Сундучок зла

 Вячеслав Колмыков

 
СУНДУЧОК ЗЛА
                Открыть всем правду без опаски
                Осудит Бог – Он им чета.
                Быть может, ждут подобной встряски
                Их зачерствевшие сердца!

1

  Говорят, весна действует на людей как-то особенно. Но, видимо, на всех по особенному. Детям предоставляется возможность гулять больше, чем в зимнюю пору, так как их родители уже не так беспокоятся о холодном воздухе, способном вызвать у их чад недуги, хотя, при этом, возникает другая проблема. Если раньше мороз не позволял испачкаться при соприкосновении со снегом или при падении на замерзшую землю, поскольку можно было легко отряхнуться, то теперь от пятен, брызг проезжающих машин или следствия любопытства ребятишек, удовлетворяющих его с помощь вхождения ими в лужу, нельзя было откупиться обыкновенными замечаниями и уговорами. Изменение окружающего мира, отражающегося в прозрачной стене капели с согревающихся солнцем крыш; воздухе, наполненном сладковатой влажностью и всевозможных запахов; появление сверстников в еще унылых грязных парках, безусловно, притягивает детей. У родителей появляется возможность посидеть на лавочке, отвлечься от повседневности, пока их сыновья и дочурки отмеряют шагами оттаявшие клумбы, поднимая с рыхлой земли затейливой формы комки, веточки, поломанные еще осенним ветром. Пожалуй, дети единственные, на ком останавливаются глаза стариков, также покинувших свои «берлоги», дабы погреться на солнце или одиноких особ, потягивающих пиво вприкуску с сигаретой. Одни сидят с задумчивыми лицами и не замечают никого вокруг. У других выражение наигранной заинтересованности и принужденной улыбки к чужим детям. А кто-то готов вскочить и бежать к завиденному объекту ожидания.
  Много лиц. Еще меньше характеров, скрытых в них. И еще меньше, когда натыкаешься на них в разнонаправленной толпе. Если в парках, у памятников и других местах вынужденного отдыха, можно запросто затеять разговор с незнакомцем, то среди прохожих такое вряд ли возможно.
  И вряд ли возможно найти человека в нашем городе, который бы обратил внимание на мужчину, идущего среди толпы в полном отрешении, с каменным лицом (некоторые бы сказали – «с убитым») и большим газовым ключом в руке. И если такой человек среди нас? Даже, если бы кто и сделал это, то задумался бы о нем лишь на секунду и снова окунулся в свои мысли. Мало ли их у нас? Вот так и он – шел и не обращал на других внимания. А, наверняка, у каждого есть свои проблемы, дела или горе. Никто не решится подойти и поинтересоваться у этого мужчины о его самочувствии. Значит ли это, что никто, этим самым, не хочет рисковать? Но чем? Что сдерживает порыв добродетели, которая живет в каждом, даже у преступника? Можно рискнуть деньгами, поставив на кон все, что есть или собственным здоровьем ради спасения чужой жизни. В первом случае можно все потерять или получить в сто раз больше прежнего. Но это меркантильный риск. Во втором случае выступает действительно, присущее только человеку, чувство, над которым нет времени раздумывать. Сколько людей проходят мимо нас часами, днями и даже годами, прежде чем решиться на грешный поступок или пока их сознание не станет искать выход самостоятельно. Иногда помогает. А иногда нет.
  Зеленое драповое пальто шло ему как нельзя кстати: отвечало вкусу и перемене времени года. Норковая же голубая шапка, видимо, еще согревала от вечерних холодов, когда зима на время не упускает случая поморозить кончики ушей. Такой контраст не смущал его и если бы так, то вряд ли в его гардеробе нашлось что-нибудь другое.
  Как он уже думал, его звали Харитон Кондратьевич Чекрыгин, ведущий инженер одной из служб при мэрии города. За пять часов, что он бродил по городу, его мысли обрели определенный порядок. Можно было сказать, что это совсем другой человек, если бы его кто встретил тремя часами раньше, а сейчас сравнил. Голова теперь гордо смотрела вперед собой, сутулость сменила прямая осанка, походка стала более уверенной. Но главное взгляд. Он уже не был отрешенным. Его глаза постоянно на чем-то останавливались, словно что-то искали. Когда стало темнеть, Харитон Кондратьевич начал заметно нервничать. Он то ускорял, то замедлял шаг, резко сворачивал или возвращался обратно. В конце концов, он остановился перед горящей неоном вывеской кафе.
  Так и вошел: с газовым ключом и растерянным видом.
  Первое желание – уйти из этого заведения – Харитон Кондратьевич поборол с помощью острой жажды принять что-нибудь на грудь. Было бы это в другой момент, он непременно бы ушел. Коричневые дерматиновые стены, дешевые, хотя и чистые скатерти на простых деревянных столах, тусклый свет производили впечатления не из лучших. Но после, его взгляд задержался на одинокой фигуре у бара. Мужчина лет пятидесяти, неуклюже подобрав ноги на поперечные трубки ножек, восседал на табурете, с кружкой пива, которую он держал обеими руками и отпивал с нее, точно туда налили не холодный напиток, а кипяток. Его можно было принять за дворника, слесаря или электрика, отмечавшего конец трудового дня, но пушистая соболиная шапка, лежавшая рядом, могла принадлежать, как минимум, среднему классу интеллигенции. Во всяком случае, Харитону Кондратьевичу так показалось. Очевидным было и то, что мужчина не был завсегдатаем этого кафе, так как, его движения отмечались застенчивостью, которую, несомненно, вызывала окружающая атмосфера. За столиками сидела в основном молодежь или семейные пары, забредшие познакомиться с местной кухней только потому, что некуда было больше пойти.
  - Вы позволите?
  Вопрос Харитона Кондратьевича Чекрыгина оказался неожиданным для хозяина роскошной шапки. Он быстро отодвинул ее в сторону.
  - Конечно, присаживайтесь. Здесь места всем хватит.
  - Вы так считаете? – удивился Чекрыгин, не ожидая от незнакомца подобной реакции.      
  Появился бармен и в ожидании уставился на нового клиента. – Стопочку для начала.
Когда заказ выполнили, Чекрыгин получил ответ на несущественный вопрос, о котором уже успел забыть.
  - Что считаю? – очнулся незнакомец, не сводя глаз с кружки. – Это метафора?
  Харитон Кондратьевич наклонился и внимательно посмотрел ему в глаза – светло-зеленые и маленькие, почти без ресниц, но, кажется, умные.
  - Какая может быть здесь метафора! Я буквально в буквальном смысле спрашивал.
  - Но вы, ведь, уже присели. А спрашиваете, видимо, из вежливости.
  - Вы правы, - согласился Чекрыгин.
  - Но мне приятно пообщаться с человеком, в котором сочетаются подобные качества. Савелий Кириллович Поляна.
  Чекрыгину протянули руку и только тогда он заметил, что его собственная занята. Он положил газовый ключ на стойку и ответил на его предложение к знакомству.
  - Харитон Кондратьевич Чекрыгин. Позвольте спросить… - он прервался, чтобы дать бармену придвинуть к нему стакан с водкой, затем жестом предложил Поляне. Тот в протест показал ладонь. – Позвольте спросить - какие еще качества или качество вы имели ввиду, кроме вежливости, кою вы мне приписали?
  - Ну, - Поляна удивленно вскинул брови. – Хороший тон, придающий вашей вежливости естественность. И я вижу, что вы не фальшивили и не из простого приличия сделали это.
  - Приятно слышать.
Довольный ответом Чекрыгин осушил стакан и подал знак бармену продолжить.
  - Признаться, не ожидал встретить тут приличного человека, - подытожил Поляна.
  - Я тоже…
  - Вы посмотрите на них, - перебил он Чекрыгина и кивнул в сторону столиков. – Что у них на уме, скажите мне, пожалуйста? Это поколение, которое в будущем заменит нас с вами! Поколение, которому страшно доверить труды наши, все то, чего мы достигли или хотели достичь!
  - А вы считаете, что мы чего-то достигли?
  - Конечно! – Глаза Поляны загорелись. – Как вы можете об этом спрашивать?! Чьему поколению принадлежат открытия века?!
  - По-моему у каждого поколения есть свои достижения, - Чекрыгину начал нравиться разговор, но он старался не поддаваться настроению собеседника. – И мне кажется, у нашей молодежи есть еще время. Мы же тоже когда-то были такими, и наши старики также были не в восторге от нас. Поверьте, то, что вы сейчас пытаетесь выяснить – старо и банально.
  - Правильно, - сразу сдался Поляна, сделав глоток из кружки. – Но согласитесь, это так приятно!
  - Конечно, приятно. Но в последнее время я не одобряю подобные мысли.
Затянувшаяся пауза стала поводом для очередного заказа с обеих сторон. Казалось, тема исчерпана, но Савелий Кириллович слегка изумил Харитона Кондратьевича знакомым высказыванием.
  - А с вами приятно разговаривать! У вас хороший тон. Он придает вашей вежливости некую естественность, и вы не фальшивите, я вижу.
  - Вы мне льстите.
  - Приличные люди, вроде вас, сейчас редкость.
  - Вам не кажется, что вы повторяетесь? – не удержался Чекрыгин.
  - Повторенье – мать ученья! Надеюсь, вы слышали, Харитон Кондратьевич, такое выражение?
  - Слышал, Савелий Кириллович, слышал. Но в данном случае оно неприемлемо. Вы не на лекции и не на заучивании Блока там или…
Чекрыгин вздрогнул, когда Поляна начал декламировать. Не смотря на изрядно подвыпившее состояние, его голос был твердым.

  Работай, работай, работай:
  Ты будешь с уродским горбом
  За долгой и честной работой,
  За долгим и честным трудом!

  - Вы любите Блока?
  - С некоторых пор.
  В ответ Чекрыгин вспомнил свои любимы строки. Но читал он их тише, стараясь придать голосу чувственность.

  Под шум и звон однообразный
  Под городскую суету
  Я ухожу душою праздной
  В метель, во мрак и в пустоту.

