От Тиффани

 
 

Зеленого цвета шторы выглядели излишне тяжелыми, но причиной тому была отнюдь не плотность габардиновой ткани с бархатными галунами близ карниза, а только пыль, проложившая грязные тропы вдоль и поперек оконного пространства. Она, эта пыль, медленно оседала, не гонимая никем, и преображала все вокруг не столько в неопрятное состояние, сколько придавала всему увесистый и безжизненный вид. Наверное, ей было хорошо в квартире Григори, где она могла проживать в полудреме на тканях и картинах и не волноваться о том, что происходило не рядом, а там за окном, где ее вечно беспокоили, шевелили и натирали до боли.
 Между тем, за окном бежали и опережали друг друга люди, стремящиеся успеть попасть туда, где их с нетерпением ждали или, возможно, совсем не хотели видеть. Но люди все равно вырывались из подсвеченного подземелья метрополитена на свет божий и торопились по своим делам, чтобы немедленно получить одобрение или отказ. Им было невдомек, что в самом центре города, над площадью, куда глядят наиболее завидные обрамления оконного стекла, лежит в своей квартире Григори, вытянувшись длинным телом на припухлостях замшевого дивана. Его ноги были холодными, но не то чтобы босыми, а только без носков, прикрытые измятой шерстяной тряпкой и упирались в потертый диванный валик. Всем своим видом Григори походил на умирающего человека, уже отстраненного недугом от круговорота бронзовых часов и от прочих земных шевелений. Он только и делал, что лежал, ничего не рассматривая ни на потолке, ни на гипсовом орнаменте стенного стыка, как ни о чем и не думал, а лишь медленно переворачивал туда и обратно, как переворачивают песочные часы, одну единственную фразу про то, как ему все надоело.
Не обнаруживая в песочной сыпучести ответов, чтобы разобраться с тем, что же ему надоело особенно сильно, сороколетний психиатр Григори, глухо стонал, пробиваясь сквозь хроническую неохоту к жизни, и переворачивался на бок, не желая видеть перед собой расплывчатое, покривившиеся углами и осиротевшее. Он прикрывал веки, боясь смотреть дальше в проем двери, где на расколотом стекле еще зеленел рисованный Ольгой витраж, изображавший длинные красные мальвы и две породы туи рядом с горным озером. Больше всего на свете доктору хотелось умереть сейчас же, сию минуту, но он снова приоткрывал пересохшие веки и вяло водил глазами вдоль огромного буфета, минуя комод и осторожно обходя венский стул, чтобы приблизиться или оттолкнуться рядом с тяжелыми воспоминаниями.
Тогда, три года назад, когда Григори впервые увидел ее в женском отделении психиатрической клиники, он хотел только Ольгино тело и ничего большего, а она непрестанно бредила про то, будто уже пробуждается от сна в объятиях Луиса Тиффани. И они оба были честны друг перед другом, потому что в одинаковой степени страдали безумием в своем стремлении непременно удовлетвориться от совершенства. Увиденное им тело не давало ему покоя больше ни на одну минуту, и он подолгу оставался в своем отделении, стоя возле ее больничной койки, чтобы созерцать женскую красоту в обрамлении темпераментной болезни и вечернего света, и чтобы еще плотнее погружаться в свою мечту.
Через два месяца Григори выписал Ольгу из больницы, намереваясь некоторое время пожить с ней вместе, под одной крышей. И они жили, переполненные обоюдной радостью понимания друг друга, как умеют жить лишь редкие пары, не прибегающие никогда ко лжи о взаимных чувствах и не путающие стремлений к плотским желаниям с любвеобильным маскарадом.
- Какой необыкновенный изгиб спины, звездный ковш, - целовал Григори спину Ольги, нежно захватывая губами частички совершенства.
- Давай сделаем тебе татуировку на груди,- раззадоривалась она, выскакивая из- под Григори и усаживаясь на него верхом так скоро, что он чувствовал как были захвачены волоски его живота ее ногами.
- Что же мы нарисуем на моей груди, - нисколько не возражал Григори, просовывая ладонь под горячую женскую промежность.
- Мы там напишем всего несколько слов, - лукавила Ольга, приподнимаясь одним вздохом и приседая удобнее на его ладонь.
- Пиши хоть сотню слов, - сдавался Григори.
Совсем скоро на его груди появился штамп любимого стекольщика Ольги: «TIFFANY STUDIOS NEW YORK», что впрочем, ничуть не огорчало счастливого доктора Григория Павловича.
