Трель паскуды. часть третья

Вторую ночь, после короткого сумеречного дня, когда брюхатые облака почти царапались о вершины елей, я снова провел на дереве.
Лес уже не пугал. Я привык. Только голод и жажда мучили.
Под утро, когда едва рассвело, я сполз с дерева и стал искать грибы и ягоды, попутно смачивая руки в росе и облизывая их.
Руки после давленых ягод стали будто окровавленными. Лица не видел, но похоже и оно стало вампирским, поскольку чернику я заталкивал в рот горстями.
 Весь день я шел, стараясь размеренно в такт дыханию – три шага вдох носом, три шага выдох ртом - шагать и на каждом десятом шаге, как учили базарные воришки и заядлые охотники, вращал башкой по сторонам и прислушивался. Тайга не любит чужих. И не сказать, чтобы я был для неё шибко свой. Хотя и блуждали мы с пацанами, бывало по паре –тройке дней – ночей по тайге, ночуя у костра, когда ходили по грибы и ягоды, но делали мы это только в знакомых местах. Не дальше десяти – двадцати километров хаживали в один конец. Дальше - боязно было. Дальше, аккурат за третьей речкой жил местный Леший и его визги и вопли можно было в тихую ночь под Ивана – Купалу услыхать издаля. Пацаны специально с девками ходили слушать Лешего.
Да и взрослые, угрюмо советовали не соваться в те места, потому как есть там некая нечисть, Чертово место, люди оттуда вернувшиеся заболевают и умирают стремительно, при этом старея в день как за несколько лет. Страшные были рассказки и никакого тебе юмора. Верили.

Как-то в ночных посиделках, во время поездок за клюквой и морошкой, когда мотались человек по двадцать на огромном «Урале», в чертову таежную даль, я разговорился у костра с одним дядькой. Дядька был известным, сейчас бы сказали «авторитетным», сидельцем. Общих лет «ходок» - отсидок на зонах у него намотало уже за тридцатник. Коренастый, жилистый, словно с задубевшей раз и навсегда кожей, он был немногословен, все время смолил папиросу, держа её внутри кулака. Словно боясь, что кто заметит или ветер загасит.
Меня озадачило, что он никогда не матерился и не повышал голоса. Но все мужики, страшные матерщинники, обращаясь к нему начинали мяться и мычать, подыскивая нормальные слова и никто ему николы не баял как мне бывало: хули сидишь, антиллигенция ли чё, бля, - как говорили и друг другу, если видели присевшими. Слово «интеллигенция» у местных мужиков было таким же нарицательно – ругательным, как «пидарас» или «мудозвон».
 С Протасом Михалычем, так его величали, все были подчеркнуто вежливы и подхалимисты. Я сначала не знал. Пацаны после рассказали, что срока свои огромные – по десятке три раза – Протас Михалыч отмотал от звонка до звонка. А третий срок ему добавили за то, что он, выйдя за ворота лагеря в Ержаче, сказавшему ему вслед грубость конвойному «вэвэшнику» одним ударом сломал челюсть. А после, когда его пытались вязать целой толпой, покалечил еще троих. За это его «прессовали» на зоне несколько лет, но не сломали. Да и зэки мастевые за него подписались, и только тогда лагерное начальство от него отстало.
Разговорились мы на тему чё делать, ежели один в тайге остался. Страшно в тайге. Не любит она людей. У неё своя жизнь.

