Чужое письмо

Мне стыдно. Мне стыдно с детства. Того, что я «он», а не «она». Что мамы у меня нет, — она, хорошая и красивая, умерла рано, молодой. Но я успел узнать и полюбить ее. И запомнить.
А отец уже очень немолод. Вздорный в семье мужик, пью¬щий, гоняющий своих часто меняющихся женщин. Зато на работе, говорят, цены ему нет. Прекрасный, грамотный специалист и душа-человек.
Знакомая отца Люба часто мне повторяла: «Хороший он, не сомневайся. А что дома вредный, так это работа тяжелая, это он от работы себе роздых дает».
Мне стыдно за отцовские «роздыхи». Но куда деваться, куда деваться, я и отца люблю через этот стыд.
И когда несли перед гробом его ордена, я все от мысли не мог отделаться: ордена надо успеть забрать, пока кто-нибудь из военкомата не отколол их от бархатных подушечек... Ордена надо успеть забрать, чтобы новая отцовская жена не сняла их пацану своему на игрушки. Ордена надо успеть...
Стыдно, что не о том думал, о чем думают у отцовского гроба. А о чем у него думают? Вот вы, вы, к примеру, о чем думали? Я жену как-то спросил, она ответила — о ромашке. Я ромашку, говорит, ему под китель положила, на сердце. Мы с ним ромашки любили. А перед тем как крышку прибить гвоздями, стали из гроба цветы вытаскивать — не положено, мол. Кто-то из людей сказал: девочка ромашку под китель засунула, надо бы вытащить. А девочка, жена то есть, руку папе на орденские планочки положила и думала, что не уберет руку, а сами они не посмеют. Еще она сказала, что об орденах тоже думала, боялась, что заберут военкоматские. Наверное, об отцовских орденах все дети военных думают.
Мне и перед женой стыдно, что она, хрупкая, детей вынашивала, рожала, кричала, бедная. А я посуду мыть забываю, и на рынок редко хожу, и вообще живу как все мужчины: работа, телевизор, газеты, на диване полежать... И ремонт для меня — да вот как для вас, все мы похожи в главном... И за сына я ей ничего не подарил — ни колечка, ни сережек, как все это делают.
Сегодня же мне особенно стыдно. Я сегодня прочитал письмо. Чужое.
Жена вечером пришла с работы раздраженная, спать легла сразу. А завтра — первое сентября. Посмотрел я: брюки мальчишек она на кресло бросила, и рубашки там же — все измятое. Думаю, когда же она погладит, им же к восьми утра идти. Ну и завел будильник на шесть тридцать. А когда будильник зазвонил, жена вдруг кричит на меня сонного: «Ты зачем будильник на так рано завел, житья от тебя, дурака, нет!» — «Но тебе же, — говорю, — детей надо успеть в школу собрать». А она на меня вдруг шипом змеиным: «Так это ты для меня его на шесть утра завел, это ты обо мне заботишься?!» И понеслось... «Ты, — кричит, — лучше бы сам эти брюки с рубашками погладил, если такой заботливый! Я в четыре утра все перегладила, я сама знаю, что детям надо приготовить, всю жизнь в голове держать должна, а ты вон пять лет выбитое стекло в форточку вставить не можешь, а это, между прочим, Ирка твоя стекло зонтиком разбила, еще когда отец тут ей глазки строил... Ненавижу, — кричит, — дом твой! Ты почему меня в Москву не увез? Сам не живешь как надо и других заражаешь нежеланием что-то делать. И дом твой и тебя, — кричит, — ненавижу!.. Я еще целых полтора часа спать могла бы, а теперь вот ругайся...»
А мне стыдно слушать — это ведь не она, это псих в ней говорит все эти глупости, сваливая их в одну кучу. А стыднее стыдного для меня то, что права она во многом — и форточка, и не в Москве живем, и газеты читаю. А как без них прожить, если я не баба, а мужик, и все вокруг живут по-мужски, читая газеты регулярно и без стеснения? Но мне вот стыдно...
...Письмо жена написала ночью. До того, как прозвонил будильник. И дала мне прочитать.
Иду я на работу, а оно у меня перед глазами стоит — какому-то незнакомому Юре написано. Бог мой, думаю, она обо всем и со всеми говорить может и стыда не знает. Все предаст огласке — жизнь свою и мою.

