Путь в продолжение жизни

Путь в продолжение жизни.


Вот и я вышла на крышу! Всегда знала, что не пойду. Была уверена, что боюсь высоты. Или умираем от того, чего боимся?.. Не знаю. Теперь не знаю. Теперь просто стою на этой пятиэтажке, на крыше и смотрю на верхушки деревьев и на небо. Конечно, не прыгну. Боюсь!
А вчера для меня солнце светило так же ярко, как и сегодня будет светить.
Сейчас безветренно и безоблачно…
Когда-то я знала, что живу ради некоторых... Встав утром рано, я видела, черных птиц на моем окне. Они смотрели на меня, а я на них. Я понимала: это мои подружки – такие же черные и любят в окна чужие заглядывать… Это еще называется – «подсматривать».
Вот, а вчера встала раньше, чем обычно встаю. Это не потому, что мне нужно было куда-то идти, нет, я просто так встала. Наоборот, мне никуда идти не нужно было…
Что значит проснуться однажды утром, с четким пониманием, что никому это не нужно, то, что ты сейчас проснулся. Знать то, что никто не хочет тебя видеть, что нет такого места, где тебе сегодня будут рады. И для тебя теперь есть два пути: первое - это когда к тебе придет понимание, что ты человек-невидимка, и получается, тебе безумно повезло… - ты обретаешь счастье… Но есть второй путь…как я, пойдешь на крышу.
Что ты почувствуешь, осознав, что какие-то двадцать четыре часа и пять минут, для тебя значат больше чем все, что до этого тянула. Я время имею в виду. Тянуть время – если понятней. Тянуть время так, как тянет альпинист, оборвавшийся трос, но уже без товарища. Тянет, и отчетливо слышит крик не умолкающий.
Нет, я не хочу сказать, что мне плохо жилось все это время, или что я такая вся несчастная – нет. Я даже не прыгну. Это очевидно. Мне этого не хочется. Просто расскажу, что это значит: поменять себя за двадцать пять часов и одну минуту…

Встала на рассвете от холода, запаха выхлопных газов и от гнетущего жужжания мухи - не закрыла форточку… Чего теперь терять: глаза открыла. Белый с желтоватым привкусом свет резал глаза и пыльный воздух в комнате. А вот и ветер подул… Встала, подошла к окну, потянулась, чтобы закрыть форточку и увидела, прямо на дороге, напротив моего окна лежит раздавленная ворона. Моя черная птица предательски убита. Ветер теребил ее перья. Кто-то заводил свой бледно-оранжевый жигуленок. Я закрыла форточку.
В кровать не легла. Смятая простынь на полу, игрушечный медведь - замена подушке, (подушка тоже на полу), шерстяной плед... Не легла.
А холодно как! Уже – светло, а значит, поздно. Натянула шерстяные носки, халат и на корточках на полу уселась, и сжалась вся. И этот запах выхлопных-то газов еще в комнате, и где-то за дверью кошка хозяйская скребется… Нужно идти…
Только тогда, когда сквозь меня прорезались сотни и тысячи миллионов тонких спиц, называемых ветром, я словно очнулась, мне стало больно. Больно не оттого, что ветер как металл в мороз по согретой коже обжог, совсем не от этого, совсем не поэтому, нет… просто больно… Больно, что не принадлежу себе, и больно, что так ни разу я и не видела восхода солнца. Ни одного раза я не вставала так рано, чтобы увидеть город в другом, новом обличие. Я не видела бомжей, не видела голубей, не видела птиц черных – ворон на помойках, не видела пустых трамваев, не слышала гула троллейбусов. Как я могу жить, если я еще ничего не видела? Как жить тогда? Я не была в ботаническом саду уже года три точно. Я живу с хозяйкой, ей восемьдесят три, но не говорила с ней ни разу. Раньше, бывало, она позовет вместе чай пить, и заговорит, а я хватаю свой чай и в комнату ухожу. Потом слышу, на кухне всхлипы, а потом шепчет что-то, так быстро-быстро… - плакала, потом помолилась, и ко мне в комнату:
- Ну, ты это, спокойной ночи. Храни тебя Господь!
Я киваю, сильнее сжав чашку, и опускаю голову. Не смотрю ей в лицо. Стыдно, наверное…
Да, я не смотрю в глаза, я смотрю на глаза. Не в лицо, а на лицо. Рассматриваю, и что-то забираю из этого себе... И вот что, я курила не без фильтра, не играла в электричках. Когда ехала в автобусе, не смотрела ни на людей, ни в окно. Читала, и ничего не запоминала. И вместо того, чтобы слушать голоса, раз уж не смотрю, я слышала гул. И даже когда кондуктор просила оплатить проезд, я не сразу реагировала на ее «Девушка, а ваш проездной билет?». Да, я еще не ездила «зайцем»… Что же я… Я не видела жизни, я не узнала людей. Я их не только не слушала, я не замечала их. Я все это время жила без людей. Подумать только, я лишь пользовалась ими всеми… неприятно… а теперь мне больно от этого. Больно от этого…
Забылась на мгновение, стоя у подъезда.
- А ты это чего в такую-то рань?...- услышала голос. Это дед-Иван. Мне хозяйка рассказывала про него. Он из деревни родом. Дети его в город перевезли в квартиру жить. Его-то жена умерла еще в деревне. Она говорила ему, когда умирала, что если обстоятельства сложатся так, что он не сможет приходить ее навещать на могилку, то пускай он приходит просто на какое-нибудь кладбище и думает о ней. С тех пор он вот и встает рано утром до рассвета и идет на кладбище. Раньше он все могилы обходил, а теперь только те, на которые никто не приходит… не знаю... Говорят, он умом двинулся, с тех пор, как все это…
- Молчишь? – сказал он. – Не бойся меня… дочь у меня такая же… все молчит…
И уходит в подъезд.
- Не уходите, - прошептала я. А он засмеялся.
- Что, что?
- Не уходите, - повторила я.
- Знаешь, - вздохнул он. – Холодно тут. Пойдем.
Я пошла за ним.
Зашли в его квартиру. Обычная двухкомнатная.
- Тебе чай? – завязывая передник.
- Да, пожалуйста.
Он хорошим и несчастным оказался. И дочь у него несчастная. Он напоил меня чаем.
- А родители твои где?
- Родители?.. Живут…
- Живут… Вот так живут… а потом перестают жить, а вы все «живут, живут»… и хорошо, чтобы знали, что живут еще… А как живут? Знаешь, как живут?
Я помотала головой:
- …нет…
- вот оно вот… - как-то сразу он почернел. Снял передник и говорит:
- Я пойду, прилягу, что-то не хорошо мне. А ты помой за собой, хорошо? И уходить когда будешь, захлопни на защелку.
- Вам, может быть, помочь чем?
А он засмеялся, обнял:
- Что поможешь? Ладно тебе! – и, смеясь, ушел в комнату.
Я помыла посуду. Чашки такие потрескавшиеся, как будто жил тут все жизнь… А то дети переселили пять лет назад, даже не позаботились о чашках… Теплая вода по рукам течет, а в соседней комнате храп стал слышнее. Я вытерла стол и заглянула в комнату. Он там спит… Я зашла в зал, подошла к балкону. Голуби… По всему балкону крошки… - подкармливает… приручает…
Я еще посидела не долго на диване напротив балкона, смотрела на белое осеннее небо и на белых осенних голубей, потом захлопнула дверь на защелку.

