Осторожно - Бунин

Если подобрать его в чистом поле, как зазевавшегося пастуха, запихнуть в одномоторный самолет и после долгих грузных кругов поставить на краю клепаного порога, под которым километровая пропасть – что окажется? Что он теперь при настоящем деле. Что возможность подвига – с учетом его нервов – ему уже открылась. Не окажется ли что душа его, легко истрачиваемая, как пыльца на крыльях лимонницы, возмутится прыгнуть? Ведь долгое лечение, заграничное, что в нём могло развить? - черную меланхолию. А для отваги, спорящей с пустотой – КАК ВРОДЕ ждешь надсадного аккорда.
Но прыгать надо. Сперва заставим утоптать его, с колонной добровольцев, снег на полосе. Аэродром мы выберем заброшенный, где-нибудь в Сибири, технику – времен войны, пилота – пьяного не то чтобы в дымину, но все ж осатаневшего уже.
Не кажется ли вам: утаптывание полосы немного зацепило его гордость? Топчи, барчук, топчи. Ишь молодец - в парашютистском шлеме, правда, держащемся скорее на плечах, и внутришлемные ремни висят как ленты бескозырки).
Фанерный “кукурузник” вытянулся коброй, набрал натужно высоту, инструктор перекрикивает шум мотора. Бунин видит, как первый доброволец сгинул за борт. Другой как вепрь рухнул, как кабан. Теперь тебе.

Оставим эти иллюстрации, нам ясно: у него пиликает в нутрях, и замороженные шнурки на ботах по щиколоткам бьют - что, Бунин? Испарина в усах, как у таксиста с горного Цхинвали. Ты думал, прыгнут вниз твои ключицы, сухожилья, кость и мясо, волосья, шкура - нет!: сознание твоё летит. Давай лети, трепещущий веками, тревожный беспокойный сын.

И Ваня прыгнул.

И вспомнил ты – не прошлую: непрожитую жизнь.
Как утлый челн, чертил зигзаги в вихре, в воронку ухо ветер превратил, а в членах, в органах организовалась слабость, парусность. И никого вокруг, один, один, один.
Кольцо нащупал. Вальсирующий, ты тихо прошептал: раз, два, три.

Раскрылся купол, белый шелк раскрылся, и ты как будто очутился - под юбкой-колоколом, здравствуй, мама!
Вдруг – видим – ты забыл о пустоте, оставил в воздухе слюну, чтоб посмотреть, куда она летит… И вспыхнул с живота запасный парашют. Всучил ногами и заплелся в стропах мухой.

/Теперь отдадим ему приказ, и отдадим без злопыхательства, отмечающего такой великий ум, как ум амбивалентого Розанова, или, говорят, Лермонтова, - вот они в воздухе в пару соприкоснулись и сплели руки – : приземлиться ему в Арктике. Как это сделаем? Легко! Понятно, что инструктор человек не многожильный, не свесится с борта самолета и не кинет в голову Бунина какой-нибудь мосел, чтобы обозначить, озвучить эту инструкцию и привлечь внимание Бунина: у него и так от свиста ветра мозги скворчат, как пули в барабане… браунинга. Есть ли барабан у браунинга?/
Из-под юбки – на венчальный лед.

Каска велика, и съехала на лоб, и ты подумал было, что лопнули глаза, нет-нет - это телефон, Бунин, телефон! В платиновом корпусе, ладный как слиток, портсигар с звеньями бриллиантовых клавиш призывает тебя, это апофеоз, Бунин, запрокинь руно волос своих, прислушайся; что говорит тебе голос: приземлись в Арктику, или разорвут тебя в прах стропы, все 28 строп, и пронесутся перед глазами годы, обглоданные, как вяленая рыба на шпаге, которую на итальянском пляже разносила мегера в дырчатой шляпе…
Все хорошо, все ладно с тобой будет, Бунин. Ты тяжестью своей влеком и потому спокоен, буйный Бунин. Через рубашку видишь масть. Как будто ловишь на лету опаловую шишку кипариса, уроненную белкой, шиншиллой, ибо Бу…
Ибо Бунин сам себе потомок, сам конвейер страха.

- Звонок другу! – просит наш подранок.
Позволим ли ему звонок? Позволим. Цукатами прян воздух.
Бунин просит, чтоб расстелили карту на земле, теперь он сможет кирзачом ударить в белый материк, в благословенный лед, как будто взыскивающий его стопы. Застопорился ход истории, и нужно новое на кон поставить.

И все бегут и расстилают карту.
Берегись.

Бежит по аэродрому к нему Куприн, и Кафка, весь зажатый; стремится Оноре Бальзак напрягши бычью шею и брыли распустив, и Леся Украинка – Лариса Косач-Квитка; бегут и Шестов, и Шмелев, и Ерофеев, звеня бутылками в авоське, скачет; архангелом со смотровой плозадки на всё взирает Северянин, Акутагава мчится резвым рысаком, и психопаты По, Рембо и Валери; как богомол влачится Ходасевич, терзаемый червями Гоголь, Волошин в хламиде беспардонной в скачке парит, Мисима в кимоно, старлетка Анна, Серж Голон плетутся вдоль аэродромного забора, Олесь Гончар с рук стряхивает глину.

Закончен затяжной прыжок.