Он кормил ее из ложки, как крохотную девочку, старательно пересчитывая каждую порцию полезной еды.
- Молодец, девять и еще одну ложечку. Доедай кашу, Оленька, я требую, - терпеливо настаивал Григори, - теперь лекарство запей теплой водой.
Ольга приподнимала голову вверх, послушно забирая в рот крупную капсулу из его рук и искоса глядела на Григори, чтобы понять правильно ли она сделала и не нарушила ли чего-нибудь из прописанного доктором. Потом она сосредотачивалась на минутку, тщательно скрывая гортанное сопротивление перед желатиновой оболочкой, и снова начинала говорить:
- Представь себе. Я на озере, в горах, а вокруг красные цветы и туи. – Шептала ему Ольга, сидя обнаженной в кресле под шелковым куполом торшера. – Представил? Свет вечернего солнца отражается в воде, я спускаюсь к озеру и вижу его, Луиса Комфорта Тиффани. Я отчетливо услышала его голос. Знаешь, о чем он попросил меня? Он попросил подойти к нему и сам подошел совсем близко, чтобы прикоснуться ко мне, изучить мое тело и создать вазу.
- Я хочу съесть эту вазу целиком, - лепетал ей в ответ Григори, отложив в сторону тарелку с остатками геркулеса и усаживаясь на шерстяном ковре, чтобы ощупывать ноготки великолепной женской ступни.
- Нет, подожди. – Поджимала Ольга под себя ногу. – Послушай дальше. Тогда у Луиса получилась необыкновенная ваза, почти бесцветная, с золотистым покрытием. Она была свободной от роскоши и отражала неземной свет. Понимаешь? Одна только фиолетовая окантовка на основании, как это золотое украшение на моей обнаженной ноге. И еще, знаешь, что он сделал? Он создал вздернутое отступление от чудной глади стекла, напоминающее сосок или, может быть, конец вдохновения. Как думаешь, что это было?
- Это была твоя грудь, - забирался Григори в огромное кресло и пересаживал женщину на себя, чтобы иметь возможность волноваться еще больше, видя перед собой чудную гладь ее кожи в окружении тихого света высокого торшера.
- Знаешь, как назвал Луис ту вазу? – Спрашивала его Ольга.
- Наверное, «Ольга», - невнятно отвечал Григори, вдыхая женщину у самого полукруга в основании ее грудей.
- Нет, он не спросил тогда моего имени и назвал свое творение почти ощущением от своих прикосновений ко мне. Это звучит так: Jack – in – the – Pulpit.
- Каков подлец! Он позволил себе скопировать неповторимость моей женщины, даже не спросив ее имени? – Приходил в игрушечную ярость Григори, но уже чувствовал неприязнь к этому Луису.
- Он не подлец, он творец. В этом все дело. – Отстранялась от него Ольга и наливала в бокалы красного вина. Она некоторое время молча любовалась сквозь стекло полупрозрачным багрянцем напитка и добавляла, - ему досталась кровь художника от Чарльза Леви Тиффани. Но Луис наотрез отказался от работы с отцом. Знаешь, чем он занялся? Не поверишь. Принялся изучать восточные ткани. И только через много лет он открыл для себя искусство воплощения женской природы в стекле, в бронзе, в золоте. Ему рукоплескали всемирные выставки в Париже и в Чикаго, но никто не знал, что он создавал свои шедевры, глядя на меня.
Григори слушал Ольгу, аккуратно поливая щелочки своего языка очередными порциями вина, стараясь не растерять соотношение горечи и сахара средиземноморского винограда, но молчал. Его почему - то злило понимание того, что он уже все знает об этом красном вине, как и о Тиффани, но ничего еще не смыслит в этой больной женщине, с которой живет бок о бок. Злость Григори мелко задребезжала где-то в его правом предплечье и отскочила к пальцам руки, едва приметно трепеща стеклянным бокалом и выбрасывая наружу терпкий аромат вина.
- Я хочу спать, - сухо сказал Григори и отвернулся от Ольги, крепко устанавливая остатки покачивающегося напитка на дубовую поверхность комода.
- Постой, пожалуйста, знаешь, Григори, я беременна, как редкая ваза. – Скороговоркой проговорила Ольга и захохотала.
- От кого? – Вяло спросил Григори, цинично кривясь губами на ее состояние.
- От Тиффани, конечно. – Посерьезнела Ольга и сказала совсем неуверенно, но пристально вглядываясь в Григори. - Назовем ребенка Тимофеем?