  - Хотите, я вас угощу? – расчувствовался вдруг Поляна. – Пивом.
  - Спасибо! А я вас, Савелий Кириллович, водочкой.
  Вероятно, каждому человеку доводилось знакомиться самостоятельно – случайно или специально. От таких встреч почти всегда возникает чувство дискомфорта, потому что волей или неволей нарушаются границы собственного пространства, попираются и нарушаются принципы, так как никто об этом не знает, кроме нового знакомого, который, возможно, забудет о встрече на следующий же день. Может возникнуть чувство неприязни, зависти, негодования, иногда удивления, но реже всего искренний интерес к чужой жизни, и еще реже сострадания к ней.
  Это бы имело место в случае, подобного словесным излияниям, описаниям фактов из биографии между Поляной и Чекрыгиным.
  С этого момента Харитон Кондратьевич и Савелий Кириллович почувствовали друг к другу симпатию. Еще бы! Никто не хотел, чтобы на их глазах обнаружили слезы, но и никто и виду не подал, что заметил их. Оба стали раскованнее, хотя продолжали общаться между собой на «вы».
  - Скажите, Харитон Кондратьевич, вот мы с вами, вроде бы, не глупые люди, а работаем. «Работа, работа, работа!» Неужели в одном человеке могут сочетаться любовь к труду и тяга к знаниям, философии? Не только же Аристотель, но и Платон считали, что труд – занятие позорное, затмевающее ум.
  Поляна приставил указательный палец к макушке, да так и остался бы, если бы его собеседник не вернул его руку обратно.
  - Прошу заметить, не просто труд, а физический труд, - согласился Чекрыгин, не выпуская его руку. – Физический труд они считали позорным! Умом они трудились не меньше нашего. Но я не причисляю себя к тем людям, которые пашут с утра до вечера. И все равно, мы делаем ту работу, которую от нас требуют вышестоящие. Все равно – что рабы, только деньги за это получаем, а выживаем также. Цицерон бы сейчас про нас сказал, что мы тоже «отбросы общества».
  - Это вы верно заметили – «отбросы»! вот посмотрите на них, - Поляна снова кивнул в сторону зала. – О чем они думают? Их можно назвать отбросами общества? Нет! потому что никто из них не работает, а сидит на родительской шее. Значит, получается, те, кто их вырастил – отбросы. А они?
  - Им это тоже грозит, - задумчиво произнес Чекрыгин.
  - Вот именно! Какой-то обратный процесс получается – из князей в грязи. Хотя должно быть наоборот.
  - Извините меня Савелий Кириллович, но я едва вас понимаю, - Чекрыгин действительно стал плохо улавливать ход его мыслей и решил не упускать свою. – Данные сравнения не уместны. У нас сейчас совсем другой строй, и старые философские воззрения здесь теряют свою опору. На что опираться? Сейчас никто не станет прислушиваться к человеку, если он живет в бочке и называет себя Диогеном, ну или каким-нибудь другим именем, хоть и с аналогичными мозгами, как у него. И навряд ли он пойдет искать правду со свечкой. Это пройденный этап. За тыщи лет никто не нашел! Ему нужно найти другой способ, чтобы привлечь к себе внимание. Даже если он найдет его, то он никого не заставит, этим самым, задуматься.
  Пока Чекрыгин пытался довести свою мысль до конца, сзади него пристроилась парочка. Молодые люди невольно прислушались к разговору. Они молча смотрели в их сторону и молча потягивали коктейль.
  - Сейчас просто другой уровень, Харитон Кондратьевич, - Поляна успел воспользоваться моментом, когда его собеседник на секунду замолчал, дабы перевести дух и глотнуть из презентованной ему кружки пива. – В наше время, даже в процентном соотношении, образованных людей намного больше, чем тогда, а значит…
  - А значит…
  - А значит, - заторопился Поляна. – Значит, больше возможностей и источников отыскать подобную мысль и задуматься, - он выдержал паузу, вероятно для произведения эффекта, но, оказалось, нет. Савелий Кириллович как-то странно затих, посмотрел на нетронутый стакан с водкой, покрутил его и уже спокойно обратился к Харитону Кондратьевичу. – Скажите, мы с вами не дураки, вроде, а работаем. Как в нас все это умещается?
  - Вы меня удивляете, Савелий Кириллович! – развел руками Чекрыгин и добродушно улыбнулся. – Вы или впрямь дурак, или до того умный персонаж, что я начинаю опасаться за будущее нашего разговора.
  Но Поляна был невозмутим.
  - Я необидчивый, продолжайте.
  Его глаза потускнели. Казалось, он опять ушел в себя, хотя и старался показать всем своим видом, что его по-прежнему интересует тема разговора. Нельзя сказать, что его задели слова Харитона Кондратьевича, но они помогли ему вернуть в памяти последние события, предшествующие их встрече.
  Вместо этого Чекрыгин повернулся к парочке.
  - Молодые люди, - обратился он к ним. – Вы причисляете себя к отбросам общества?
  - Ты чего, батя, перепил?! – ответил грубо парень, не вынимая соломинку изо рта. Девушка же застыла и уставилась на Чекрыгина.
  - Еще нет. – Харитон Кондратьевич посмотрел на недопитую кружку. – Но скажите мне любезный, можем ли «мы» с «вами» контактировать на равных? Или «вы» «нас» приписали к отработанному материалу? Имеем ли «мы» право на ошибку, так же как и «вы»? Если «вы» не можете быть честными с «нами», то способны ли «вы» быть честными между собой? Вот вы и ваша прекрасная спутница?
  - А ты кто такой, чтобы я отвечал на твои вопросы?
Парень оторвался от соломинки и гордо вздернул подбородок.
  - Вы, молодой человек, даже беседовать нормально не можете. К вам со всем почтением – на «вы»…
  - А я не с тобой калякаю! – перебил его парень. – Если на то пошло, то вы сами друг другу врете. Сидите тут о философии рассуждаете, умные вещи такие. А стоит «вам» в очереди встретиться – глотки друг другу перегрызете. Вот вам «ваша» правда!
  - Заблуждаетесь, молодой человек, - вклинился Чекрыгин как можно мягче. – Глотку бы я Вам с удовольствием перегрыз за ваше поведение и прямо сейчас. А вашей девушке лекцию прочитал о морали и осторожности с такими как вы. Ну что вы встали, насупились? Троньте меня и посмотрите. Мои ребята положат вас на пол, а я к горлу вашему присосусь.
Чекрыгин блефовал. Но это сработало.
  Как раз у выхода, снаружи, остановились два здоровенных мужика в строгих костюмах. Парень постоял в нерешительности и приземлился на свое место.
  Как хорошо можно рассмотреть человека? Только когда тот поддается страху. Нельзя сказать, что паренек был сильно напуган, но, вероятно, вел бы себя точно также, окажись он перед подобным выбором. Его лицо, и без того бледное, вытянулось и стало еще прозрачней. Махонькие глазки сощурились от злобы, но смотрелись потухшими. Он был не плохо одет: начищенные по моде туфли (быстрый вариант – только сверху), несмотря на сезон (очевидно, он приехал на машине); джинсовая жилетка под дорогим черным полушубком с белым кантом на рукавах и воротнике; и, конечно же, кожаные брюки. Девушка же была поскромнее: короткая синяя «Аляска» с капюшоном; замшевые сапоги, продолжавшие линию ног, скрытых до колен темными бриджами. Ее необыкновенно красивое личико Чекрыгин заметил сразу. Он больше смотрел на нее, когда говорил с ее избранником, хоть и старался при этом показать, что она ему безразлична.
  - Дима, не надо! – явно смутившись, чем испугавшись, обратилась она к парню.
  - Прислушайтесь к ней, молодой человек, - решил не отступать Чекрыгин. – Она вам плохого не пожелает. А если хотите узнать мое мнение о вас двоих, внимайте. Это у вас второе свидание, так? Молчание – знак согласия. Вы обманываете друг друга и себя с самого начала. Судя потому, как ваша молодая особа хороша, а вы, извините меня за прямоту, моральный урод, у вас чисто корыстные интересы. От вас, девушка, он хочет только одного (сами знаете что). Я в этом заведении не первый раз, - начал вдруг сочинять Чекрыгин. – И видел с ним девушек и посвежее. Видно средств у него достаточно, только, вот, на шею к нему никто не кидается. Из этого вытекает – ищет простушек, падких на деньги или, что разумнее предположить, с надеждой обеспечить личное будущее. Это, к сожалению, уже ваш портрет, милая.
  - Как вы можете! – вскочила девушка. – Мы с Димой уже как полгода женаты…У нас ребенок есть! А вы…
  - Значит по залету, - продолжил в том же духе Чекрыгин. – Это еще хуже. Будете терпеть друг дружку всю жизнь.
  Существует мнение, что когда женщина готова расплакаться, то становится еще привлекательнее. Не всегда. Харитон Кондратьевич заметно огорчился, увидев перемену в ее лице. Вместо аккуратных полненьких губ появились две вздутые сардельки, подбородок сморщился и стал квадратным, а под глазами образовались треугольные мешки.
  - Пойдем отсюда, - еле выдавила она и потащила парня за собой, и у выхода, чуть не плача, спросила его. – С кем это ты был?
  Поляна наблюдал за происходящим, точно смотрел очередную сцену спектакля – с абсолютным равнодушием, время от времени разглядывая пуговицы на своем плаще. Однако, после некоторого молчания, нарочито произнес: - Жестоко, но справедливо!
  - Мне жаль их, - тем же тоном поставил точку Чекрыгин.
  - Сострадание – великое приобретение человечества!
  - Не путайте, Савелий Кириллович, жалость и сострадание. Мне их просто жаль, а помочь я им не чем не могу и не хочу…
  На последних словах Чекрыгин прервался. Сначала он собирался возмутиться по поводу того, что его перебили. Но потом, поняв причину, начал прислушиваться к бреду собеседника.
  - Мю-плюс- и мю-минус-мезоны, - забубнил Поляна. – Рождаются при распаде более тяжелой нестабильной частицы – пи-мезона. Появляются они на свет в сопровождении нейторино…
  - Чего это вы бормочите, Савелий Кириллович? Савелий Кириллович?!
  Чекрыгин потрепал его за плечо.
  - А? Да? – очнулся тот. Его взгляд оставался блуждающим. – Извините, со мной иногда такое случается. Я физик.
  - Уважаю физиков, - успокоился Чекрыгин. – Но мне кажется это сухие люди.
  Он не успел договорить. В дверях показалась девушка. По ее лицу было видно, что она успела наплакаться. Она неторопливо подошла к Чекрыгину, в нерешительности остановилась, сжав кулачки. Затем появился парень. Он замер позади нее. В его взгляде появилась злоба.
  - Скажите, - начала она тихо. – То, что вы сказали, правда?
  - Я всегда говорю правду…
  Она не дослушала. Развернулась и залепила парню крепкую пощечину.
  Он, казалось, не обратил на это внимания.
  - Ну, старый! – кинулся парень к Чекрыгину.
  - Мне сорок пять, - невозмутимо заметил Харитон Кондратьевич.
  - Все равно!
  В следующее мгновение сорокапятилетний мужчина слетел с табурета от удара в челюсть.
  - Дима, ты что! – испугалась девушка. – Зачем ты его стукнул?!
  В ответ на это Чекрыгин медленно встал, оглядел всех присутствующих и остановился на Поляне. Поляна не успел отреагировать. Со словами «на тебе!» его сосед нанес ему удар прямо в лоб.
  - Меня за что?
  Он оставался на полу и обиженно смотрел на Чекрыгина. За таким молчаливым диалогом они не заметили, как подбежал администратор и попросил молодых выйти. Когда он вернулся, Поляна уже сидел на прежнем месте, как ни в чем не бывало.
  - За что меня-то, – снова обратился он к Чекрыгину, дождавшись ухода администратора, смеривший их подозрительным взглядом.
  Голос Харитона Кондратьевича оставался спокойным, но с угрожающим укором.
  - Я, думаешь, не вижу? А? Не вижу? Такого равнодушия я даже в кино не видел. Я уже подумал ты каменный. Глазом не моргнул! А, каков!
  - Я не успел сообразить…
  - Тоже мне, друг называется!
  Поляна сначала хотел оправдаться, но последнее заявление вывело его из себя.
  - А с чего вы взяли, что я ваш друг, - начал, было, он. – Просто мило беседовали…
  - Мило?! – взревел Чекрыгин и снова ударил Поляну.
  Администратора долго ждать не пришлось. В этот раз он уже не был таким строгим и еле сдерживался от смеха. Но он был скорее истерическим, чем здоровым.
  - Позвольте, - обратился он к Харитону Кондратьевичу. – Вы что делаете?
  Чекрыгин равнодушно проследил за Поляной, пока тот снова не занял свое место и только потом повернулся к администратору.
  - Что я делаю. Что я делаю? А вы знаете, что означает это слово – действие? Молчите. Вы даже не можете разобраться во времени: что настоящее, что прошлое. Вот я уже сделал. И, согласитесь, это уже запоздалый вопрос и ответ на него ничего не исправит и не объяснит вам. Если бы вы сделали это вовремя, когда я заносил руку - другое дело. И то, вряд ли, я бы вам успел ответить. Но попробую изобразить.
  Чекрыгин медленно поднял правую руку и направил ее в сторону Поляны. В середине пути, будто заметив обращение администратора, повернулся к нему, пожал плечами и вновь отвернулся, продолжая подносить кулак к лицу Савелия Кирилловича. Тот, тем временем приняв игру, также в замедленном действии сделал блок левой рукой, отвел ее и уже правой, но резко, ударил в ухо Чекрыгина.
  - Ох, еп…Охрана! – закричал администратор, отскочив от Харитона Кондратьевича, рухнувшего к его ногам.
