Хозяин

 Дом стоял почти на обрыве. Вел к нему переулочек со слад¬ким названием Клубничный. По ночам в форточку залетали шум прибоя и запах йода. Лица редких прохожих разглаживались терапевтической тишиной, и жизнь поворачивалась приятной стороной — места вокруг дома были праздничные. Гулятельные.
 За спиной переулка звенели трели трамвая и суетился город. Оттуда приходил хозяин. Он открывал двери, бренча связкой ключей, застенчиво топтался на пороге и глуховато говорил:
— Не помешаю?.. Мне бы снасти взять, ну, удочки и прочее
рыболовецкое хозяйство. Пора готовиться к подледному лову.
 Уходил во вторую, не сданную и закрытую от меня комнату, куда молодой его зять свалил лишнее, не нужное жиличке, и долго там копался.
 Я же ставила чайник и поджидала, когда можно будет заманить его на чашечку и разговор. И начинался чай вприглядку.
 Мы были интересны друг другу.
 Матерый мужик, за шестьдесят, крепкий, с серебристым сиянием вокруг обширного лба, со странным выражением уcталой тоски и привычного напряжения в глазах. Будто думает он о чем-то, о чем никогда думать не перестанет, вся же остальная жизнь, — так, лишь обрывки мыслей, фрагменты событий — идет поверх той глубоко сидящей в его душе думы, о которой он, может, и не помнит уже, она сама в нем живет, отдельно от повседневности, которая лишь на поверхности. А там, в глубине, такой же обрыв, как за домом, и слышен прибой, и тянет йодом, как от раны.

— Я, — говорит, — не встречал женщину, которая бы ушла
на квартиру из дома. Не к мужику ушла, а просто так — на
квартиру. От собственного жилья, полного жизни и забот. У вас
что, радость все-таки случилась или несчастье какое?

— Счастье, — отвечаю грустно, — у меня много разных
счастий в жизни...

— Много не бывает, как и денег, — и хмурится. — Значит, роман?
— Значит, — соглашаюсь, — но не с мужчиной. Я роман
не кручу, я его пишу.

— Писательница... — тянет с непонятной интонацией. —
А дети как же?

— С мужем.

— А муж? — и чаек отхлебнул, посмотрев исподлобья.

 Какая-то странность в лице, какое-то отсутствие. Вроде
бы не весь он здесь, на маленькой кухоньке, сидит, вроде как еще где-то.

— Так вы книжки пишете... Покажите.

 Показала.

 Он долго рассматривал. И односложно сказал:

— Дадите?

— Возьмите.

— А вы увидели, у нас в доме книг нет.

— А большая энциклопедия? А всемирная история?

— Это не книги. Это полные тома учебников жизни.

 ...Дом у него образцовый с точки зрения хозяйки. Так все
замечательно устроено, что порядок поддерживается сам со¬бою. Не хочется его испортить небрежно брошенным свитерком или невымытой чашкой.
Продуманный порядок и чистота дома, как и тишина вокруг, тоже имели терапевтический эффект. Мне хорошо здесь работалось. И жилось.
Он здесь жить не смог.

— Почему?

— Потому что не хозяин. Умерла жена. И я все утратил.
И жизнь в доме. И сам дом. И только рыба в море моя. Рыбалка — главное в моей жизни, главное, что осталось.

 ...Два года тому случилось мне жить в соседней квартире за стенкой, где умирала Татьяна Андреевна. И жена моего нынешнего хозяина, тогдашняя соседка, пригласила в гости:

— Заходи, — приветливо говорила она, — посмотришь,
чего я такого напридумывала, улучшила и кухню, и душевую.
Видишь, я встроила ванну! Она ногами в кухню вынырнула, а
я сверху ее шкафчиком прикрыла, и раковину рядом поместила.
Ты видишь, какая гармония?

 Она гордилась инженерной смекалкой и тем, что теперь у нее ванна есть. Ни у кого в доме нет, а у нее вот — сверкает!

— ...Она лежала в этой ванне, — сказал хозяин бесцветным
голосом. — Я пришел с работы, а она в этой белой ванне ле-
жит. Смуглая, и руки плавают...

 Меня, наверное, осуждают. Я ведь вскоре к другой женщине ушел, после того как Варя утонула. Я таким стал — ветром сносило. Меня женщина и приметила, жалостливая, ухаживать стала. А я ведь уважителен к женскому полу. Варя была... второй у меня была. Мы хорошо жили. Шесть годов было прожито...

 А первая жена от рака умерла. Дочку оставила. Не люблю я женщин, — вдруг сказал тихо. — Они ведь как скажут? Руки-ноги остыть не успели, а уже другую подгреб... Но ведь в жизни все сложнее, чем это прямолинейное бабское понимание. Вернее, непонимание.

— Но если не любите женщин, то зачем... зачем с ними
живете?

— А человек не должен один жить. С детьми я жить не
стану, у меня характер тяжелый, чего им жизнь путать? Но к
женщинам я со всем своим уважением... Очень. Они это чувствуют. Принимают. А любить... Нет, никогда не получалось.
Вот разве внучку. Пока хорошенькая, как кукла.

— У вас, наверное, матери не было?

— Как это не было? А родил меня кто?

— Но растила не мать?

— Не мать. Полтора года было, как умерла она. И мы с
братишкой остались. Он годка на три постарше. Но точно не
знаем, с какого года; метрики, другие какие бумаги — все сгорело. Мы из раскулаченных. А отец пьяница был. ...А откуда
вы узнали, что без матери рос?

