Варина химия. Юлия Волкова

Юлия Волкова

Боже ж ты мой! Что за пытка, вставать каждый день в половине шестого! Летом еще, куда ни шло - светло, а зимой и тьма, и холод, и вообще, обидно…Но раз надо, значит надо. Варя вылезла из-под одеяла и, укрыв получше братишку Вовика, еще не до конца проснувшись, спустила ноги и съехала с высокой кровати на пол. Половицы ледяные! Варя судорожно нашарила обрезки валенок, сунула в них застывшие ноги, и, чуть повизгивая от холода, стала одеваться. Поплевав на ладони, заплела свои огромные косы и упрятала их под платок. Косы у Вари толстые, золотистые, предмет зависти всех теток в столовой, где Варя работает ученицей повара. «Варька, косы-то прячь, когда по улице идешь…Мало ль озорников – отрежут!» – шутя предупреждали поварихи, а иногда сам шеф, сняв с головы колпак, похожий на белый цилиндр, гладил себя по лысине и подначивал: «Варька, а Варька…я уж клей сварил, – режь косу-то, я себе наклею», - и, хватая огромный нож, бросался к хохочущей девушке.
Вздохнув, Варя натянула стоптанные боты, а обрезки валенок отнесла к кровати – братишка встанет, наденет…Мама уже ушла на завод, значит надо поспешать на поезд. Варя все-таки заглянула в чугунок – вчерашнего «горемычного» супа было совсем мало. «Горемычного» вот почему. Вчера, когда девушка везла санки с привязанным на них бидоном, то санки опрокинулись, и половина супа вылилось. Работавшая на кухне при местной больнице соседка в благодарность за то, что Варя часто сидела с ее пятилетним пацаном, отдавала «многодетным» - у Вари был и брат, и сестричка, умершая в блокаду – остатки обедов. Сама соседка по вечерам часто уезжала к какому-то своему хахалю. Муж ее, как и Варин отец, пропал без вести. Никто не корил соседку, за то, что не ждет…Может, уж, и некого ждать-то… Но Варя не понимала этого. Она видела, как мама замирала при каждом стуке в дверь почтальона. Вот, мама же ждет отца! И Варя ждет, и Вовик…
Вчера было такое спокойное, весеннее небо, что невозможно было удержаться, чтобы не заглядеться в него, не представить себя летчицей, чтоб непременно, в форме, в фуражке – все б глядели из окон и удивлялись: «Ты глянь, Варька-то!…» Но под фуражку не влезут косы, а что, если попробовать – может, влезут? – Неожиданно мечты оборвались: Варя вдруг поскользнулась и шлепнулась…
…Судорожно, горстями хватала Варя зернистый, ставший оранжевым снег, и бросала в бидон – хоть немного пролитого супа собрать! Слез не было. Варя давно уже не плакала, как и мама, а если вдруг хотелось заплакать, то лишь широко раскрывались глаза, и в них замирало что-то жгучее и щипало: даже слезы отняла война…
Вот такой был вчера у Вари невезучий день, но если б все только этим кончилось…Варя вздохнула: есть хочется, но прикрыв крышкой чугунок, отошла от стола: «На работе дадут, мне-то… пусть Вовка все ест». Белобрысый, «прозрачный» братишка был вечно голоден, и, как сам говорил, имел «кишку журчащую». Варя надела пальто и вышла, осторожно притворив дверь, которая все-таки оглушила: тр-р-р!..
В поселке спят. Кажется, что в домах и нет никого – такая тишина. Снег не блестит, поэтому темно. Снег начал таять, но ночью морозит, поэтому под ногами ломко похрустывает. Звезды яркие и колкие. Варе кажется, что вообще весь мир теперь знает о приключившейся с ней вчера бедой, даже звезды норовят уколоть…