  Дальше никого не надо было уговаривать. Чекрыгин и Поляна, захлебываясь от смеха, дали вытурить себя двум охранникам. Через минуту они очутились на улице, продолжая истошно хохотать. Возмущаться было незачем. Только им двоим, казалось, было ведомо их состояние. Кто мог предположить, что взаимный обмен ударами являлся для них неким продолжением беседы, всплеск эмоций, от которых они хотели избавиться – бессознательно, но угадав друг друга и, тем самым, еще больше сблизившись. Теперь не о чем было думать, переживать. У обоих на душе с каждым вздохом становилось легче на сердце. Чекрыгин понимал, что Поляна, с момента их встречи, испытывал внутренний дискомфорт и ему это, почему-то, нравилось.
  Успокоившись, Харитон Кондратьевич вдруг посерьезнел, насколько возможно изрядно выпившему человеку, принял стойку и замер в ожидании. Поляна не заставил себя ждать. Он попытался изобразить мастера восточных единоборств в каком-то несуразном стиле, балансируя, при этом, на одной ноге. Вид у него был также весьма серьезен.
Чекрыгин не собирался смеяться. Напротив, он сделал еще более невозмутимое лицо, схватился за правую ладонь Савелия Кирилловича и снова представился: - Харитон Кондратьевич.
  - Савелий Кириллович, - отчеканил Поляна, еле удержавшись. Приставил ногу, выпрямился и поклонился.
  - Инженер, - пояснил Чекрыгин.
  - Физик.
  - Ядерщик?
  - Не совсем.
  - Ты меня понимаешь?
  - Абсолютно.
  - Эйнштейн? – Чекрыгин прищурился.
  - Поляна, - замотал головой Савелий Кириллович. – Эйн…Эйн…Эйнштейн бы по-другому сказал.
  - Как?
  - Асосительно.
  - Асосительно?
  Поляна опустил голову и подтвердил: - Асосительно.
Чекрыгин не стал спорить на счет правильности произношения общеизвестной теории, а решил еще раз потешить себя любимого.
  - А приятно сознавать, что мы умные с тобой люди. Вот все вот эти, - он показал на кафе. – Эти тупые. А мы умные. Скажи, приятно?
  - Очень, - согласился Поляна, преданно заглядывая на Чекрыгина.
  - Ну и дурак! Никогда нельзя ставить себя выше других. Никогда! Этим ты сам себя унижаешь. А, думаешь, почему?
  - Потому что, когда смотришь вверх, выглядишь гордым, сильным. А когда на всех вниз, то виноватым и оскорбленным. Это я визуально.
  - Правильно! – Чекрыгин, наконец, опустил его руку.
  Но опять все испортил охранник. Выйдя из кафе, он кинул им под ноги газовый ключ.
  - Вы еще здесь? – начал он грубо. – Шуруйте отсюда!
  Поляна как стоял с гордо поднятой головой, так и повернулся к юнцу в форме.
  - А ты бы не мог повежливее – дрыщ сопливый!

2

  Вполне естественно, что только крепкие традиции нации, где моральные устои немыслимы без уважения к старшим, а культура общения несомненно зависит от воспитания ими же, могут сдержать порыв ненависти, вызванный обидой со стороны, будь она хоть трижды несправедлива. Стоит человеку дать намек на то, что он обладает властью над другим, пусть и такой незначительной, как его амбиции, загнанные в угол бессилием и завышенными желаниями в прошлом, выходят наружу в самой уродливой форме. Будь-то кассир, закрывающий окошко перед самым носом у старушки-пенсионерки за пять минут до перерыва; или милиционер-стажер, хватающий слегка подвыпившего работягу и делающий вид, что не замечает компанию подростков, пристающих к сверстнику в очках и дипломатом в руке с целью вытрясти у него последние копейки; или чиновник, заставляющий ждать всю очередь, пока не разрешит свои какие-то личные проблемы по телефону; или, вот, охранник с задетым самолюбием вне его территории, но, бесспорно, жаждущий применить свои полномочия, не реализованные в должной мере в тихом заведении.
  Восточные единоборства Поляне не помогли. Навыки английского бокса Чекрыгина вовсе. Но недалеко от кафе на скамейке плакал только Савелий Кириллович. И причина была не в том, что победила молодость, хотя это происшествие и добавило масло в огонь, который то разгорался, то угасал, где-то далеко внутри. Следствием этого стали внезапно нахлынувшие чувства, которые он уже не в состоянии был сдерживать.
  Нет, он не был слабым человеком. Просто ему впервые в жизни захотелось им стать. Как трудно все держать в себе, когда кровь бешено стучит в висках, а сердце готово выскочить из груди. Тогда и слезы, преодолев невидимую преграду внутри, находят выход даже у стойкого человека – радость это или накопившаяся горечь, печаль.
  - Не могу больше!
  - Ну-ну, - успокаивал его Чекрыгин.
  - Вся моя жизнь – сплошная альтернатива! Никто меня не любит! Хочется чего-то, и не знаю чего. Если что придумаю, то смелости не хватает. Ой, как все асосительно! Как ноет душа! А сердце лопается. Лопается, понимаете! Знаю же, что живу не правильно, а ничего поделать не могу, а иногда и не хочу. Невыносимо. Вы согласны со мной Харитон Кондратьевич?
  Поляна поднял к Чекрыгину заплаканное лицо в ожидании.
  - Я не совсем тебя понимаю, - признался тот, но, все же, постарался изобразить участливого слушателя.
  - Вот видите, и вы меня не понимаете! – Поляна неожиданно успокоился и далее продолжал спокойнее, иногда всхлипывая. – Человек, с которым так приятно общаться! Отчего жизнь так запутана, Харитон Кондратьевич? Отчего постоянно нужно подстраиваться к действительности? Почему нельзя взять и ах! – Савелий Кириллович махнул вниз руками. – А? А если не приспособишься, то, вот, шишки набиваешь. Скажите Харитон Кондратьевич, вы верите Достоевскому, Чехову, Толстому, Тургеневу – всем этим великим людям?
  - Не верю, но прислушиваюсь. Но к чему ты…
  - То-та! Не верите и правильно делаете. Они нам нарисовали таких идеальных героев, которым всякий нормальный человек хотел бы стать. Но таких не может быть в принципе! Вот князь Мышкин. Не верю я, что он был так кристально чист, потому что он выдуманный. Таких людей не может быть!
  - Согласен, что нет. Но может это возможно? – поддакивал Чекрыгин.
  - Невозможно! – Поляна совершенно забыл о недавних слезах и сразу же ухватился за собственную же тему. – Никак невозможно! Всегда будут присутствовать посторонние мысли, даже, извините меня, похабные. Возьмите, к примеру, Девушкина из этих…. «бедных». Конечно, он был беспредельно добрым и порядочным человеком. Но я ни за что не поверю, что это ему препятствовало представить Варвару у себя в постели!
  - Тьфу! – поморщился Чекрыгин, - Какие ты, право, вещи говоришь Савелий Кириллович!
  - Мне это тоже неприятно. А что делать? Такова действительность, реальность.
Что заставляет человека так думать? Неустроенность в личной жизни или обыкновенная подозрительность ко всему общепризнанному, почитаемому? Стоит какому-нибудь «Фоме неверующему» высказать сомнение о невозможности Ефремовском «лезвии бритвы», потому, как человек более крепко стоит на ногах и у него всегда найдется выход, чтобы не шагнуть в сторону, подкрепив сомнения собственными умозаключениями, или объявить вотум недоверия существованию бескорыстной любви, разобрав по кусочкам человеческие слабости, как у него появятся единомышленники, и он по своему будет прав. Говорит ли в нем при этом зависть? Скорее всего, самовлюбленность, обрастающая грибком неполноценности. Но это еще не повод считать эту личность пропавшей или заблудшей. Человек ищет и это уже не плохо.
  Чекрыгин положил руку ему на спину и выдвинул собственную версию вопроса. Ему хотелось высказать свою точку зрения, тем более тему, которую поднял Поляна, он еще никогда не затрагивал.
  - Реальность. Реальность в том, что вы очень скептически ко всему относитесь. Да тебя и скептиком-то назвать нельзя – сплошные эмоции. С тем, что ты говорил, я в корне не согласен. Человек должен ставить перед собой цели, пусть даже они и нереальны. Так он может достичь большего. Пусть это будет хоть в моральном отношении к себе. Пусть это будет князь Мышкин. Пусть он и идиот, но он идиот только по оценке окружающих. Но мы-то с тобой знаем, как читатели, что это единица, которая могла стать началом идеального общества. Если бы только представить на мгновение… Но вы правы - для нас это непостижимая мысль, цель. Мы грешны, даже в мыслях.
  - А я о чем!? – обрадовался Поляна. – Мы можем только радоваться за «них», а сами в следующую минуту мечтаем о том, как бы ограбить банк, найти чемодан с деньгами или сменить жену, прости Господи! – он заметил удивление Чекрыгина и спросил. – Чего это вы?
  - Мне иногда кажется, что ты Савелий Кириллович, читаешь мои мысли, - Чекрыгин еще больше зауважал Поляну, хотя до сих пор не знал почему, так же, как и обращался к нему то на «ты», то на «вы». – У вас никогда не было такого, что ты открыл для себя какую-нибудь вещь…гениальную…и еще не знаешь, как явить ее миру, а потом услышали или узнали, что она уже давно открыта? Каким-нибудь философом, ученым?
  Поляна и глазом не моргнул.
  - Со мной постоянно это происходит.
  - Я думаю, мы не зря с тобой встретились. Кое-кто хочет, чтобы мы с тобой, Савелий Кириллович, приняли некое решение. Но что это за решение…будет ли оно полезно людям? Человечеству? Планете? Вселенной? Бесконечности? – Чекрыгин вдруг затрясся.
  - И это со мной тоже всегда бывает.
  - Такое состояние, что я готов взлететь! Такой прилив сил, что все кажется возможным! Вот встану сейчас, оттолкнусь от земли и полечу! Над крышами домов, над деревьями!
  Харитон Кондратьевич поднялся, чтобы исполнить намерение. Несколько раз он с разбега прыгнул, раскинув руки, но ничего не вышло. Тогда он принялся кружить вокруг скамейки, продолжая с силой отталкиваться от земли.
  Поляна не на шутку разволновался.
  - Постойте, - испуганно заговорил он, следуя за Чекрыгиным. – Вы не можете оставить меня. С вами так приятно разговаривать, Харитон Кондратьевич. Не улетайте!
Он был готов схватить его, дабы не упустить, когда Чекрыгин перешел на крик.
  - Ну, давай же! Давай! Я же летаю во сне! Я помню как это! Давай же! Давай, ну!
  - Харитон Кондратьевич, Харитон Кондратьевич не надо! Разобьетесь!
  Чекрыгин, послушавшись, неожиданно остановился и замер, но опускать руки не стал: закрыл глаза, откинул голову и простоял так несколько минут. Все это время Поляна разглядывал его, с намерением вновь следовать за ним, хоть на край света.
Наконец его руки повисли и он обречено повесил голову.
  - Не переживайте Харитон Кондратьевич, - начал успокаивать Поляна. – В следующий раз получится. Это всегда так.
  - Как я хочу летать, - Чекрыгин выглядел огорченным. – Хочу улететь из этого города, из этой страны, с этой планеты. Смотреть на нее из далека на такую маленькую, голубенькую. Оставить все там, - он вздохнул, поднял голову, открыл глаза и произнес обреченным голосом. – А мне кажется, что я уже все там оставил. Мне легче.
  - А вам было тяжело? – рискнул спросить Поляна.
  - Нет.
  - Харитон Кондратьевич пойдемте ко мне. Переночуемте.
  В ответ Чекрыгин повернул к нему голову и предложил: - А может, полетаем?
  Поляна не знал, что делать. Спорить было бесполезно. Во взгляде Харитона Кондратьевича была такая решимость, что не поверить ему было невозможно. Он расставил руки, закрыл глаза, но тут же сконфузился и опустил их.
  - Смелее!
  Чекрыгин, дождавшись повиновения, в свою очередь расставил руки и посмотрел на небо. Оно уже стало совсем черным, без единой звездочки. Воздух был наполнен свежестью с привкусом просыпающихся акаций, деревьев и вздыхающей земли после продолжительного зимнего затворничества под сковывающим ее морозным слоем. Все равно, подумал он, что так, что эдак, и тоже закрыл глаза.
  Савелий Кириллович неожиданно для себя осознал, что ему по душе это занятие. Он перестал обращать внимание на Чекрыгина и уже сам руководил своим полетом. На его лице появилась улыбка и ростом, казалось, стал выше. Может потому, что встал на носки? Но он не замечал этого – он летел. Летел!
  Слабый ветерок в лицо и абсолютная уверенность помогали ему. Он и забыл, как, будучи еще ребенком, он проделывал это во сне. Но сейчас ощущение вернулось и с необыкновенной силой захватило все его тело. Вот он расправляет крылья и усилием воли заставляет землю уходить из-под ног. Еще усилие…нет одна только мысль, желание…и она проплывает под ним, отдаляется на расстояние, равному восторгу первых самостоятельных шагов ребенка, познавшего преимущество над своим «пресмыкающимся» прошлым. Ну кто может разуверить человека в существовании мира, в котором он оказался, хотя бы и на время? Порой он не подвластен даже самым трагическим мгновениям. В день, когда скоропостижно ушел из жизни отец Савелия Кирилловича, он уже в который раз перечитал «Короля Лир» и молча размышлял у себя в кресле. Долго никто не решался объявить об этом ему, пока его старый друг и соратник по науке Андрей Вольфович Стафиевский не отважился войти к нему в комнату и не рассказать о случившимся. В ответ на это Савелий Кириллович без тени удивления и разочарования только процитировал последние слова Альбани у тела своего короля:
«Склонимся мы под тяжестью судьбы
Не что хотим сказать, а что должны
Старейший претерпел; кто в цвете лет
Ни лет таких не будет знать, ни бед».