 — Многие мужчины, у которых не получается женщину
любить, ищут в ней не то, что она дать им может. Не жену, не
любовницу. Ищут свою маму. Хотят добрать недоданное жизнью. И к детям собственных жен ревнуют, потому что себе хотят такого же — такой же самозабвенной отдачи. А женщина не может соответствовать их... потерям. Ей нельзя половинить материнское чувство. Вот вы, мужчины, и обижаетесь, страдаете, что вроде как покинутые. Жалеете себя. А жалеть детей надо. Им-то, малым, вас, мужиков, недостает. Как правило. А если мама в потере, совсем погибельно для будущего — любовные дела наперекосяк могут пойти. Сами вот прочувствовали... Дальше-то что было?

— Бабушка в дом взяла, она жила пять километров севернее нашей деревни. Но, к несчастью, у нее была корова. И бабушку тоже раскулачили. А нас на улицу. Подобрали люди,передали отцу. А у него уже другая семья. И мы лишние рты.

 Отец пил сильно. И мачеха тоже. Дрались смертно, она все кричала: «Да я твоих щенков удушу!» Мне тогда семь годков было уже. Я слышу, боюсь. Что-то с тех пор во мне оборвалось, пуганым я рос. До сих пор боюсь. Что задушат. Она-то, мачеха, своего первого мужа задушила. Так что по ночам я не спал. Ожидал, когда начнет. Мы с братишкой по очереди спали.
Отец страдал из-за нас. Но потом ему люди помогли со¬брать мешок зерна, ржи, на приданое нам. И мы с тем мешком попали к дядьке. А отец отправился в Ташкент, тогда считалось, что Ташкент — город хлебный.
Но пришли в третий раз раскулачники. За иконами искали, перерыли все в доме. Что смогли — забрали, и наш мешок тоже. Им говорили — сиротский мешок, ни мамки, ни папки нет у мальцов, ничего, кроме этой ржи, — ну а кому мы без мешка нашего нужны?
И пошли мы по дорогам с братом Бога искать. Ночевали, пока снег не выпал, в поле: умнем сено, в ямку заляжем и согреваем друг дружку.
Я тогда узнал про людей главное, и вся моя жизнь это подтвердила: просить нужно в бедном доме. Подадут картофелину, корочку. Тряпку какую от своих детей отдадут. Они, бедняки, и собаке отломят. А чем зажиточнее дом, тем сильнее в нем от нужды отворачиваются, вроде как сглазить уже нажитое боятся. Добро-то от жадности прибывает, к загребущим рукам липнет...
Но я ухватил истину: то, что отдал, — то и твое. И вернется рано или поздно. Иногда — как чудо — вовремя! Да вы и сами это не раз ощущали небось?..

 Разговоры с Варей у нас были — ну, возрастные, если кто помрет первым... Обещались похоронить друг друга. Дом дочери отписать.
А с зятем моим вы уже пообщались? Это ведь он у нас домашняя администрация. Он с вами переговоры вел. Не оби¬дел? Вот, вижу, замок пытался в дверь врезать. Что, так и не вышло? Только дырку расколупал? Вы скажите мне, может, что из той комнаты, куда он лишнее-то сволок, вам для жизни необходимо? Чтоб для удобства вашего...

— Да вроде всего достаточно.
— А что же полы-то? — и хмыкнул непонятно.
— А что полы? Вымыла.
— Вижу.

 И молчит. А потом говорит:
— Брат вырос — летчиком стал. Он храбрым был, потому
что старший. Мы с ним Христа ради просить — просили. Но без
спросу не брали. Хотя... в отчаянии большом грабили как-то: заперли хозяев в доме, а из подвала картошку взяли. Поели и отперли...
 От большого голода и тоски такое получилось.
Работать рано начали. Он строг был, брат-то. Баловства не допускал. А я тоже, как подрос, по следу его подался — в армию. Хорошо служил. Исправно. Награды имею.

И, поднимаясь из-за стола, мягко вдруг произнес:
— Спасибо, что посидели, поговорили... Так я книжку вашу
почитаю. Это странно, что вы себе такое дело выбрали.

— А если бы самолетом управляла, было бы менее странно?
Он оглядел меня с сомнением и ответил:
— Не люблю женщин, ну не получается! Но уважителен, ей-Богу, уважителен. Ко всему вашему племени. Другие вы, чем мы, мужики. Как инопланетянки. Уважителен к вам, но — безжалостен.

 И потопал в закрытую от меня комнату за удочками и застрял там надолго — большой, замешкивающийся на каждом слове. С въевшимся в душу страхом, напряженный от недо-любленности, уже пожилой мужчина. Недосмотренный полуторагодовалый сиротка. Семилетний мальчуган с убежавшим под лоб взглядом, с никому не нужной птичьей лапкой, протянутой к людям.
 Лишний рот, который оттолкнули от бабушкиной коровы, от мешка с отцовским хлебом...

 И ни одна женщина, ни в одной теплой и ласковой постели не сумела отогреть, оттаять сердце этому мужику, ставшему хорошим воином. Потому что невозможно вернуть мужчине то, что недодано мальчишке женщиной. Невозможно вернуть маму.

 ...Я уходила в город, а хозяин все копался с лесками и крюч¬ками, и даже дверь не вышел закрыть, пришлось запереть его.
А когда я вернулась... Он ушел, конечно же. Но на голый,вымытый мною пол, с которого хозяйственный зять бережливо скатал ковры, был постелен веселый шерстяной палас, и в прихожей растянулась серая домотканая дорожка, а на краю ванны — той самой, белой, где Варины смуглые руки плавали, — лежали новенький брусочек мыла и рулончик туалетной бумаги.