Второе зачатие

Я воспитывался бабушкой. Мама моя активно занималась женработой — это означало, что муж ее был офицером. Все силы они отдавали своему делу, он — военному, она — обес¬печению тылов. Отец говорил, что со своей задачей мать справляется отлично.
Что касается лично меня, то родителям я был до лампочки. У папы — стрельбы, у мамы — женсоветы. Я оказывался у бабушки, которая была нормальным человеком, «не изуродованным идеологически, как твои несчастные родители», — ворчала она.
Воспитанием бабушка не докучала, ходила каждое утро на Привоз с бидончиком для козьего молока и регулярно им меня поила. Любила она меня так, как только и любят врагов своих врагов. Всерьез.
Про врагов врагов мне объяснила соседка Дуся. Она ска¬зала: все дети всегда враги своим родителям, потому что ра¬дость жизни отнимают. А внуки эту самую радость вроде как возвращают, в свою очередь отобрав у своих родителей. А уж они известно чьи враги. «Ты не переживай, голуба, — говорила Дуся, — так завсегда в жизни велось...»
Мусорщик дядя Вася меня тоже учил. По окраинным улицам, где еще печи топили, собирал он жужелицу и уклады¬вал широким трактом от последней трамвайной остановки до окружной дороги. Говорил:
— Если этот мой жужелон слегка смазать средней жидкости бетоном, то и «КамАЗ» пройдет, ни трещинки не оставит.
Еще дядя Вася был сексуально одержим красотой. Об этом он так рассказывал:
— Стоит мне увидеть бабу с большими цистернами, меня
сразу с души воротит. И я бегу к тем камням, за которыми
девки патлы свои длинные глиной моют. А потом друг дружке
 
волосы расчесывают. И я гляжу, гляжу, аж ну до этого самого, пока не отпустит душу и не высветит до небесной голубизны. Девки-то все больше тонкие, блестящие, на статуэтки похожие. А раз статуэтка, то какая ж тут похоть, какой грех? Одна радость сплошная от созерцания красоты.
Однажды я решил пойти с дядей Васей красоту посозерцать. Он позволил.
— Только, — говорит, — ты ж не очень эмоции там
показывай, ты радуйся молча, сосредоточенно. А не то конфуз выйдет, вроде как не созерцать пришли, а непристойно и
подло подглядывать. И заклеймят нас на всю жизнь.
Испугал он меня, но я напрягся и пообещал.
Родители мои, как я понимаю, вели платонический образ семейной жизни. Дышали по ночам всегда ровно, и кровать у них не скрипела. Я проверял. Непонятно, откуда же я появился. Может, подкидыш или приемыш? Но стеснялся причинить им неудобство расспросами, огорчить их боялся. Думал, пусть лучше и не догадываются, что я в курсе...
О своем происхождении я думал часто, даже плакал иногда. Ну просто жить мне этот неясный факт не давал.
Оказалось, что в отличие от других детей меня не один раз зачинали, а два. Это абсолютно точно было известно дяде Васе.
— Первый раз, — задумчиво сообщил он, — были свадебные волнения, на руках он ее в дом вносил, туфельку невестину кто-то крал... Утром японское знамя гордо реяло во
дворе на веревке. Для порядку жизни. Значит, с первого разу
ты не получился. А вот второй твой раз... — тут дядя Вася
сказал мне: — Умри!
Но умереть у меня не вышло, из-за любопытства. И мы пошли... Туда. Там, среди девок, была одна — вылитая моя мать. Мне из засады казалось так, во всяком случае. Волосы у нее до пояса, а то, что пониже, то великолепие, упругое и хрусткое как антоновка... мне зубами захотелось, аж рот свело, и я замычал...
— Ш-ш-ш, — зашипел дядя Вася, — это в тебе бесы кочевряжатся, а ты молитву Иисусову почитай, ты красоту постигай смиренно — и через это пробьешься к вечному...
Все лето мы с дядей Васей через молитву Иисусову, смирение и красоту нерукотворную приобщались к вечному. До того самого раза, как решился он показать мое второе зачатие.
 — Умри, — сказал мне опять дядя Вася страшным голо¬сом. — Умри и только посмей затрепыхаться — вмиг обернешься жабой.
Третьи петухи еще не прокричали. Та, что с волосами и антоновкой, раскинувшись, как букет полевой, среди трав благоухала. А парень рыжий, неказистый такой («Тю на тебя, дурень, — шепотком ругнул меня дядя Вася, — то ж батька твой»), в траву присел, там, где букет рассыпался, а потом покачался на локтях и коленках и нырнул в букет, как под волну подныривают, на выдохе. Только и замелькали стебе¬лечки ее слабые, темными прядями обвитые, и царил над нежной полевой сладостью крепкий подсолнух отцовой головы. И дыхание было звериное, казалось, что кроты всю землю насквозь прогрызли, и сквозняк темный вселенский дышит, дышит, надышаться не может.
Да, видать, надышался.
И родился от этого я — рыжий и слаборукий бабушкин выкормыш.