Справа налево летят гейши - Паутиновый Дракон

Справа налево летят гейши, вяло шевеля своими широчеными разноцветными рукавами. Они отталкиваются от воздуха цветастыми веерами и лукаво улыбаются. Посреди бескрайней пустыни моей гостевой комнаты стоит чайный столик и отбрасывает потрясающие тени, которые говорят всем обо всем и впитываемы землею. Напротив меня Морфей задумчиво пьет из блюдца, которое покоится на трех его пальцах. Он запускает туда хобот и, громко хлюпая, потягивает остывший зеленый чай с лимоном. Слушает. Когда я торопливо рассказываю – слушает, когда я вопросительно молчу – слушает, когда я объясняю – слушает. Только иногда, в самые интересные, по его мнению моменты, за его спиной удивленно вздрагивают прозрачные длинные крылья.
Я объясняю ему «значения». Я говорю ему, что когда валит снег, попадая в глаза, в нос, в уши, щекоча лицо невесомыми теплыми хлопьями. Когда он рвется сквозь теплый ветер, чтобы коснуться моего носа или осесть на шапке. Это очень, очень много значит. Это значит ровно столько же, сколько значит книга, лежащая на мокром тротуаре и перелистываемая ленивым ветром. Шапки снега возлежат на ветвях спящих деревьев и генерируют плотную тишину, которая заставляет стесняться своих движений, производящих душераздирающий скрип – это значит половину прожитой жизни. И когда закатывающееся солнце отражается в окне противоположного дома и попадает тебе в лицо, мешая смотреть телевизор тем, что залило всю комнату. Выходишь на балкон в одних домашних штанах и тапках и смотришь на оранжевый снег, пока не замерзнешь. Неужели это ничего не значит? Он соглашается со мной, прижав ушки. Я продолжаю и говорю ему, что окна большого дома, где раньше кипела рабочая жизнь, что они теперь темные и там никого нет. И старые компьютеры, которые шумят громче голосов людей, за ними работающих, теперь спят и отражают мониторами темную улицу. А на окнах еще остались обрывки новогодних снежинок и еще каких-то длинных бумажек непонятного цвета. Это значит больше чем светящиеся окна, расположившиеся по прямой, крестиком или квадратиком. Их хаос намного больше значит… и эти незакрытые шторы... Социальная обнаженность. И кто-то курит, опершись на подоконник. На него можно смотреть, пока его кто-то не позовет, и он не повернется и не ответит что-то, после чего бросит окурок и исчезнет. Окурок красной звездой и с криком рухнет в сугроб, растеряв искры по подоконникам, и умрет. Силуэт раздевающейся К на фоне полосатых занавесок, за которыми мертвая река автомобилей мусорит фарами в воздухе, создавая сполохи на потолке.
Морфей улыбнулся и повел 14-м крылом. Я хмыкнул – для меня это всегда было забавным. Он не обижался никогда и поводил крылом тогда, когда считал это нужным.
Я налил нам еще фиолетового чая и продолжал о том, что люди не видят цвета. Я ему жаловался, а он меня жалел. Когда он жаловался – я его жалел. Так вот люди не видят ни цвета ни света, говорю ему. Мне не обидно, но ведь и я человек! Странно, да? Они видят схематичные изображения, кувыркающиеся в пространстве, грани которых подписаны: «синий», «черный», «белый» (!). И они знают, что машина синяя, птица черная и снег белый, а не «СИНИЙ», «РАЗНЫЙ» и «РАЗНЫЙ». Они видят, когда им показывают разницу, но и здесь они видят разницу, а не цвет. Я открыл этот печальный факт и начал видеть цвет. Это трудно, но когда видишь, хочется с ума сойти или плакать.
А еще про войну.
Благородных полководцев нет. Нет благодетелей и благородных исправителей корявого мира. Нету благородных воинов и справедливых экспансионеров. Если дал себе право развязать войну – ты дал себе право насиловать, грабить, унижать, мучить и разводить моря крови так, как нравится вам или тем, кому вы это разрешили. Преступление – оно преступление и есть. Я не приветствую ни того, ни другого, но если начал комедию – зачем превращать ее в фарс? Наполеон, Македонский, Суворов – лгуны. Гитлер, Сталин, Чингизхан – поступали искренне по крайней мере с собой. Я не боготворю их, но вывод очевиден. Я холоден и к первым и ко вторым, как к прошлому, мне ни за кого не стыдно и я не стремлюсь к их достижениям. Потому что то, к чему мы все так стремимся, можно сделать намного быстрее. Человечеству уничтожить себя – раз плюнуть, но мы почему-то предоставляем себе растянуть это удовольствие. И войны устраивали вовсе не во имя этого, а во имя какой-то фигни. И живем и умираем мы во имя той же фигни. Да ведь, Морфей? Наверное, его уже не было. Наверное он уже проснулся. Остался только шелест гейшиных вееров и бархатное журчание их улыбок…