- Отчего же Тимофеем, а не Григорием? – Резко поднял он женщину с кресла и задрал пальцами оба ее века к самым бровям.- Глазки больные. Ты не пропускала ли прием лекарств утром, а?
- Тимофей и Тиффани, вслушайся, очень похоже звучит, правда? Мне можно рожать, как ты думаешь?
- Нет, тебе нельзя даже беременеть и, тем более, шутить не следует по этому поводу, поняла?
- Я не шучу, - ответила ему Ольга, - я беременная четыре месяца. Теперь я особенная ваза, понимаешь? Тиффани уже создал меня беременной и назвал «Лавой». Помнишь, я показывала тебе вазу в журнале? Такая кругленькая. С красными изогнутыми краями, а по основанию сияют золотые ленты. Помнишь?
Она говорила медленно, едва вынося слова на поверхность губ, и часто смыкала и размыкала веки, но Григори не хотел больше слушать о творениях Тиффани и нетерпеливо проводил Ольгу в спальную, чтобы прикрыть за ней дверь и остаться одному в гостиной. Он порылся в алфавитной книжке и позвонил в родильный дом, намериваясь следующим же утром показать Ольгу гинекологу, дабы понять самому насколько дело с беременностью может оказаться не шуточным.
Главный врач Семеныч, заправлявший женскими делами в родильном доме, был давним должником Григори по поводу психического нездоровья своей тещи и потому осматривал Ольгу с особой тщательностью, не жалея на беременную женщину ни своего времени, ни ласковых слов. Наконец, он повелел Ольге одеваться и присаживаться на стул для необходимого разговора.
- Поздравляю, вы беременны, приблизительно пятнадцать недель.
- Оленька, подожди в коридоре, пожалуйста, - выпроводил Григори ее за дверь и обратился к врачу, - прервешь беременность, Семеныч?
- Нехорошее дело, уже ясное шевеление плода, сердцебиение в норме. – Нахмурился Семеныч седыми бровями.- Течение нормальное. Прервать можно, но зачем?
- Не тот случай, выручай, старик, надо, - хрипло отозвался Григори.
- Тогда приезжай завтра, откладывать нельзя. С утречка анализы пусть сдает, а после обеда ко мне. Ребенок твой?
- Не знаю, - соврал Григори.
Ложь Григори прорвалась наружу не совсем внятной хрипотцой, чем заслонила даже тяжелый звон металлических инструментов, с которыми еще продолжал возиться Семеныч у раковины.
- Она больна, - сознался вдруг Григори,- шизофрения.
- Вялотекущий процесс? – Громыхнул железяками Семеныч.
- Острая. – Снова прохрипел Григори.
Когда Григори вышел из кабинета он не увидел Ольгу. Ее не оказалось ни возле кабинета Семеныча, где суетилась бабка со шваброй, ни во дворе больницы, как не было и возле дома Григори.
Вернувшись в квартиру, Григори покрутился немного возле двери с ярким витражом, не понимая того, что ему следует делать дальше, и ударил ногой в самую сердцевину пейзажа, отчего зазвенели красные осколки мальв и посыпались следом частички вечеряющей над озером туи. Зеленые шторы с подвесками из туго переплетенного шнура вздрогнули, потрясенные от увиденного, но не впустили в комнату ни единого лучика света, стараясь не просвечивать наружу и сохранять в тайне болезненные страдания хозяина. Комод тоже безмолвно осудил Григори, не глядя на него и словно бы сговорившись с венским стулом, с разбитым стеклом двери, с открытым роялем и с Ольгой.
- Ничего нового, как в воду канула, - сообщал изо дня в день голос начальника районного отделения милиции, – мы уже автоинспекцию подключили.
- Понимаешь, целая неделя прошла, она беременная, может, через Интерпол попытаться? Я все расходы оплачу. – Уговаривал начальника Григори.
- С ума сошел? Баб через Интерпол разыскивать. Хорошие жены дома сидят, сама объявится. У нее есть деньги при себе?
- Может, рублей семьсот, не больше.
- Скоро объявится, не пройдет и месяца. Бабы без денег не умеют.
Но Ольга не объявилась ни через месяц, ни даже через пять месяцев.
Ее любимые зеленые шторы с галунами и подвесками молчали. А Григори лежал на прокуренной замше дивана, не зная ничего о том, где она сейчас и сохранила ли она его ребенка. Домашний телефон в его квартире был давно не оплачен, но еще разрывался временами непереносимой трелью и огорчал все теми же словами милиционеров о том, что никаких новостей про Ольгу нет. Григори снова закрывал и открывал глаза и уже не ждал, когда телефонная трель настойчиво помешает ему умиреть в очередной раз. Даже бронзовые часы с двумя ласкающимися лошадками на крышке, казалось, ползли ажурными стрелками уже не для него, а только лишь подчиняясь вековой традиции выполнять свою работу.
