакет, и они медленно двинулись в сторону больницы. Расстались у дверей приемного покоя.
Встречаться с остальными не было ни желания, ни смысла.
Он взял билет на вечерний автобус и навсегда уехал из своего потерянного рая в страну, которой уже или пока нет.