Драконья стража

Любовь Отраднева
(в соавторстве с Мириамель)
Драконья стража
Посвящается дражайшему соавтору
От автора
Вторая в моей жизни полуночная слэшная ролевая, переделанная на фанфик… Думаю, и последняя, ибо я боюсь летать слишком часто, да и в слэшном лагере нахожусь лишь сбоку-припёку, всё же не моя магистральная линия… Мы просто хотели поиграть, и нам это помогало в жизни. Но, может, будет и ещё кому интересно… История не имеет ни малейшего отношения ни к каким другим моим опусам. Действие происходит в одном каноне – до всех «Дозоров», а в другом – в самый разгар событий повести «Декоратор». Изначально, на момент начала нашего рассказа, в обоих канонах имеются отклонения с досадными последствиями, и все события заварятся ради того, чтобы потом всё пошло так, как надо…
В тексте фанфика использованы песни: «Легенда» группы «Кино» и шедевр неизвестного автора, принадлежащий к фольклору пионерских лагерей: «Маленькая девочка маленькому мальчику…», а также стихотворение Марины Цветаевой «В лоб целовать – заботу стереть…»

От соавтора
Этот текст – самое неожиданное, что я когда-либо писала. Ролёвки, кроссоверы – до самого последнего момента я и не подозревала, что окажусь когда-нибудь втянутой в такое. А за то, что всё-таки меня втянули – огромное спасибо дорогому автору. Получилось так, что процесс написания стал очень важен для меня – не только как творческое действо, но и как общение, этап жизни и способ собрать себя буквально из кусочков.
Говорят, ничто так не сближает, как соавторство. Теперь я могу заявить, что прочувствовала это на собственном опыте.
И напоследок: надеюсь, что глубокоуважаемые господа Акунин и Лукьяненко никогда не узнают о существовании этой нетленки.

Вместо пролога. Москва, март 1995
Пресветлый Гесер, начальник Московского Ночного Дозора, задумчиво смотрел на своего ученика, сидевшего на краешке стула у его, Гесерова, стола.
Туман в глазах – от того, что постоянно глядит в экран компьютера. Звон в ушах – от того, что постоянно слушает музыку. И смятение в душе – от того, что не понимает, зачем шеф его вызвал.
Справится?.. Не справится?..
Пресветлый вздохнул и начал издалека:
– Послушай, Антон, не удивляйся такому вопросу… Скажи, служба в Дозоре не мешает твоей личной жизни?
Городецкий часто заморгал, пытаясь сообразить, чего от него хотят. Быстро взглянул на шефа и ответил:
– Как вам сказать, Борис Игнатьевич… В той мере, в какой у меня есть личная жизнь, – нет, не мешает.
– То есть у тебя ещё не случалось ничего настолько серьёзного, чтобы захватило тебя целиком?
– Да, именно так. Когда мои родители приезжают в Москву и начинают пытать меня на тему: «когда ты наконец женишься?» – то я на это обычно отвечаю: мол, моя невеста ещё не родилась.
– Послушай, Антон, тебя надо обязательно проверить на наличие особых способностей к предвидению. Ты даже не знаешь, насколько правильную вещь ты только что сказал. Сейчас всё объясню, только не сразу. Делали мы тут на днях большой прогноз будущего. И выяснили, что Светлые Москвы могли бы очень усилиться… если бы в далёком прошлом не была оборвана та нить, которая должна была повести к рождению Великих. Больше ста лет назад был такой маньяк – Джек Потрошитель. Слышал, наверное?
– Ну да, он в Англии убивал гулящих девок, и его так и не поймали.
– Это ещё не всё. Потом он перебрался в Россию. Там его долго и упорно ловили, уже в руках держали, один гражданин хороший взялся свершить над ним самосуд – но в решительный момент у него то ли дрогнула рука с пистолетом, то ли просто рана оказалась не смертельной, в общем, тёмная история. Маньяк сбежал, потом вроде был под судом, его признали сумасшедшим, а из дома умалишённых он бежал снова… И было ещё много жертв, я даже не берусь сказать, чем дело кончилось – наши специалисты не могли как следует осмотреться в прошлом. Портал, что мы провесили, ограничен территориально и позволяет только наблюдать, как будто из-за стекла. А надо бы пройти туда и всё изменить…
– Разве это возможно? И не запрещено?
– Разумеется, запрещено. Но оно того стоит. Мы просчитали – в результате операции ничто за эти сто лет не должно измениться кардинально. Кроме одного: сменятся поколения, и родится Великая волшебница. Может, даже не одна – но это уже в будущем…
– Хорошо, Борис Игнатьевич, а я-то здесь при чём?
– А притом, Антон, что «за стекло» может пройти только один наш сотрудник – мы проверяли все ауры. И этот сотрудник – ты. Ибо твоя судьба намертво связана с теми, оборванными – ты думаешь, почему я начал этот разговор с твоей предполагаемой невесты?
Городецкого бросило в жар, потом в холод. Но молодой Иной только и спросил:
– И… что надо делать?
– Много чего. И сложного. Найти и обезвредить маньяка, причём так, чтобы об этом не узнал ни один из тогдашних Дозоров. Незачем влезать в их шаткое равновесие, провоцировать между ними войну и торговлю воздействиями. То есть применять магию в прошлом нельзя. Никакую. За вычетом того, что надо будет проверять ауры всех встречных, чтобы не пропустить Иных в своём окружении, а также фигурантов по нашему делу. И ещё может понадобиться стереть память тем, кто успеет вступить с тобой в контакт. Тебе придётся самому застрелить эту сволочь из пистолета, а потом скрыть все следы своего присутствия в прошлом. Мы настроим портал за несколько дней до того, как маньяка чуть было не убили, но я, честно сказать, сомневаюсь, что ты сможешь сам выловить его по Москве. Поэтому запомни: портал выходит у того дома, где в пасхальную ночь не состоялся самосуд. Такой флигель на улице Малой Никитской, лови мыслеобраз. Обитает там некий коллежский советник Фандорин Эраст Петрович. Он же – главный опер по делу Потрошителя и несостоявшийся вершитель правосудия. Способностей Иного у него не выявлено, но вообще он сыщик от Бога и в целом личность незаурядная. Только в этот раз ему не повезло. Так вот: в пасхальную ночь на 9 апреля 1889 года Фандорин и маньяк будут в том дворе, где портал. Твоя задача – застрелить маньяка, потом внушить Фандорину, что он это сделал сам, и исчезнуть. Так будет проще всего, но на всякий случай ты в прошлом появишься шестого. Вдруг да повезёт и ты предотвратишь ещё сколько-то убийств… То, ради предотвращения которого всё затеяно, случилось после Пасхи. Так, стрелять умеешь?
– Да, – Антон ответил на автомате, понимая, что всё уже решено за него. – Умею, но давно не практиковался.
– Ладно, я думаю – в такую сволочь ты не промажешь. Тем более оружие у тебя немножко заговорено на удачу, совсем почти неощутимо. Сейчас пойдём, тебя там специалисты по девятнадцатому веку слегка проконсультируют, одежду мы тебе добыли на киностудии, денег тоже дадим. А пока лови мыслеобраз маньяка. Поймал? Ну да, вот такой он весь тихий, милый, вкрадчивый, глаза добрые-добрые – а сам со скальпелем. Это мы с тобой видим, что с ним неладно – а так никто его за маньяка не примет… Для тебя он не опасен. Он убивает и потрошит по преимуществу некрасивых женщин – у него это называется «открыть их внутреннюю красоту». Реже – некрасивых мужчин. И ещё тех, кто слишком близко к нему подобрался, или дорогих им людей. Но ты ведь настолько не засветишься? Так, а теперь держи портрет Фандорина. Хорош, да? Ну да ты не барышня, сердце себе не разобьёшь. Но вообще с ним поосторожнее, вычислит – только в путь! Хотя даже если и поймёт, что ты не из его времени – потом-то всё равно всё забудет… Главное, чтобы он против тебя не ощетинился и тебе бы не пришлось слишком сильно его ломать. Это грозит неприятными последствиями для вас обоих. Ладно, пошли. Прости меня, Антон, но больше действительно никто этого сделать не сможет. И я верю, что ты справишься. Одно только: тебе ведь скоро исполняется двадцать семь?
– Да. Четвёртого апреля.
– Ну, ещё через две недели, конечно, но ты всё же берегись Чёрной луны. Как раз сейчас это фиктивное светило сделало полный оборот и снова приходит в твою судьбу. Оно может толкнуть тебя на безрассудные поступки, которых ты потом себе не простишь. А ты должен быть спокойным и собранным… Удачи тебе, Антон.

Неисправленное прошлое. Ночь на 9 апреля 1889
– …Это ничего не изменит. А что безоружный – не имеет значения. Устраивать поединок было бы позёрством. Я с одинаковой лёгкостью убью его хоть с оружием, хоть без. Обойдёмся без дешёвой театральности.
Вперёд шагнул слуга-японец, впервые заговорив:
– Господин! Ваша странная вера не позволяет вам убить его. Давайте это сделаю я! Тогда на вашей совести не будет пятен, но и преступник не уйдёт.
Но Эраст Петрович только рассердился:
– Оставайся здесь, Маса. Это приказ.
Когда Фандорин, взяв осуждённого за локоть, повёл его к выходу, Ангелина крикнула:
– Эраст, ради меня, ради нас с тобой!
Плечи коллежского советника дрогнули, но он не обернулся.
Зато оглянулся Декоратор и с улыбкой сказал:
– Сударыня, вы сама красота. Но, уверяю вас, что на столе, в окружении фарфоровых тарелок, вы были бы ещё прекрасней.
…Со двора праздничная шумиха была почти не слышна. Только раздавались приглушённые взрывы да мелькали по крышам разноцветные сполохи. Это хорошо, должен бы подумать Эраст Петрович, значит, выстрел не привлечёт внимания. Но вместо этого он думал о том, как будет рассказывать о попытке к бегству, о том, как был вынужден стрелять на поражение. За Соцким-Пахоменко, который послушно шёл впереди, оставалась ровная цепочка следов. Сам Фандорин, глядя на неё, ни за что бы не поверил, что этот человек бежал – но что взять с полицейских? Что сказал господин коллежский советник – то закон и истина. Так-то.
Подол женского платья волочился по снегу, и Эраст Петрович не отводил от него взгляда, хоть и фиксировал боковым зрением всё происходящее.
– Куда идти-то? Со двора али прямо здесь будем?
– Не н-надо со д-двора.
Соцкий послушно остановился. Фандорин не двигался. Осуждённый заговорил:
– Нет в тебе жалости. Меня считаешь нелюдем, а сам вон что затеял. И главное, не совсем пропащий ты человек, чувствуешь, что не дело творишь. Нет-нет, – поднял он руку, и коллежский советник так и не перебил. – Я за жизнь свою не беспокоюсь. Коли убьёшь – значит, так тому и быть. А смерти я не боюсь. Всегда делал то, что угодно Господу, – ему ли меня наказывать? Только жалко, что поздно меня настигло прозрение. Многих людей не осчастливил. Ну, не надо так волноваться – ничего твоей милой не сделаю. Слово даю. Теперь будешь слушать? Я знаю ведь, ты за неё боишься. Да ещё гнев жив за того доброго мальчика и его дуру-сестрёнку. Мне не говори, я и так знаю, а вот себе признайся: если бы не они, стоял бы ты сейчас на этом дворе? Нет, бедный запутавшийся человек, ты бы ждал своих шпиков. Я-то знаю, что говорю. А знаешь ли ты, что делаешь? Не давай запутать себя. Пойми… э, да что говорить. Выполни одну просьбу, а? Уважь противника. Позволь смотреть в твои глаза, когда будешь стрелять. Я много раз видел смертельный ужас жертвы. А вот на что похож смертельный ужас палача – того узнать не довелось. Побалуй напоследок божьего человека?
Да, теперь Эраст Петрович как никогда хорошо понимал Тюльпанова – своего убитого помощника. И его симпатию к сторожу Пахоменко, и уверенность в чистоте последнего – оборвавшего его жизнь. Нельзя, невозможно таким голосом, так мягко, ласково и с печальной укоризной говорить всё это.
Довольно.
Коллежский советник поднял руку с «герсталем» и прицелился в лоб, между ярко-синих глаз.
И в этот момент раздался истошный женский визг и вопли. Голос был знакомым, только прежде Эрасту доводилось слышать не крики, а игривое, тихое мурлыканье.
– Убивают! Люди добрые, спасите! Да что же это! Люди добрые!
– Инеса?
Вылетел новый залп фейерверка, и на миг высветилась картина: кто-то здоровый замахнулся на женщину, которая уже упала на колени и цеплялась за него, словно пытаясь смягчить удар. Другой лапищей мужская фигура держала за волосы, не позволяя жертве убежать.
Фандорин не думал. Им двигали инстинкты самца и воспитание джентльмена. Он бросился со двора, размахивая револьвером и громко крича:
– Сейчас же отпусти её!
Бог снова был добр к своему верному слуге.
– Господи, какое счастье! – экзальтированно прошептал Декоратор, исчез со двора и через минуту уже затерялся в толпе гуляющих.

Взгляд и нечто. 6 апреля 1889
Дворник, орудовавший метлой, окинул Фандорина всего одним взглядом, в котором не было ни удивления, ни осуждения. Привычен был и к странным посетителям чиновника особых поручений, и к его регулярным маскарадам. Сам Эраст Петрович, как человек, по положению своему привыкший замечать всё вокруг, оглядел окрестности – быстро, рассеянно, только сверкнули синие глаза.