  Это потом к горлу подступил колючий ком, опустились руки, закружилась голова, и заложило уши. Это потом были произнесены совсем другие слова и совсем в ином тоне. И это потом он осознал, что остался без родного человека, давшего ему жизнь и мудрость. Но в ту минуту, когда он вновь переживал события Шекспировской трагедии, он все еще находился под влиянием той эпохи, тех мыслей, возникших в другом измерении его пребывания.
  И сейчас он летел. Летел!
  Прохожих было не так много. Но те, кому все-таки удалось увидеть это зрелище, не замедлили воспользоваться преимуществом положения. Два молодых подростка прошли было мимо, как одного из них заинтересовала соболиная шапка. Она с хлопком ударилась бы о землю, если бы он не успел ее подхватить. Выждав секунду, второй подкрался к Чекрыгину и осторожно вытащил у него бумажник из внутреннего кармана пальто.
  - Чувствуешь? – мечтательно поинтересовался Чекрыгин.
  - Чувствую что? – так же мечтательно спросил Поляна.
  - Как легко!
  - Да! Словно гора с плеч! Изумительно!
  - Вот для чего мы с вами встретились. Теперь ты понимаешь?
  - Понимаю!
  - Я лечу-у!
  - И я-а!
  Поляна до того вытянулся, что не заметил, как потерял равновесие. Самым страшным и ощутимым был удар по зубам. Он даже не охнул и не застонал – таково было впечатление от полета!
  - Вы пошли на снижение? Я за вами.
  Вовсе не из солидарности Чекрыгин проделал похожий маневр. Об этом он подумал позже, когда тихо выругался: - Черт!
  - Прилетели, - сквозь зубы прошипел Поляна. Он открыл глаза. К этому времени загорелись фонари и начала падать порошка. – А мы с вами и впрямь летали Харитон Кондратьевич! Смотрите!
  - Нам не поверят, - ответил Чекрыгин, как только можно сделать это, опираясь на подбородок.
  - У меня даже шапку сдуло! – Поляна поднял кверху глаза, пытаясь убедиться в ее отсутствии. – Жена прибьет. Полетели обратно – поищем…
  - Как вы можете сейчас об этом Савелий Кириллович?! Мы с тобой, можно сказать, совершили прорыв. Раскрыли человеческие возможности. Ты представляешь, что мы с тобой сделали? – Чекрыгин с трудом начал подниматься. Выпрямившись, он попрыгал на месте и, почуяв что-то неладное, схватился за внутренний карман пальто. Затем, уже не так возбужденно, обратился к Поляне, успевшего вскочить раньше. – Знаете, я, пожалуй, приму твое предложение. Идем к тебе.
  - А может, все-таки, полетаем – поищем? – не унимался Поляна теперь уже с улыбкой.
  - Не злоупотребляйте Савелий Кириллович, не злоупотребляй. Нам поберечься нужно.
  - Но шапка…
  - Что твоя шапка! Завтра у тебя их будет сотня, тысяча! Идем.
Чекрыгин пошел вперед, будучи уверенный, что выбрал верное направление. Но, ощутив одиночество, обернулся. Поляна оставался на месте. Тогда он, не раздумывая, вернулся к нему и они пошли вместе в обратную сторону.
  - А с вами приятно иметь дело…- начал, было, Савелий Кириллович, но Чекрыгин поднял руку и дальше им пришлось идти уже молча.

3

  Дом Савелия Кирилловича оказался недалеко. Хороший район с обустроенными детскими площадками, круглосуточными магазинами, дворовым освещением. Все же, кое-где еще стояли одинокие гаражи с облезлой краской, мусорные баки с беспорядком вокруг. Но это, как раз, и была действительность, где желания граждан сталкивались с безразличием и бездействием других.
  Поляне пришлось долго нажимать на кнопку, прежде чем за дверью послышался женский голос.
  - Кто там?
  - Это мы, Алиночка, открой!
  - Кто это «мы»?
  - Я – Сава и Харитон Кондратьевич. Мы летали, Алиночка, ты не представляешь. Харитон Кондратьевич тебе все объяснит.
  Дверь открылась.
  На пороге стояла женщина лет сорока приятной внешности с ухоженной прической, но в халате, очень теплом с большими бордовыми цветками. Чекрыгин втянул в себя запах.    Случается, что уже у порога возникает мнение о хозяевах дома. Запах является чуть ли не основным критерием. Еле заметная разница в температуре – не душно, а по-домашнему тепло и свежо. Свежесть соседствовала с едва уловимым ароматом жареного мяса. Еще свет. В прихожей было достаточно светло и он мог хорошо рассмотреть лицо хозяйки. Она испытывала его большими черными глазами и буквально прошивала насквозь. Схожего цвета брови в форме чайки. Нос чуть вздернут и немного красноват. Было заметно, что она не спала и, может быть, даже плакала.
  - Где это вы летали, говоришь? – звонким голосом спросила она.
  - На небе, - неуверенно начал Поляна. – Не веришь? Я, вот, даже шапку потерял.
  - Когда приземлялись, - виновато пояснил Чекрыгин.
  - Алиночка, ты нас впустишь или нет?
  Надо сказать, Алина Валерьевна никогда не выясняла отношений с мужем при посторонних. Бывали случаи, что он приводил домой с десяток сослуживцев и всегда она встречала всех с улыбкой, накрывала на стол, и никогда не намекало о том, что гостям пора уходить. Только, когда они оставались одни, затевала скандал, упрекала, грозилась, плакала. Но в этот раз нервы ее подвели, она не выдержала – молча впустила мужа с гостем, затем бросилась на кухню и разрыдалась.
  Савелий Кириллович испуганно побежал за ней.
  - Что случилось Алиночка? Что стряслось?
  Чекрыгин не решался пройти в квартиру. Он оставался в дверях и хотел, было, уйти, но что-то задерживало его. Он с удивлением для себя заметил, что не хочет покидать этот дом.
  - Где ты был? Я вся обыскалась! Все больницы, все морги обзвонила! Дурак!
  - Что ты Алиночка!
  Он прикрывал дверь, когда из своих комнат вышли дети Поляны: Степан лет восемнадцати и Оксана примерно того же возраста. Их заспанные глаза выдавали или нетерпение, или безразличие к главе семейства – они его не ждали. Степан: юноша высокий и очень худой с длинными до плеч черными волосами, явно давно не мытыми. Он не был похож ни на отца, ни на мать. Сжатые в узкую полоску губы выдавали напряжение, а чуть прищуренный взгляд подозрительность и недоверие ко всему окружающему. Лишь слегка оттопыренные уши, которые не могла скрыть даже шевелюра, оправдывали его как еще неопытного юнца, но с довольно большими претензиями на свое место в доме. Оксана же, напротив, была девушкой простой, если не сказать очень простой. Собранные в пучок короткие каштановые волосы будто оттягивали ее и без того маленькие глаза. В отличие от брата она была похожа на обоих своих родителей. Хотя и не такая красивая, как мать, но фигурой и томными, и в тоже время, отрывистыми нерешительными движениями была поразительна схожа с ней. От отца досталась ямочка на подбородке, чуть вытянутым и выдвинутым вперед и задумчивый взгляд, только с более печальным, или даже, драматическим оттенком.
  Чекрыгин, оценив ситуацию, почувствовал к ним легкую неприязнь, впрочем, как и они к нему.
  - Здрасьте, - все же произнес он через силу.
  Дети промолчали, тут же забыли про гостя и развернулись к родителям.
  - Я уже думала, ты что-нибудь сделал с собой, - продолжала причитать Алина Валерьевна. – Ты такой ранимый у меня! Ну, черт с ней – с этой работой! Неужто ты из-за нее на себя руки наложишь? Савочка!
  - Алиночка, со мной все в порядке, - успокаивал Поляна. – Чего ты так убиваешься? Задержался, встретил, вот…пообщались.
  - Два дня?
  - Молчи Степка! Не видишь, в каком мать состоянии?!
  - Благодаря тебе, пап.
  - Благодаря мне ты на свет появился, - закричал Савелий Кириллович на сына.
  Чекрыгин все же решил попробовать. Бог знает, как долго это могло продолжаться.
  - Савелий Кириллович я, пожалуй, пойду, - сказал он, снова взявшись за ручку двери.
  Опомнившись, Поляна выскочил в коридор и указал на Чекрыгина, словно находился на митинге.
  - Вот человек, с которым можно интересно поговорить. Он научил меня летать! Нет, не уходите, Харитон Кондратьевич, останьтесь. И не образно – реально!
  Алина Валерьевна спохватилась. Она пролетела мимо мужа к Чекрыгину и схватила его за руку.
  - Что же это вы стоите! Что ж это я! Проходите, пожалуйста. Разденьтесь. Я сейчас на стол накрою.
  - Вот это супруга у меня, - обрадовался Поляна. – Молодец!
  - Отстань, черт крылатый! – заулыбалась Алина Валерьевна. Упрек получился ласковым. – Я чуть с ума из-за тебя не сошла. Раздевайся, давай, тоже.
  При этих словах Степан и Оксана разошлись. Они знали, что ничего интересного больше не предвидится и далее все пойдет по старой схеме.
  Алина Валерьевна помогла Чекрыгину раздеться и заторопилась на кухню. Тотчас же проследовали за ней и он с Поляной.
  - Вот, Харитон Кондратьевич, мое семейное гнездышко. Познакомьтесь, Алина Валерьевна – жена, - Поляна занял место у колоды, предварительно придвинув стул к гостю. – Детки: Степан и Оксана. А это, Алиночка, Харитон Кондратьевич.
  - Вы, уж, извините, Харитон Кондратьевич, - начала оправдываться Алина Валерьевна. – Я…
  - Ничего, ничего! У вас замечательный муж. Со мной с ним ничего бы не случилось.
  Чекрыгин засмеялся, но тут же заткнулся. Он смотрел на супругу Поляны и недоумевал. Когда она успела скинуть халат? Теперь на ней было простенькое платье, в котором выглядела еще привлекательнее для своих лет.
  Поляна, видимо, заметил это и поспешил
  - Алиночка, ты не представляешь, что это за человек! Он помог мне родиться заново! Я очень хорошо себя чувствую. Как птица! Теперь я понимаю, чего не хватает в жизни простому обывателю, как я. Нет свободы, нет свободы в мыслях, в движениях. Как мне легко, Алиночка! Я готов горы свернуть! – тут он наклонился и ударил по столу так, что подпрыгнула солонка. – Разнести все к чертям собачьим!
  Алина Валерьевна оставила плиту и с испугом посмотрела на мужа. Если бы в ее руках не было ножа, у Чекрыгина бы не возникло никаких мыслей.
  - Ну, ну! Не стоит так Савелий Кириллович, - поспешил он успокоить Поляну.
  - А я говорю вам – стоит, - разошелся тот. – Что нас держит? Что нас сдерживает?! Этот постоянный страх перед тем, как о тебе подумают! Эта параноинальная одержимость посторонних глаз! Чушь! Мы сами в этом виноваты, Алиночка. Я даже могу открыть тебе один секрет, от которого тебе и мне будет плохо. Возможно, ты меня бросишь, но зато мы будем свободны. Не нужно будет врать, обманывать себя и других. Алиночка, как это здорово - быть свободным!
  - О, разошелся! – весь этот монолог Алина Валерьевна смотрела на мужа с грустью, словно его слова задели в ней давно забытое. Но под конец она улыбнулась, как не в чем не бывало и намекнула. – Вам ставить или нет?
  - Конечно, ставить! – воскликнул Поляна и присел рядом с Чекрыгиным. – Будем пить, гулять, отмечать нашу свободу!
  Алина Валерьевна достала из шкафа бутылку, поставила ее перед супругом и снова приятно удивила Чекрыгина. Когда она вновь развернулась к столу, чтобы накрыть его, он заметил, что ее губы стали ярче, а глаза подведены. Встретившись взглядами, Чекрыгин опустил глаза и с наслаждением вздохнул аромат блюда: тушеные овощи соседствовали с бифштексом и недожаренной глазуньей (точь-в-точь, как он любил). А далее грибочки, огурчики, помидорчики и прочие соления-варения, как обожают говорить на Руси.
Когда Савелий Кириллович разлил, Чекрыгин встал с рюмкой для произношения тоста.
  - Во-первых, - начал он торжественно. – Я бы хотел поблагодарить хозяйку этого гостеприимного дома. Алина Валерьевна, в вас столько терпения, что я вам даже завидую. Завидую и вашему мужу, что у него такая замечательная супруга. Вместе вы вырастили детей, которых любите, и они вас любят…любят несомненно…они.., - Чекрыгин вдруг замялся. Пришлось рассмеяться. – Хотел что-то сказать, забыл…В общем за вас и ваших детей. Здоровья вам!
  Он терпеть не мог теплую водку – машинально схватил ложку и отправил в рот добрую горстку грибов. Алина Валерьевна только пригубила, чего нельзя было сказать о Савелии Кирилловиче. Пил медленно, будто воду, затем также медленно вернул рюмку на место и принялся поглощать бифштекс.
  - А, вот сейчас только мысль пришла! – очнулся Чекрыгин.
  - Бог с ней, потом скажите. Кушайте, - не отвлекаясь от пищи, успокоил Поляна.
  - Спасибо, не хочу, - солгал Чекрыгин, немного обидевшись на то, что не дали досказать мысль.
  - Это вы зря! Моя Алиночка замечательно готовит.
  - Не сомневаюсь. Но мне и вправду не хочется.
  - Вы бы хоть закусили Харитон Кондратьевич, - участливо предложила Алина Валерьевна.
  - А давай Харитон Кондратьевич, покажем Алине, как мы познакомились!
  Поляна мотнул головой и схватился за бутылку.
  - Не стоит.
  - Ну, давай!
  Чекрыгин смутился, но поднял руку и направил ее в его сторону. Поляна поставил бутылку на стол и в точности повторил маневр, будучи в кафе.
  - Ты что Савелий делаешь! – вскрикнула Алина Валерьевна, когда Чекрыгин оказался на полу.
  Поляна не мог удержаться от смеха.
  - Вот точно такой же вопрос прозвучал и тогда! Да, Харитон Кондратьевич? Только не ко мне, а к нему. Он меня первым ударил!
  - Не правда. Меня первым ударили.
  Поднимаясь, Чекрыгин еле сдерживал злобу.
  - Сумасшедшие, - прошептала Алина Валерьевна.
  - Ну не я же! – оправдывался Поляна на заявление Чекрыгина.
  - Морально.
  - Это не считается. А что я мог сделать? Сейчас такая молодежь пошла!
  Поляна продолжал смеяться, до тех пор, пока Чекрыгин не выдержал и не ударил его по лбу. Когда они сцепились, Алина Валерьевна закричала. На крики выбежали дети и принялись разнимать дерущихся. Степан схватил за руки Чекрыгина и оттащил от отца. На Савелии Кирилловиче, тем временем, повисли супруга с дочерью.
  - Что это твориться-то у вас, - прохрипел Степан, удерживая сзади гостя.
  - Харитон Кондратьевич успокойтесь! – взмолилась Алина Валерьевна.
  - Мамочка, что? Что?
  Оксана была напугана больше всех. Она загородила отца своим телом и с ужасом смотрела на незнакомца. Но на лице у Чекрыгина не было никаких эмоций, кроме искреннего раскаяния в виде распущенных губ. Поляна тоже сидел под столом совсем тихо, словно послушная собака, с улыбкой выглядывая на остальных.
Руки у Степана расцепились само собой. Освободившись, Чекрыгин подошел к столу и протянул руку Савелию Кирилловичу.
  - Вот так мы и познакомились, - спокойно произнес он.
  - Только малость приукрасили, - Поляна, кряхтя, выбрался из укрытия и сел на стул. – Идите спать дети.
  - Я не понимаю тебя Савелий, - Алина Валерьевна все еще прибывала в шоке. – Что с тобой? Пугаешь ты меня. И вы Харитон Кондратьевич, как так?!
  - Извините меня Алина Валерьевна. Савелий Кириллович только что говорил о свободе. Кажется это она.
  Но тут хозяин дома решил пустить слезу.
  - Она меня не понимает. Вот видите – не понимает. Всю жизнь я пахал, как проклятый, чтобы детей ее вырастить, воспитать, а она и они меня не понимают, - услышав в свой адрес упрек, Степан закатил глаза и пошел к себе в комнату. За ним последовала и Оксана. – Как у тебя язык поворачивается Алина? Думаешь мне это все надо? Думаешь у нас с тобой любовь? Нет любви, давно уже. По привычке живем, - Поляна схватил рюмку, выпил. – Тьфу! Противная какая. Не могла, что ли, с холодильника достать? Все ни как у людей. Выпейте Харитон Кондратьевич.
  Чекрыгин выпил. Он молча смотрел перед собой, будто это ему было неловко за слезы Поляны, хотя тот уже совсем перестал плакать и говорил монотонно.
  - Вот и хорошо. Алиночка, а ты что стоишь? Присаживайся.
Алина Валерьевна приземлилась на стул. Она с сожалением смотрела на мужа.
  - Хватит тебе Савелий, - почти шепотом произнесла она.
  - Почем знаешь?
  - Скажи – «теория относительности».
  - Пожалуйста, - Поляна усмехнулся. – Теория а…а…о…от…асосительности.
  - Тебе пора спать Савелий, - решила Алина Валерьевна, глядя на поникшую голову супруга.
  - Кто сказал?
  - Я сказала.
  - Она сказала, - он поднял голову. – Посмотрите на нее – она сказала! Что ты можешь вообще?!
  - Савелий Кириллович, - Чекрыгин старался быть дружелюбным. – Алина Валерьевна не заслуживает подобного отношения. Вам бы, действительно, лечь.
  - Ну-у, если Харитон Кондратьевич сказал, значит так надо. Тогда я пойду, - Алина Валерьевна встала, чтобы помочь ему, но он запротестовал. – Не подходи! Не надо. Сам. Если Харитон Кондратьевич сказал, надо идти самому. Нет, ты слышала Алиночка? Что это за тип вообще? Откуда он взялся?
  Она, все же, подхватила его под руки, отклонив кивком предложение Чекрыгина помочь.
  - Вы с ним вместе лета-али.
  - А! – Поляна отмахнулся и повис на супруге. – Он вообще плохо летает. Как крокодил! Он с Тотошей и Кокошей проходил…пролетал. Ох, удивительный тип, скажу я тебе Алиночка! Ты пристрой его куда-нибудь пожалуйста – погода не летная. Можно рядом с собой, ха-ха-ха!
По пути в спальню Савелий Кириллович попытался еще что-то спеть и сплясать, но вскоре замолк. Через некоторое время вернулась Алина Валерьевна и уселась напротив Чекрыгина. Она сделала вид, что не заметила, как из его тарелки исчез бифштекс и глазунья.
  - Спит, - начала она устало. – Я вам у Степы постелю на полу. Ничего?
  - Ничего.
  Чекрыгин не знал, что сказать. Ему редко приходилось вот так – один на один, в чужом доме с женщиной, которая так радушно приняла его, и к которой с каждым новым взглядом на ее великолепную фигуру мысленно тянулся дотронуться до гладкой бархатной кожи, выглядывающей на чуть обнаженных плечах и более смуглой на тонкой шее. А ее голос? Он будто знал его раньше. Как не слышно звенит колокольчик в дождливом летнем лесу, в нем присутствовала та же неопределенность: толи есть он, толи это музыка капелек, словно по нотам пробирающихся сквозь листву.
   Он взял бутылку и тут же поставил ее на место.
  - Вы пейте, я не буду.
  - Вот такие дела Алиночка! – вдруг выпалил он и сам испугался своих слов. Но к бутылке больше не притронулся.
  - Зачем вы его ударили Харитон Кондратьевич? Он такой ранимый.
  - Не знаю.
  - Я его еще таким никогда не видела.
  - Я тоже.
  - А вы давно с ним знакомы, - оживилась Алина Валерьевна. – Раньше я о вас не слышала. Вы работаете вместе?
  - Работа, работа, работа…Нет, Алиночка, не работаем. Дело в том, что он – это я. А я – это он. Вот вы смотрите и недоумеваете. Не понимаете, о чем толкую.
  - Не совсем.
  Алина Валерьевна пожалела, что завела с ним разговор, а сразу не отправила его спать. Что-то настораживало в его поведении. Он смотрел на нее глазами, если не безумца, то очень близкого к подобному состоянию больного.
  - «Не совсем» не подходит, - продолжил Чекрыгин, не сводя с нее глаз. – А как быть человеку, который сам себя не понимает? Я себя не понимаю, а он меня понимает. И наоборот – он себя, а я его. Понимаете? Молчите. Значит, я прав. Люди живут в своей скорлупе и не замечают друг друга. Даже тех, кто рядом с ними. Вы – мужа, брат – сестру и по круговой, и по круговой. А нужно ли нам это? Кому от этого легче станет? По-моему, только плохо. Если понимать, то говорить правду и воспринимать ее без эмоций. А вы это не умеете. Тогда зачем? Лучше жить во лжи, так проще! Но такая простота душу рвет и сердце калечит. Простите Алиночка…
  Он хотел залиться слезами, но Алина Валерьевна успела его опередить – быстро встала и повела в комнату сына.
  - Вам пора баиньки, пойдемте.
  Она расположила его на матраце, а когда укрыла пледом, то Чекрыгин уже вовсю храпел.
Что за странный человек этот Харитон Кондратьевич. Ей, конечно, льстило его внимание. Она это чувствовала и была даже рада, что хоть кто-то проявил к ней мужской интерес. Подобного взгляда у мужа она давно не замечала. Но, в тоже время, ей приходилось ругать себя за этот подъем настроения. Алина Валерьевна разрывалась. Она не знала почему. Минувшая бессонная ночь в тревоге за своего супруга истощила ее как морально, так и физически. А усталость, как известно, иногда принуждает взглянуть на вещи по-другому. Апатия вдруг сменяется непреодолимым желанием что-нибудь сделать, будь это уборка по дому. А скорбные мысли, несмотря на все старания по их изгнанию, обрастают новыми подробностями и ужасающими последствиями, касающихся отсутствия Савелия Кирилловича. Как он мог с ней так поступить? Конечно, он потерял работу и эта трагедия не только для него, но и для всей семьи, где он является единственным кормильцем. И приходит, как ни в чем небывало и еще с гостем. Дерется…пьет.
  Вернувшись на кухню, Алина Валерьевна закрыла лицо и тихо заплакала.
  - Философы паршивые…алкаши!


