43. Встречи с профессором А. Я. Лернером

 
 Мне хотелось встретиться ещё с двумя учёными ИАТ'а: А.Б.Челюсткиным и А.Я.Лернером.
 Профессор Челюсткин был известным специалистом по прокатным станам. Впоследствии, работая в институте, я поездил по многим базам практики. Был на Череповецком металлургическом комбинате, Магнитогорском и других.

 Пожалуй, современный стан горячей прокатки – это наиболее впечатляющее произведение ума и рук инженеров.
 Представьте себе сооружение длинной метров в 200, где в начало его из мрака печи торжественно выезжает огромная в 20 тонн, пышущая жаром, светящаяся напряженным темно-красным светом, стальная заготовка. Она продвигается, сжимаясь валками, всё более распаляясь в ответ на это насилие, теряя толщину, вытягиваясь, и сообразно увеличивая скорость убегания. А метров через 100 вдоль по стану уже мчит ураганом раскалённый добела поток металла, в дыму и грохоте пролетает сквозь всё новые валки, обжимаясь до тонкости автомобильного листа, и в конце врывается на гигантскую катушку, закатываясь в рулон.
  Всем этим движут огромные, величиной с дом, моторы. И управляют всем сотни чутких электронных приборов. Ум человека просто слаб, не успеет сообразить – что и как делать.
 
   С подобной технологией я встречался в Правдинске. Правда, там прокатывали не раскаленную сталь, а влажную бумагу. Её обрыв был катастрофой, с которой рабочие справлялись за полчаса. Страшно представить себе такое с огненным металлом. Иногда это случается. Вырвавшись из-под контроля, он сокрушает всё вокруг, а потом возле остановленного стана медленно остывает страшное змееподобное чудовище из искорёженной стали.

 Некоторый познания в подобных технологиях я приобрёл, работая над сушильной установкой и кордной линией. Исходя из своего опыта, я придумал несколько предложений для автоматизации прокатки и набрался смелости изложить их специалисту.

  К счастью, Челюсткин не принял это всерьёз и рассказал о более интересующих его перспективах развития прокатного производства, по сравнению с которым мой текстиль выглядел детскими забавами. Мне стало ясно, что надо умерить свои претензии не столь широкой областью техники, где я более-менее ориентируюсь. А лучше всего придумать что-то совсем новое и универсальное.

  Особые надежды я возлагал на встречу с профессором Лернером. Он был известным ученым, и книга с его именем была у нас в некотором ходу. Но были и совсем иного рода причины для этих ожиданий.
  Мама объяснила мне, что Лернер наш родственник, и не такой уж дальний. (Теперь на досуге я установил, что он мне троюродный брат). Дядя Мирон, авторитет которого был для нас непререкаем, уточнил: «Он в своё время удачно выскочил из Винницы и обязан тебе помочь». Правда, вслед за этими словами задумался и никуда звонить не стал. В нашей провинции мы жили очень изолированно, и я был совершенно в стороне от родственных связей. Москвичи смотрели на это иначе. Например, дядя Мирон, выбравшись в Москву и достигнув там определенного положения, тянул за собой брата – дядю Иосифа (с семьёй конечно) и т.д. Это было, видимо, принято среди наших родственников, далёких и близких. А, может быть, и не на голом месте существовали байки о том, как евреи стоят друг за друга.
 Моя встреча оказалась совсем иной.

  Поспешным шагом вышел ко мне важный господин в шикарном синем костюме (обычно я не могу ответить на расспросы типа «в чём был одет?»). Он быстро кивнул на моё представление. Я попытался что-то произнести извиняющимся тоном о нашем возможном родстве... Никакой реакции на холодном непроницаемом лице и только еле слышные быстрые слова, как бы облегчающие мою заминку: «Не имеет значения».
  Несколько ошеломлённый неожиданным приёмом, я сразу перешёл к деловой части. Лернер выслушал и одну за другой объявил неподходящими все мои предполагаемые темы работы. В том числе и предложенную Быстровым. Последнее его заключение принесло мне определенное облегчение, ибо руководитель ждал от меня внедрения в мутные математические проблемы теории асинхронных моторов. Я мучился, не знал, как к этому подступиться. Шеф не был в такой мере теоретиком, чтобы продвинуть аспиранта хотя бы на исходные позиции.
  Чтобы устранить мои сомнения, Лернер объявил: «Над этим работают крупнейшие фирмы мира. Что вы там в своём Иванове сможете сделать».
  Это было нормально, но когда он также безоговорочно отклонил и мои дискретные темы, на которые я очень надеялся (и как подтвердила жизнь, не зря!) – это сильно притушило мой оптимизм. Остался последний вопрос: «Не порекомендуете ли Вы сами что-то?». Ответа не последовало.

  Дядя Мирон с видимым нетерпением ожидал результата моего похода. Выслушав мой рассказ, он сказал резкое слово и добавил: «Мама тоже была им недовольна».
 Такая вот обескураживающая встреча. Никто из совсем чужих так ко мне не отнёсся...

 Но эта история имеет продолжение.
 Пишу об этом спустя много-много лет. Для просветления мыслей вышел на свою горку. Ого, а уже и нет пшеничного поля...
 Пять-шесть отставших журавлей
 Кружат над скошенной пшеницей.
 Спускайтесь, горестные птицы,
 Здесь вам покойней и целей,
 Чем в этих небесах хамсинных,
 Горячих, бледных и пустынных.
 Воды вот только – нет в помине.
 Её не сыщешь на чужбине...
 Но я тоже отличен от большинства людей! Например, все выходят из дому и поворачивают к центру – к магазинам, кафешкам, людям, а я – в обратную сторону, в поля и пардесы.