Городецкий в это время стоял за углом дома, в тени, и ощущал себя в безопасности – почти как в сумраке. Иному казалось, что отсюда его никто не может увидеть. Поэтому стоял он в наушниках. Провод уходил под его разночинский наряд, к поясу, к кассетнику. Не удержался Антон от искушения – предполагал, что придётся скучать. Да так и выходило. Здесь он дежурил уже с час, было раннее утро, и, не считая дворника, мимо прошёл пока всего один человек. Одетый с дешёвым шиком «Хитрова рынка». Прошёл, обвёл взглядом всё вокруг, и…
* * *
А вот за поворотом показалось кое-что интересное. Сначала взгляд Фандорина выцепил только небрежно прислонившегося к стене человека весьма подозрительной наружности. Ничего хорошего не было в том, что к дому чиновника приставлен соглядатай… но какое дело было до этого Эрасту, «коту» на новом месте только начинающему, однако уверенному в успехе?
Заинтересовали его только чёрные затычки в ушах да странноватая стрижка. Кто, впрочем, разберёт, может, этот состоит в особом кружке, где всех болванят под одну гребёнку?
Но затычки… Фандорин – уже не «кот», а коллежский советник, – был неравнодушен ко всяческим приспособлениям и увидел в этих устройство для глуховатых людей, призванное повышать громкость звуков.
Поняв, что слишком засмотрелся на необычного человека, «кот» Эраст сделал похабный жест в его сторону, цыкнул золотым зубом и отправился дальше, хозяйски оглядывая пустые улицы.
* * *
Антон успел поймать взгляд этого деятеля. Глаза были синие-синие, пронзительные… Таких и не бывает даже – сам бы не видел, не поверил бы. Следующая мысль была: засекли. Прямо «в ушах». Придётся ещё кому-то стирать память. Городецкий быстро проверил ауру уходящего. Так, а вот это уже интересно… рисунок совпал с хранящимся в памяти мыслеобразом Фандорина. Да и глаза… тоже. Ну и что, гражданин дозорный, стало у вас одной проблемой больше или меньше?
Надо уходить отсюда. Искать себе временное пристанище и пытаться найти следы маньяка. Хотя всё равно проще будет вернуться сюда…
Городецкий с сожалением выключил бездумно-весёлую латину, теперь намертво связанную в сознании с синими глазами и золотым зубом. Смотал наушники на руку и засунул за пазуху.
…День прошёл непонятно как. Дозорный пристал в каких-то дешёвых нумерах. По счастью, там особо не выясняли, кто он такой и откуда. А ещё лучше оказалось то, что в поле зрения не случилось ни одного Иного. Долго так везти не будет. Поэтому шататься по старой Москве Антону казалось небезопасным, да и бесполезным. Городецкий заперся у себя в комнате и прикинулся, что «пьянствует водку». Чтобы не трогали. Не хотелось даже слушать музыку – наслушался сегодня уже. Знать бы места убийств – всё было бы проще…
Дозорный мысленно выругал шефа. Ну кто так делает? Зачем было отправлять его, Антона, сюда заранее, если у него всё равно связаны руки?
Кажется, здесь только один вариант. Ограничить свои контакты единственным человеком – Фандориным. Быть подле него, принять участие в расследовании… Может быть, увидеть что-то, что пропустили Эраст Петрович и его помощники. Учитывая, что он, Городецкий, знает, как выглядит маньяк – точнее, его аура, поскольку сам-то этот выродок влёгкую маскируется, пользуясь как мужским, так и женским обличьем…
Итак, надо закрепить свой провал и сделать его успехом. Антон еле дождался темноты. Почему-то ему казалось, что раньше позднего вечера бесполезно торчать возле портала и ждать возвращения Фандорина.
…Некоторое время пришлось простоять – на том же месте, что и утром. Дозорный убедился, что никто, кроме местного опера, здесь его не замечает. Но сам-то означенный Эраст – где? Свет и Тьма… правду говорят, что в наружном наблюдении – это как перед свиданием… Городецкий хмыкнул от этой нелепой и точной мысли. Латина в плеере сменилась на концептуальный рок, несколько настроивший Антона на серьёзный лад. Молодой Иной поддал громкости, позволяя звукам течь напрямую через мозг, и под это зачем-то старательно пытался вычесть в уме 1856 – год рождения Фандорина – из 1968, то есть своего года. Почему-то полученные сто двенадцать лет за милую душу разделились у Городецкого на двенадцать, а отсюда получалось, что у них двоих одно и то же животное-покровитель по восточному календарю. Своего зверя дозорный знал, хотя и без перечня присущих ему особенностей. Обезьяна. Вот оно, значит, как. А по факту, если стоять рядом, между ними шесть лет разницы. Эрасту тридцать три.
Нет, не бывает таких совпадений. Даже если считать гороскопы абсолютной чушью – а Иные так не считают. Вряд ли оно так, что у Антона и Фандорина одинаков хоть магистральный подход к действительности. Непохоже. Потому что этот человек вообще ни на кого не похож и удивляет даже Иных… Надо проверить свои подсчёты. Почему-то это казалось важным – а может, просто занимало сознание, не давая скучать…
Да, точно, обсчитался ты, Городецкий. Если ты правильно помнишь порядок звериного круга – то Эраст Дракон. Самая загадочная фигура из двенадцати, существо, которого вроде бы и нет на свете…
* * *
В тот момент Эраста Фандорина – заикающегося чиновника с проседью на висках – и не существовало. Только «кот» Эраст вышел работать. Красотка Инеса, даром что в своей комнатушке то и дело вешалась на шею, теперь, на рабочем месте, занялась делом.
Сам же Эраст расположился от неё неподалёку – но в тени, оставаясь невидимым и всевидящим. Через пару часов первоначальная идея начать расследование «снизу», через проституток, уже не казалась такой перспективной. Улица пока была пустынна, и только Инеса дефилировала по мостовой, поворачиваясь к своему сладкому самыми выгодными ракурсами и одновременно выглядывая за поворотами клиентов. Но глядела она не туда и потому не подозревала, что наблюдает за ней не пара глаз, а две.
Антон увидел девицу и сразу понял, какого сорта эта особа. Мимоходом, с оттенком брезгливости, пожалел, проверил на принадлежность к Иным. Чисто. Зато сквозь сумрак сразу почуялось присутствие Фандорина. Видно его не было, но ощущался направленный на него интерес девицы.
Городецкий выключил музыку, но «уши» не вынул, хотя весь подобрался и насторожился. И даже намеренно высунулся из укрытия, хотя был риск, что его заметит не только Эраст.
И точно, цепкий взгляд Инес выхватил молодого человека. Зазывно улыбаясь и покачивая бёдрами, она отправилась прямиком к нему.
«А, гори оно всё…»
Дозорный осторожно поставил на себя заклятие незначительности – но только для девицы. И покинул своё убежище. Сейчас эта особа, перестав видеть потенциального клиента, должна повернуть обратно и вывести Иного на Фандорина. Больше никого на задворках, по счастью, не наблюдалось.
…Когда Эраст увидел девицу, смотрящую сквозь довольно привлекательного молодого человека – пусть одетого не так богато, но и не оборванца, – он на минуту вышел из роли. Это можно было себе позволить – стоя невидимым, в закутке. Инеса в очередной раз проплыла мимо, не забыв пройти в круге света от фонаря, а за ней, след в след, двигался давешний разночинец. Теперь его удалось разглядеть в деталях – и взгляд уцепился за ушные затычки. Они были чёрными, в форме капелек, снизу блестел металл, а под воротник убегал чёрный же шнурок. На ум приходил только аналог цепочки, на какие вешались очки.
…Но как же он избежал внимания Инес?!
Почти просчитывая реакцию Эраста на поведение девицы, Городецкий подошёл к нему вплотную. В тени никто их не видел.
– Господин Фандорин?
Коллежский советник тоже знал, что за ними никто не наблюдает, он поманил незнакомца поближе, а когда тот оказался в метре, то молниеносным движением ударил его так, что неизвестный завалился на асфальт, не успев ничего понять.
Оставалось придумать, как доставить его в дом, с тем чтобы впоследствии допросить.
Инеса повернула у противоположного конца улицы и взглянула на своего милого. Того не было видно, как и прежде, и это стоило ему некоторых усилий: втянуть в укрытие тело взрослого мужчины за пару секунд не так-то легко.
«Я нормальный…» Ночь с 6 на 7 апреля 1889
Антон очнулся в незнакомой комнате, лёжа на постеленном прямо на пол матраце. Несмотря на головокружение, сумел осмотреться почти не открывая глаз. То есть через сумрак. И одновременно не показывая никому, что очнулся.
Фандорина в помещении не наблюдалось. На пороге комнаты сидел, поджав под себя ноги, низенький человечек – видимо, китаец или японец. Стерёг пленника, всем своим видом показывая, что никакая сила не сдвинет его с места. И пистолета, и плеера Городецкий лишился, зато приобрёл очередной контакт в чужом времени. Весело, нечего сказать. Конструктивная мысль в голове была только одна. Дождаться появления Эраста Петровича и нормально обо всём с ним поговорить…
* * *
Появился Фандорин нескоро, злой и взлохмаченный. Он резко распахнул дверь и, едва взглянув на своего слугу, шагнул к пленнику. Убийства следователя Ижицына, которое только что выбило Эраста Петровича из колеи, этот странный человек, развалившийся на матраце, никак не мог совершить (в интересующее время он уже находился на Малой Никитской), однако трудно было поверить, что он вовсе не имел никакого отношения к этому делу. И беспомощный, дурной взгляд не обманул чиновника – ему случалось сталкиваться с преступниками, ещё более невинными на вид.
…Антон и впрямь глядел на Эраста затуманенным, но пристальным взглядом. Сейчас Фандорин был похож уже не на обаятельного жулика, а на самого себя – каким запечатлел его Гесер в памяти молодого Иного. Правда, седина у Эраста на висках пока ещё была закрашена, а под глазами лежали глубокие тени и горькая морщинка пересекала лоб. Но взгляд всё тот же – пронзительный. И Городецкому было хорошо видно: Фандорин, не являясь Иным, тем не менее отменно закрывает своё сознание и всю свою сущность от любых воздействий извне. Закрывает просто силой воли… и, может быть, боязнью проявить слабость. Так… магию к нему не применять. До последнего. Ибо это всё равно что ковыряться гвоздём в микросхемах. На выходе можно получить вместо одарённой личности психически нездорового человека.
Дозорный просто ждал реакции Эраста – которая не замедлила последовать:
– Я человек не жестокий и не склонен давить на людей – если того не требуют обстоятельства. Но сейчас именно такой момент. Вы следите за мной – это раз. Хотя совершенно не умеете этого делать – это два. Приехали издалека – это три. Я жду объяснений, – Фандорина не покидало иррациональное чувство: казалось, нажми он на этого человека пораньше – и смерти Ижицына можно было бы избежать. – Кто вы такой? Ну же!
– Антон… Г… р… децкий… – говорить всё же было тяжеловато. Дозорный прикусил язык, чтобы не добавить: «Иной» – и после этого дело пошло лучше. – Эрасптрович… Я не террорист, а совсем наоборот… Через два дня вы поймаете маньяка. Только убить вам его не удастся. Я здесь, чтобы вам помочь… Я нормальный. Да непьющий я! И вы тоже того… не бредите…
Этот Городецкий одной фразой вывел коллежского советника из себя, озвучил моральную дилемму, которую вот уже много часов пытался решить для себя Эраст Петрович.
– Вы правы, поймать его я должен в течение двух дней, хотя откуда вы это знаете – тоже большой вопрос. Оставим пока, – Фандорину было трудно сдерживаться, он чуть не срывался на крик: – Почему вы решили, что я должен его убить? Если вы не знаете, то сообщаю: я состою на службе генерал-губернатора, и у нас не принято выносить приговоры преступникам, на то есть соответствующие инстанции!
Антон стал быстро соображать:
– В любом случае… Эраст Петрович… делать это придётся вам. Инстанции тут не помогут, ибо он будет признан невменяемым. Если… если не полагаетесь на себя – я могу исполнить приговор.
Фандорин на десять секунд отключился от происходящего, чтобы восстановить душевное равновесие, и задал наконец правильный вопрос:
– Что вы знаете о м-моём расследовании?
– Ничего о ходе расследования… Но оно придёт к тому, что в пасхальную ночь вы поведёте эту сволочь, дабы свершить приговор. Я не знаю, где сейчас маньяк, не знаю, кто падёт следующей жертвой… Но если бы я увидел этого мерзавца – я бы его узнал.
– Как?
– Ммм… Скажем так, по моральному облику. По излучениям души. Я нормальный!!
– Кто вам рассказал в-всё это?
– Те, у кого я состою на службе. Они направили меня исправлять прошлое.
Тут японец, который до того неподвижно и даже прикрыв глаза сидел у двери, подал голос:
– Если гаспадзин прикажет, я доставлю этого… гаспадзина в клинику.
– Эраст Петрович, – Антон даже не стал оказывать на азиата магических воздействий, – не приказывайте такого! Я на самом деле живу через сто лет после вашего времени! Кстати, где моя техника? По ней сразу видно будет…
Фандорин устало опустился на матрац рядом с сумасшедшим и спрятал лицо в ладонях. Этот субъект казался неагрессивным, да и в любом случае не умел драться.
– Ну что ещё за техника? – хотелось спать, потом есть, снова спать и предаваться любви. И чтобы никаких душевнобольных – ни маньяков, ни тихопомешанных.
– Та, которую вы видели у меня в ушах. И пистолет, кстати, тоже, – Городецкий протянул руку, коснулся плеча Эраста. Чувствовалось, как тому плохо и тяжело – а тут ещё всякие Иные со своими безумными откровениями… В своё прикосновение Антон опять же не вкладывал магии – чисто человеческое сочувствие…
Коллежский советник вздрогнул и поднял голову:
– Слуховой аппарат? Затычки д-для ушей?
– Ну типа того, только я через них слушаю музыку…
В ответ послышался только утомлённый вздох.
– Ладно, Эраст Петрович, я чувствую, что вы дико устали, постарайтесь отдохнуть и потом приходите, поговорим. Я не опасен. И нормален! И никуда не денусь из этой комнаты.