4

  Что может быть лучше, чем проснуться в выходной? Не нужно торопиться на работу: рано вставать; бриться; завтракать, засыпая; и жалеть, что накануне смотрел бокс или футбол до поздней ночи. Это возможно понять только тогда, когда глаза еще не открыты, а тело по привычке готово напрячься для подъема. Вокруг тишина и покой. Все спят. Где-то за окном рычит машина, а по рельсам поскрипывая тащится трамвай. И вот не надо тянуться, а хочется перевернуться на другой бок и снова окунуться в сон.
Он так и сделал…но только первую часть. Его смутила неловкость, которой не должно быть под одеялом, если спать голым (имел такую привычку). И одеяло оказалось обычной накидкой, хоть и теплой и очень мягкой. К тому же он сразу почувствовал на себе чей-то взгляд. Если это Алина, то, вероятно, ему должно быть стыдно перед ней за вчерашнее. Иначе, как объяснить его пробуждение в одежде? Но что было?
  Нет, пусть она уйдет, а он потом все уладит: с улыбкой выйдет к ней свежий и добрый.
  Но ощущение не пропадало.
  Он набрался храбрости и открыл глаза.
  - Доброе утро!
  Степан смотрел на него с высоты своей кровати. Его подбородок уткнулся в подушку, а свободная рука теребила волосы на голове.
  - А, это ты сынок!
  Он вздохнул с облегчением. По крайней мере это была не Алина. А Степка-черт, что-то рано проснулся. Обычно спит до полудня. Может, правда, уже полдень? Если так, то отступать некуда. Надо сделать вид, будто ничего не случилось или не придавать значения возможным последствиям. Он выбрал второе.
  - А что это я на полу Степка? – он виновато усмехнулся и приподнял спину, оперся на локти, оглянулся. – Я вчера опять…это?
  Комната Степана была просторной. На чем бы ни остановился взгляд, тут же всплывали детали предыстории этой вещи. Первое, что бросилось в глаза – барабанная установка: восемь бочек; два «там-тама»; тарелки; свисающий с потолка треугольник. Все это он приобрел у завхоза в одной из школ сельской местности (списали за две бутылки). А вот эти гитары ему пришлось стащить в мастерской по ремонту аудио и бытовой техники. Он до сих пор не мог вспомнить, почему они там оказались и так долго пылились. И там успел поработать. Клавиши. Клавиши подарили Оксане на День Рождения – Алина постаралась.
  Но почему он все-таки спит на полу?
  - Мать сильно ругалась?
  - Да нет.
  Степан отвечал так, как будто вопросы, заданные ему, были неуместными или шуточными и не знал, как на них реагировать.
  - Ты прости меня Степка, сорвался я, - начал извиняться Чекрыгин и сразу же разозлился на себя за это. Он повернулся к двери и закричал. – Алина! Али-ина! Степка, ты, что так смотришь? Первый раз отца с похмелья видишь?!
Степан уже сидел на кровати. Выражение его лица было каменным.
  - Вы мне не отец, - сухо произнес он.
  - Так! Значит, бунт на корабле!
  Чекрыгина осенило. Он вскочил с матраца и вышел в коридор.
  - Алина!
  Из спальни в одном халате выбежала Алина Валерьевна. Казалось, она была чем-то встревожена. Пробежалась по всем комнатам и кинулась к Чекрыгину.
  - Савелий ушел!
  - Савелий?
  - Вы вчера вместе с ним пришли, он напился. А теперь, вот, ушел. Что ж это я!
  Она прислонилась спиной к стене и заплакала, утирая лоб ладонью.
  - Что вы со мной делаете, ироды!
  - Ну-ну, успокойся, - смягчился при виде слез Чекрыгин. – Наверное, протрезвел и домой отчалил. Не стоит так переживать. Он человек с мозгами очевидно…
  - Куда домой! – еле выдавила из себя Алина Валерьевна. – Здесь его дом!
  - Мама, что?
  Чекрыгин не заметил Оксану. Она стояла у входа в ванную с зубной щеткой во рту. Ее взгляд метался то на мать, то на Чекрыгина.
  - Твоя мать, кажется, с ума сходит.
  - Замолчите! – взмолилась Алина Валерьевна.
  - Алиночка, что с тобой? Дался тебе этот Савелий! Все хорошо с ним будет.
  - Откуда вам знать! Он такой впечатлительный.
  - Ну, знаешь, Алина!
  - Прекратите валять дурака! Я всю ночь перед ним сидела – боялась задохнется. Не смогла – уснула. А его нет. О, Господи! За что мне такое наказание?! Где мне теперь его искать?
  - Успокойся дорогая…
  - Какая я вам «дорогая»!
  - Так, значит, точно бунт!
  Чекрыгин был вне себя. Он терпеть не мог, когда на него кричали, тем более женщины. И что это за душевные ломки у Алины? Может, таким образом, она хочет отомстить за вчерашнее? Думает, он будет ревновать ее? Ей это удалось!
  А дети?
  Все ополчились на него. На него! Мужика, который сам должен командовать, а не выслушивать в свой адрес подобных попреков, пусть даже он не прав.
Он прошел на кухню, достал бутылку из шкафчика и налил в стакан.
  Опять теплая!
  - Мама, хочешь, я его выгоню? – послышался из комнаты голос Степана.
  - Да он-то тут причем?! Это отец твой мне душу всю вымотал!
  - Это я вам душу вымотал?! – Чекрыгин выглянул в коридор и со злобой посмотрел на Алину Валерьевну. – Это вы мне душу измотали! Одна лишила супружеского ложа, другой волком смотрит, а третья ведет себя так, будто бы нет меня вовсе!
  - А кто вы такой?!
  Оксана, наконец, вынула щетку изо рта и раскрыла его, как только могла. Но на него это мало подействовало, больше на мать. Она смотрела на дочь в изумлении.
  - Я ваш отец, муж и кормилец! – взревел Чекрыгин.
  От такого заявления у Алины Валерьевны подкосились ноги. Она скатилась вниз по стене и расхохоталась.
  - Мама! – подбежала к ней Оксана.
  - Оставь ее! Она сейчас успокоится, - Чекрыгин встал в позу. – А вам, не пора ли на учебу молодые люди?
  На сей раз пришлось вступиться Степану. Он вышел к нему агрессивно настроенный, готовый к решительным действиям.
  - Ты кто такой, черт возьми? Иди – откуда приперся! Ты нам не отец – еще раз повторяю! – как можно грозно начал он, переходя на крик. – Пошел вон отсюда!
  Все, что угодно, но только не это. Задетое самолюбие, потерянная гордость, физическая боль, насилие над ближним, клевета, но только не это! Сын на отца!
  Чекрыгин затрясся от ненависти.
  - А ну-ка, попробуй, щенок!
  Все пожалели, что на этот раз он просто не закричал – было бы не так страшно. От его голоса, прорвавшегося откуда-то изнутри, мурашки на коже могли показаться оскорбительными для такого жуткого момента.
  Но Степан не сдрейфил. Он кинулся на него храбро, хотя так нелепо (про таких в школе говорят (и про него говорили), как девчонка), что тут же был свернут своими же руками и пинком возвращен в свою комнату.
  - Не трогай моего сына!
  Алина Валерьевна закрыла своим телом дверь, как всякая любящая мать, способная выцарапать глаза любому, кто приблизится к ее чаду.
   Чекрыгин почувствовал это и отошел на шаг.
  - Как чуть что, так он твой сын, а как он плохой, так весь в меня! Понятно! Мне, теперь, все понятно! Пока я вкалывал с утра до ночи, вы себе другого папашу подыскали! Понятно! А посмотрим, как вы без меня обойдетесь!
  Он заметался на месте, вызвав у домашних предчувствие к облегчению. Но оно улетучилось, когда он вернулся на кухню и разрыдался, как маленький ребенок.
Только сейчас к Алине Валерьевне вернулась способность рассуждать трезво. Две бессонные ночи сказались сегодня утром, но, как у всякой женщины, ее скрытые резервы не были исчерпаны. Ясно было одно: Чекрыгин или спятил или…Она не могла найти вторую причину. Если она и существовала, то мало что способна была объяснить, всплыви та вдруг. Еще вчера, когда он назвал ее Алиночкой, она внутренне сжалась, но не придала этому значения. Напротив, приняла как должное – комплимент. Но разве такие комплименты делают мужчины, когда их всеобъемлющая фантазия рисует образ желаемой, или просто ради приличия? Теперь она четко осознавала несуразность подобного сравнения.
  - Спокойно дети, - почти шепотом начала она. - Здесь недоразумения. И этих недоразумений два. Одно на кухне, другое черт знает где.
  - Мама, давай милицию вызовем…
  - Постой дочка, не спеши. У этого человека явно не все дома…
  - Конечно, где папа-то?! – послышался голос Степана.
  - Не знаю. Слушайте, давайте вести себя так, будто мы и есть его семья. Так мы сможем обойтись без кардинальных средств. Зачем нам скандал? Что соседи подумают? «Алина выгнала мужа и привела другого? А теперь еще и выгоняет?» Нет. Давайте по мирному. Хорошо детки?
  - Мама ты что? – заиграла, видимо, вновь кровь у Степана. – Какой он мне отец!
  - Сте-па! Я боюсь, понимаешь? Вдруг он сейчас нож схватит, случая ждет. Не надо детки. От таких всего можно ожидать. Не надо, я боюсь.
  - Я тоже боюсь мама!
  Оксана обняла мать, прижалась к ней с такой силой, что Алине Валерьевне стало трудно дышать.
  - О чем ты говоришь, мама!? – продолжал грозно шептать Степан. – Зачем притворяться? Давай я за соседями схожу!
  - Сынок, ради меня, пожалуйста!
  - Степа, послушай маму.
  - Хорошо, хорошо! Только я в этом не участвую. Я из этой комнаты не выйду, пока этот самозванец не уйдет.
  - Вот и хорошо, Степа! Посиди у себя. Хорошо?
  - Ладно, ладно мам, не бойся. Но, если что, я здесь!
  - Отлично сынок.
  Чекрыгин уже не ревел, а только время от времени всхлипывал.
Что могло случиться с человеком, если его швыряет из стороны в сторону? Алина Валерьевна не могла догадаться. Она лишь видела последствия.
Ее чувства также претерпевали изменения. Она никогда еще так не скандалила и ее пугало только то, что ей это нравилось. Ее душа, словно успокаивалась от многолетней рутины. Ранее ей не приходилось с Савелием вести себя подобным образом. Он всегда находил выход: молчал, замыкался на своих затеях, реже подбирал слова, которым она не способна было что-либо противопоставить.
  - Устал я, Алиночка, - заметил ее присутствие Чекрыгин. – Ох, как я устал!
  Он говорил еле слышно, се еще прячась в своих ладонях. Алина Валерьевна старалась произносить слова как можно мягче. Она присела напротив него и убрала с его лица руки.
  - Ничего, это пройдет. Покушай. Ты со вчерашнего дня ничего не ел.
  - Это правда, - согласился Чекрыгин. Он посмотрел на нее раскрасневшимися глазами. – Накормишь?
  - Конечно.
  Алина Валерьевна принялась доставать из холодильника продукты. Загремела посуда, заскрежетали створки буфета.
  - Прости меня Алина. Ты совершено права. Какой я отец, какой муж! Я тряпка! Не могу найти общий язык даже со своими детьми. А тебя я вообще постоянно обижаю. Прости меня Алиночка. Устал я. Устал.
  Чекрыгин отвернулся и увидел Оксану. Она стояла в дверях и смотрела на него с изумлением.
  - Оксаночка, доченька, подойди ко мне.
  - Зачем? – испугалась та.
  - Не зачем. Просто хочу поцеловать тебя…в щечку. Ты же в институт собралась?
  - Откуда вы знаете?
  - Я же, все-таки, твой отец.
  - На, вот, покушай пока это, хватит…
  Алина Валерьевна хотела поставить на стол бутерброды, но Чекрыгин неожиданно ударил руками по столу. Оксана, собравшись уж было подойти к нему, отскочила от страха.
  - Извини Алиночка, - спохватился Чекрыгин. – Опять сорвался. А ты иди доченька, иди.
  - У меня сегодня нет пар.
  Оксана заметила, как мать настойчиво давала понять ей глазами уйти. Она сделала несколько шагов спиной вперед, развернулась и растворилась в коридоре. Мгновение спустя послышался стук захлопывающейся двери.
  - Нуда Бог с тобой, - вздохнул Чекрыгин. – Красивая у нас с тобой дочь, только пришибленная немного. И Степка тоже молодец. Эх, сколько ж мы с тобой живем-то уже!
Алина Валерьевна не знала, что ответить. Странное поведение Харитона Кондратьевича перестало пугать ее, за исключением отдельных выходок. Она невольно поддавалась его настойчивому желанию видеть ее в качестве своей супруги.
  А что, если зайти с другой стороны?
  - Двадцать пятый год уже как, - ответила она, поразмыслив.
  - Двадцать пять лет! – искренно удивился он. – А ты все такая же!
  - А ты помнишь меня еще той?
  - Разуметься!
  - И помнишь, когда у нас была свадьба?
  - Не начинай Алиночка! – сморщился Чекрыгин. – Ты же знаешь, у меня плохо с датами.
  - Хорошо! А как зовут мою маму?
  - Ты хочешь поругаться? Ты опять хочешь поругаться, да?
  - Нет, нет, нет, что ты! – спохватилась Алина Валерьевна. – Ты никогда не мог выговорить ее имя-отчество. Посмеяться хотела!
  - Смешно тебе…а мне, вот, не смешно! Устал я!
  - Отчего устал ты…милый?
  Она впервые решилась его так назвать. Теперь не знала – радоваться этому или жалеть.
Чекрыгину же это понравилось.
  - Дождался-таки от тебя ласкового слова! А знаешь, Алиночка, как нам мужикам ласки не хватает! Ох, как не хватает! Подумать только, за одно такое слово мы горы свернуть готовы! Только бы ласково с нами. Вот, как ты сейчас Алиночка. Мне, разве, много надо? Нет. Пусть я в чем-то не прав, но ты должна потерпеть, и тогда будет тебе счастье. Тебе и нашим детям. Мы же тоже умеем слушать и очень хорошо слушать. А когда ты кричишь на меня…
  - Я на тебя никогда не кричала.
  - Не перебивай. Ладно, не кричишь – возмущаешься, нападаешь, ругаешь…мне ударить тебя хочется, честное слово. Но ты не волнуйся, я тебя никогда не трону. А, вот, когда ты сама доброта – на руках готов носить! А чего «вам» надо – женщинам?
  - Того же, что и «вам»: ласки, тепла, - с иронией ответила Алина Валерьевна.
  - А почему же тогда «это» у нас не получается?
  - Не знаю, - пожала она плечами.
  - А я знаю!
  Чекрыгин замолчал. Она с интересом смотрела ему в глаза, но он не мог долго выдержать, отвернулся к окну и как-то потух.
  - Дорогой, продолжай.
  - Что «продолжай?»
  - Ты сказал, что знаешь секрет семейного счастья.
  - Знаю.
  - Расскажи.
  - Если расскажу, это уже не будет секретом.
  - Значит, не знаешь.
  - Знаю!
  Чекрыгин так сильно ударил по столу, что она не успела испугаться, а сама сделала тоже самое.
  - Не знаешь!
  - Нет, знаю!
  - Нет, не знаешь!
  - Дура!
  - Сам дурак!
  - Вот и поговорили!
  - Вот и поговорили!
  Они смотрели друг на друга, как два зверя, встретившиеся на одной тропе и тяжело дышали. Нельзя сказать, что она чувствовала ненависть к этому человеку, но такой всплеск эмоций придал ей силы и настроение, о которых уже давно забыла. Что переживания героев всевозможных телевизионных шоу, способных вызвать лишь улыбки или слезы перед встающей дыбом реальностью? Или любовные треугольники Джека Лондона, которым она втайне завидовала? Одна на двоих! Пусть она не Паола - маленькая хозяйка большого дома – и не приемная дочь Энрико Солано из «трех сердец», а всего лишь женщина, ради которой благородные джентльмены не будут оставлять право выбора за ней или проявлять благородство, уступая ее с ранее помолвленным. Чуточку приблизившись, хотя бы геометрической формой к излюбленной схеме Алина Валерьевна не без удовлетворения открывала для себя ее новую сторону, даже такую – не вполне здоровую.
  - Прости дорогая.
  - Прости…дорогой.
  - Вот тебе и ответ. Это и есть семейное счастье, когда в любой момент можно попросить прощения и верить, что тебя тоже простят.
  - Так просто?
  - Все гениальное – просто. Давай попробуем. Давай поругаемся серьезно, а потом увидишь, как все уладится.
  - Я не хочу с тобой ругаться.
  - Но ты же хочешь проверить? Тебе же кажется это простым!
  - Я тебе верю.
  - Нет, не веришь. По глазам вижу.
  - Не надо.
  - Надо, милочка, надо. Ударь меня или накричи на меня. Ну давай!
  - Нет! – не выдержала Алина Валерьевна, но было поздно.
  Чекрыгин привстал и с укоризной взглянул на нее. Его голос снова сделался грозным.
  - Не кричи на меня!
  - Я не кричу, - теперь уже совсем тихо произнесла она.
  - Нет, ты кричишь! Почему ты на меня кричишь? Чем я заслужил?
  - Прости, я не хотела.
  Алина Валерьевна думала, что если первой попросит прощения, то цирк закончится. Казалось, она все поняла, что он хотел ей доказать, но не желала повторять опыт. К черту Лондона! Хорошего понемногу. Но его уже было не остановить.
  - Тебя не устраивает, сколько я зарабатываю? А? Ишь, выискалась! Где ты еще такого мужика найдешь, чтобы он всю получку домой нес?! Чтобы не пил…
  - Это ты-то не пьешь!? – выпалила она, поняв, что некуда деваться, как принять его правила. – Алкаш!
  - Два раза в неделю – алкаш? А посуду кто моет? «Милый, ты раньше пришел, уберись, пожалуйста, а-то я чета пристала!»
  - Ты убираешься? Вот врет! – хохотнула Алина Валерьевна.
  - Я вру?
  - Врешь! Ты палец о палец не ударишь, физик чертов!
  - Я инженер!