Добежав до станции, Варя вошла в вагон поезда, устроилась у окна, поджав под лавку ноги. Часто, ближе к Москве, в вагон вваливалась веселая ватага студентов. Ребята все были и красивые, и умные, но среди них был один, как через несколько встреч обнаружила Варя: самый красивый, самый умный, самый, конечно уж, сильный. И вообще, с каждой новой встречей Виталий – его так звали, – казался Варе все более самым-самым…Студенты познакомились с девушкой. Ее косы привлекли внимание. И впрямь – две толстенные, точно бутафорские. Ребята даже поинтересовались: свои ли? Варя хмыкнула, покраснела, хотела пошутить, но смутилась. Да и шутка-то не выйдет. Хорошо шутить, отвечать остроумно и метко, когда ты красив, хорошо одет, сыт. А Варя, обычно, нарочно норовила в толпе затеряться, чтоб не так уж видны были ее наряды: полинявшее пальтишко, для «форса» заколотое у воротника большой булавкой, боты, которые вероятно еще в гражданскую грели чьи-то ноги, старый серый платок на голове. Довершал экипировку рыжеватый чемоданчик со сломанным замком и поэтому стянутый бечевкой. Конечно, все понимают, что время тяжелое, послевоенное, но не будет же Варя кричать всем, что приехали они под Москву не только без вещей, без одежды лишней даже. «Это-то ничего, оденусь скоро как все» – думает девушка, - а вот внешность-то не исправить уже: широкие скулы, глаза раскосые, маленький носик, словно прыщ, к тому же обмороженный, только что косы…
А вчера с ней такая история приключилась: как обычно, после работы – Варе всего шестнадцать – втиснулась она в вагон и «попала» к студентам. «Что-то они сегодня рано обратно…» – подумала девушка.
- А-а, знакомая… - улыбнулся один, - что это вы так рано?
- У нас двух лекций не было, - соврала Варя.
- А мы сегодня зачет по органике свалили! Ты, Варя , не представляешь, какой у нас зверь преподаватель! У вас, хоть и МГУ, а преподаватели более либеральные. (Варя соврала студентам при знакомстве, что учится на химфаке, в МГУ. Как ей хотелось учиться там! Но…)
- Да, у нас добрые… - ответила Варя, и, чтобы не покраснеть и не смутиться окончательно, представила себе столовского шефа и добавила, - Есть один добренький, всегда пятерки ставит…
- Что ж, МГУ это конечно… - вмешался Виталий, - марка. Но это еще не говорит о том, что знаний там дается больше. Это я, Варя, не в порядке намека… - Виталий посмотрел на нее голубыми круглыми глазами и улыбнулся, при этом ловко откинул назад волосы со лба. Варя с благодарностью глядела на него и торжествовала: «Спас! От дальнейшего разговора спас!»
- О! Варя, конечно, знала, что есть такая интереснейшая наука - химия, но коснулась-то ее едва-едва…Ах, химия, химия! Сейчас, работая в столовой, она часто слышала от шефа: «Кухня, Варька, это тебе такая химия – держись!» Поэтому, может, при слове «химия» ей и представлялось что-то неясное, бурлящее, мудреное.
Расплата за вранье пришла неожиданно. После разговора об экзаменах, ребята заспорили о последнем органном вечере. Виталий восхищался, а другие ему яростно доказывали, что «органист явно не понимает темы, слышит только себя!», употребляли какие-то совершенно непонятные Варе слова, будто не по-русски говорили. Но Варя слушала и верила, что прав Виталий. Раз он считает концерт удачным, так и есть. И, наверное, он лучше понимает, что «органист музыкально одарен» и что-то еще, очень умное – Варя не может повторить. Варя восторженно глядела на Виталия, улыбалась, и, хотя органа она никогда не видела и не слышала, она тут же представила себе что-то огромное, гудящее, что… вдруг напомнило гул самолетов, и тогда Варя неожиданно зажмурилась – орган уже не представлялся таким добрым чудом…Но стоило ей открыть глаза и увидеть синеву глаз Виталия, такую прозрачную синеву, как верилось сразу: «Нет, это совсем другое – орган…»