– Нет. Или вы в течение десяти минут убеждаете меня, что вы мне нужны, или по истечении этого времени я п-препоручаю вас Масе, чтобы он доставил вас в клинику для… психически неполноценных.
И коллежский советник не мог объяснить сам себе, почему не сделал этого уже давно. Наверное, во всем виновата усталость.
Городецкий вздохнул длинно и прерывисто, собираясь с мыслями. Потом посмотрел Фандорину в глаза:
– Если вы отдадите мне мой аппарат – я докажу вам, что ничего не выдумал! – пока по-прежнему удавалось не пускать в ход магию.
– Замечательно! Маса, п-принеси конфискованные вещи.
Японец, недовольно пробормотав что-то себе под нос, вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся. С явным презрением и недоверием положил – аккуратно, впрочем, – вещи Городецкого возле хозяина.
Антон взял свой плеер, включил, сунул в ухо один наушник, проверил, что там играет. Протянул второе «ухо» Фандорину:
– Будьте так любезны, Эраст Петрович… послушайте.
Эраст Петрович не был любезен и не хотел в тот момент таковым быть. А «капельку» на шнуре взял лишь для того, чтобы отделаться.
И только когда различил тихое шипение, заинтересовался по-настоящему. А дозорный не замедлил ему подсказать:
– Вы ближе поднесите, в ухо вставьте – тогда услышите песню!
…В следующие несколько минут губы Антона кривились от сдерживаемого смеха, когда Иной наблюдал за тем, как Фандорин пытается последовать его совету. Брови коллежского советника были сведены к переносице и одновременно приподняты, рот несолидно приоткрыт. Наушник в ухе держаться с непривычки не хотел, да и длина проводов мешала. Городецкий даже вынужден был придвинуться поближе, поскольку сам не хотел расставаться с музыкой. Эраст ловил гибкими пальцами провод, потом перехватился за сам наушник и с очень сосредоточенным лицом то подносил его ближе к уху, то отдалял. Сейчас в облике Фандорина не было ничего ни сурового, ни сверхъестественного. Только растерянность и серьёзный, изрядно наивный интерес.
Антон понимал, что неприлично так вот пялиться на целого коллежского советника, но поделать с собой ничего не мог. Только губы закусывал покрепче.
* * *
– М-Маса. Подойди?
Японец послушно приблизился, хотя в глазах его светилось неодобрение всей этой затеи.
– Слышишь? – Эраст Петрович поднёс наушник к его уху.
На последовавшую реакцию Фандорин не рассчитывал: Маса зашипел, отпрыгнул и заругался по-японски, громко и надолго. Несмотря на дальнейшие уговоры, он наотрез оказался сдвинуться с прежнего места на пороге, и коллежский советник с чуть виноватой улыбкой повернулся к Городецкому.
– Боится, – пояснил он, словно странный незнакомец и сам этого не понял.
– И любой на моём месте бы испугался, и вы тоже, гаспадзин, если бы… – конец речи слуга скомкал – наверное, решил не переступать какую-то черту.
У Фандорина же глаза загорелись недвусмысленным огнём – и на бурчание Масы он не обратил ни малейшего внимания:
– Расскажите, п-пожалуйста, что это за устройство? Как я понимаю, это нечто вроде телефонного аппарата, т-только не такое громоздкое?
– Да обычный аппарат… то есть для нас обычный… для прослушивания музыки, – Антон нажал на кнопку остановки. Вытащил кассету и протянул Эрасту: – Вот здесь на магнитной ленте записана музыка. Магнитные колебания преобразуются в звуковые и по проводам идут в уши, и мы с вами их слышим.
Вышло явно неточно с позиций элементарной физики – так, на пальцах, на понятийном уровне…
Фандорин поднёс кассету к самым глазам, повертел, просунул указательный палец в одну из дырок и покрутил – плёнка сбоку поползла. Повернул палец в другую сторону – вылезла наружу и собралась в гармошку. Тогда он проделал то же самое с другим отверстием.
– Записывается на эту п-полоску?
– Да, она и есть магнитная лента, – дозорный снова улыбнулся, наблюдая за манипуляциями советника с плёнкой. Самому ведь сколько раз приходилось крутить и пальцами, и карандашами – правда, при неисправностях…
– Почему же я не вижу записей?
– Потому что они записаны в виде… ну… некоей линии с отклонениями от прямой. Колебания в обе стороны. Магнитные. Ой, ну непонятно объясняю, сам толком не в курсе. Магнитные колебания превращаются в звуковые… Вот, – фу, как стыдно выпускнику технического вуза вот так «плавать»…
Эраст Петрович с секунду ещё смотрел в оживлённое лицо увлёкшегося Городецкого. Потом сердито сунул ему в руку молчащий наушник вместе с кассетой и заговорил:
– Меня мало интересуют новинки техники, особенно если вы не можете толком рассказать об их устройстве. И даже не в этом дело. Прогресс, – лицо его, в свою очередь, тоже просияло на мгновение, – в наше время м-мощен, как никогда. Если я не знаю о каком-то новейшем изобретении, это ещё не значит, что оно из будущего. Это раз. Я не могу позволить себе роскошь отвлекаться на разные изобретения, – в его взгляде на плеер отчётливо читалось сожаление, – это два. Сейчас я занят расследованием, о котором вы почему-то слышали, хотя слышать никто посторонний не был должен. Это три. Чтобы предотвратить дальнейшее расползание слухов, вы просидите в этой комнате вплоть до поимки маньяка – до поимки, подчёркиваю, а не до убийства. Это четыре. Честь имею, – Фандорин коротко поклонился и направился к выходу.
– Я-то просижу, – горячо заговорил ему вслед Антон, – и желаю вам хотя бы чуть-чуть отдохнуть этой ночью, но только… спросите себя: разве вы где-нибудь и когда-нибудь слышали подобную музыку? Я вас прошу, Эраст Петрович, задумайтесь вот о чём: «Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать!» И, может быть, утром вы измените своё решение. Доброй ночи. Я не сделаю и шагу без вашего позволения.
Снова никакой магии. Просто искренность в голосе и такие же неподдельные добрые чувства, направленные персонально на Фандорина. Визуального контакта между Городецким и Эрастом сейчас не было и быть не могло. Но, сам проникаясь тем, что говорил, молодой Иной надеялся, что его старания не пропадут даром.
Коллежский советник, однако, только недоумённо хмыкнул и вышел из комнаты.
В самом деле – не являясь меломаном, он не мог счесть серьёзным доводом тот факт, что этой песни он ни разу не слышал. И отличить рок, тем более не тяжёлый, скорее балладный, от современной ему, Фандорину, музыки тоже не смог – так, необычная музыка, не более. Не доказательство ни в коей мере. А прочие слова… нельзя сказать, что они прошли незамеченными. Но подействовали не на разум. Чувства же Эраст Петрович привык отметать – по крайней мере, пока дело касалось расследования.

«Упасть вверх…» 7 апреля 1889, утро
Последовав совету Городецкого, Фандорин отправился спать. Отключился сразу, вычеркнув все мысли. А с утра – после каких-то трёх часов так называемого отдыха – пошёл прямиком в комнату пленника. Маса до сих пор был там и наверняка не сообразил бы покормить вверенного его попечению субъекта без соответствующих указаний.
Японец спал. Правда, заслышав шаги «гаспадзина», мгновенно пробудился и, по знаку хозяина, бесшумно исчез за дверью. Как потом выяснилось, еду подозрительной личности Маса вчера вечером всё-таки принёс. Фандорин даже умилился такой заботе о несимпатичном японцу человеке.
…Городецкий не проснулся. Он вытянулся на боку, лицом к двери, взлохмаченные волосы торчали во все стороны – значит, много ворочался перед тем, как уснуть. Левая рука лежала на устройстве с песней, пальцы чуть подрагивали, а глазные яблоки под веками беспокойно бегали: пленнику снился сон. Видимый наушник был на месте, там, где Эраст Петрович уже привык его видеть – воткнут в ухо. А шнурок уходил за спину, возвращался уже из-под руки, опутывал пальцы и только потом входил в устройство. Одно неосторожное движение при пробуждении – и он выскочит или из уха, или из ячейки.
Фандорин непроизвольно склонился и протянул руку, чтобы освободить Городецкого от верёвок, но сон того был чутким. Как только чужие пальцы дотронулись до его плеча, он чуть слышно застонал, моргнул и пошевелился. На коллежского советника непонимающе уставились два глаза – больших, орехового цвета, в обрамлении золотистых ресниц.
– Ой, мама… – тихо проговорил Антон, потягиваясь и выпутываясь из проводов. – То есть… ну да. Доброго времени суток, Эраст Петрович… Удалось вам хоть немного отдохнуть? Вот я, верите ли, первый раз в жизни спал прямо в «ушах» – в метро не считается…
Вздохнув и закатив глаза, Фандорин присел на краешек матраца и пристально посмотрел на пленника.
Тот весь подобрался под его взглядом, сел на своём ложе, обнял руками колени. Расслабляться нельзя было – но и слишком закрываться, занимать оборону тоже отнюдь не требовалось. Так, как есть, вполне хорошо – уважительно-просяще-доверчивый взгляд младшего на старшего, более опытного и умного. На потенциального командира. Который, после нескольких секунд обмена взглядами, промолвил:
– Ты говоришь м-много непонятного. И я вижу, что сам ты веришь в свои слова – такие люди, как ты, лгать не умеют. У тебя вроде бы д-даже есть «доказательство» – этот прибор. Однако этого мало. Я слушаю д-дальнейшие доводы.
«Ты» у Эраста прозвучало совершенно естественно и доверительно, без тени снобизма или указания Городецкому на его место. Кажется, Фандорин и Антон готовы были выстраивать свои дальнейшие отношения в одном и том же ключе.
Дозорный улыбнулся – радостно и чуть смущённо – и стал отвечать, тщательно подбирая слова:
– Ну… то, что я креста не ношу – это по вашему времени уже не так удивительно… То, что у меня оружие не той системы, – может быть, тоже. Кстати, благодарю за доверие – за то, что оставили меня в этой комнате с пистолетом, – против воли это прозвучало с оттенком иронии, и Городецкий спешно стал исправляться: – А так – я из своего времени не брал ничего, если только вот… – сев на пятки, он быстро расстегнул пуговицы на рубашке. Открыл взору коллежского советника диковатую футболку, которую при сборах в прошлое поленился снимать, и провёл пальцем по надписи на ней.
Накарябано там было много чего, в том смысле, что в Центре международной торговли на Красной Пресне проводится очередная выставка высоких информационных технологий… Но главным было не это, а то, что на футболке значилась дата: январь 1995-го. На неё-то Антон сейчас и пытался указать.
Фандорин наклонился поближе к странной рубашке и протянул руку, чтобы изучить одежду тактильно. Ткань была тонкой, гладкой и тянущейся, надписи представляли собой нашлёпки неизвестного материала, больше всего походящего на каучук. Городецкий был со сна горячим, дышал глубоко и шумно.
– Через сто лет, значит. Высоких информационных технологий, – советник отстранился и заглянул пленнику (или правильнее сказать уже – гостю?) в глаза. – Что же с т-тобой делать?
– Не знаю я, Эраст Петрович… – Антона удивило и взволновало его, в общем-то, совершенно естественное касание. Скорее, причём, потому, что он ощутил близкое соприкосновение аур – своей и этого удивительного, окружившего себя защитой человека. Так что дозорному понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и облечь их в слова, тем более что опускать глаза было бы невежливо, а смотреть в фандоринские – так мысли ещё хуже разбегались… – Пока дать мне отойти на чуть-чуть… Словом, можно выйти? А там я вернусь – и если вы мне всё ещё не верите, то я вам покажу одну вещь. Точнее, одного нехорошего человека…
Наваждение пропало.
– Куда же отпустить? И зачем? А нехороших людей я и без в-вас видел предостаточно… и ещё увижу. Или, – коллежский советник понизил голос и заговорил быстрее, – или вы собираетесь вывести меня на Потрошителя?
– Да на минутку отпустить… А вывести не вывести – но показать, как он выглядит, могу. Могу даже прямо сейчас, – Антону стало холодно от вернувшегося «вы», но глаз он не отвёл. И весь внутренне подобрался от предстоящего ментального воздействия на столь закрытое сознание, хоть бы и подпускающее вроде к себе.…
– На минутку, говорите? П-пойдём! – Фандорин поднялся и остановился у двери, ожидая, чтобы Городецкий вышел первым. Не то чтобы коллежский советник верил этому в высшей степени странному человеку. Но время было – сейчас было. Немного.
Дозорный тоже поднялся, дошёл до двери, на ходу неловко застёгивая рубашку. Даже прошёл было мимо Эраста, но тут спохватился:
– Так я ж не знаю, куда идти-то…
Фандорин молча закатил глаза, а показавшийся на пороге Маса затрещал что-то насчет того, что его «гаспадзин» окончательно сошёл с ума, а возможно, и заразился от этого подозрительного типа со странным оружием.
– Ну Свет великий!.. – молодой Иной чем дальше, тем больше чувствовал себя идиотом и самым кретинистым агентом в мире. – Руки у вас где моют? И всё остальное тоже? Или сначала дело и я никуда не иду…
* * *
Спустя пятнадцать минут Антон вернулся в свою «камеру». Он выглядел посвежевшим и окончательно проснувшимся, влажные волосы липли ко лбу и вискам, а следом за ним надёжным конвоиром ступал Маса.
Фандорин, пользуясь выдавшимся перерывом, лениво тыкал в кнопочки музыкального прибора, а из ушей коллежского советника свисали провода – правый и левый наушники были, конечно, перепутаны. Городецкий увидел это и едва не рассмеялся – не ехидно, а каким-то умилённым смехом. Сейчас Эраст опять утратил всю свою сверхъестественность, казался близким и понятным.
– Что слушаете? – бесцеремонно и с улыбкой поинтересовался дозорный.
В ответ советник молча протянул ему «уши».