Около восьми. Машины разъездились. Люди разбегались, дети…
Я села на остановке… Полдесятого, и все исчезли. Разом. В городе остались только собаки, кошки, птицы, строители, дворники и те, кто только проснулся и, потихоньку выползая из-под своих кустов, желает опохмелиться.
Я чувствовала себя лысой. Именно. С голой головой – это когда ничего не мешает, не отяжеляет, но всякое извне делает больно. Я стала уязвимой.
Столько птиц в городе оказывается… или просто осень…
 Весь день я провела в одиночестве. Я бродила по улицам, я старалась рассмотреть лица прохожих. Я видела их глаза: некоторые такие глубокие, черные; у некоторых зеленые и блестящие…. Но больше меня поразили глаза одного ребенка. Это был мальчик. У него глаза были такие впавшие глубоко, как у старика, и светло-голубые. Он смотрел в небо, а потом бегал за птицами. Его мать покрикивала все время на него, а он не слушал. Это видно. Когда ребенок не слушает, что ему говорят. Он был счастлив, наверное…
Что значит, целый день пробыть наблюдателем? И только так совсем немножко и осторожно трогать мир. Осторожными шагами трогать дорожки, ступая по ним, или зебру на переходе, остерегаясь воображаемых своих следов на белой краске…

Вагон метро. Пассажиров мало. Час дня. Молоденькая девушка с ребенком на руках заходит в соседний вагон. Видишь ее через стекло. Поезд трогается. Девушка недолго стоит в одном конце поезда, а потом медленно идет в другой конец. Остановка и она переходит в твой вагон. Двери закрываются. Следующая конечная. Поезд трогается. Она писклявым слабым голосом пытается что-то донести полупустому вагону, о себе и о своем несчастье. Потом проходит другой конец вагона, и опять никто не поднял головы, и не протянул ей руки помощи... или с помощью… ведь ей нужны деньги.
Я выхожу из вагона вместе с ней. Она не заходит в следующий вагон, а в растерянности стоит на платформе, пытаясь удержать малыша на руках. Я подхожу к ней:
- Прошу меня извинить, как вас зовут?
Она осматривает меня с ног до головы, что даже становится неприятно.
- Зачем вам?
- Возьмите, пожалуйста, - протягиваю ей все что было.
Она тихо берет, кладет в карман, и шепчет:
- Спасибо, - с опустевшими и опустившимися глазами.
Я ухожу.

Мне больно жить. Больно от всех этих людей, от всего этого движения… но в то же время, все это толкает меня на совершение безумных поступков, например, такого, как то, что я сейчас на крыше. Нет, я не прыгну. Просто тогда, когда я вышла из метро я хотела кричать. Я хотела растерзать всех и все. Я хотела видеть своих родителей, но знала, что когда приду, сначала поцелую, потом разругаемся, а потом приму деньги, которые мне будут давать и уйду. Нет… Я хотела вернуться к хозяйке или к деду-Ивану… но не то это… я даже хотела позвонить одному человеку, но решила, что не хочу, чтобы жалели…
Я пошла на крышу. В кармане был мелок. Я стала писать: «Да! Кричи, если хочешь! Прыгай, если собрался! Растворись, если сможешь! Убей, если получится! Упади. Разорвись, попробуй, не плачь, не думай! Не надо, если ты все еще хочешь жить…»
Потом я села и закрыла глаза. Приятная темнота наполнила душу. Не просветление, но ясность воцарилась внутри. Было холодно, я решила, что выдержу холод. Я пробыла на крыше до этой минуты. Остаток дня и всю ночь.
Я не хочу возвращаться вниз, но и здесь мне нечего оставаться… значит, пора… «Прыгай если хочешь!»
Я не прыгну, тем более, смерть, еще заслужить надо…
Так, что мой путь лежит в продолжение жизни...
 
 
2006г.