Студенты начали проталкиваться к выходу. Варя дернула свой чемоданчик, чтоб не мешал, и – то ли надавил кто, то ли бечевка вдруг лопнула, – Варя ойкнула, у нее сердечко замерло… - из чемоданчика посыпались на грязный пол цыплячьи лапы да петушиные головы…И сразу легким стал чемоданчик…

Строгие порядки в офицерской столовой. Время тяжелое, голодное. Всего-то два года, как война кончилась…Варю жалел шеф: это ж надо? Блокаду пережить…Да еще мать ее еле ходит, да брат-малолеток …Настрадались, горемычные…Сестричка Варина – Ольгушка, так и осталась там, в страшном, зимнем Ленинграде, похожем на гигантское пустое, черное окно…И, нарушая все порядки и уставы, наполнял шеф Варькин чемоданчик, чем мог: если бывали куры – головами да лапами…

…Варя, готовая провалиться сквозь заплеванный пол, присела на корточки и стала судорожно подбирать петушьи головы и желтые лапы, от которых почему-то зарябило в глазах… Толпа раздвинулась и все, в том числе и студенты, с удивлением взирали на ползавшую у них под ногами девушку, подбиравшую в чемоданчик его странное содержимое.
А затем раздался смех! Словно ударили! Словно выстрелили! Ох-ха-ха!
- Это что ж…у вас в МГУ… всем петухам головы режут? – донесся до Вари здоровый хохот Виталия. Его хохот!..
- Втянув голову в плечи, словно желая спрятаться, исчезнуть, Варя быстро подбирала с пола лапы и головы. Двое из студентов бросились ей помогать.
- Разбойница! – смеялся Виталий, - вот это да!
- А ей хотелось вскочить и ткнуть скрюченной желтой куриной лапой в лицо Виталия. Как он смеет?! Ведь Ольгушка…Ольгушка…
- «Зивотик болит…зивотик болит…» - в ушах вдруг возник слабый, монотонный голосок сестрички. И уже не хотелось, как в первый момент, плакать от стыда или смеяться истерично и беспомощно, чтоб скрыть стыд. Стыд? Почему – стыд…Да неужели голода стыдиться можно!.. И вот теперь, когда рухнул мир таинственный, манящий, рухнула первая любовь, если это была она, и цыплячьи головы с серыми клювами, с закатившимися тусклыми глазами, желтые лапы - все это усилило кошмар, в котором исчезло все разом, – Варе не было стыдно. Она вдруг увидела сухие, жуткие, пустые глаза мамы, стоящей над мертвой Ольгушкой, услышала глухой, страшный голос: «Отмучилась… доченька…»
Те же двое студентов, что молча помогали Варе, перетянули кое-как чемоданчик, и она, подхватив его подмышку, поднялась, и, изменившимся, грубым голосом выдавила, глядя в лицо Виталия:
- Э-э-эх!.., отвернулась, и вдруг в изнеможении, ничего уже не соображая, уткнулась лицом в плечо какой-то пожилой женщине, а та, осторожно гладила ее по голове и говорила глухо и твердо: « Ничего, доченька, ничего…»
А те двое студентов, что помогли, слегка похлопали Варю по плечу: «Ничего, ничего…», а один обернулся к Виталию: «Заткнись, химик…»

Варя смотрит в окно - светает. Синий рассвет обещает хороший солнечный день. Варя смотрит на весну, проснувшуюся за окнами и думает: « Зачем только была война?..» Ведь и до войны было и солнце, и весна, и отец был – Варя вспоминает, как не часто приходилось видеть его – офицера флота… Когда родилась Ольгушка, то он ворвался неожиданно, словно ветер с моря, огромный, в тяжелой мокрой шинели. Сгреб их всех: и маму, и ее, свою любимицу Варьку, и Вовика, и даже запищавшую Ольгушку, задергавшую своими маленькими розовыми ножками…Отец схватил эту ножку, поцеловал и пощекотал усами, засмеялся так, словно это его щекотали…
В то время мама одевала Варю красиво: заплетет косы, что ниже пояса, нарядит в белый костюм с красной птицей на кармане, на ноги туфельки…Хоть и была Варя совсем девчонкой, но приятно, когда тобой любовались…И мама, молодая, красивая, гордая своими детьми, была словно с какой-нибудь знаменитой картины…
И вот – война! Отец писал то часто, то редко, а потом пришло: «Пропал без вести…» На глазах мама старела, даже не старела, а…страшной становилась, особенно, когда она стояла низко-низко нагнувшись над Ольгушкой, похожей на игрушечную старушку, смотрела на глаза дочери, закрытые такими тонкими веками, что думалось – это не веки, а остановившийся потухший взгляд…В эти моменты мама была не похожа на себя: косматые полуседые волосы, широкие сухие глаза…