– Ой, понятно, – вздохнул Антон, опознав песню с двух нот. – Опять ту самую. «Легенду». Вы знаете, Эраст Петрович, это всегда было и всегда будет, наверное…
Вообще-то он имел в виду то, о чём пелось в песне: «Лишь потом кто-то долго не сможет забыть, как, шатаясь, бойцы о траву вытирали мечи…» Но Фандорин понял пленника по-своему и отмахнулся:
– Да, у меня с-сложные отношения со случайными процессами, – и тут же перешёл на деловой и даже строгий тон: – Освежились? Теперь говорите всё, что знаете.
Городецкий среагировал быстро – чтобы не успеть испугаться:
– Это не говорить надо, а показывать… Поглядите мне в глаза… и прошу, расслабьтесь.
«Гипноз?» Коллежский советник подал сигнал Масе, чтобы тот не уходил и не терял бдительности – хотя сам был уверен, что можно обойтись и без перестраховки.
– Садитесь, так б-будет удобнее.
Теперь их головы оказались на одном уровне. Зрачки у Городецкого подрагивали, то чуть расширяясь, то сужаясь, словно он смотрел попеременно то на освещённые участки, то в тень – хотя фактически он не отводил взгляда от Фандорина. Расслабиться тому было легко – для человека, достигшего определённых успехов в медитации.
Антон вызвал в памяти мыслеобраз маньяка и изо всех сил попытался передать эту информацию в сознание Эраста. В защищённое сознание, к тому же принадлежащее не собрату-Иному, а обычному человеку. Процесс потребовал неожиданного напряжения. Ощущение было такое, будто в синих глазах играют всполохи… помехи… даже вряд ли сознательно вызванные, Фандорин ведь согласился на операцию… Но – не пускало. Дозорному казалось, что он то ли летит куда-то, то ли плывёт… У него загорелись щёки и начала кружиться голова, а потом и глаза закрылись.
– Не могу, – грустно и пристыженно констатировал он. – Не пускает. Знаете… упасть ведь можно и вверх…
Фандорин вздохнул. Не то чтобы он ожидал чего-то… но всё равно испытал разочарование – отчего даже рассердился.
– И почему я трачу на вас время? – в сердцах буркнул он. – Маса, запри его, и пойдём в гостиную, мне пора к Долгорукому, а ещё надо отдать кое-какие распоряжения.
В числе этих распоряжений, однако, было и такое: покормить пленного и выделить тому свежую смену белья.

Контактная магия. 7 апреля 1889, вечер
До конца дня Городецкий провалялся в запертой комнате, не делая ни малейших попыток покинуть её через сумрак. Чувствовал себя Антон совершенно разбитым, хуже, чем когда только очнулся после фандоринского нокаута. И не мог понять, с чем же таким он столкнулся, почему оказалась бессильна его магия – пусть и в сочетании с невеликим опытом?
По идее, надо было бы не голову над этим ломать, а уйти и пуститься в свободный поиск по Москве. Но от одной мысли о подобном опускались руки. Всё равно ничего не получится, только наследишь и засветишься, создашь проблемы всем, кому только можно. В том числе и Фандорину, который считает тебя, дозорного, надёжно запертым.
Нет, надо продолжать гнуть выбранную линию. Завоёвывать доверие. Может быть, тогда… Но отчего же так сложно пробивать эту защиту?
Городецкий так и этак вертел перед мысленным взором Эрастову ауру, пытаясь разложить её на составляющие. Зацепил нечто вроде «венца безбрачия», хотя это к делу явно не относилось и только вызвало сочувствие. С такой внешностью, с такими талантами – и без надежды на прочное личное счастье? Хотя, может быть, оно ему и не нужно? Равно как и помощь всяких недоделанных Иных, которые только и умеют, что ходить по ногам как по проспекту, стоит раз в жизни отлипнуть от компьютера и выйти «в поле»…
Ладно. Только бы ему, Антону, не подвести никого в ту роковую ночь, до которой осталось меньше двух суток. В час «икс» не зазорно будет и через сумрак двинуть, и вообще сделать всё возможное и невозможное. А до тех пор… может, и удастся достичь чего-то сверх того и не зацепить при этом магией лишних граждан. И так, кроме Фандорина, придётся стирать память слуге-японцу. Впрочем, это не должно было составить особого труда. Хотя внушать Масе, вроде Эраст называл его именно так, дружелюбие по отношению к себе дозорный просто ленился. Пусть себе смотрит косо – имеет право. Вреда не причинит, что поручено – выполнит. И еду принесёт, и куда надо пару раз за день проводит…
Городецкий безотчётно ждал позднего вечера, хотя за временем следить забывал. Мог бы по кассете, но уже заслушал её до дыр за время, проведённое в прошлом. К тому же неохота было сажать батарейки и потом тратить Силу на подзарядку. Пусть лента остаётся остановленной всё на том же шедевре Виктора Цоя. Песня уже словно преследовала их двоих – Антона и Фандорина. Возможно, здесь был какой-то ключ ко всему… «И дрожала рука у того, кто остался жив, и внезапно в вечность вдруг превратился миг…»
Может быть… может быть, для успешного воздействия на Эрастово сознание нужен особый эмоциональный настрой? Или… контактный способ вместо бесконтактного? Не только глаза в глаза, но и ладони к ладоням? То были странные мысли, они не давали дальше соображать, стократ усиливая головокружение. Только и вспоминался полёт в неведомое небо, который случился вместо передачи информации. Упасть вверх… В чём же здесь дело?..
* * *
Некоторая передышка в расследовании случилась только вечером, после приёма у генерал-губернатора и инструктажа Тюльпанова. Пока тот, предположительно, сидел дома и писал список подозреваемых вместе с характеристиками, Фандорин улаживал разные мелкие дела, которые не следовало откладывать далее – чтобы избежать их лавинообразного нарастания. Всё это отняло довольно много времени, и вернулся домой он уже ближе к вечеру. Ангелины не было – она опять пропадала в своей клинике. Первым делом Эраст Петрович послал Масу к Тюльпанову, за списком. После помыкался немного по дому, сел за стол, потыкал в еду – но аппетит не шёл. Тогда коллежский советник, махнув на всё рукой, поспешил к загадочному пленнику.
Фандорин вполне убедительно мог объяснить сам себе, почему к этому человеку так тянуло. Странные слова, и аппарат с музыкой, и каучуковая дата на рубашке, и вера в глазах. Мда. В невинных лучистых глазах.
Помотав головой, словно выбрасывая из неё лишние мысли, Эраст Петрович открыл дверь.
Городецкий сидел на пятках, будто давно уже прислушивался к звукам снаружи. И сейчас повернулся в сторону двери, потянулся к Фандорину – словно растение к солнцу. Ничего не сказал – только улыбнулся, чуть-чуть сощурившись. Улыбка была тёплой и искренней, правда, сумеречное зрение Иного в этот момент быстро, обеспокоенно и – да, почти ласково ощупало Эрастову ауру. Проверка показала: к лучшему за это время ничего не переменилось, но и к худшему тоже. Эмоциональный фон был привычным: праведная злость и хладнокровная работа мысли. А плюс к этому – сдерживаемый интерес и симпатия.
– Н-ну, как у вас т-тут? Кормят, п-поят? Что-нибудь нужно?
– Спасибо, всё отлично, Эраст Петрович! – Городецкий деликатно не заметил участившегося заикания, чему Фандорин про себя обрадовался.
– Не скучаете?
– Скучаю, конечно, мысли гоняю разные… – хорошо, что он не знает, какого рода эти мысли…
Коллежский советник присел на краешек матраца:
– Успешно?
– Да так… Гоняю и никуда не пригнал…
– Что мне с вами д-делать-то? Так и держать взаперти? Это противозаконно.
– Ну… если бы мне удалось… то вы бы меня приспособили к делу, я полагаю…
– А что в-вы умеете?
– Я же говорю – я в курсе, как выглядит преступник. Увидел бы – узнал бы. Могу ещё раз попытаться показать его вам.
Фандорин скептически дёрнул ртом, но кивнул.
– Только… только… коли в прошлый раз не получилось… можно попробовать либо музыку включить, либо… ладони к ладоням… – к концу фразы Антон совсем стушевался и не поднимал глаз от пола.
Недоумённо пожав плечами – ладони так ладони, музыка так музыка – Эраст Петрович протянул руки. Жестом не совсем доверительным – ладонями почти вниз.
Молодой Иной, как в трансе, тоже вытянул руки перед собой. Сначала соприкоснулись пальцы дозорного и пальцы советника. Потом Городецкий чуть-чуть нажал, повёл вверх – и две пары ладоней замерли, прижимаясь, под прямым углом к полу.
Фандорин ощущал: от подрагивающих рук пленника исходило тепло, даже жар – странно, не в лихорадке же он, в самом деле. Хотя… раскрасневшиеся щёки, полуприкрытые глаза и прерывистое дыхание – так ли уж он здоров?
Но додумать не вышло. Немного странные, но знакомые признаки сменились непонятными, даже… мистическими, отчего коллежского советника повело. Комната расплылась, закружилась вокруг, и пришлось уцепиться взглядом за фигуру Городецкого, чтобы не потеряться окончательно.
Антон изо всех сил пытался сосредоточиться и передавать мыслеобраз, но голова кружилась и глаза закрывались… На счастье, ему вдруг посчастливилось поймать взгляд Фандорина – непривычно растерянный и какой-то отчаянный, словно Эраст тоже падал вверх…
Глядя в бесконечную синеву чужих глаз, молодой Иной почувствовал: падение замедлилось. «Драконья стража» задремала под двойным натиском тепла и обмена взглядами. Музыка была уже не нужна. Дозорный донёс до сознания советника то, что хотел. Зато совсем не хотел прерывать возникшую меж ними двоими связь…
Перед глазами Фандорина, поверх Городецкого, мелькнуло на мгновение размытое лицо – огромное, невыразительное, почти андрогинное и словно лишённое особых примет. Мелькнуло и начало таять – и Эраст Петрович потянулся к нему, вцепившись в чужие руки, словно пытался удержать образ.
Пальцы их переплелись – Антон это не только позволил, но и приветствовал, сохраняя контакт, стараясь хоть немного выйти из транса и закрепить успех.
– Видели? Видели?
– Что это б-было? Г-галлюцинация?
– Нет, Эраст Петрович. Это я вам показал, как выглядит преступник.
Коллежский советник открыл было рот для следующего вопроса, но тут за дверью раздался громкий топот. Торопливо и воровато отпрянув от Городецкого, Фандорин обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как в комнату влетел Маса – вспотевший, с ужасом на лице.
* * *
Убийство Сони Тюльпановой и Палаши, горничной Ангелины, поглотило все мысли Эраста Петровича. Ему надо было думать не только о расследовании, но и о том, как он сообщит страшную весть Тюльпанову, и для пленника и всего, что было с ним связано, пока не осталось места в голове.
Сам же Антон, снова сидя в одиночестве, ощущал всем существом: что-то случилось. Плохое. Очень плохое. Что именно – он не знал, да и знать не мог. Из дома исчезли все – сам Фандорин, Маса, а потом и Эрастова девушка, точнее, женщина, с которой он жил. После каждого из троих осталась аура горя, тревоги и ужаса. Мыслей здесь не витало – мысли были там же, где и люди.
Городецкий, кажется, первый раз в жизни жалел о том, что не стал Тёмным. Сейчас нашёл бы, где они все – то, что они живы, дозорный знал наверняка. Смерть унесла кого-то другого, близкого им… Так вот, нашёл бы их Антон и забрал бы их страдания и скорбь… Правда, конечно, будь он Тёмным, он не стал бы заниматься подобной благотворительностью, да и говорят, что после отъёма Тёмной энергии никакого облегчения у лишившихся её не наступает. Только тоска и сосущая пустота. В любом случае он, Городецкий, был бы там лишним. И неуклюжая его помощь – сеанс передачи мыслей – прямо скажем, запоздала… Глупости это всё, игра в волшебство, игра в сближение…
С такими невесёлыми мыслями Иной начал проваливаться в зыбкую полудрёму. И до рассвета ему мерещились руки, руки, руки… Ладони к ладоням. Белые, узкие, сильные при всём изяществе – Эрастовы, и его, Антона, собственные – пошире и попроще, мол, «наши предки не графья»… А потом – два крепких замка из пальцев, и он, дозорный, словно пытался удержать Фандорина на краю, медленно и с усилием оттаскивая от пропасти… В этом призрачном мире они двое не видели глаз друг друга. Всё было как будто в полумраке, зловещем, с багровыми отсветами… «И горел погребальным костром закат, и волками смотрели звёзды из облаков…» А потом взошла луна, но ничего не осветила. Она была чёрной-чёрной, как закопчённая сковородка.

Последний день перед возмездием. 8 апреля 1889
Великая суббота началась для Эраста Петровича в Мариинской больнице, а продолжилась на Божедомском кладбище. Агенты и прочие личности, сопутствовавшие расследованию, ходили насторожённые и старались обращаться к чиновнику особых поручений только по необходимости: побаивались его, сражённого сначала смертью сестры ассистента и горничной, а потом и самого Тюльпанова. Его нашли тяжелораненым, успели довезти до больницы и даже застенографировать его последний отчёт и последние слова.
Хоть Фандорин и умел загнать все чувства вглубь до самого окончания дела, а даже он сейчас казался на себя не похожим: слишком сухим, резким – хоть и по делу – и не терпящим малейшего отвлечения от службы. А ещё так и сыпал мёртвыми казёнными словечками, словно старался спрятаться за них.
Чтобы не перемещаться под унылый дождь, допрос проводили в доме Захарова. Ввели смотрителя, ассистента Грумова, сторожа Пахоменко, могильщиков Кулькова и Хрюкина. Готовясь приступить к допросу, коллежский советник поднял голову – и замер на миг. Он узнал одно лицо – совсем недавно он видел его, полупрозрачное, ускользающее… и сейчас непроизвольно стиснул пальцы, будто надеялся удержать ладони, которых в них не было.