  - Инженер чертов! – не растерялась она, - Все Степа за тебя делает. Да ты, ты…забыл уже, что такое супружеский долг, если на то пошло!
  - Вот как ты заговорила! – Чекрыгин с секунду подбирал слова, потом успокоился и посмотрел на нее широко выпученными глазами. – А ты бревно!
  - Бревно?! – вскипела Алина Валерьевна не на шутку. – Да если я захочу, кучу мужиков найду! Никто не отвернется!
  - Ага! Значит, у тебя уже кто-то есть? Распутница! Знал я, знал! Эти твои опоздания с работы, гулянки эти с коллективом…
  - Что, не приятно? Сам этого хотел! Вот и получай!
  - А я еще любил эту женщину! О, Боже, прости мне мое малодушие! Кто ты после этого?
  - Все, хватит. Это уже не смешно.
  - Конечно, не смешно. Давай, давай дальше! Мое больное сердце выдержит.
Алина Валерьевна заметно выдохлась. Была затронута тема, которая никогда не вскрывалась с ее настоящим мужем. Еще до этого разговора, она успела обрадоваться за дочь. Оксана никогда раньше не общалась с отцом – ограничивалась приветствиями по утрам и пожеланиями доброй ночи. Но сегодня ее будто подменили. Она смогла даже перечить, хоть и ненастоящему отцу, но перечить. Алина Валерьевна говорила на такие темы только с соседкой Натальей Викторовной. И тогда ей казалось это нормальным, естественным делом. Но некоторые люди (может даже и все) готовы излить душу постороннему человеку, совершенно не опасаясь за последствия.
  Она отодвинула тарелку в сторону и снова посмотрела прямо ему в глаза. На этот раз он не смутился. Он ждал продолжения.
  И она сдалась.
  - Я всегда буду любить своего мужа, - спокойно и тихо приступила она. – Если ему плохо и мне плохо, но я не должна этого показывать. Не должна показывать, если мне плохо, а ему хорошо. Я должна терпеть, как бы тяжело не было. Потому что я знаю, чем это может кончиться. Мы бабы для того и созданы, чтобы вас мужиков ублажать, несмотря на то, что в основном приходиться делать это против желания. Может это глупо, но так уж устроено, заведено. Феминизм и прочая чепуха никогда не поставят нас вровень с «вами», то есть с самцами. А если это и произойдет, то «вы» перестанете быть мужиками, а станете, как ты говоришь, тряпками. Какой женщине нужен тряпка, подкаблучник? Только той, которая не любит. Другая всю жизнь старается сделать из него идеального и не осознает, что портит его. А когда ей это удается, понимает, что не нужен ей такой. Кому нужен тряпка? Мне нет.
  - Но ты все же продолжаешь делать это?
  - В этом-то и проблема. И «мы» не идеальны. А как вылепить идеальную семью, если оба гребут только под себя? Мы, по крайней мере, пытаемся, а «вы» - мужики?
  - Что «мы»?
  - Кобели «вы», вот «вы» кто!
  Чекрыгин опешил. Он хотел откинуться на спинку, но вовремя опомнился, что сидит на единственном табурете.
  - Вот когда начинаешь верить в загробную жизнь, - заговорил он с грустью. – Одного испытания – жизнью, мало. Второе в нагрузку берем – брак.
  Помолчать не получилось, чтобы каждому обдумать сказанные друг другу слова.
При первом же звуке ударников Чекрыгин навострил уши. Звуки доносились из комнаты Степана. Сначала однообразные, но ритмичные удары, затем с переходом и отбивкой, пока они не стали походить на пионерский марш или сопровождение строевой подготовки солдат. Когда Чекрыгин поднялся и неторопливо начал продвигаться к комнате, ритм ударов стал более определенный, с применением примочек, которыми пользуются многие музыканты. Под такое сложно станцевать. Чекрыгину по душе было это направление: смесь современного рэпа и метала конца семидесятых начала восьмидесятых годов.
  Открыв дверь, он дал понять Степану, чтобы тот не останавливался и буквально на цыпочках подошел к гитаре. Подключил ее к усилителю и сделал несколько аккордов. Это была хорошая акустическая гитара. Степан вскинул брови, но продолжать бить в барабаны. Убедившись, что инструмент настроен, Чекрыгин сначала поймал ритм: оттягивая и прижимая струны. Затем начал выделывать такое, что Степан на мгновение остановился. Но пауза оказалась как раз кстати. Харитон Кондратьевич уже никого не замечал. Тогда Степан возобновил игру и без труда подстроился по новоиспеченного виртуоза.
  Этим делом не закончилось.
  Оксана давно стояла в дверях с матерью и не без восторга наблюдала за ними. Ее глаза горели. Несколько раз она порывалась уйти, но не решалась. Наконец, не выдержала – вошла в комнату, остановилась у клавиш и «образовала плазму» вокруг железа и ритма, как любил говорить Степан. Комната превратилась в концертный зал, единственным зрителем которого осталась Алина Валерьевна.
  Подумать только, она всегда уходила из дому, когда к сыну наведывались товарищи и с ее разрешения устраивали подобные концерты. Поэтому она никогда их не слышала, только из динамиков магнитофона. И она никогда не могла понять это «бессмысленное битье по мозгам». Похожее произошло с ней в детстве, когда она пришла с матерью в филармонию. Одна только атмосфера зала чего стоила. Присутствие чего-то необычного в спокойной суете музыкантов, занимавших свои места, нечаянные столкновения инструментов, шепот зрителей заранее взволновали ее. А когда все началось, она затаить дыхание. Оцепенение прошло лишь во время «Шехерезады» Римского-Корсакова. Она была готова расплакаться, но боялась, что прервется эта божественная музыка. С тех пор она отдавала предпочтение «живому» исполнению и только классическому…до недавнего времени.
  И все же, больше всего она радовалась за детей. Никому еще не удавалось соединить их. Оксана была замкнутой девушкой и редко с кем общалась, даже с домашними. Зачастую за глаза ее называли «нерадивой» за чрезмерную скромность. Она хорошо училась, много читала. В ней было все, чему могла позавидовать любая мать. Не хватало только одного – она плохо шла на контакт, а если и получалось, то не могла сохранить завязавшиеся отношения. Степан же с детства рос нервным, гордым и трусливым мальчиком. Нынешнее его заступничество приятно поразило Алину Валерьевну. Неужели надо было так встряхнуться, чтобы понять, какие они на самом деле?
  Всю жизнь она оберегала свою семью от потрясений. Не просто сглаживала углы, а подставляла к ним солому. На ложку дегтя выливала не одну, а сотню бочек с медом. Лишь бы ничего не случилось. Только бы не было даже намеков на приближающуюся грозу. А там, глядишь, и перекреститься можно.
  Алина Валерьевна так ушла в свои мысли, что не зразу уловила посторонний звук, пока отчетливо не услышала настойчивый стук в дверь. Она сделала знак Степану и поспешила открывать.
  На пороге стояла соседка. Та самая Наталья Викторовна, о которой она недавно вспоминала.
  - Что это у вас твориться Алина? Звонка даже не слышите! Рок-опера что ли?!
  - Прости Наташа, я сама…заслушалась, - виновато улыбнулась Алина Валерьевна.
  - Ты заслушалась, а я оглохла! Совесть-то имейте. В кои-то веки решила ноги задрать – отдохнуть, а тут бум-бум-бум! Бум-бум-бум!
  Наталья Викторовна являлась единственной, кто приносил в их дом оживление, порой суматоху. Она всегда входила к ним с улыбкой. Даже с дурными вестями вносила ее на лице. Алина Валерьевна и рада была бы назвать ее подругой, но иногда та была чересчур назойливой, что лишний раз, хоть и нужно было встретиться, не решалась, боясь непредсказуемого продолжения. Наталья Викторовна принадлежала к типу женщин называемые в народе «хохотушками», но с очень своенравным характером, от которой можно ожидать что угодно. Из-за полных щек казалось, что она все время держала что-то во рту. Блестящие бусинками глаза выдавали в ней натуру хитрую, хоть и не очень мудрую, судя по «беспардонным» взглядам, как любила говорить о ней Алина Валерьевна, которые устремлялись в гостей, ей не представленных к ее не очень-то скрываемому раздражению. Ее пышное тело буквально дышало здоровьем, бодрый голос мог наполнить оптимизмом кого угодно. Но, случалось, переполняла.
  - Алиночка, дорогая, кто там?
  Чекрыгин вышел из комнаты. Увидев Наталью Викторовну, он замер в ожидании.
  - Это…
  Алина Валерьевна хотела представить ей Чекрыгина, но та сама проявила инициативу и подошла к нему, протянув руку.
  - Наташа, - загадочным голосом произнесла она.
  - Харитон Кондратьевич, - представился Чекрыгин и принял ее ладонь.
  - Вы кто?
  - А вы кто? – не растерялся он. – Подождите, вы из соседней квартиры, очевидно, и пришли возмутиться по поводу созданных вам неудобств нашей игрой!
  - Ничего страшного, - Наталья Викторовна растянула улыбку, как только могла. – Все равно теперь не отдохнуть, - она заглянула в комнату. – Привет меломаны!
  - Здравствуйте! – в один голос откликнулись Степан и Оксана.
Далее она прошла на кухню и, увидев бутылку, воскликнула: - Все понятно! – глянула по углам. – А где Сава? Так и не нашелся? Может он, в самом деле, под поезд бросился?
  - Наташа!
  - А что? – казалось, она ни обращала внимание на хозяйку и вела себя как комендант общежития, а жильцы комнаты, в которой находилась, нарушили одно из ее правил. – А что? С работы выгнали! Ты, вот…
  - Наташа прекрати!
  Угроза прозвучала в голосе Алины Валерьевны.
  В разговор решил вмешаться Чекрыгин. Он тронулся в сторону Натальи Викторовны с жестом примирения. Но вышло иначе.
  - Наталья Викторовна, позвольте вас предупредить – вы находитесь в нашем доме…
  - В вашем?! – она рассмеялась и показала на него пальцем. – В вашем? Или в ихнем? Я что-то не пойму Алина! Сначала ты моему мужику усы крутила, потом меня обвинила, что я к твоему клеюсь…что происходит? Вы что это празднуете? Избавились от мужика и рады! Отдохнуть людям не даете, пьете, вон…
  - Это не ваше дело тетя Наташа!
  - А кто это у нас там вылупился из яйца?! – Наталья Викторовна посмотрела на Степана, как на дурака и, видимо, очень обрадовалась ему. – Степа! Конечно не мое дело! Конечно! Как Сава пропал: «Тетя Наташа помогите, помогите!» С вашей матерью всю ночь вместе проплакали – себя баб ругали. А тут не мое дело!
  - Алина, о чем она? – хотел вставить Чекрыгин, но опоздал.
  - Нет, я не знаю, - продолжала соседка возмущаться посмеиваясь. – Может у вас все хорошо: Сава нашелся. Но мне-то вы могли сказать! Я же тоже человек – переживаю!
  - Наташа, я тебе все объясню.
  - Не надо мне ничего Алина! И так все вижу. Рада за вас. Продолжайте!
Наталья Викторовна вдруг стала серьезной. Более не обращая ни на кого внимания, она подошла к двери и через мгновение хлопнула ее за собой с такой силой, что все вздрогнули.
Такого соседка еще себе никогда не позволяла. Бесспорно, ее задело то, что в первый раз не посвятили в семейные тайны. Да и раньше ей особого внимания никто не уделял, потому, как и тайн не было: всего лишь мелочи, способные вызвать у постороннего смех или выудить совет, нужный только для самоудовлетворения хозяйки.
  - Алиночка…
  - Чекрыгин не успел договорить. Алина Валерьевна схватила его за локоть и повела в спальню.
  - Дети погуляйте, - сурово кинула она Степану с Оксаной.
  Посадив Чекрыгина на кровать, принялась ходить из стороны в сторону.
Это уже слишком. Она, в самом деле, забыла о своем муже. О своем!! Где он сейчас? Ей было страшно вспоминать о предположениях Натальи Викторовны. С этим надо что-то делать. Не может она взять и просто так выкинуть этого человека. Ему требуется помощь. Но как ему помочь, кроме правды?
  Алина Валерьевна не приветствовала книги с психологической направленностью (публицистику), считая достаточным черпать знания из романов и кинофильмов. Но она понимала, что необдуманными действиями может навлечь беду и окончательно все испортить. С другой стороны, к чему приведет бездействие, если оставить все самотеком? Она не знала, ровно, как и не придавала значения третьему пути: простому – через 03.
Но желание помочь самостоятельно не покидало ее, отгоняя от себя картину, на черном фоне которой светилась белая рубашка с длинными рукавами.
  Чекрыгин сидел словно школьник. Его руки лежали на коленях, а глаза в ожидании следили за ее перемещениями.
  - Алиночка, мне кажется не время…
  - Заткнись! – сорвалась Алина Валерьевна. Она кричала, сдерживая слезы. – Объясни мне – я с ума сошла или это на самом деле происходит?! Кто ты такой?!
  - Я…
  - Молчи, когда я говорю!
  - Но…
  - Ты можешь оставить нас в покое? – она наклонилась к нему и продолжала уже в полголоса. – Что тебе от нас надо? Чего ты приперся сюда? Никогда не думала, что возможно подобное. Скажи мне – ты дурак? Ты дурак или притворяешься им? – Алина Валерьевна выпрямилась и подошла к окну. – Не скрою, полжизни отдала бы, чтобы отец моих детей почаще обращал на них внимания. Я даже на мгновение пожалела, что ты не он. Но ты не он, понимаешь! Лучше б все осталось по-прежнему. Довела его эта работа, – она снова подошла к кровати, отшвырнула подушку и заплакала. – Всех забыл со своими протонами!
Из под подушки вылетели листки бумаги, исчерченные цифрами и формулами. На некоторых были схемы, таблицы, рисунки. Чекрыгин поднял несколько листков с пола и внимательно начал их разглядывать.
  - Даже в постели про них забыть не может, - подытожила Алина Валерьевна в надежде, что гость опомниться. Она довольно быстро успокоилась.
  Но он повел себя, как и прежде.
  - Значит, я тебе противен, надоел, - произнес он тихо, не выпуская из рук бумаги.
  - Причем тут ты?! – воскликнул в сердцах Алина Валерьевна.
  - Не объясняй ничего. Я понял. Наташа была права на счет своего мужа. Что ж, не буду вам мешать…
  - Тебе до этого какое дело! – она почти упала на кровать спиной к Чекрыгину, но удержалась. – Я хотела, чтобы мой муж, хоть один раз приревновал меня к кому-нибудь. А он что? Пока, говорит, не увижу – не поверю! Я, говорит, тебе доверяю…как, как науке.
  - Не ври, я такого не говорил, - продолжал гнуть свое Чекрыгин. – Я бы тебя сразу прибил. И прибью прямо сейчас, если мне не поклянешься, что у тебя с ним ничего не было! Это единственная и последняя сделка с тобой…с моей стороны.
  - Ну причем тут ты?! – вскинула к нему руки Алина Валерьевна. – Не ты, ведь, мой муж, а Сава! Савелий Кириллович Поляна! Этот идиот, которого носит где-то! Он мой муж!
  - А я тогда кто?! – вскочил Чекрыгин, однако повернуться к ней не отважился, а продолжал смотреть в стену.
  - Не знаю. Ради Бога, прошу тебя – уйди!
  Голос Алины Валерьевны почти совсем пропал. Она уже не могла плакать. Чекрыгин, тем временем, выронил листки и пустился ходить по спальне. В ней не было ничего лишнего: большая кровать с узорной дубовой спинкой у изголовья; этажерка для книг, по-видимому, очень старая, но в хорошем состоянии, заполненная в основном тетрадями; трюмо и небольшой комод для белья.
  Неожиданно Алина Валерьевна соскочила с кровати и подошла к комоду. Отодвинув верхний ящик, она достала небольшой томик серого цвета. Это был фотоальбом.
  - И как я раньше не догадалась, - ухмыльнулась она и кинула его на кровать.
  - Что это? – Чекрыгин остановился.
  - Наше с тобой счастливое прошлое. Попробуй найди себя там.
  Он смотрел на альбом, словно перед ним лежал неразорвавшийся снаряд. Стоит открыть его и он разнесет все на мелкие кусочки. Чекрыгин боялся. Он так дорожил тем, во что верил, что закравшиеся сомнения по поводу причастности к этому семейству в буквальном смысле стали для него смертельным приговором.
  Покорно взяв альбом с кровати, он испугано посмотрел на Алину Валерьевну.
  - Что же ты? – в ожидании спросила она.
  - Зачем ты так со мной? – с тихой обреченностью начал Чекрыгин. – Тебе плохо со мной? У нас замечательные дети, замечательная семья.
  - У меня и Савелия, а не у тебя.
  - Зачем ты так? Мы столько прожили с тобой, столько вынесли…
  - Что вынесли? Ну что? Открой и узнаешь. Чего боишься?
  - Мне страшно.
  - Конечно, страшно!
  - Мне страшно, что я вас потеряю. От этого зависит жизнь. Раньше я думал, что смогу прожить один. Даже мечтал об этом, когда у нас случались ссоры. А еще хуже, когда встречал эффектную женщину – несомненно, красивее тебя. И мне думалось, что и характером она намного лучше тебя – добрее, покладистее. Я говорю это потому, что уже ничего, видно, не исправить. Хотя есть надежда…но так легче будет. Я мечтал, что моя жизнь будет счастливее с такой женщиной. Это как первая любовь, когда от нее ждешь чудес, земных чудес. Когда перехватывает дыхание, хочется летать, петь, сделать всех такими же счастливыми оттого, что тебе одному его много. Счастья много. Мне стыдно об этом говорить, но я представлял как мы будем сидеть на диване, вытянув ноги, и смотреть телевизор. В руках чашка кофе. Она в свитере на голое тело. В доме тепло. Потом мы начинаем дурачиться и оказываемся в постели, и мы на вершине блаженства. Потом долгий разговор о планах выбраться на природу на машине с друзьями…