Михалыч рассказал, как полтора десятка лет назад, сподобившись на побег, его кореша прихватили с собой «окорок» - толстенького, только севшего и еще не исхудавшего на лагерных харчах пацана. Пацан был сам с деревни, сел по политической статье – за анекдоты про советскую власть, парень сдуру пересказал их в компании. Наутро его прихватил местный мент и передал «кому надо». «Кто надо» вхерачил ему червонец, как бывалому зэка с тремя ходками за вооруженный грабеж.
 Наивный и простой, он был находкой для матерых зэков, приблизивших его к себе, будто сына полка, чем он страшно гордился.
Как же, ему ведь доверили страшную тайну – скоро побег и пахан возьмет его с собой, потому как шибко полюбил его, как сына, которого на «малолетке», мол, менты сгубили и туберкулез…
Мастаки были зэки на такие рассказки. На деле вор – пахан никогда и женат не был, воровские порядки запрещали, а уж детей и подавно знать не знал, даже если где и приживал по случайности.
 В побеге он был ходячим продпайком, тот пацан. Его не грузили ничем, шел пустым, а чтобы не убег, привязали к старшому веревкой морским узлом, заверяя его, «лошка» деревенского, что в лесу много охотничьих ям на медведя вырытых, мол ежели свалишься, на кол угодишь, а с веревкой успеем удержать, спасем от гибели неминуемой.
На пятый день пути, когда все припасы сожрали, пацана удавили той же веревкой и закатили пир. Задержка в пути, чтобы завялить мясо пацана, стала роковой, «вэвэшники» настигли пятерых беглецов и застали за разделкой человечины…
До зоны живым довезли только одного, остальных забили сапогами разъяренные солдатики, которых тоже сплошь призывали из деревень…
Да и тот через год умер на руках у Протаса Михалыча на лесоповале, кашляя кровью просил Михалыча как тот откинется зайти к священнику, чтобы тот замолил этот его грех – каннибализм, не давал он ему покоя, все тот пацан ночами хаживал в барак и теребил за ворот: ты доедай уж меня, чё так оставил, кому я без ног-то сдался?!
Зэк с ума все равно бы сошел скоро, на весь барак ночами криком заходился: сгинь, нечистая, ты же мертвый чё те надо??!!

Протас Михалыч напугал меня тем рассказом до дури, но видя мой испуг, он решил поправиться и спросил: а вот ежели ты в тайге блуданешь, чё робить станешь, пацан?
Ну я тут выложил ему краткий курс выживания в тайге, какой знал, все же лес был мне знаком.
Аон все свое:
- а вот ежели и спичек нет, ножа нет, ниче нет, - мол, - тогда как?
Я ему давай заливать про солнечную линзу, как у Робинзона, из стекол от часов сделанную, а он все свое: ну вот нет у тебя часов, ну ничё нет, тока штаны с рубахой, да лапоточки твои штопаные, тогда чё?!
- Ну, не знаю чё. Тогда надо видать кору грызть, да по солнышку идти, все куда –нить выйдешь. След какой человечий обнаружишь…
- Да, брат, - затянулся Протас Михалыч в кулак крепкой «беломориной», - вот слушай как себя вести с тайгой, когда ты один на один…

Первое правило, - твердо изрек Михалыч. – не дрейфить! Человек - такая скотина, которая всюду выживет. Во-первых, сориентируйся куда ласты направить. После – пойми чего жрать и пить можно и как все это добывать. В-третьих, надо понять, где и как ночевать и чем обороняться, чтобы самому не стать ужином для зверья лесного. Если тебе все это понятно, стопудово ты выживешь и выйдешь к людям.
...Если, пацан, ты хочешь к ним выйти!
...Иной раз лучше мимо пройти. Лесные люди – они разные бывают.
Так и научил меня Михалыч, как фильтровать воду через мох, как искать ящериц и съедобную живность под камнями на пригорках лесных, какие грибы можно жевать, чтобы поймать дурь в голову и силушку в ноги – перед дальним переходом, какой травой зажевать сырое мясо, ежели поймать умудришься в самодельные силки или рыбу на пику наколоть на перекате. Где и как гнездышко соорудить, чем обогреться, как не простудиться, как дышать, если плохо стало или силы покидают.
Наверное ни в одной разведшколе таких глобальных знаний не дали бы. И самое ценное. Что рассказал мне Протас Михалыч, это как учуять намерения лесных людей, с которыми на лесных тропках судьба столкнет…
Сейчас, ступая по мягкому ковру из листьев, мха, слушая во все уши лесные звуки, я физически понял, насколько ценными знаниями поделился со мною старый зэка.
Правильно говорят, что опыт – это физическое знание последствий. Каждое свое действие я видел словно нарисованное на большом листе бумаги. Действие и его последствия. Последствия я обнаружил ужасные...
Взобравшись на пригорок, откуда можно было обозреть окрестности, я замер в страхе. Впереди, насколько хватало моих слезящихся глаз, лежал обугленный, словно укатанный исполинским катком лес. Он не был горелым, он был именно обугленным. Далеко впереди, наверное в паре километров, виднелась огромная черная яма - центр этого исполинского круга.
Это было то самое Чертово место, где люди стремительно старели.