* * *
Дозорный проснулся, словно подброшенный пружиной, в ранний утренний час. Тут же понял: разбудило его чьё-то возвращение в дом. В следующую секунду Городецкий опознал по аурам Масу и женщину. И почувствовал: за это время случилась ещё одна беда. Или они узнали, что случилась.
«Как, раскинув руки, лежали ушедшие в ночь, и как спали вповалку живые, не видя снов…»
К Антону никто не заходил – всем было не до пленника. Впрочем, тот, как все Иные, мог и потерпеть без пищи и воды – да и вообще собирался вскоре покинуть свою «камеру». Ближе к ночи. К тому часу, когда в доме или около появятся Фандорин и маньяк…
…Конечно, в одиннадцать вечера – это не называется «вскоре». Время будто остановилось, замерло – и приход Эраста Городецкий ощутил совершенно неожиданно, как-то вдруг, сразу. Разговоры – телефонные и живые – долетали до молодого Иного только обрывками да настроением. Тревога… решительность… твёрдое знание, как и что произойдёт, знание, отметающее все попытки обмануть и запутать. Кажется, оно основано не на догадках и логических построениях, а на виденном… показанном… подкреплённом, конечно, чем-то материальным и бесспорным…
Ещё час с лишним ожидания – нервы как струны уже у троих. У Фандорина с японцем и у него, Антона.
Маньяк в доме.
Шум схватки.
Женщина – здесь. Хотя её отсылали – ради её же безопасности. Вернулась. Даже помогла. А дозорный всё равно, мгновенно, ощутил нечто вроде глухого раздражения от её ауры. До того не раз думал: уважать такую – можно только разумом. А жить с такой – тяжко. Она до того хорошая, что просто беспощадна в своей безгрешности…
Суд. Неформальный, но настоящий. Эта кошмарная личность уверена в своей правоте – мол, избран Богом, дабы открывать миру красоту… Фандоринская пассия уверена в своей – убивать нельзя. Даже такую сволочь. Маса тоже, со своей стороны, уверен – уж у него-то рука не дрогнет и зло будет наказано, господину и пачкаться-то незачем.
Эраст не уверен ни в чём. Хотя внешне держится великолепно. Он всё уже решил для себя – но дорого далось ему это решение! Из невнятных соображений он отказывается от помощи своего слуги. Всё ещё думает, что двое на одного безоружного – нечестно? Надеется справиться сам, даже без подстраховки? Да не справится же!
Городецкий знал это наверняка. Знал всё, кроме причины. И потому сам не колебался ни секунды – против обыкновения. Знал, что сейчас выйдет и сделает всё как должно. Чисто и чётко, заменяя устранённого от дела Масу. Сейчас он, Антон, не просто дозорный – он есть драконья стража!
Удивительные люди, они так и держали своего пленника в комплекте с его оружием…
Пора. Они идут на улицу.
Иной нырнул в сумрак и вышел из него уже во дворе.

И стало так. Ночь на 9 апреля 1889
Вылетел новый залп фейерверка, и на миг высветилась картина: кто-то здоровый замахнулся на женщину, которая уже упала на колени и цеплялась за него, словно пытаясь смягчить удар. Другой лапищей мужская фигура держала за волосы, не позволяя жертве убежать.
Фандорин не думал. Им двигали инстинкты самца и воспитание джентльмена. Он бросился со двора, размахивая револьвером и громко крича:
– Сейчас же отпусти её!
* * *
Ох, вот из-за чего всё случилось! Трагическое стечение обстоятельств – и благородство, бывшее стилем и смыслом жизни. Опять эта несчастная девчонка – право, Городецкий не желал ей ничего плохого, но как же не вовремя она подвернулась и попала в беду…
* * *
Бог снова был добр к своему верному слуге.
– Господи, какое счастье! – экзальтированно прошептал Декоратор и шмыгнул со двора.
…Не тут-то было. Пуля прилетела откуда-то из темноты – и попала точно в цель. В цель, намеченную другим взглядом, дулом другого оружия.
И не узрел Соцкий никаких палаческих глаз. Ни синих… ни карих.
Зато синие глаза увидел Антон. То есть сначала всего Эраста. Тот уже разобрался с обидчиком девицы и, не слушая, даже, возможно, не слыша её благодарностей и увернувшись от объятий, бросился на звук выстрела. К безопасному уже теперь маньяку. И дозорному, так и застывшему возле трупа.
Фандорин подходил всё ближе, и каждый шаг был медленнее предыдущего. Словно во сне, советник замер в метре от Городецкого, и глаза у него были дурные.
– Ты?
– Я, – у Антона постепенно начиналась реакция, его била дрожь. – Эраст Петрович, я… я же обещал вам… – а вот взгляд отводить, опускать не хотелось. Содеянное было страшным – но единственно правильным.
– Пошли, – Фандорин взял его за локоть и повёл к дому, двигаясь не вполне уверенно – его то и дело пошатывало.
– Пойдёмте…
Собственно, идти им пришлось, поддерживая друг друга, едва ли один на другого не опираясь – обоих ноги держали с трудом.
– Этого ещё н-надо… деть.
– О Свет и Тьма… Действительно, надо. Хотя… разве я… вы… мы не скажем… что он застрелен при попытке к бегству? – кажется, эту идею Городецкий когда-то подцепил в мыслях самого Эраста… Сейчас дозорный уже мало что соображал, безбожно путаясь в словах.
Фандорин усмехнулся и приобнял Антона за талию:
– А твои следы куда д-денем, а?
– Не беспокойтесь… Просто не думайте об этом… И не надо брать на себя то, чего вы не совершали… – именно надо было, но это потом, потом… Стирать память – работа ювелирная, а сейчас мысли кружатся и путаются, и не сплести даже простенького заклинания, и только сильнее опираешься на чужое… нет, уже не чужое плечо…
На миг Эраст Петрович ещё крепче прижался к Иному, а потом отстранился. В левой руке он держал пистолет Городецкого.
– Ты з-знал. Ты всё знал!
Антон улыбнулся. Дрожь на время куда-то пропала.
– Знал. Я с самого начала вам говорил, что так и будет… – тут он что-то вспомнил и разом помрачнел. – Только я знал не всё. Иначе… было бы меньше смертей.
Коллежский советник только покачал головой и побрёл дальше, к дому. Там было тепло, там ждала Ангелина… с которой еще придется объясняться. И потом протелефонировать в полицию, долго говорить об умозаключениях, о том, как пришлось застрелить Потрошителя при попытке к бегству… Кстати! Фандорин поднял к небу свой пистолет и выстрелил в воздух.
Дозорный потихоньку поплёлся за Эрастом. Но на пороге остановился. Там была женщина. Уверенная в том, что её любимый стал убийцей, взял на душу тяжкий грех. Разубедить её? Ну да, а потом что делать-то? Всё равно на выходе виноватым должен быть Фандорин… это, как он сам же говорит, раз. А второе – этим двоим всё равно не быть вместе. Сразу ведь видно. Очень скоро они всё равно расстанутся.
«Инквизиторша», – мысленно обозвал Антон Ангелину. Он ни разу ещё не видел настоящего живого инквизитора, но представлял их именно такими. Беспощадными в своей правоте – как к себе, так и к другим. Она ведь… она ведь – Свет и Тьма! – блюла весь этот длиннейший христианский пост. Отказывала в близости тому, с кем решилась жить невенчанной, тому, кто должен бы быть для неё превыше солнца ясного…
Стоп. А вот это, Городецкий, не твоё дело. Даже если ты случайно что-то узнал или почувствовал – тебя их отношения затрагивать не должны.
Так что лучше не вмешиваться. Пусть спокойно поговорят. А как-нибудь потом он, дозорный, проберётся стереть память обитателям дома – и не надо, чтобы их, знающих, стало больше двух.
Через сумрак Иной прокрался в свою комнату. Там его опять начало знобить и колотить. Нелегко убить человека, даже если он – нелюдь. Пытаясь отвязаться от воспоминаний о той минуте, Антон даже не понял, что перестал замечать ауры Фандорина и его возлюбленной, слышать обрывки их разговоров…

Восход Чёрной Луны. 9 апреля 1889
Забылся Городецкий лишь под утро – а проснулся где-то к полудню, с дурной, тяжёлой головой.
На пороге стоял Фандорин. Он тоже выглядел неважно, растерял большую часть обычного лоска. Видно было, что не спал всю ночь. Заметив, что Антон проснулся, советник махнул рукой в сторону двери:
– Маса т-там… помогает Ангелине собирать вещи, – он на мгновение закрыл лицо руками и потёр глаза, потом спросил: – Я сяду?
Антон просто сам молча уселся, освобождая Эрасту место рядом с собой. Сразу почувствовал: аура – хуже не придумаешь…
В этом не было ничего удивительного – за ночь и утро дело о Потрошителе закрыли, и теперь начались последствия. Всё вернулось сторицей: и бессонные ночи, и потеря близких, и уход Ангелины. По-хорошему, надо было ещё поговорить с ней, а в крайнем случае – не бросать наедине с Масой, а помочь собраться. Но Фандорин не чувствовал себя способным на такие подвиги. Сам-то ладно, чёрт с собой, но он мог сорваться на неё, а этого делать никак не следовало.
Вот коллежский советник и сидел сейчас на матраце рядом с Городецким. А тот прикидывал: начать прямо сейчас на него воздействовать? Да нет, нельзя. Сначала – убрать эту боль!.. Вот только как?..
Дозорному были отпущены после убийства ещё целые сутки в чужом времени – на всякий случай. Портал переставал работать на рассвете следующего дня.
…Они молчали, не глядя друг на друга, почти соприкасаясь плечами и коленями, не зная, сколько времени так прошло. Иной ощущал Эрастову боль практически как свою. И ещё как-то вдруг почувствовал – Ангелины в стенах дома больше нет. И от этого всё стало как будто… проще?
В тот же миг чуткое ухо Фандорина уловило, как хлопнула входная дверь. Он повернулся на звук – да так и остался сидеть спиной к Антону.
И вот тогда тот решился. На воздействие, вроде магическое, вроде непривычное и почти невозможное для Светлых без подручных средств типа амулетов. Лихорадочно вспоминая всё, чему его учили на кратких курсах целительства, молодой Иной поднёс руки к голове Эраста… почти к самым вискам, потом к глазам… и направил поток тепла на страждущего.
Сразу ощутилось сопротивление. Гнилая Тьма… Не пускает. С ним же нельзя… бесконтактным методом. Даже сейчас. Тем более сейчас.
И Городецкий коснулся кончиками пальцев лба и висков Фандорина. Легко-легко, чуть массируя. Прикрыл тёплыми ладонями его глаза, почувствовал щекотный трепет ресниц… Антон помнил, какие они длинные… чёрные… стрельчатые… Мысли были странными, даже пугающими, ощущения трепетными – но всё вместе, казалось, помогало…
Резкое «Что такое?» так и не сорвалось с губ Эраста. Он только вздрогнул – и расслабился, ловя новые ощущения.
Когда-то давно тщательно забытая Мидори делала ему точечный массаж. Голова тут же переставала болеть, а по коже расходилось покалывание, волнами, и тело становилось словно мягче и теплее. Теперь же казалось, что точечный массаж делают ещё и душе, отчего результат становился заметнее во много раз…
Антон продолжал, стараясь не усиливать нажима. Пробежался большими пальцами по ушным раковинам, положил ладони Эрасту на щёки. Скользнул ниже, к шее, и несильно сцепил руки сзади, под затылком, там, где копится напряжение, мешая повернуть голову…
– Тебе хорошо? – Антон спросил это – будто выдохнул, и тут же стало нестерпимо жарко… Скрывая своё смущение, Иной зашептал быстро, чуть слышно: – Ну всё, всё… всё позади…
Это была уже почти не магия.
– Тсс… – Фандорин подался назад и коснулся спиной тёплого, в которое, словно в водоворот, затягивало боль, усталость и печаль… и самого Эраста заодно.
Городецкий почувствовал: стало неудобно рукам. Медленно, будто помимо воли, он расцепил их – и снова скрестил, уже на груди Фандорина, несильно прижимая его к себе и ощущая, что от него тоже исходит доброе тепло…
…В последние дни коллежского советника держали на плаву лишь нервное напряжение да чувство долга. Второе исчезло полчаса назад вместе со следователями, а первое… первое мягко растворилось в объятиях таинственного Антона, который был сначала пленником… а теперь… и вчера выбрался…
Медленно голова Фандорина откинулась на плечо Городецкому, и вот уже советник спал, бесшумно, постепенно наваливаясь на дозорного всей своей тяжестью.
Иной бережно принял эту тяжесть, подаваясь назад, подхватывая Эраста под мышки и укладывая головой к себе на колени. Пусть поспит… ему надо.
Почему-то показалось неправильным воздействовать на спящего – как-то это некрасиво, из-за угла. Лучше просто поберечь его сон…
Драконья стража.
«Я убил человека. Я сошёл с ума. Я привык сидеть в этой комнате… я готов сидеть в ней до скончания веков. Вот так, как теперь. Я сошёл с ума…»
Антон задумался, не прикрыть ли своего… подопечного одеялом – тот, конечно, заснул в чём был, одетый, может, ему бы и жарко потом стало… Ладно. Пусть пока спит. А он, дозорный, будет на него смотреть… Свет великий… как же он прекрасен… Сейчас Иной просто боялся даже притронуться к такому совершенству…
* * *
Сны не снились. После такой усталости в этом не было ничего удивительного. Крепкий, здоровый сон… только продолжаться бы ему сутки, а ещё лучше – двое. Но прервался он раньше, когда только начало смеркаться. Городецкий дёрнулся – то ли сам задремал, то ли ещё что – и Фандорин проснулся. В первое мгновение он не открывал глаз, а только потёрся щекой о то, на чём лежал. Последствия терапии ещё не прошли – напротив, он даже не мог вспомнить, когда чувствовал себя таким спокойным и счастливым и когда его ничто не беспокоило.