  - Опустись на землю Харитон, - Алина Валерьевна с сожалением смотрела на Чекрыгина. Он настолько увлекся рассказом, что не заметил своих слез. – Ты сжимаешь свои воздушные замки в сладкий миг. А что в остальном? Я тебе скажу: болезни; враги; завистники; рутина на службе; теща, в конце концов; и старость. Сморщенная кожа, обвисшие щеки.
  - Нет, - замотал головой Чекрыгин.
  - Выпавшие волосы и зубы.
  - Нет.
  - Старческий маразм.
  - Нет!
  - Неблагодарны дети, внуки. Измена «эффектной» любовницы.
  - Нет!
  - А потом ты станешь никому не нужным. Это хорошо если ты умрешь раньше ее. В противном случае все только и будут жалеть тебя и ждать, когда ты преставишься.
  - Нет!!!
  Альбом полетел в окно.
  На звук разбитого стекла прибежали Оксана и Степан. Алина Валерьевна и глазом не повела, когда Чекрыгин сорвался. Ей было искренне жаль его, а удивить ее он вряд ли теперь мог чем. Оксана подошла к матери и положила ей на плечо руку.
  - Папа пришел, - спокойно произнесла, не сводя глаз с Чекрыгина.
  - Где он?! – вскочила Алина Валерьевна и схватила дочь.
  - На кухне, - ответил за нее Степан. Он оставался в дверях с бейсбольной битой в руке. Когда мать проскочила мимо него, он отвел ее в сторону, так, чтобы она не заметила.
Чекрыгин был напряженным. Его трясло. Ему стоило невероятных усилий, чтобы не упасть. Возвращение настоящего хозяина дома повергло его в шок.
  Поляна сидел за столом в верхней одежде. Постаревший, с грубой, но аккуратной щетиной с четкими границами, делающие его лицо еще более контрастным. По-прежнему без шапки. К бесцветному плащу прибавились белые пятна, очевидно от известки, а к бежевым ботинкам прилипла незатейливым узором апрельская грязь. Вид у него был потерянный и он даже не обратил на супругу внимания, оказавшуюся перед ним.
  - Как ты меня напугал, - устало начала говорить Алина Владимировна. – Что ты со мной делаешь! Посмотри на себя – совсем ополоумел.
  Савелий Кириллович, наконец, посмотрел на нее и без интереса спросил: - Кто ты?
  - О Господи…сговорились вы что ли!
  Алина Валерьевна не выдержала. Она закрыла рот рукой и выскочила из квартиры. Оксана кинулась за ней, чуть не сбив с ног Степана, который все еще стоял у спальни и не знал, куда девать биту. Его аккуратно еще раз потревожили, когда Чекрыгин вышел посмотреть на Савелия Кирилловича. Он сел напротив него и задал похожий вопрос, прозвучавший минуту назад в адрес Алины Валерьевны.
  - Кто ты?
  - Кто ты, а кто я, - все так же безучастно произнес в ответ Поляна.
  - Это ты, что ли…ты, что ли, муж?
  Вернулась Оксана. Она была одна и выглядела спокойной.
  - Это ваш отец? – спросил Чекрыгин ее и Степана. Они согласно закивали. – А я тогда кто?
  Дети дружно пожали плечами, потом также переглянулись, когда он принялся внимательно разглядывать их отца, а тот, в свою очередь, тоже стал к нему присматриваться.
  - Папа, скажи ему, - не вытерпела Оксана.
  Но никто не обратил на нее внимания. Поляна и Чекрыгин продолжали изучать друг друга с таким интересом, словно перед ними был бюст, сотворенный ими собственными руками и по своему подобию. Затем, очевидно, удовлетворившись, Чекрыгин первый отклонился назад и заявил: - Не похож!
  - Почему? – искренне удивился Поляна.
  - У тебя уши кривые.
  Поляна схватился за уши и сделал обиженный вид.
  - Ничего не кривые.
  - И нос, как у Буратино.
  - Нормальный нос, - не согласился снова Поляна, пощупав свой нос.
  - А глаза, как у поросенка. Ну, пощупай, пощупай – может растянешь!
  Поляна приподнялся с табурета и посмотрелся в зеркало шкафа. Увидев отражение, он переменился в лице и сел явно огорченный.
  - Действительно – поросячьи.
  - И на такого урода она меня променяла! – воскликнул Чекрыгин.
  - Кто?
  - Супруга моя, «кто»! – он повернулся к детям, язвительно спросил, - Что в нем хорошего?!
  - Родителей не выбирают, - неудачно заметил Степан.
  Оксана с укором взглянула на брата, но на него это не подействовало. Он определенно желал высказаться.
  - А он в чем-то прав, - начал он заносчиво и показал на Чекрыгина битой.
  - Степан!
  - Да отстань ты Ксюха! Сама, разве, не также думаешь? Что он нам дал? Жизнь? А еще что? Содержал? Я его не видел. Я его никогда не видел за столом на свой День Рождения, да и за твоим тоже. Я его не видел у больничной койки, когда ногу сломал. Когда меня сосед избил, он даже ему ничего не сказал. А должен был убить! Мне надо было «мамочка» кричать, ее звать и не ждать помощи от отца. Разве это отец? – Степан подошел к Савелию Кирилловичу и согнулся к нему. – Ты отец? Ты можешь назвать себя отцом?
  - Что ты Степа! – чуть не плача взмолилась Оксана. – Ты с ума сошел!
  - Это не я с ума сошел, а он с ума сошел! Посмотри на него, он не узнает нас и ему все равно, что о нем говорят, - Степан снова наклонился к отцу. – Ты слышишь меня – папаша! К тебе в дом пришел посторонний, а тебе опять все равно? А!?
  - Извини Степа…
  Чекрыгин хотел заступиться, но Степан не понял его.
  - Это он должен извиняться, а не вы! – с обидой продолжал он. – Может, я чего не знаю?! Объясните мне. Может, на самом деле вы мой отец, а не он. У вас здесь трагедия происходит, а мы только догадываться должны? Я прав?
  - В чем? – не понял в свою очередь Чекрыгин.
  Степан был разочарован. Он увидел в глазах Харитона Кондратьевича тоже, что и у своего отца – не желание понять суть происходящего, если нет, то хорошо скрытую иронию по поводу его признания. Ведь он был чрезвычайно горд этим. Но отчего вдруг стало так противно на душе? Он сказал правду, то, что чувствовал в минуту откровения. Может такое оттого, что в чем-то слукавил? Но это не в счет по сравнению с тем, что у него наболело. Не придавая смысла подоплеке своих поступков, он винил в последствиях отца. Не различал грань между трусостью и ожидаемым пониманием родича. Не осмысливал всей той молчаливой мудрости, которую ему преподнесли не «удосужившись» посетить его у больничной койки.
Только после того, как выговорился, он начал ощущать на себе «недопривитую» любовь к окружающему миру. Степан опасался таких громких слов: продолжал удерживать в себе уверенность в правоте, несмотря на то, что в душе с чудовищной скоростью нарастала досада, которую он еще не совсем мог постичь.
  Того ли добивался Степан?
  Уже у дверей свой комнаты он только тихо прошептал: - Кретины.
  - А ты что доченька скажешь? – обратился Чекрыгин к Оксане.
  - Уйдите, пожалуйста. Зачем вы пришли? Уйдите.
  Она смотрела широко раскрытыми глазами, словно сквозь него. При первых же ее словах Чекрыгин почувствовал скрытый доселе характер. Если раньше она притворялась незащищенной и пугливой, то теперь перед ними стояла сильная девушка, готовая постоять за себя и свою семью.
  Чекрыгин поник. Он не заметил, как исчезла Оксана и ему пришлось жаловаться Савелию Кирилловичу. У Поляны к этому времени появился более осмысленный взгляд.
  - Вот до чего мы с тобой докатились Сава! Скандалы, отношения…все это хорошо. Но разве можно от собственного отца отказываться? Не могу понять! – Харитон Кондратьевич протянул руку и дотронулся до плеча Поляны. – Ты как считаешь?
  - Не знаю, - пожал плечами тот. – Их надо было ремнем почаще…
  - Ремнем нельзя. Это дети.
  - Тогда пряником.
  - Пряником тоже нельзя – ишь как кусаются! Еще, чего доброго, палец оттяпают. Нет брат, тут другой подход нужен – педагогический, психологический, культурный, если хочешь, - Чекрыгин глубоко вздохнул. – Устал я.
  - А с вами приятно разговаривать.
  - Что?
  - Разговаривать, говорю, приятно с вами, - Поляна вдруг оживился. – Слушаю вас и не могу нарадоваться вашему слогу. Я вас уже второй день знаю, а все не привыкну. Вы здесь ночевали?
  - Что? – снова переспросил Чекрыгин еще тише. Глаза его потускнели и, теперь, он выглядел потерянным.
  Поляна же, напротив, набирал обороты.
  - Вы, спрашиваю, здесь ночевали? В моем доме?
  - Да.
  - Понравилось?
  - Понравилось.
  - Так оставайтесь! Вам же нравиться здесь. Оставайтесь, оставайтесь!
  - Я и не собирался никуда.
  - И хорошо, очень хорошо!
  Тут Чекрыгин хотел сделать попытку повернуть разговор в другое русло, но вышло как-то вяло.
  - А почему ты так со мной разговариваешь? - повысить голос не получилось.
  - Как разговариваю?
  - Как будто ты здесь хозяин.
  - О, нет! – Поляна развел руками, потом приложил ладонь к сердцу. – Конечно, конечно! Вы, вы хозяин, прошу прощения! А Степка тоже прав. Какой я ему отец?! Зачал только, конечно! – он немного привстал и начал громко говорить в коридор. – Зачал! Слышишь?! Матка вас воспитала! Всю жизнь дома просидела, сопли за вами подтирала. А я работал! Работал! В чем вы ходите, что едите? На что все это куплено? А?! Подарки я ему не дарил, не заступался. А знаете вы, что после драки кулаками не машут? И какой драки?! Ты думаешь, я ничего не знаю? Ты с друзьями своими собаку Ивана Филипповича сначала замучил, а потом сжег. Живое существо сжег! Вы только подумайте, каким это зверем нужно быть! За это посадить мало! А Иван Филиппович не рассказал мне об этом только потому, что побоялся за тебя – изверга! Пожалел тебя, слышишь? Знал, что за это тебя по головке не погладят. А больница? Ногу нарочно сломал, чтобы на сборы не ехать. В армию ему не хочется. Все равно заберут! А к симулянту я ходить не собираюсь. Трус! Да, для меня работа – это последняя отдушина, где нет лжи этой! Вокруг только она и есть. Ложь! Конечно, какой я вам отец! Почему ваша мать убежала? Можете мне сказать? А я вам скажу. Жизни ей другой захотелось! Вырастила вас – о себе задумалась. Кроткая была, зависимая…поздно! Сундучок зла переполнен!
  Поляна был возбужден чрезвычайно. Когда он закончил, Чекрыгин совсем сник и уже не смотрел на него. Что творилось у него в голове, он и сам не ведал. Но зато он теперь точно знал, что это не его семья, Алина не его жена и это не его дети, а Савелий Кириллович – человек со сложной судьбой, честный, который до этого момента держал все в себе, пока его «сундучок зла» не переполнился и не открылся.
  Теперь Чекрыгина ноги несли сами по себе. Он прошел к вешалке и остановился у зеркала. Его неожиданно заинтересовало собственное отражение. Что за человек перед ним?   Осунувшееся лицо, усталые глаза, седые волосы. Откуда у него седина? Почему раньше не замечал ее? Старый. Совсем старый. Кому он такой нужен? То, что некоторое время назад для него являлось смыслом, перестало существовать. Он здесь чужой.
  - Удивительно! – не выдержал он и улыбнулся. Улыбка получилась страдальческой. – Смотрю в зеркало, а вижу себя! Как мало я знаю о себе. Больше о других.
И встретившись лицом с прохожим
Ему бы в рожу наплевал
Когда б желания того же
В его глазах не прочитал!
  - Если можно о чем скорбеть, значит можно чему улыбаться, - послышался из кухни голос Савелия Кирилловича.
  - А чему улыбаться? – спросил Чекрыгин у отражения. – Тому, что никому не нужен?
  - Вы сами себе не нужны.
  - А почему?
  Чекрыгин оскалил зубы, приблизившись к зеркалу.
  - Вы сумасшедший. Признаться, я тоже до недавнего времени. Говорят, такие люди не могут поставить себе подобный диагноз, но это не так. Я знаю, что сошел с ума. Я это ощущаю. Но мне это на руку, я этим воспользуюсь и расставлю все точки над «и».
  - А мне было так хорошо с вами, - Чекрыгин перестал разглядывать зубы, но не сводил глаз со своего отражения.
  - Мне тоже.
  - Но позволь, объясни мне – как ты можешь?
  - Если человек перестал ощущать потребность в себе самом, значит, он сошел с ума. Он не способен смотреть на себя со стороны, оценивать собственные поступки и думать, прежде чем что-то сделать. Он свободен. Он как ребенок. Недаром говорят: «впал в детство». Только из многих получаются капризные или буйные «дети», - Поляна вышел из кухни так, чтобы видеть Чекрыгина. Харитон Кондратьевич продолжал рассматривать себя в зеркале, не обращая на него внимания. – Но у вас еще что-то. Пока я не могу понять. Но скажу определенно – вас спасает ваш организм. Это его защитная реакция. Если бы ее не было, вас бы разорвало на куски. Поверьте, я физик. Вы, ведь, знаете – мысль материальна. А если она выходит из-под контроля, страшно подумать, что может случиться. Мы еще плохо знаем нашу природу.
  - Чушь! – отрезал Чекрыгин. – Я не сумасшедший. На счет тебя не знаю.
  Он показал на свое отражение. Харитон Кондратьевич не хотел признавать в нем в себя. Не хотел мириться с Поляной, который был, несомненно, прав. Как можно? Как это вообще возможно? Он не мог вспомнить вчерашний день, но почему-то был уверен в причастности к этой семье.
  Только уверенность и все?
  Чекрыгин вздрогнул. Становилось труднее отгонять от себя мысли, связанные с воспоминаниями, которые должны были помочь пролить свет на его биографию. Их просто не было. Как родились его дети? Как познакомился с Алиной? Как жили все это время? Все этого не было. Тогда почему он помнил, как приобрел инструменты для Степы? Спросить их об этом? Вдруг угадал и еще не все потеряно, и они водят его за нос?
  За что ухватиться?
  Шанс из миллиона. Шанс, который таял на глазах.
  Соседка. Память. Степа, Оксана – такие красивые. Алина. Алиночка. Савелий? Савелий Кириллович. Память. Дети. Алина. Жизнь. Зеркало. Болезнь. Это не он.
Это не он смотрит на себя. Это не он произносит слова, смотрит, дышит, думает. Это не его жизнь!
  Если бы не неожиданно открывшаяся дверь, Чекрыгин бы упал в обморок. Он выставил руку и уткнулся в стену.
  - Ну что голубки! – Наталья Викторовна не стала задерживаться у Чекрыгина и подошла к Савелию Кирилловичу. – Все хорошо? Разобрались? Ты где пропадал Савелий? Посмотри, до чего ты Алину довел. Постарела на десять лет из-за тебя!
  Алина Валерьевна тихо закрыла дверь и прижалась к ней спиной. Ее покрасневшие от слез глаза как-то с надеждой смотрели на соседку. Но это поначалу. По мере того, как соседка расходилась, ее губы начали дрожать, а на лице появляться разочарование.
  - Кого это ты приволок? Ты, хоть, знаешь, чего он тут вытворял?! – не дождавшись ответа, она отошла от Поляны. Ей и не нужно было этого. Настоящей целью ее был Чекрыгин. Чуть ли не с разбегу, она пихнула его к выходу. – Пошел отсюда, пока милицию не вызвали!
Харитон Кондратьевич упал к ногам Алины Валерьевны, но тут же, хотя и медленно и обиженно стал подниматься.
  - Наташа, не надо! – взмолилась Алина Валерьевна. Она перешагнула через Чекрыгина и помогла ему встать.
  - Нет, Алина, что ты от меня хочешь?! Прибегаешь в слезах, просишь помочь, а тут «не надо»! Я, может быть, больше вас страдаю. Смотреть тошно! Не семья – детский сад какой-то!
  Наталья Викторовна многое еще хотела сказать. Для таких случаев у нее слова вылетали еще до того, как она их успевала придумывать. Но не успела.
  Савелий Кириллович быстрым решительным шагом подошел к ней, схватил за локоть, осторожно отодвинул Чекрыгина и вытолкал ее на лестничную площадку.
  - Пошла вон, - сказал он ей тихо, но твердо.
  - Ты что Сава?!
  - Ты соседка? Вот и сиди дома!
  - Ну, обратитесь еще ко мне! – кричала Наталья Викторовна за дверью, которая закрылась прямо перед ее носом. – Не приду! И чтоб музыку свою прекратили! Слышишь Алина?! Попомни мои слова – он тебя доконает!
  Когда крики утихли, Чекрыгин закашлялся и взялся за ручку.
  - Я провожу вас, - предложил Поляна.
  Он помог открыть ему дверь, и они вышли.
  Степан и Оксана до последнего момента не решались выйти из комнаты. Оксана сразу кинулась к матери. Алина Валерьевна обняла дочь и поцеловала ее в голову.
  - Мнда! – протянул Степан.
  Он все еще вертел в руках бейсбольную биту. Потом, словно только что заметив ее, швырнул в комнату и тоже подошел к матери. Она обняла их обоих.
  - Мама, что это? – тихо спросила Оксана.
  - Отец ваш, дети мои, оказался настоящим мужчиной.
  - Но разве раньше он не был им?
  - В этом-то и дело.