 Пишет:
«Здравствуй, Юра! Пишу я тебе письмо, каких писать нельзя и умные люди не пишут. Пишу не потому, что пожаловаться хочется, и не для того, чтобы, в ответ приобняв, ты бодро сказал: «Ничего, держись, всяко в жизни случается, но ты крепись...» Пишу потому, что надо сказать, вот сейчас, в четыре тридцать утра, первого сентября тысяча девятьсот во¬семьдесят седьмого года — срок, видно, подоспел. И сказать тебе, потому что ты позвонил, и был твой голос, я осталась с ним, и вот разговариваю.
Долгое вступление, Юра. Был у меня вчера трудный день, сдавала работы на дирекции — ученый совет, по-твоему. Утвердили мой экспозиционный план выставки — хлопотно и долго это было. Потом я стояла в очереди за астрами, детям к школе. А хлеба не купила. Подумала — хлеб-то они сами купят. Оказалось, они тоже хлеба не купили. Зато два буке¬та астр в ванне плавают. Добавила туда свои, теперь плавают четыре. А ужинать не с чем — денег на хлеб не осталось. Ничего, не впервой. Через три дня зарплата. Потом картошку в мундирах ели, потом у меня повторился приступ стенокар¬дии (на работе тоже плохо было, но я дряни напилась — кордаронов и валидолов всяких).
И вот пишу тебе это нелепое письмо. А до этого проснулась около четырех — младший мой разбудил: «Мама, у меня червяк в попе». Делала клизму, успокаивала и внушала, что острицы — болезнь грязных рук и обкусанных ногтей. Уже после этого гладила и рубашки, и брюки, с вечера к школе не приготовленные.
Сейчас пять утра. Пишу, чтобы не думать. Знаешь, как это, — не спится, и думаешь: вот бы кого-то в угол загнать, и говорить, говорить, чтобы не сделать чего не надо. А ты бы мне водки дал, а? Водка — это замечательно. Не хочу я ду¬мать о том, что жизнь у кого-то, может, и лепо устроена, а у меня — тяжело и больно.
И с чего ты решил, что мне водку пить нельзя, а тебе с Мишкой можно? И с чего бы из петли тебя Мишка вытаски¬вал?.. Значит, ты тоже не можешь?
Есть разница между всеми нами: вы пьете потому, что не хотите мочь и хотеть не можете. А я хочу и мочь, и хотеть. Только чтобы тяжести и боли поменьше было.
 