Антон и впрямь задремал и теперь вздрогнул, медленно возвращаясь к действительности. По телу прошла жаркая волна. Руки, затёкшие от того, что долго просидел, опираясь на них за спиной, сами легли – одна на волосы Эрасту, другая ему на грудь… И тут дозорный просто кувырнулся на спину.
Этим кувырком разнеженного Эраста Петровича вернуло в реальность. Если бы они двое сидели на кровати, то он обязательно упал бы. И, может быть, встряска заставила бы его одуматься – и ничего дальнейшего не случилось бы. Фандорин, заикаясь больше обычного, извинился бы и побыстрее скрылся, Городецкий тоже одумался и просто вслед, направленным заклятием, стёр бы память. И исчез бы отсюда навсегда.
Но дело происходило на японском матраце. Поэтому господин коллежский советник просто перекатился на пол, но тут же заполз обратно, мутными со сна глазами глядя сверху на Иного.
Тот тоже моргал непонимающе, хлопал ресницами – а потом, чтобы подняться, не нашёл ничего лучше, как ухватиться обеими руками за шею Фандорина и повиснуть всем своим весом на нём. Эраст Петрович хоть и был весьма тренированным, но заклятия антиравновесия на него никто не накладывал, поэтому в результате не Антон поднялся к Эрасту, а Эраст опустился к Антону. Грудь в грудь.
Несколько секунд они мигали как две совы, пока наконец сумасшедший Иной, вместо того, чтобы вывернуться из-под тяжести чужого тела, не зарылся снова пальцами в чёрные, неожиданно мягкие волосы, перебирая их… нежно… жарко…
Фандорин хмыкнул куда-то в чужую шею и оперся на локти по обе стороны от Городецкого – чтобы видеть. Да и лежать на совсем не пухлом дозорном было не слишком удобно.
Антон смущался под его взглядом – сейчас, конечно, не настолько пронзительным, как в обычной, реальной жизни, а каким-то растерянно-изучающим. Но глаз не отводил и рук не разжимал.
Эрасту же Петровичу такое промедление далеко не импонировало. Он был человек действия – или размышления, или медитации, но никак не бесплодных ожиданий. Поэтому он, не вполне отдавая себе отчёт в своих действиях, перенёс вес на левую руку, а правой стал поглаживать плечо дозорного. В ту минуту всё казалось советнику совершенно невинным.
Городецкому было и вовсе не до того, чтобы осмысливать происходящее. Он чувствовал, что начинает просто задыхаться. Касания жгли его сквозь два слоя ткани. На несколько бесконечных мгновений он замер, а после решительно попытался притянуть прекрасного… желанного… ближе к себе.
Эраст неожиданно оказался слишком близко к… ко всему. Слишком близко к приоткрытым губам, с которых срывалось прерывистое дыхание. Слишком близко, чтобы не наклониться ещё совсем чуть-чуть… почти незаметно… и чтобы не прикоснуться к ним своими.
Безумие… Антона кольнули-щекотнули фандоринские усы, но это его не отрезвило. Он ответил Эрасту. Горячо и сразу, как будто так и надо было. Целоваться – так до звёзд в глазах. И неважно, где они двое, что они… Неважно.
Чужой порыв захватил с головой, и вот уже правая рука Фандорина зашарила по рубашке дозорного, нащупала пояс и забралась под него, к тёплому животу. Тело Иного отозвалось немедленно, он тихонько застонал, руки прошлись по спине Эраста, стремясь тоже выправить рубашку и коснуться кожи. По спине Фандорина пробежал холодок, словно от ветра. Тем горячее показались руки Городецкого – и этот контраст привёл коллежского советника в чувство. Он мягко завершил поцелуй, отстранился и, заглядывая в полуприкрытые глаза, спросил:
– Что м-мы делаем?
– Видимо, сходим с ума… – Антон улыбнулся глупой и счастливой улыбкой. Ему хотелось продолжать, не задумываясь о последствиях.
– Сходим, – Фандорин приложил ладонь к щеке Иного, касаясь кончиками пальцев его волос, и в свою очередь улыбнулся, когда тот потёрся о его руку:
– Свет великий… какой же ты красивый сейчас… когда улыбаешься… Век бы на тебя смотрел! – Городецкий тоже прикоснулся к его щеке, погладил осторожно…
– А ты… – Эраст замолчал и только снова наклонился к его губам.
И новый их поцелуй длился долго, до головокружения, в кольце ищущих рук, в общей ауре нежности, и ласки, и открытия друг друга… И страшно было подумать о том, что когда-нибудь придётся расстаться…
…Снова, ненадолго, вынырнув в реальность, они обнаружили себя уже полураздетыми. Антон путался в своей пресловутой футболке, потому что её приходилось стаскивать через голову, и он в этот момент не видел, что надо делать с фандоринскими застёжками… Но в конце концов они оба, человек с Иным, разобрались, конечно, со всем, что их разделяло, скрывало друг от друга. И обнялись уже «кожа к коже», и это было упоительно и странно, и невозможно уже остановиться…
Эраста мало смущало отсутствие подобного опыта. Фандорин хоть тоже «улетал» от нежных рук и томного взгляда, но действовал вполне сознательно. Другое дело, что сознание слегка загуляло… Он целовал шею, и Антон запрокидывал голову, стараясь, чтобы нечаянному, негаданному, самому лучшему было удобнее и приятнее, замирая, забывая что-то делать в ответ… Безудержно отдавая всего себя – чтобы не осталось в сердце желанного боли, пустоты, отчаяния… Хотя осознанно Иной сейчас не думал об этом – просто наслаждался, подставляя себя под поцелуи… под всё более откровенные ласки… под… о да, пусть так. Об одном только помнил до последнего: не пить, не пить, не пить его радость! Которую ты, Светлый, сам же ему и даришь…
Радости этой становилось всё больше, она захлёстывала и наконец полила через край, и Фандорин вцепился в плечи Антону, закусывая усы, чтобы не застонать в голос.
Городецкий и всегда был гораздо менее сдержан, а сейчас ведь получил просто удар Силой, в которую претворилось блаженство возлюбленного, достигшего вершины. Закрывайся не закрывайся – а не принять в себя такое было невозможно. Прилив Силы смешался с болью и собственным наслаждением, и уже неясно было, где кончается одно ощущение и начинается другое… Дозорный сам не знал, слышал ли кто его стоны или они ему только показались… Кажется, на краткий миг он вообще потерял сознание.
Горячее тело обмякло в объятиях Эраста, но тот не испугался и не удивился. Буря эмоций, которая грозила вот-вот затопить его, хлынула вдруг потоком в чужое сознание. Удивительно, что Фандорин смог это почувствовать – без способностей Иного, материалист, давно уже не романтик. Но факт оставался фактом: собственное счастье переходило к другому, через кожу, через прикосновения. И от этого было стократ слаще, ведь то, что отдавал, не впускало вместо себя ни пустоты, ни грусти, ни разочарования – только новые волны блаженства. И Эраст потянулся поцеловать, чтобы открыть ещё врата для светлой и радостной силы. Ему казалось, что внутри него – источник, который берёт энергию непонятно откуда, потому что не может быть у человека столько сил, тем более сейчас.

Призрак счастья. 9-10 апреля 1889
Антон пришёл в себя от поцелуя, разом дарящего и благодарного, пришедшегося куда-то за ухо. Попытался повернуться лицом, посмотрел в затуманенные синие глаза:
– Тебе… хорошо? Тебе не стало хуже? От того… что ты мне столько отдал?.. Это я хотел… отдать тебе…
– Что? Всё хорошо, что ты волнуешься? – прошептал в ответ Фандорин, снова теребя его мягкие волосы.
– Уже не волнуюсь… Хотя так не бывает вообще-то… Что, большая любовь – это… вот так?.. – карие глаза смотрели недоумённо, чуть испуганно…
Эраст только помотал головой:
– Ты т-такой странный, – и сел. Потеряв контакт с Антоном, он почувствовал себя неуютно и положил ему руку на плечо, медленно и рассеянно поглаживая.
– Да я сам себя не узнаю… – дозорный склонил голову, прижимаясь на миг к его пальцам. – Я никогда… никогда… да мне до тебя и вспомнить-то некого, честное слово!..
Эраст Петрович кивнул, продолжая машинально водить рукой. Omni animal post coitum triste (Прим. авторов: всякая тварь грустит после соития (лат.)) – не сказать, чтобы Фандорин печалился всякий раз, когда… но на этот раз причины были весьма серьёзными.
Эйфория прошла, эффект от «лечения», произведённого – во всех смыслах – Городецким, начал рассеиваться, и… нет, всё же аура Эраста не зияла пустотой выпитой радости. Тут было другое – сложное сплетение чувств и мыслей. Уже не упадок сил и не отчаяние – но боль по ушедшим… злость от невозможности что-то изменить… недоумение, непонимание: что такое этот человек, лежащий рядом?! Как могло статься, что он, Эраст Фандорин, подпустил к себе чужого – так легко, так непозволительно, преступно близко?! Полетел в пропасть, просто-напросто надругался над природой… и над ним, над странным своим пленником. И нет сил хоть что-то сделать, хоть на шаг вперёд заглянуть в то, что называется «жить дальше»…
Вот и всё. Рядом… но не вместе. Такими же движениями коллежский советник мог гладить собаку или просто, к примеру, бархатную спинку дивана. Так что же – зря было то, чему Антон не находил названия? То, что не казалось ему ни принесением себя в жертву, ни даже позором… Хотя должно бы. Но он, Городецкий, пошёл на это по собственной воле… хуже, по собственному горячему желанию… и ему, дозорному, в те минуты было невозможно хорошо. Им двоим было – магическое чутьё не обманешь. Светлая Сила не перешла от человека к Иному – нет, осенила обоих. И потом куда-то исчезла…
Странно это всё… Надо бы встать… одеться… уйти… ох, да, сначала ещё стереть Фандорину всякую память о себе. Как будто это так легко. Проникнуть в сознание после… после случившегося, может, и несложно… да только мыслимо ли просто цинично вмешаться и оставить его в подобном состоянии? Мысли Светлого путались, сознание никак не хотело принять того, что забвение было бы Эрасту только на пользу. Всё равно ведь ему дальше жить с тяжким крестом совершённого убийства, с кровоточащими рубцами на сердце от невыносимых потерь… А сейчас, помимо этого, Фандорин ещё и раскаивается в содеянном… Так зачем же осложнять ему жизнь проблемой по имени «Антон Городецкий», когда…
– Да я жизнь за тебя отдам!.. Если только тебе от этого станет легче… – Иной сам не осознал, что его опять занесло не туда. Что он произнёс эти слова вслух. Что успел уже тоже сесть и, волнуясь, снизу вверх засматривает в лицо Эрасту…
– Что ты? – испугался тот. Он вернулся из небытия и вгляделся в расстроенное лицо дозорного. Фандорин знал, что обычно такие слова произносятся на голых эмоциях и не значат ничего… но бывают и другие случаи. – Не надо жизнь, – он снова прилёг, опираясь на локоть, придвинулся поближе и продолжал смотреть на Городецкого.
Теперь Антон глядел сверху вниз… и это смущало.
– Но что же мне сделать для тебя? – он не смел протянуть руку, дотронуться, погладить…
– Расскажи о с-себе. Как ты вышел, зачем вернулся, откуда взялся. Ты н-начинал что-то говорить, но так толком и не объяснил.
– Ну… вышел простым и естественным образом… для меня естественным. Через сумрак. Это долго объяснять, ну, в общем, следующий слой реальности… – дозорный обнял руками колени и продолжал рассказывать, путаясь в словах и стараясь не смотреть на собеседника. – Взялся я… как уже говорил, из будущего… Вернулся, чтобы… чтобы… вообще – чтобы стереть тебе память, – выдохнул он разом. – Но… так и не могу этого сделать. Не могу.
Эраст нахмурился, помолчал немного, потом поспрашивал ещё и с помощью множества наводящих вопросов наконец выведал довольно много про миссию, с которой Антона отправили в прошлое, и вообще про мир Иных.
– Вот мне двадцать семь лет, – самую малость привирал дозорный, – а что я видел в этой жизни? Ну армию отслужил, но мои сверстники были на войне, в Афгане, а я – на Дальнем Востоке… Отсиделся, получается, хоть и не по своей воле. Ну узнал два года назад, что я Иной – и что? Как будто в другую комнату переселился. Сижу, стучу по клавишам, перекладываю бумажки. Вот первый раз вышел «в поле» – и сразу такое… такое…
Эраст Петрович не стал уточнять, «какое». Его гораздо больше и, похоже, искренне, занимало то, с кем и почему была война. Об этом и подобном он и расспрашивал…
Наконец, потрясённый и не вполне усвоивший лекцию, коллежский советник откинулся на спину и замолчал. Городецкий же чувствовал, что всё это – не то, не о том, неважно… А о важном говорить Фандорин упорно не хочет, уходит от любых намёков и даже от взглядов – впрочем, быстрых, скользящих, словно краденых, почти через сумрак…
– Идти мне надо, наверное… Эраст… Петрович… Вы… ты… позволишь… последний раз на тебя воздействовать? Если у меня поднимется рука…
– Куда это идти?.. – это вырвалось совершенно непроизвольно и вышло как-то наивно и обиженно.
– Домой… – Антона так и обожгла эта простая фраза и ещё более – интонация, с которой она была произнесена. – В своё время… Я уже говорил, нет ли – проход закрывается с первым лучом рассвета…
– Но до рассвета д-далеко.
– Да… Ещё только-только стемнело. Но вы… ты… и впрямь хочешь, чтобы я пока остался?! – поверить в это дозорный просто не мог. И, видимо от волнения, в упор не видел тех движений души, что могла выдать фандоринская аура…
…И вот тут Эрасту, ни про какие ауры знать не знавшему, стало по-настоящему неуютно.