- Варька! Проспишь! – Варя вздрагивает и несколько мгновений ничего не понимает. Замечает, наконец, свою наставницу – тетку Настену. Она тоже ездит из-за города на работу.
- Варька! Вставай! – тетя Настена тормошит девушку.
Поезд подходит к Москве.
- Здравствуй, тетя Настя, - хочет улыбнуться Варя, но вместо улыбки кивает и встает.

В столовой утренняя «запарка»: грохот, гром, уже успели запотеть стекла. После свежего весеннего утра на кухне особенно душно, и уже выползают из своих щелей незримые запахи «первых блюд», «вторых», «третьих»…Женщины раздеваются, оставаясь лишь в трусах да лифчиках, накидывают халаты прямо на голое тело – смену у плиты постоишь, – словно в тропиках побывал!
Восемь часов. Начало смены. Варя застегивает халат, укладывает короной волосы, прилаживая их под огромную накрахмаленную «чалму». Сегодня, как никогда, не хочется работать. Кухонная «химия» мнится ей каторгой.
- Варька! – кричат ей, - иди скорей, твой генерал приехал!
Часто в столовую ходит завтракать старый генерал, герой гражданской и последней войн. Грозный, с усищами огромными, строгий с виду, в форме своей красивой, подозвал он однажды Варю:
- А подит-ка сюда, красавица…
И, когда, немея от страха, Варя приблизилась, старик внимательно, чуть прищурившись, посмотрел на ее скуластое, застывшее лицо и вдруг крикнул весело да громко, словно Варя могла не услышать:
- А изжарь-ка, ты, мне, красавица, яичню! Да с сальцом!
И, когда дрожащими руками Варя поставила ему на стол сковородку, тот лукаво сощурившись, подмигнул:
- Да не съем я тебя! Не бойсь, дочка… Вот яичню твою – это да!..
А поварихи-то у шофера все про все вызнали: генерал строг, с непорядку лют, с нерадивыми крут, с гражданской в седле, двух Героев имеет. Как тут не онеметь от страха!

- Варька, ты спишь, что ль? - тетка Настена смеется, - генерал прибыл, иди скорей…

Варя, смутившись на секунду, поправила «чалму», одернула халат, повела плечами и пошла на кухню, пошла смело, уверенно. А дальше у нее своя, Варина технология, своя «химия». Она лихо и точно бьет по яичной скорлупе, и, разъяв половинки, ловко опрокидывает их, выплескивая на раскаленную сковородку содержимое. На сковороде масса схватывается и желто-золотым гребешком застывает в центре, а по краям прыгает и пузырится белое поле…Ну, чисто – петушок, золотой гребешок. Это то, что надо! И, вся сияя от гордости, девушка ликует, обращаясь мысленно не то к самой себе, не то к Нему, кого она еще не знает, но уверена, что все-таки встретит когда-нибудь: Сильного, Смелого, Настоящего…Вот тебе и химия! Вот это – химия! Попробуй-ка?!

А тетка Настена, подталкивая локтем поварих, наблюдающих за Варей, шепчет:

- Варька-то, Варька…ты глянь! Сияет, будто ей орден дали!…Тссс…

А за потными окнами кухни уже восходит весеннее солнце и осваивается все сильней и сильней вызванивать свою любимую песню сумасшедшая, веселая капель: «День-деньской! День-деньской!..»
И девушка счастлива. И даже в мыслях своих такого упрека не держит: «Вот, мол, я голодная из дому пошла, чтоб Вовику супа больше досталось, а генерал яичницу с салом трескает.». - Он воевал…Да и кончится скоро голод, и мама, быть может, не будет съеживаться, когда дети ее что-нибудь грохнут, и руки у нее перестанут трястись, и не будет она иногда тихонько говорить сама с собой… Но это конечно очень-очень не скоро, это очень трудно…в тысячу раз труднее всяких «химий».