Да, представь, мне не стыдно в этом признаться. Все я сама делала — детей поднимала, это главное — детей. Собственно, детей сами и поднимают, но вокруг много семей, где бабушки — это бабушки со всеми вытекающими последствиями. Приятными. А из нашей бабушки — минимум последствий при максимуме напряженности.
Жила-была я с теми мальчиками, с которыми детей своих сделала. В первый раз не случилось прожить долго — вот уж здесь бабушка помогла, даже развод по блату в три дня устроила без всяких там положенных примирений. Придумала я себе другого, который и нашего сына стал поднимать любовно и доброжелательно, и «за того парня» сумел. И вот я смотрю на него, другого мужа моего, хороший он, ну — лучше других, — что я, взрослых мальчиков мало видела? Я и сама взрослая женщина, Юра. Я сама уже двоих мальчиков сделала. А видела много больше двоих. Не потому, что шлюха, как ты заявил однажды, а потому что жизнь живу глубоко и крепко. Так что сердце не выдерживает. И душа от него отрывается. Но я мало того, что переживаю жизнь свою, так еще в слова ее заталкиваю и стихами со сцены: нате, слушайте, если сумеете, вот я так устроена. И это во мне хорошо, помогает выжить в трудном и человеком быть. А это, наоборот, дерьмо и убивает. Задушит — не только меня, но и до вас достать может.
Я устала, Юра, как «раб или собака». Дальше в этом стихотворении строчка «Сними с меня усталость, матерь смерть». Это не мои стихи, не мои просьбы, это харьковский поэт сказал. Но я даже от смертельной усталости не хочу избавляться таким образом. Я, по слабости женской, хочу переложить часть груза (большую часть, Юрочка) на мужчину. И уехать туда, где меня «отдохнут и вернут людям».
Еще девчонкой я ждала: мой мужчина придет, возьмет, унесет... ну, ты знаешь, чего и как ждут девочки от мальчиков: дочки-матери, магазины, черного с белым не носить, «да» и «нет» не говорить, вы поедете на бал? любит — не любит — плюнет — поцелует...
Все же дело в том, что в моей женской жизни я сама прихожу и... хотела сказать — ухожу, но ведь совру. Никуда, ни от кого я не ухожу. Я вообще уходить не умею. Я гуляю от души к душе, никого не отпуская и всех воюя. И — завоевывая. Тем, кто знает меня близко, уже не оторваться от моих (смеюсь и пишу) прелестей. Никого я не отпущу. Ни одного, ни другого, ни третьего. Упаси Боже меня нарваться в этой жизни еще и на четвертого.
И ни разу в жизни моей мальчики не были просто мужчи¬нами. Всегда через дефис. Да я и сама вечная девочка-жен¬щина. Все жду, и в тридцать шесть («Ты совершенно безнравственна», — говорит моя строгая приятельница, преподающая научный коммунизм), — когда же Он придет, возьмет и унесет. Куда, куда... «В светлый терем, который у моря».
Был у меня, Юра, сухопутный городок Белогорск в жиз¬ни. И случилось там со мной чудо девчачье. Он приехал, и нашел, и увел бродить по ночному городу. Ночь была долгая — вторые петухи нас застали в тети-Дашином доме. Спала она, мама моего приятеля Славика, а сын ее где-то в ночи с опергруппой мотался.
И вот вошел он, в майорской милицейской форме и за¬улыбался нам — в три часа ночи. На его кровати спит сын — не его, а мой, теплым детенышем пахнущий, на его кресле-кровати лежит малоизвестный мне Миша (а ему и вовсе незнакомец) , читает «Воскресение» Толстого. А на козьей шкуре, на полу, на пузе я лежу, счастливая, Мишкой не троганная, но уже найденная и присвоенная в чужом чудесном Белогорске, хозяином которого оказался майор со звездами на плечах. Лежу я на шкуре, читаю сказку о троллях и млею от ни к чему не привязанного счастья — ни к семейному очагу и имеющейся судьбе, ни к предполагаемой возможной судьбе, а тянется пуповина от пуза моего прямо к городу Белогорску, не меньше! И стоит над всеми нами — Мишкой, внезапным как поступок без предварительных размышлений, сынишкой моим и мною со сказкой в руках — майор милиции.
Картинка из советского кино о счастье под названием «Преступившая черту».
Утром Мишка увез меня с сыном из Белогорска. И никуда не привез.
А город Белогорск разросся в символ: город, куда можно уехать и где всегда есть человек, который тебя отыщет.
Еду я с тех пор транзитом, и конца-края не видно моему путевому счастью. И слава Богу, наверное».
 
Я, когда дочитал письмо, спросил: «Зачем ты мне чужое читать дала?» Жена отвечает: «Какое чужое, я писала». А у меня ощущение, что без разрешения вскрыл чужой конверт. Ни ревность меня не мучит, ни боль, ни страх, а только стыд, что в чужую жизнь влез, подглядел, как в замочную скважину.
Ушел я на работу, прихватив с собой будильник растреклятый, засунул его в урну и вздохнул облегченно. В обед жене позвонил: как вы там, все нормально? «Нормально, — отвечает, — займи десятку, надо за продленку завтра заплатить, купить хлеба и картошки».
А через пару месяцев подходит ко мне знакомый: «Да я бы за это убил, стерву такую. Читал?» Нет, отвечаю, не читал. Какую стерву, за что? «Да за публикацию ее. Это что же за рассказ такой перекошенный! Не знала, как о своей жизни написать, да еще тебя макнуть?! Всю жизнь мы перед ними виноваты — то зарплата маленькая, то молодость загубили... Но чтобы такое... Это ж твое терпение иметь нужно. Газеты тебе отшибла читать твоя стерва, что ли? Посмотри сегодняш¬нюю воскресную страницу, там твоей благоверной новый рас¬сказ напечатан... Прими мое сочувствие по поводу. А то заходи, выпьем, ну ее к дьяволу, перемелется».
Посмотрел я дома газету — а там рассказ, «Чужое письмо» называется. Как подглядела она все во мне. И так стало стыдно, когда прочитал я первую строчку: «Стыдно мне. Мне стыдно с детства...», что даже смешно. Сижу и смеюсь.


Рецензии
Когда прочла этот рассказ, вдруг словно очнулась от сна и осознала, что, оказывается, есть мужчины, которые могут завести будильник, чтобы жена проснулась и погладила детям одежду рано утром! Вместо того чтобы самому помочь ей, погладив вечерком! Как страшно жить! (Участливая улыбка).

С уважением.

Инна Юшко   24.09.2007 12:42     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.