Трудно было солгать, глядя в полные надежды глаза… и так же трудно было признаться самому себе, в чём заключалась правда. Поэтому с полминуты Фандорин продолжал лежать неподвижно. Его мысли лихорадочно метались, но к дельному выводу никак не приводили. Наконец, когда бездействовать стало уже невозможно, он медленно-медленно, словно нехотя, поднял руку и приложил её к щеке дозорного, тихонько проведя кончиками пальцев по виску.
Не веря своему счастью, Антон накрыл его ладонь своей и замер так… Ему хотелось покрыть эту руку поцелуями… и останавливало только сознание того, что это уж будет слишком…
– Иди сюда, – буркнул Фандорин, привлекая к себе Городецкого и укладываясь поудобнее.
– Ох, Свет великий, ты что?.. Серьёзно? – Иной говорил, а сам уже устраивался рядом, склоняя голову на грудь к Эрасту. Снова стало тепло… и даже жарко.
…И хотя стоял далеко не июль и одеяло были временно отброшено в сторону, в следующие минуты им двоим было порою и вовсе горячо.
* * *
Постепенно оба успокоились, хотя спать почему-то не хотелось. Было хорошо, уютно и спокойно, Антон устроился на плече у Фандорина, а тот обнимал его одной рукой, перебирая второй его волосы. Через какое-то время Эраст почувствовал, как что-то впивается ему в бок. Он поёрзал немного, но предмет не исчезал. Тогда коллежский советник сунул руку под матрас и извлёк на свет Божий плеер – и как только он туда попал?
– Угу, я на этом сплю, – сонно сказал Городецкий. – Вещь, без которой, веришь ли, не живу. И без которой бы ничего не было…
– Это как н-наркотическая зависимость?
– Ты знаешь… что-то вроде. Я вон без сигарет спокойно обхожусь, а без музыки – нет… Если с утра сядут батарейки – считай, весь день испорчен…
Фандорин только покачал головой и предложил:
– Давай послушаем?
– Давай! Только я кассету переверну… Я не хочу больше слышать ту песню, которая всё время нам с тобой попадается. Хотя, во имя Света, убей – не помню, что там на той стороне записано… – он достал из плеера кассету, перевернул, вставил на место и включил устройство, другой рукой протягивая Эрасту один из наушников. Во втором уже вовсю пел детский голос:
…Маленькая девочка маленькому мальчику
Задаёт вопрос:
Что такое небо, что такое солнышко,
Что такое любовь?..

– А ты меня любишь?
– Ага!
– А ты со мной будешь?
– Ага!
Так будем мы вместе, так будем мы рядом
С тобою всегда!
Антон уже и забыл, что записал сюда этот наивный шедевр, воспоминание о пионерлагере…
Эраст Петрович смущённо кашлянул, но продолжал слушать.
...Давай пока никому
Не будем говорить,
Пока не наступит такая минута,
Когда можно будет любить...
Городецкий вообще замер, весь красный и с закрытыми глазами. Надо же было так…
Эраст тоже сидел неподвижно и делал вид, что он тут вообще ни при чём. К счастью, финальные ноты скоро стихли, и началось новое вступление. Зазвучала какая-то латина, под которую думать было необязательно… Просто красиво… Только Иной почему-то опять не решался придвинуться ближе, прижаться… Зато Фандорин, когда понял, что понятных слов не будет, расслабился, оперся спиной о стенку и привлёк Антона поближе. Тот заглянул ему в лицо… Сейчас по-прежнему не помогало никакое считывание аур – не понять было, не понять, что творится в душе Эраста в такие мгновения. Или – страшно поверить? Фандорин сидел с закрытыми глазами, и вид у него был умиротворённый, спокойный… Общее настроение всё же чувствовалось – значит, он, дозорный, не зря старался… Ох, сидеть бы так вечно… положив голову на плечо… любимому? О да!
Хоть окно и было зашторено, но тонкая ткань не скрывала, что на улице темно. Эраст то и дело приоткрывал глаза, убеждался, что небо ещё чёрное, и чуть заметно вздыхал, улыбаясь. Иной видел эти улыбки и млел от них… хотя дорого бы дал за то, чтобы встречать и взгляды… а впрочем… хорошо было и так. Конечно, колдовская ночь пройдёт, и они не заметят как… Но всё же это будет ещё нескоро…
Так они просидели, пока не кончилась сторона. Плеер хрустнул и замолчал. С треском отскочила клавиша, отключая аппарат.
– Всё? – спросил Эраст Петрович. – Это хорошо, а то у меня в голове уже всё п-перемешалось.
– Ну, на самом деле – не всё, просто на другой стороне там слишком уж философские песни… Пожалуй, и впрямь хватит…
«Чем тогда займёмся?» – этого Фандорин говорить не стал. Просто молча приподнял за подбородок голову Городецкого и вопросительно посмотрел в глаза.
– Скажи… – Антона жгло огнём, и говорил он словно помимо воли. – Скажи мне… ты ведь старше и многое повидал… так бывает? Так может быть? Так должно быть? Скажи…
– Т-так?..
– Так, как у нас с тобой… – дозорный опустил глаза.
– О, – Фандорин потёр лоб и тоже отвёл взгляд. Делать… то, что он делал – одно, а обсуждать это – совсем другое. – Знаешь, Антон, у меня в этом отношении опыта нисколько не больше, чем у тебя. Поэтому н-ничего сказать не могу.
– Да я понимаю, я знаю… про опыт, я не к тому… Просто если говорить про меня – то ни разу… ни к кому я не питал таких чувств… Я сейчас как в огне… а прежде просто развлекался, пытался найти кого-то… Потому что так положено… Что же получается – не там искал? Я же сказал тебе – та девушка, ради рождения которой меня послали убить Потрошителя, – она должна стать моей рано или поздно… А я… я сейчас чувствую, я знаю… я ни с кем больше быть не смогу. Мне никто, кроме тебя, не нужен!.. – он замолчал, уже тысячу раз жалея, что высказал всё это вслух.
– Антон, что т-ты… – Эраст смущённо погладил его по плечу. – Тебе всё равно придётся возвращаться. Я… я тоже…
– Тоже – что?.. – карие глаза снова распахнулись, блеснули золотом в полумраке… И опять скрылись под веерами ресниц. Дозорный быстро перешёл на другое: – Да я знаю, что придётся, я не знаю, как мне жить дальше… – Городецкий замолчал, боясь, что сейчас просто форменным образом расплачется…
– Поверь мне, все з-забудется, ты научишься находить счастье с другими. Всего несколько лет – и жизнь снова вернётся на круги своя! Главное – н-не давать себе потерять форму, не спиться и не промотать состояние, если есть что проматывать. Самое лучшее – найти занятие, в которое можно было бы погрузиться с головой, чтобы п-приходить домой и падать без сил на постель, – такой живости Фандорин ещё не выказывал. Эта тема задела его за живое.
– Ты из опыта? Я бы тебе поверил… если бы не видел, что на тебе нечто вроде венца безбрачия… – молодой Иной шмыгнул носом. – Ты… да, ты отлично держишься… но… но… прости, я не хотел. Просто… одно дело как-то держаться и выживать… и чтобы только был хоть кто-нибудь рядом… или никого, одна любимая работа… и совсем другое… да, – он уткнулся Эрасту в плечо.
– Какой у меня венец?
Дозорный поднял голову. Вопрос помог ему немножко собраться.
– Да безбрачия же, может, не в чистом виде… То есть тебя все любят, а ты… Ну, короче, тебе не дано… построить прочные отношения… прости.
Фандорин нахмурился:
– Это значит, что женщины, которые меня любят, в опасности?
– Не то чтобы… а просто рано или поздно ты с любой расстанешься… или она с тобой… Ни одна из них не сможет составить твоё счастье, как бы ни любила, вот.
– Нет, ты всё-таки скажи т-точно. Я не представляю для них угрозы?
– Настоящей – не представляешь… Если иметь в виду смерть и несчастные случаи. Не представляешь. Только разбитые сердца…
Эраст Петрович вздохнул с облегчением. А Городецкого словно иглой пронзило. Да кто такие эти «они»?! Да как будто…
– Но ведь разбитое сердце – это тоже… как смерть, пожалуй…
– Нет. Что т-ты, ты абсолютно не п-прав, – Эраст замолчал на секунду, словно придумывал дальнейшие доводы. – Хотя бы п-потому, что с-сердце можно р-разбить несколько раз!
– Прости… прости меня, любимый… прости… Не мне здесь… когда ты… – слёзы всё-таки пришли и потекли по щекам… – когда ты знаешь, о чём говоришь. Разбивать… и как-то выживать. И так всю жизнь… всю жизнь.
– Да что ты? – расстроился Фандорин. – Ну всегда т-так. Я знаю, я такой б-бесчувственный.
Ему стало стыдно. Видно было, что человек отнёсся к нему со всей душой, более того, позволил ему… позволил… Эраст покраснел. И как же он ответил на искренность?
– Антон, ты не думай. Я п-примороженный, холодный, знаю, но на самом деле я… я…
Сейчас, сквозь капли слёз, фандоринская аура ясно показывала Городецкому то, чего Эраст Петрович недоговаривал… Полыхала алым, горячим, языки пламени словно льнули к дозорному, ласкали… Только Иной боялся поверить своим глазам и ощущениям… да и ушам, ибо сказано было даже слишком много.
– Ты имеешь полное право быть холодным… После всего, что было в твоей жизни… А теперь… теперь… да что же нам делать-то с этим?! – он обнял Эрасту колени, уткнулся в них лицом…
Ответа Фандорин не знал. Он только и мог, что перебирать Антоновы волосы и таять от неожиданной нежности.
Как-то вдруг ощутилась прохлада, по спине дозорного поползли мурашки. Эраст мягко поднял его, посадил рядом и завернул их обоих в одеяло. Сразу стало тепло и уютно, как в детстве, когда маленький Фандорин любил строить домики и прятаться в них. Только теперь он был в таком домике не один.
Городецкий резко расслабился, мысленно благословляя лучшего из людей. Да, укрыться им стоило давно. Холод-то никуда не девался, они его просто не замечали… Прижавшись к Эрасту, снова положив голову ему на плечо, закрыв глаза, Антон чувствовал себя в полной безопасности. Никто не найдёт их… не потревожит, не оторвёт друг от друга, не погонит «на дело»… Конечно, это была иллюзия, пусть даже отчасти и подкреплённая магическими экранами – их дозорный поставил ещё когда Фандорин заснул у него на коленях. Сейчас, может быть, стоило подремать самому Городецкому – но жаль было тратить время на сон. Да и уверен был дозорный, что всё равно не смог бы заснуть – слишком много за сегодня пережил…
– Спасибо тебе… спасибо, что ты есть!
Последние слёзы высохли, не пролившись.
– Ну что ты, – Эрасту казалось очень важным показать, как он ценит то море нежности, которым одаривал его дозорный. Фандорин всё гладил и гладил его по волосам, только теперь молчал. И Антон просто растворялся в ласке и тепле… Глаза так и закрывались, и бороться с этим не было уже сил. На тонкой грани между явью и сном Городецкий, почти не осознавая, что делает, вложил всю свою Силу, какую только мог отдать, не переставая существовать, – вложил в то, чтобы задержать начало нового дня… Очень сложная магия для столь молодого и неопытного Иного, к тому же не самого высокого уровня… И дозорный просто отключился, уставший, опустошённый, но счастливый, с улыбкой на устах…
Следом за ним уснул и Эраст. Он помнил слова Антона о том, что с рассветом ему придётся уйти. Но не знал, насколько строгим было это «придётся». Раз дозорный уснул, раз не волновался и не упоминал об уходе – значит, это было не больше, чем простые рекомендации. А раз так – то и Фандорин позволил себе задремать.

Коротко о долгом и долго о коротком. 10 апреля 1889
Проснулся Эраст Петрович удивительно посвежевшим и отдохнувшим. Даже удивительно: за окном всё ещё было темно, ни намёка на рассвет – а казалось, что прошло много часов с тех пор, как он, Фандорин, потерял связь с реальностью. Во время сна они оба умудрились улечься очень удобно, так что не только ничего никому не отдавили, но даже не раскидали подушки и не скомкали одеяло. Эраст потянулся, зевнул и передвинулся поближе к дозорному, тихонько, чтобы не разбудить, положил ему руку на живот. Антон почувствовал это во сне, улыбнулся… Накрыл фандоринскую руку своей и привалился головой к плечу возлюбленного. Тому спать не хотелось совершенно, но в постели было так тепло и уютно, что вылезать из неё не хотелось, тем более что до утра оставалось много времени.
…Городецкий открыл затуманенные глаза, поморгал, привычно поискал глазами электронные часы, потом разом всё вспомнил и положился на внутреннее чувство времени. Всё было прекрасно. Невозможно прекрасно… И странно было слышать вопрос любимого:
– Что-то не так?
– Всё так. Всё так, как должно быть. Всё прекрасно, кроме одного: почему наше счастье такое странное…
– О. Т-ты думаешь, об этом стоит думать?
– А ты думаешь – нет? И если ты думаешь так – то, может, нам стоит просто наплевать на всё, прости за грубость, и остаться вместе?
Эраст опустил на миг взгляд, но тут же, сам застыдившись, снова посмотрел прямо в лицо Антону и открыл было рот. Однако дозорный не дал ему сказать, сам понимая всю дикость своего предложения:
– Да нет, конечно, это невозможно. Мы и сейчас-то ещё вместе только потому, что я остановил время… Но Сила конечна, и рано или поздно рассвет всё равно придёт… То есть ты о том, что не стоит ни о чём думать, пока ещё ночь?