Задребезжал телефон и Григори нехотя дотянул свою руку до аппарата.
- Григорий Палыч, мое почтение, подполковник Беспамятных на связи. Слушай, тут такое дело, наши ребята девчонку беременную подобрали на Можайском шоссе. Блондинка, глаза сумасшедшие, вся оборванная, покусала двоих моих сотрудников, родинка на шее в форме капли, по всем приметам твоя. При ней две фотографии имеется, на одной ты, а на другой какая – то хрень сфотографирована, мы не поняли, типа колбы разукрашенной. Мы барышню в твою психиатричку везем. Выезжай побыстрее.
Перед глазами Григори все вздрогнуло разом и попятилось в сторону, чтобы не мешать ему бежать, звонить Семенычу, надевать куртку, кричать и продолжать жить дальше. Задвигалась даже умиротворенная пыль, предчувствую свою скоропостижную кончину.
Когда Григори с Семенычем вошли в приемной покой психиатрической больницы, то сразу увидели Ольгу, лежащую с закрытыми глазами на узкой кушетке и зафиксированную просторной рубахой в неудобном положении. Ее огромный живот был неестественно зажат и сдвинут в сторону правого бедра, а ладони посинели то ли от голода, то ли от тугого санитарного перехвата крепкой тканью. С нижней губы нехотя сочилась кровь.
- Скажи, чтоб роженицу развязали, мне ее живот нужен, - громко попросил Семеныч, обращаясь только к Григори и не решаясь командовать персоналом в чужом стационаре.
Когда Ольгу развязали, Семеныч поднял на ней больничную рубаху до самой груди и ненадолго прильнул к коричневому животу с выдавленным наружу пупком.
- Живой, засранец, бьется сердечко. В палату везите, рожать будем.
- Да, да, да, - повторял Григори, целую Ольгину руку, повисшую над кафелем.
Григори еще не понимал толком всего того, кто живой и жива ли его Ольга с окровавленной губой, но послушался Семеныча и быстро поднял на руки обмякшее тело, чтобы двигаться к больничному лифту. Впереди шагал еще кто-то, посторонний и ненужный, загораживая дорогу и прося о чем-то, но Григори молча обходил препятствие стороной и спешил, боясь потерять из поля зрения одного только Семеныча.
- Не мешайте ему, не надо. Своя ноша не тянет. – Говорил кому-то постороннему Семеныч. – Хлористый, вату, перчатки и пару пеленок срочно. Инструмент режущий, тоже срочно, лучше стерильный. Медсестру смекалистую, срочно.
За время родов Ольга застонала только однажды и слегка задрожала прожилками под глазами, когда Семеныч уже передавал новорожденного мальчика на руки медицинской сестре.
- Тимофей, - негромко произнесла Ольга, - Григори, это Тимофей.
- Я знаю, родная, знаю. Наш сын Тимофей, в честь Тиффани. Отдохни.
- Порядок, - громогласно радовался Семеныч, стаскивая с пальцев скользкие перчатки, - ребенка срочно в роддом. Подгоните мне «скорую» прямо ко входу. Мамашу оставляю вам, приводите в порядок здесь. На все про все у вас четырнадцать дней. Григорий, слышишь, у тебя только две недели, ставь ее на ноги, женщина должна кормить твоего сына грудью.
- Спасибо, Семеныч, сделаем, - зарыдал Григори и обнял своего приятеля.
- Ну, ну, папаша, не реви, еще гордиться будешь сыном. – Похлопал его по плечу Семеныч. – Я поехал взвешивать твоего богатыря, кило на три потянет.
Трудно сказать теперь, оказался ли Семеныч ясновидящим гинекологом или просто нормальным и добрым мужиком, но через восемнадцать лет, Григори со своей женой Ольгой стояли в актовом зале медицинской академии и поздравляли своего сына Тимофея, с минуту назад получившего студенческий билет.
- Молодец, сынок, - радовался за сына Григори.
- Он похож в белом халате на Мавританскую лампу. Помнишь, я показывала тебе в журнале, там еще ножка была из вьющейся виноградной лозы? Помнишь, Григори?
- Ты моя лоза, - протянул руки Григори, чтобы привлечь к себе жену и сына, которых обожал с головы до ног.