5

  - Погода сегодня…хорошая.
  - Осень.
  - Весна, Харитон Кондратьевич, весна!
  - Весна?
  - Весна, весна! Апрель месяц.
  - Странно.
  Чекрыгин и Поляна шли по той же алее, что и за день до этого. Савелий Кириллович надеялся, что Харитон Кондратьевич, увидев знакомые места, сможет вспомнить их встречу. Они прошли мимо вчерашнего кафе, но он даже не задержал на нем взгляда.
Поляна не хотел его принуждать. Было ясно, что его спутник потерял счет времени, память. Ему стало по-настоящему жаль его. Как могли встретиться два несчастных человека в одном и том же месте? Но это вчера он был несчастным. Сегодня все по-другому, несмотря на скандал в семье. Да и можно это назвать скандалом, когда он чувствовал себя намного лучше, чем все эти годы, что прожил в страхе потерять работу, семью? Все то плохое, злое, копившееся в нем, разом исчезло, выговорилось, выплакалось. Теорию относительности нельзя применить к семейным отношениям. Если в семье ложь, хоть и во благо ее отдельных членов, она перерастает постепенно в черный нагар или выпадает мутным осадком. А жизнь нет-нет да взболтает фамильный сосуд, где варится все без исключения. А если перестараться? Сосуд лопнет. Это будет уже не семья – осколки, существующие сами по себе.
А что, если самовольно уйти из жизни? Уйти, спасовав перед трудностями? Значит, признать себя слабым? Или сильным, если уж набрался храбрости наложить на себя руки? Нет. Если уж признавать себя кем-то, то только трусом.
  Поляна считал себя трусом. Он зашел в кафе, чтобы набраться храбрости покончить с жизнью, а набрался спиртного с Харитоном Кондратьевичем. С того момента он вел себя и дальше, как трус: сбежал из дома среди ночи, чтобы исполнить задуманное, но не смог или не захотел найти для этого способ. Он всю ночь ходил по городу, пока не устал, а когда вернулся, нашел в почтовом ящике письмо.
  Тогда-то перед ним и предстал весь ужас собственного отчаяния. Так возненавидел себя, что теперь хотел покончить с собой уже по другой причине – малодушия. Что стало бы тогда с его семьей? И как человек, сомневающийся в Боге, но, все же, не до конца отвергавший его, представил, как бы он жалел о своем поступке «там», откуда нет возврата, тем более таким грешникам.
  - Вы помните дорогу домой, Харитон Кондратьевич?
  - Я ее запоминаю.
  - Но, будь по-вашему, будь по-вашему.
  - Я просто хочу прогуляться, пока…пока все не уладится.
  - У вас неприятности?
  - У меня? Это у тебя неприятности, дорогой мой.
  Поляна не осмелился перечить. Бог с ним, его нельзя тревожить. Лучше во всем соглашаться, чтобы не вызвать в нем раздражения. Он немного побаивался, что Чекрыгин что-нибудь выкинет. Но тот, будто ждал, что с ним опять заговорят.
  - И вообще, что это такое – неприятность? – спросил Харитон Кондратьевич, не упустив мысль, не совсем понятную для Савелия Кирилловича.
  - Это, когда неприятно, - бездумно предложил Поляна.
  - Нет, друг мой! – Чекрыгин не дал ему остановиться. Было очевидно, что предстоял продолжительный монолог. Они подошли к скамейке. Поляна принял его предложение и сел первым. – Неприятность – это катастрофа. Чего может быть хуже душевной раны, душевного не равновесия? Человек, бывает, лишиться руки или ноги, но он рад, что остался жив и у него еще есть вторая половина, - Чекрыгин усмехнулся и с улыбкой посмотрел на Савелия Кирилловича. – Конечно, это относительно. Он мог вообще ничего не потерять, будь он осторожен. Но могло быть и хуже! А при душевной ране вторая половина уже не существует. Потому что нет в этом деле выбора. Вы на счет «сундучка зла» правы были. Он у меня давно переполнился. Копилось, копилось…Может я действительно умом тронулся? – он на секунду задумался, но спохватившись, продолжил. – Знаешь, я абсолютно уверен, что Алина моя жена, а Степа и Ксюша мои отпрыски. Но, как человек не глупый, я чувствую, что что-то не то…Эти твои заявления…Я правда ничего не помню.
  Харитон Кондратьевич начал с силой тереть виски пальцами.
  - И не помните, как мы вчера с вами встретились? – как можно мягче спросил Поляна.
  - Не помню. Такое чувство – живу какими-то отрывками. Пустота внутри. Порой легко так от этого. И страшно от этого.
  Чекрыгин вскочил.
  - Что, что? – испугался Поляна, тоже поднявшись со скамейки.
  - Неужели это все правда?!
  - Что?
  - Я никому не нужен? Ничего нет у меня?
  - Такого в принципе быть не может, - успокаивал Поляна.
  - Алина, дети…
  - На счет этого – правда. Но, Харитон Кондратьевич, у вас, наверняка, кто-то есть.
  - Но я не помню!
  Крик Чекрыгина заставил Поляну встать перед ним, чтобы огородить от любопытных прохожих.
  - У вас есть с собой паспорт? – оживился вдруг он, мысленно ругая себя за то, что не додумался до этого раньше.
  - Не знаю.
  - Посмотрите.
  Чекрыгин стал шарить по карманам и через мгновение вытащил оттуда металлический предмет, внутри которого была резиновая прокладка.
  - Что это?
  Поляна взял из его рук железку, повертел.
  - Похоже на хомут, с ценником еще.
  Действительно, это был хомут для трубы. Савелий Кириллович не так хорошо разбирался в сантехнике и прочих премудростях, связанных с устранением течи в водопроводе, но такую штуку он знал. Правда, на какой размер и как это делается, всегда затруднялся ответить.
  - Хм, бумажника нет.
  - Бумажник помните?
  - Бумажник помню.
  В пальто ничего больше не оказалось. Паспорт был в заднем кармане брюк. Харитон Кондратьевич смотрел на него, будто видел его в первый раз.
Поляна выхватил паспорт, открыл страницу с пропиской.
  - Пойдемте! – приказал он твердо и повел Чекрыгина под руку.
  Поляна знал эту улицу. Она была не так близко, но и не так далеко, чтобы ловить транспорт. До оживленной дороги нужно было пройти полпути, да и вряд ли они бы поймали там такси или сели на попутный автобус. Чекрыгин семенил за ним, совершенно не понимая его намерения. Он вдруг стал послушным. Обычно так ведут себя дети, когда родители несутся с ними через дорогу в неположенном месте.
  Так бывает, думал на ходу Савелий Кириллович, человек выходит из дома и обо всем забывает, сколько таких случаев по телевизору! Расстрелять бы тех журналистов, которые забивают этим головы податливых зрителей! Конечно, у таких людей нет прошлого, что уж говорить о будущем. Хотя мог же он догадаться заглянуть в свой документ. Нет, он был уверен, что находится у себя и это его семья…
  Как, все-таки это страшно!
  - О, нет!
  Еще из далека он увидел толпу и машины, стоявшие прямо на тротуаре. Поляна поначалу не придал этому никакого значения. Переезд – обычное дело. Но по мере того, как они приближались к адресу, у Савелия Кирилловича слабели ноги.
  Сначала в нос ударил запах гари. Раньше он не чувствовал его лишь потому, что ветер дул со спины. Поляна заметил это только тогда, когда вплотную подошел к людям и увидел остов сгоревшего двухэтажного дома, от которого в сторону уходили ленивые остатки дыма и пара.
  - Нет, - повторил он тихо, боясь взглянуть на Чекрыгина.
  - Это что?
  - Ваш дом.
  - Мой?
  Харитон стоял некоторое время растерянный. Потом опустил руку в карман и вытащил оттуда еще один хомут. Первый остался у Поляны. Он смотрел то на него, то на дом. Наконец, силы оставили его. Выронив хомут, он упал на колени и посмотрел на небо. Небо было чистым без единого облачка. Дым от пожарища не затрагивал его, а стелился по крышам соседних домов.
  Такое чистое небо!
  - Папа! Мама смотри, папа молится!
  - Сережа!
  Из толпы выбежала женщина. Она была моложе Чекрыгина лет на двадцать. Поляна не успел заметить ее в печали. Такого красивого лица он еще не видел. Но, бесспорно, оно не стало бы хуже от этого. Еще прелестнее были две белокурые девочки-близняшки. Вслед за матерью они бросились на отца и повисли у него на руках.
  - Сережа! Ты живой Сережа! Где же ты был?! Сережа! Мы уже было…Сережа!
  Чекрыгин не мог понять, что происходит. Он нахмурил брови и тихо спросил: - Сережа?
Поляна достал паспорт Чекрыгина. То, что на фотографии был он, сомнений быть не могло. Разве что глаза. Удивительно, как могут рассказать о человеке глаза! Если бы Поляна знал его раньше, то непременно бы уловил разницу. На фотографии его глаза были карими, на сколько можно было разобрать, во всяком случае темными. Но за то время, что знал Харитона Кондратьевича, он не задумался над одной маленькой деталью. Таких голубых, почти прозрачных глаз не могло быть у человека. По крайней мере, ему такие не встречались.
  Поляна перевел взгляд на фамилию и снова удивился. Оказывается, его новый знакомый был Сергеем Станиславовичем Елагиным!
  - Где вы его нашли?
  Савелий Кириллович не заметил, как к нему подошел старик. Голову старца покрывали седые волосы еще густые и длинные, почти до плеч. Распахнутое длинное пальто черного цвета скрывало в своих карманах его руки. Со стороны можно было подумать, что это совершенно посторонний человек. Но Поляна видел, как он еле сдерживал свои чувства, глядя на Чекрыгина и его семью, а в его карманах от волнения хрустели косточки пальцев.
  - Где вы его нашли? – повторил свой вопрос старик.
  - Где? – Поляна растерялся. – Очевидно на краю.
  - Простите? – старик повернулся к нему на мгновение.
  Поляна не смог выдержать его взгляда. Он отвернулся и кивнул в сторону дыма.
  - Это их дом?
  - Да, был. Мы думали, что Сергей сгорел. Вчера он вернулся с работы, а Мариночка с детьми без воды в квартире сидели. Весь дом сидел. Он сразу в подвал. В этом доме только он мог разобраться с водопроводом…и электричеством, и со всем. Он у нас умный, знает это дело. А тут загорелось, пожар…все быстро. Марина с девочками успела выскочить, а он нет. Все так думали. Думали там и остался. Вторые сутки стоим, ждем, когда до подвала дойдут.
Савелий Кириллович только сейчас заметил людей в спецодежде среди развалин.
  Внезапно его осенило.
  - Да он же за хомутом ходил! Господи, как же так! Вернулся и…
  - Куда ходил?
  - Бедный Харитон Кондратьевич! – воскликнул он и тихо добавил. – Тебя горе ослепило раньше, чем успел разобраться.
  - Какой Харитон Кондратьевич? – скорее из вежливости поинтересовался старик.
  - Вы не представляете, как я рад, что у вас все хорошо!
  - Что ж хорошего? Без крова остались!
  - Причем здесь это? Семья сохранилась! Я-то думал…
  Поляна подошел к Чекрыгину и присел на корточки.
  - Савелий, это моя…? - завидев Савелия Кирилловича начал выдавливать он из себя, казалось бы, доверявший пока только ему. – Это моя…? Я не помню!
  - Это твоя семья, - по-отцовски и уже на «ты» успокаивал его Поляна.
  - Это мои…? Савелий?
  - И дети твои.
  - Они такие красивые! И жена…
  - И жена твоя.
  - Савелий! Савелий!
  Чекрыгин прижался к нему, как ребенок и затрясся.
  - Ты не один, - обнял его Поляна.
  - Что с ним? – спросила супруга. Она вот-вот была готова расплакаться пуще прежнего.
  - Он в порядке. Но он был на вашем месте.


6

  Хорошая, все-таки, штука жизнь! И почему она дается только раз? А может, не раз? Если бы ее было много, вряд ли кто-нибудь дорожил ими. Значит так надо. Для кого? Прежде всего, для человека. В большинстве своем люди не ценят ее и не понимают. Убийцы зачастую не ценят свою, потому и не дорожат чужою. А понимаю ее, как простой или единственный способ реализовать свои потребности. Счастливы они при этом? А оправдывает ли себя суицид? При подобных желаниях человек не видит ценностей у себя под носом от воли случая или собственной слабости, не желания бороться. Но он хорошо понимает к чему это приведет. Он заранее упивается воображаемой картиной, где горе близких и жалость друзей перемешиваются в их памяти о нем, как о прекрасном, недооцененным ими, недолюбимым ими, несомненно, герое. Ко всему этому угрызение совести недругов, внезапно прозревших с его смертью. Неужели ради таких мыслей стоит расставаться с жизнью? Жизнью! Какой бы она не была – это жизнь!
  С такими мыслями Савелий Кириллович вошел в кабинет заведующего лабораторией Владимира Викторовича Доброходова.
  Доброходов сидел за столом. В своих огромных руках он держал какую-то брошюрку и что-то с интересом разглядывал в ней, пока не открылась дверь. На его лице отобразилось разочарование.
  Он нехотя отложил брошюру, выжидающе посмотрел на Поляну.
  - Здравствуйте Вадим Викторович!
  - Здравствуй Савелий Кириллович.
  Поляна подошел впритык и кинул на стол папку. Доброходов мельком взглянул на нее, нахмурился, делая вид, что не понимает поступка вошедшего.
  - Что это?
  Савелий Кириллович медлил. Нет, он не колебался. Он уже мысленно бродил вдоль стены большого зала синхроциклотрона, мимо ряда отверстий-каналов, по которым из ускорителя подаются для экспериментов различные частицы; мимо массивных блоков со свинцовой защитой, где нет ничего «химического» - ни колб, ни пробирок, ни перегонных аппаратов.
  - Мы вплотную приблизились к тому, чтобы создать в лаборатории антиатомы, - произнес, наконец, Поляна и сел на стул.
  - Шутите?! – с усмешкой воскликнул Доброходов. По природе своей Вадим Викторович был недоверчив, но падок на вещи, способные принести выгоду.
  Поляна уловил в его голосе нотки второй слабости своего бывшего начальника. Теперь он смотрел на лысеющую голову; тонкие губы, способные раздуться при малейшем упреке в свою сторону; маленькие глаза, загорающиеся при появлении стройных женских ножек; красный нос, покрывающийся бордовой краской после недельной «командировки», и с удовольствием продолжал.
  - Я понимаю ваше недоверие Вадим Викторович в желании сохранить молодой коллектив. Но вы должны знать, что «ключи», пока что у меня и я их никому не отдам, - Поляна постучал по голове. Доброходов, тем временем, принялся рассматривать содержание папки, брошенной ему на стол. – Они нигде не отражены. С помощью этих «ключей», я думаю, мы сможем получить достаточно заметную струю антиводорода.
  - Но это же идея Будкера! – заметил Доброходов, не отрываясь от папки.
  - Идеи на то и существуют, чтобы их воплощать.
  - Но это же пахнет…
  - Нобелевской премией? Возможно. Но поскольку…
  - Савелий Кириллович! – Доброходов переменился в лице, будто увидел красивые ножки после месячной «командировки». Он так покраснел, вспотел в один миг, что еле мог говорить. – Вы…вы должны меня понять. Не все от меня зависело. Но…но теперь я сделаю все возможное, чтобы…
  - Не утруждайте себя Вадим Викторович, и не осуждайте, - перебил его снова Поляна. Никогда он еще не был так спокоен. Он с удовлетворением и без страха теперь мог говорить, о чем думал. – Я вам даже благодарен. И, быть может, благодарен еще один человек. Видно судьбе угодно, а Господу удобно, чтобы все так произошло. Вы своею «лохматой» лапой жизнь человеческую спасли, семью сохранили, как бы это парадоксально не звучало. А я, наконец-то, понял, что жизнь не только в работе. Я больше времени уделял увлечению, чем семье, хотя люблю ее не меньше. Я и не ждал от нее благодарности, ровно, как и от науки. Но что я буду делать в старости? Прижимать к груди грамоты, медали…в одиночестве? Нет, сколько не гоняйся за кварками, нейторино, антивеществами, все равно не угонишься. Ухватившись за хвост, всегда замаячит другой перед глазами. Уж пусть, что на мой век отпущено, то и будет. Прощайте.
  Поляна встал.
  - Постой, постой Сава! – подскочил Доброходов, но тут же сел, когда Савелий Кириллович неожиданно развернулся к нему.
  - Оставьте бумаги себе. Это вам в благодарность от меня. Но помните…
  Он снова постучал по виску и вышел из кабинета.
  Чекрыгин ждал его у проходной. Несмотря на то, что у него была другая фамилия, он успел привыкнуть к ней и просил всех называть его Харитоном Кондратьевичем. Никто не понимал его, кроме Савелия Кирилловича. И не потому, что память к нему до сих пор не вернулась. Он не хотел пережить снова тот страшный день, когда, сходив в магазин сантехники, вернулся к охватившему пламенем дому. Теперь он был другим человеком. От старика (тестя Чекрыгина) Поляна узнал, что Харитон Кондратьевич до этого случая хотел развестись с молодой женой ради своей первой любви, Бог знает, откуда взявшейся. Та была богата и одинока и, встретившись с ним, сделала все, чтобы он бросил семью. Он не винил Бога за подобный прием. Ведь его потрясло то, что он лишился самого дорогого и не думал в этот момент о другой. И он действительно мог покончить собой, если бы не потерял память и не встретил Поляну. Он считал, что ему повезло. Повезло, как никому другому. И не обвинял оказавшихся перед схожим выбором. Просто жалел. По его мнению, они не могут заслуживать другого.
  - Ну что? – спросил Чекрыгин, когда Поляна вышел к нему.
  - Ты не представляешь, как мне легко сейчас!
  Поляна выглядел счастливым.
  - И что теперь будешь делать?
  - Ждать!
  - Чего?
  - Его очереди. Таким людям, вроде него, не стоит наукой заниматься. Он даже не сообразил, что для воплощения идеи Будкера – академика Будкера! – нужна совсем другая лаборатория. Пусть, наконец, поймут его некомпетентность.
  - Савелий Кириллович, - с укором, но и с улыбкой произнес Чекрыгин, - я чувствую в вашем голосе некоторое злорадство.
  - Это не злорадство. Это справедливость шагает! Он узнал, что из нашей захудалинькой, в кои-то веки, лаборатории должны перевести специалиста в Дубну. В Дубну! – Поляна поднял руку в небо. – Вот он и решил убрать меня под предлогом сокращения. Но слухи, как оказалось, иногда спешат не так быстро. Письмо пришло не в контору, а прямо на мой адрес. Это предложение о переводе в Дубну! Другое ведомство – зачем Доброходову?!
  - Рад за тебя Савелий…
  - Но это не важно, - прервал Поляна и в знак примирения пожал Чекрыгину руку. – Я, конечно, поеду и не буду строить из себя Алексея Карамзина, но я зато теперь точно знаю, что не стоить калечит свою жизнь из-за того, что мечта рухнула. Я и раньше понимал это и очень хорошо понимал…но не чувствовал! Представляете Харитон, не чувствовал! Это все равно, что открыть антивселенную! Такая радость!
  Савелий Кириллович подскочил, словно школьник, и сразу опомнился, заметив улыбку на лице Чекрыгина.
  - Простите Харитон, а где наши? – спросил он, стараясь выглядеть серьезно.
Чекрыгин не выдержал и рассмеялся.
  - Так, у меня уже!
  - Значит, новоселье будем справлять?!
  - Еще как будем!
  Поляна потер руки, собравшись сказать что-то веселое, но неожиданно, будто что-то забыв, с испугом посмотрел на Харитона Кондратьевича.
  - Только без рук!
  - А ты без своей теории «асосительности».
  - Хорошо!
  Они оба не выдержали и рассмеялись.
  Уже у моста они заметили молодого человека. С первого взгляда можно было определить, что он из «неблагополучной» семьи, как принято называть в нашем «благополучном» веке. Его выцветшие трико, явно не его размера, свисали на рваные кроссовки земляного цвета; белая синтепоновая куртка была заляпана чем-то желтым, с которой кое-где свисали распутавшиеся нитки от шва; на безволосой голове у затылка каким-то чудом держалась вязаная шапочка – единственная, очевидно не давно купленная, чистая вещь, уготованная вскоре стать такой же неопрятной, как и ее владелец. Он вел себя странно: оглядывался по сторонам, смотрел вниз на реку, приседал. А когда попытался закинуть ногу за перила, внезапно передумал, поймав на себе взгляд двух пожилых людей.
  - Ты что это мальчик делать собрался? – с иронией полюбопытствовал Поляна, когда они с Чекрыгиным остановились около него.
  Парню, видимо, это и нужно было. Он как воробушек запрыгнул на перила и завизжал: - Не подходите!
  - А то что? – Чекрыгин высунулся, посмотрел на реку, по которой еще шла шуга, и снова на него.
  Глаза! Какие у него глаза! Такие он видел у Савелия Кирилловича, но не сегодня и не вчера.
  Господи!
  Чекрыгин пришел в неописуемый восторг и засмеялся.
  - Отойдите, а то я спрыгну!
  - А ты не подумал, что можешь живым остаться? – продолжил Чекрыгин, успокоившись и снова приняв невозмутимый вид. – Представляешь, как тебе будет больно! Ноги кривые, потому что сломанные. Носа нет – ледышкой срезало. Вот красота! Но зато герой! Да?
  - Последний раз вам говорю!
  Парень присел, отвел назад руки, видно, серьезно решив исполнить намерение.
  - Ну, хорошо! – согласился с ним Поляна. – Ответь только на один вопрос – из-за чего? Тебе же через секунду все равно будет, а нам – старикам интересно!
Парень чуть не заплакал, но сдержался, с трудом выговорил: - Меня Светка бросила-а!
  - А-а! – разом разочаровались Поляна и Чекрыгин, и, потеряв интерес к несчастному, направились дальше, посоветовав на прощание: - Прыгай!
  Парень опешил.
  Он сел на перила и еще долго смотрел вслед удаляющихся равнодушных пожилых людей.
Он дожидался, что те оглянуться.
  Но они и так и не оглянулись.


конец