   Когда в 70-х годах Брежнев приоткрыл железный занавес, и какие-то евреи решились объявить о желании выехать из страны победившего социализма, остающееся большинство оцепенело от ужаса.
  Вдруг из газеты «Правда» все узнали, что среди нескольких подлых отщепенцев, которые нагло ели русское сало, а теперь предают родину, меняя её на ненавистный Израиль, значится имя профессора Лернера. Его, конечно, не выпустили, вышвырнули с работы, бедствовала семья, не узнавали многие «друзья».
   Он затих, спрятался? Отнюдь, 17 лет он выдерживал борьбу с советской инквизицией, снова и снова появлялась его подпись под заявлениями безумных храбрецов, таких как Сахаров. В «Голосе Америки» сквозь свирепый вой власти, защищавшей нежные уши своего целомудренного населения от грубой правды, я снова и снова слышал это имя. Вслушивался, не веря ушам своим, с пробивающейся из неведомых глубин гордостью и надеждой.

  Повторив примерно через 3340 лет путь из страны рабства в свою землю, среди сотен тысяч советских евреев, я прибыл в Израиль. В отличие от исхода из Египта, наш путь с севера длился не 40 лет, а всего неделю. Когда снижающийся Боинг пробил облака, и под нами поплыли морской берег, аккуратно окаймленный чёткой белой линией прибоя, стройные кварталы с высотными зданиями среди зелени улиц, изящные изгибы дорог с множеством ползущих автомобильчиков... (извините, переведу дух, это и сейчас невозможно вспомнить без слёз), самолёт зааплодировал, кто мог, повис на ремнях, уткнувшись в иллюминатор, сообщая всем: «Вот он Израиль, всё спокойно и красиво...».

   Здесь в Реховоте я узнал, что Лернер работает в «Махоне Вайцмана» – уникальном собрании научных институтов среди прекрасно ухоженного парка (где я все годы с 10 до 11 вечера совершаю пробежку, перешедшую теперь в быструю проходку).
 Мне некуда было отступать. Нет денег на съёмную квартиру. Нет работы. Никакой. Вопреки ожиданиям никакие военные, научные и прочие круги меня никуда не пригласил, а на мои инициативы не прореагировали или отказали. Даже хозяева пардесов не взяли заслуженного человека на сбор апельсинов, предпочтя ему ловких, как обезьяны, арабов.

  Александр Яковлевич сразу приветливо меня принял в своём маленьком кабинетике в институте математики. В этом тесном здании внимание дичающего «оле» привлёк большой ксерокс. Вот где можно размножить автобиографии и всякие хвалебные листки! Он посмотрел мои саморекламы, пообещал помочь с переводом, и действительно через несколько дней я получил на хорошем английском страницы. Ещё помог сделать копии бумаг, позвонил в центральную библиотеку. С тех пор я стал вхож в огромный, почти пустой, читальный зал и хранилище. Всё открыто для посетителей. А любезная, симпатичная Либа охотно находила мне нужные издания. Но всё на английском, привычной русской книжки не найдёшь!
  Я не мог не спросить о работе. Он ответил, что мало кого знает. С одним обещал поговорить. Позднее я усвоил, что обещание здесь – совсем не то, к чему мы привыкли там. Обещая, человек вселяет в тебя надежду, ты в эту минуту становишься доволен, а значит и предприимчив. Вот и всё, хватит. Единственное, что он произнёс довольно уверенно – каждый, кто умеет что-нибудь конкретное хорошо делать, здесь не пропадёт и найдёт себе применение.
  Как-то в разговоре «обо всём», я чуть намекнул ему на нашу встречу в Москве, но он лишь движением век отвёл эту тему. Он охотно рассказал о новом увлекающем его деле – искусственном сердце, сосудах. Недавно я посетил его в просторной квартире четырёхэтажного дома, который он сумел выстроить вместе с детьми.
   Александр Яковлевич был приветлив и как всегда сдержан. Он разговорился лишь о своей новой идее – вывёртывающейся наизнанку оболочке, с помощью которой врач сможет, не травмируя больного, проникать через его, извините, задний проход в кишки. На эту вещь он взял патент, проводит медицинские проверки, рассчитывает стать богатым. Я искренне изумился его разносторонним способностям. Но после уже наедине, пытаясь осмыслить это изобретение, подумал, а разве Творец не такой именно штукой снабдил каждое лицо мужеского пола, для облегчения процесса продолжения рода. Но не запатентовал.
   Александр Яковлевич подарил мне свою книгу, роскошно изданную на английском языке. Она меня заинтересовала, я со словарями вгрызался в тексты. Здесь встречались настоящие откровения о том режиме, в котором мы жили с художественным описанием событий. Я запросил автора о русском варианте и дочитал книгу по рукописи. В ответ на моё вполне искреннее восхищение Лернер ответил: «Я старался». Мои многократные попытки вытянуть из него рассказы о Сахарове, об ученых, которых я знал, заканчивались предельно лаконичными репликами. Будто это не он писал эту интересную книгу... Он никогда не звонил мне. Даже, когда я дал ему прочитать статью о Цыпкине. Но когда я зашел к нему после порядочного перерыва, посетовал: «Что-то вы меня забыли».
 Ну, а в моих делах он действительно ничем помочь не мог.

ФОТО:  слева Александр Яковлевич, Андрей Сахаров и Иси Лейблер, Москва 1987