– Остановил время? – вторую часть Эраст Петрович словно не услышал. Давал о себе знать опыт – коллежский советник стал прикидывать, насколько же полезным может оказаться подобное умение. Лицо Фандорина стало отрешённым, глаза подёрнулись поволокой, и стало ясно, что мысли его улетели далеко-далеко. Несмотря на это, дозорный промолвил в ответ:
– Ну я всё же Иной, вот и делаю что могу… Хотя мне кажется, что это так мало, так бестолково… Вот если бы тебя инициировать… жаль, что это невозможно.
В голосе Антона послышалось едва различимое разочарование. Нет, Эраст не был даже потенциально Иным, но за годы тренировок научился очень чутко относиться к тому, чего обычно люди не замечают. Бессмысленно было дальше думать о том, чего он, Эраст Петрович, никогда не сможет постигнуть. Лучше делать то, что он умеет.
Он ласково погладил дозорного по щеке и притянул к себе, чтобы поцеловать, на этот раз медленно и неторопливо. И Антон ответил ему, теряя голову, забывая обо всём, что тревожило, безоглядно бросаясь в океан этой ночи, украденной у судьбы…
* * *
Да только ничто не вечно. Даже когда двое черпают Силу друг в друге – всё равно рано или поздно приходит минута, когда больше нечем подпитывать сложное заклинание… Иначе молодому Светлому грозит умереть от истощения – и от счастья…
– Всё… прости меня, любимый, но где-то через полчаса начнёт светать…
Фандорин кивнул:
– И ты вернёшься в свое время.
– Да. Только я не знаю, как я там проживу… без тебя… А тебе… ты позволишь? – тебе я вынужден буду стереть память… – Городецкий говорил, а сам лежал пластом на спине, не в силах пошевелиться и не осознавая в полной мере смысла своих истинных и страшных слов…
– Антон. Ты всё делаешь правильно. Не надо т-так переживать, – Эраст сидел рядом, не касаясь, и говорил очень серьёзно. – Поверь, скоро ты перестанешь вспоминать это как предательство, боли не б-будет. Останутся только светлые, немного грустные воспоминания.
«Они только украсят твою жизнь, наполнят её новым смыслом», – хотел он добавить, но промолчал. Не сказал и того, что сам будет этого лишён, – не сказал, потому что не хотел делать дозорному ещё больнее. Да и не привык говорить о таких материях. Есть испытания куда более трудные, чем поимка преступников.
– Вот иногда легче быть человеком, чем Иным… Или таким человеком, как ты? Хотя чего это тебе стоит… Но просто я всю Силу отдал и я сейчас никакой… – дозорный всё же собрал всю волю в кулак и сел, потом встал. – Тогда оденемся и пойдём? Ты ведь не хочешь потом обнаружить себя здесь, в этой комнате? Пойдём туда, где ты обычно спишь?
Фандорин кивнул и поднялся на ноги. Молча, торопливо, смущаясь, человек и Иной разобрали одежду, облачились, стараясь особо не смотреть друг на друга. Потом Эраст сложил аккуратно одеяло с подушкой.
– Пойдём, – и они двое наконец покинули эту комнату, где провели нескончаемое количество часов, не нуждаясь – благодаря магии? – в том, чтобы куда-то зачем-то выходить…
В доме было тихо. Ангелина съехала, а вот где находился Маса – было неясно. Сидел, наверное, где-нибудь поблизости, ждал, пока господин отстрадает и выйдет наружу. Знал бы он… Эраст Петрович поёжился. Ему было спокойнее знать, что всё под контролем Светлого и что слуга их не застанет вместе.
Всё было и впрямь под контролем. Антон ещё давным-давно поставил на дверь заклинание, отводящее от неё Масу и заставляющее его забыть о том, что в доме когда-то был пленник… вот с фандоринской памятью так легко не поработаешь… Свет великий, какое же кощунство – думать вот такие деловые, чёрствые мысли…
– Веди… Времени совсем нет…
– Заходи.
Собственная спальня, в которой Эраст проводил столько часов с Ангелиной, вдруг показалась чужой и холодной. Она будто смотрела с укором на своего хозяина, который так скоро привёл в неё очередной объект. «Нет, надо сделать тут перестановку… или переехать в другую комнату. Ах, чёрт же, я ничего этого не вспомню».
Фандорин обернулся. Дозорный стоял на пороге, нерешительно медлил, словно боялся начать. Промолвил едва слышно:
– Ты… что ли… ложись одетый, как если бы тебя сморило и ты всю ночь проспал… а я сейчас попытаюсь всё сделать…
– О.
Почему-то лечь сейчас казалось неправильным, и Антон, говорящий о деле, Антон, победивший чувства – тоже. Но Эраст молча и послушно присел на кровать, потом подтянул ноги и откинулся на подушки. Он очень внимательно следил за каждым движением Городецкого – не потому, что пытался его запомнить, а только лишь чтобы отвлечься и не думать о том, что вот-вот произойдёт. «Ничего, стараться надо недолго, – успокаивал он сам себя, подавляя панику и неуместные порывы, – несколько мгновений, и всё закончится.
И в его жизни появится какой-нибудь смысл. Обязательно появится.
Он ведь забудет, что потерял свой смысл.
Дозорный подошёл… тихо, неслышно… сжал кулаки так, что ногти впились в ладони… закусил губу. Сила была на нуле – но на помощь вдруг пришло одно стихотворение…
В лоб целовать – заботу стереть.
В лоб целую.
В глаза целовать – бессонницу снять.
В глаза целую.
В губы целовать – водой напоить.
В губы целую.
В лоб целовать – память стереть.
В лоб целую.
Он шептал это и делал то, что шептал… Это было сильнее всяких заклинаний…
– Спи… – шепнул Антон напоследок, запечатлев на челе любимого прощальный поцелуй… – Проснёшься – и уже ничего не вспомнишь… Так будет лучше. Я бы не смог видеть, что ты перестал меня узнавать…

Вместо эпилога. Март 1995 и немножко дальше…
До закрытия портала оставались считанные минуты. Пресветлый Гесер знал, видел своими глазами: с заданием его молодой сотрудник справился. Но с тех пор в поле видимости Городецкий не появлялся. Борис Игнатьевич уже вторые сутки проводил у себя в кабинете, бросая всю свою недюжинную Силу на то, чтобы не заснуть и не пропустить чего-нибудь важного. Занимал себя Пресветлый тем, что просчитывал последствия удавшейся операции. Они были в тумане, участники будущих событий не имели лиц, и только ясно было, что воссозданная цепочка поколений – или, лучше сказать, созданная на пустом месте, поднятая из небытия – привела к желаемым результатам. Но ведь часть из них просто теряет смысл, если не вернётся Антон. Молодой, неопытный, живущий в своём, замкнутом мире – а в сущности, очень искренний, отзывчивый и привязчивый…
…с растрёпанными волосами, кое-как приглаженными ладонью, с глазами на пол-лица, почти чёрными от расширенных зрачков. И губы… слишком яркие на бледном лице. В таком вот виде вывалился молодой дозорный из портала – совершенно неожиданно для шефа, хоть тот и смотрел неотрывно на место возможного появления своего сотрудника.
Городецкий неловко упал на бок, в последний момент подставляя руку. Поднялся, на несколько секунд оказавшись при этом на коленях перед Гесером. И выпалил:
– Борис Игнатьевич, я всё сделал, как вы велели, сотрите мне память, пожалуйста!
– Да, я понимаю, Антон. Тяжко отнять жизнь… даже у такого чудовища. Садись… вот, воды выпей. Может, тебе и впрямь стоит это забыть.
– Это – не стоит. Это было правильно. И если я не смогу дальше жить… виной тому будет не чужая смерть.
– Да что у тебя случилось такое непредвиденное?
– Я ни с кем не смогу уже быть счастливым. Я не смогу его забыть. Я его люблю.
– Ты о чём вообще? О ком? А впрочем – молчи. Не рассказывай ничего. Просто откройся. Откройся, я сам посмотрю твои воспоминания и решу, чем тебе можно помочь.
Молодой Иной закрыл руками пылающее лицо. Дозорному не было смысла специально снимать защиту со своих мыслей. Скорее наоборот, чтобы утаить что-то от Пресветлого, пришлось бы долго и тщательно закрываться. Городецкий был не в состоянии это делать и сидел в напряжённой позе, сгорая со стыда – но деваться уже было некуда. Он сам просил о помощи.
…Старший Светлый просмотрел воспоминания младшего быстро, перескакивая через многое, выделяя сразу главное. По лицу Гесера, если бы кто его сейчас видел, сложно было судить, удивлён ли он, шокирован или только огорчён…
– Антон, не переживай так, – раздался наконец над ухом дозорного голос шефа. – С каждым может случиться. Это всего лишь эпизод в твоей долгой жизни Иного. Не считай, что всё для тебя потеряно – пройдёт, отболит… Это просто наваждение, Чёрная Луна, против которой я тебя, кстати, предупреждал. За три дня ни человек, ни Иной не может стать для другого смыслом жизни. Но ты себя не казни за то, что ты сделал. У тебя просто странные представления о том, на что можно пойти для ближнего, если ему плохо. Не ожидал от тебя, если честно, а впрочем… ладно. Просто то, что ты переступил черту, совершенно не означает, что ты не сможешь вернуться обратно. Ну-ка погляди на меня!
Городецкий поднял голову. Нижняя губа у него была крепко прикушена, и в глаза Пресветлому он, смятённый, не решался смотреть…
– Всё будет хорошо! – Гесер протянул руку, быстро пригладил тёмно-русые вихры на голове своего ученика.
– Не трогайте меня! – Антон отшатнулся, в глазах его плеснулся страх. Молодой Иной выставил перед собой руку, инстинктивно складывая пальцы в подобие охранного знака.
– Ого! – шеф, похоже, искренне обрадовался. – Стонешь – значит, будешь жить! И успокойся, нужно мне тебя трогать! Я просто реакцию твою проверял. И знаешь… знаешь, чтобы отдать всего себя – вовсе не обязательно, извиняюсь, менять ориентацию. Если тебе встретится женщина, которая станет твоей судьбой, станет всем для тебя – ты сам это поймёшь…
Взгляд Пресветлого затуманился, и казалось, будто он сейчас не видит ничего ближе звёзд. Как ни был Городецкий смятён – всё же мимоходом подумал: кто такая эта королева, что взяла сердце шефа в полон? А впрочем, будь Антон более опытным магом и соображай он сейчас получше – он бы заметил, что на самом деле Гесер смотрит на чучело совы, сидящее в шкафу на полке…
Наконец начальник Ночного Дозора перевёл взгляд снова на своего сотрудника:
– Так что всё не так плохо, поверь мне. Пожалуй… пожалуй, память я тебе всё-таки сотру, а то с тебя ведь станется просто себя загрызть… «В поле» ты у меня не пойдёшь, по крайней мере, в ближайшие лет несколько. Сиди, ковыряйся в своих программах, понадобишься – призовём.
– Спасибо вам, Борис Игнатьевич!
– Да что там… Сейчас я постараюсь всё сделать быстро и чётко. И не бойся, я хоть и выдохся за последние дни – но чтобы помочь тебе, мне не понадобится даже подходить близко. Готовься… смотри в глаза. Да, вот ещё что: я тебе ставлю на всякий случай блок от влечения к своему полу. Я не того боюсь, что к тебе начнут приставать – в этом случае ты сумеешь за себя постоять. Я того боюсь, Антон, что ты начнёшь гоняться за химерами. Искать тень… Эраста своего… Петровича. Всё, молчу, молчу. Расслабься… гляди в глаза.
Городецкий повиновался, опершись локтями на стол и чуть подавшись вперёд. Сейчас он видел перед собой не Гесера, а любимое, тонкое и умное лицо, озарённое чуть печальной улыбкой. Потом вдруг фигуру Фандорина окружила толпа народу, над головами протянулись блестящие поручни, за которые хватались десятки рук. Это Пресветлый вытаскивал из линий вероятности образ будущего. Весьма расплывчатый, но московское метро там присутствовало непреложно. Над головой коллежского советника, на тёмном вагонном стекле, проступила классическая надпись: «Места для пассажиров с детьми, лиц пожилого возраста…» Добрую половину надписи закрывала чья-то спина, слишком закруглённая буква «З» с расстояния да предвзятым взглядом запросто читалась как «Э». Вот и плыло, качаясь, по подземной тьме: «Эраста…» И вдруг словно кто ловко выдернул из колоды карту, сменив короля на даму. Фандорина на картинке больше не было. А лица женщины, занявшей его место, не видели ни Гесер, ни Городецкий – оно было словно в тумане, мелькали только белокурые волосы… Надпись на стекле размылась, стёрлась до нечитаемости.
«Получилось!» – мысленно воскликнул Пресветлый. Антон же сидел, уставясь невидящим взглядом прямо перед собой. Скоро он очнётся у себя дома, на кровати, с чётким осознанием того, что сегодня у него отгул и можно дальше спать в своё удовольствие…
* * *
Через несколько лет страна начнёт зачитываться книгами о приключениях Эраста Фандорина. И тогда у Антона Городецкого в столе на службе поселятся карманные «Особые поручения», бессовестно заигранные у тёщи.
Это ничего не значит. Просто иногда со смутной тоской перелистать страницы… потереть лоб, пытаясь понять, в чём неправильность печатного текста… ничего, конечно, не вспомнить, но закрыть глаза и вздохнуть из глубины души. А однажды взять и переписать на оборот обложки полный текст «Легенды» Цоя. И больше никогда её не слушать…
…А в повести будет много о маньяке, о Тюльпанове, его смерти и переживаниях Фандорина. Не будет только ни слова о снах господина коллежского советника. О странных, неясных видениях, с нечёткой картинкой, словно смазанной мокрой тряпкой, о горячих прикосновениях, о тёплом взгляде, который мелькал и исчезал.
Ни слова о том, до чего же не любил с тех пор Эраст Петрович рассветы.
И о том, как жадно он вслушивался в каждую новую песню. Словно надеялся уловить что-то знакомое…
Июль–октябрь 2006