Рассказики

 ДУРНУШКА.

 Девушка шла по улице. Собственно, понять, что это именно девушка, можно было, лишь заглянув ей в лицо. Но ни у кого такого желания не возникало. Женщины редко разглядывают представительниц своего пола, а что до мужчин, так те смотрят в лицо уже потом, когда зацепившись взглядом за какую-нибудь, тревожащую плоть и воображение часть тела, подробно оглядят от ног и до шеи.
 В девушке не было ничего, на что можно бы было обратить внимание. На короткие толстые бесформенные ноги был водружён тяжёлый, расползающийся в стороны зад. Казалось, что он нависает, стремясь рухнуть на землю, до того безобразен и низок был он. Талия отсутствовала, видимо, с детства и навсегда. Под одеждой угадывались жирные складки кожи и прескверный лоснящийся живот. Чахлые, маленькие, ещё не развившиеся груди были едва заметны (тем более погребённые под китайский стёганый пуховик грязно-зелёного цвета). Маленькая круглая голова, прилаженная к короткой шее, была непокрыта.
 Что же до причёски — средней длинны волосы, расчёсанные на пробор и стянутые сзади резинкой в хвостик, вряд ли можно было назвать шедевром парикмахерского мастерства. Не удивительно, что ни у кого не возникало желания заглядывать в лицо девушки. Да и не было в её лице ничего замечательного, кроме юношеских угрей в изобилии.
 Вся эта бесформенная тяжёлая масса, видимо торопилась куда-то, явно опаздывала. Короткие ноги старались каждый следующий шаг сделать как можно шире и походкой (правильной или неправильной), не говоря уж о красивой, даже не пахло. Скорее это можно было назвать “способ перемещения”.
 Лишь одна деталь выделяла девушку из толпы: за спиной на крепком кожаном ремешке висел дорогой пластиковый скрипичный кофр, который с каждым шагом хлопал её по ягодицам.
У служебного входа в театр всё “это”, всколыхнувшись, остановилось. Дверь девушка открыла с такой уверенностью и настолько привычно, что было ясно—не в первый раз. Быстро освободившись от пуховика, обладательница скрипки устремилась в оркестровую яму.

 Дирижёр волновался. Оркестр был готов, прозвенело уже два звонка, а перед
глазами до сих пор зияло пустотой место первой скрипки. Раньше такого не случалось, и потому тревога дирижёра усиливалась с каждой минутой. Когда он начал нервно сжимать пальцами палочку, словно пытаясь расплющить, наконец-то появилась Вера—девушка, играющая в его оркестре первую скрипку. Как всегда уверенная, сосредоточенная, она, поставив на пюпитр ноты, слегка кивнула ему, что означало: “Я готова”. В такие минуты он, дирижёр, всегда любовался ею.
 Прозвенел звонок, в яме затих шум, и тишина потихоньку перекатилась в зрительный зал. Дирижёр улыбнулся Вере, взмахнул палочкой, и прекрасные звуки наполнили эту тишину. Скрипка звучала волшебно, унося души людей на недосягаемую высоту. Оркестр был великолепен. Играли Вивальди.



 СЛУЧАЙ С ХУДОЖНИКОМ.

 Художник был молод и одинок, если не считать двух-трёх старых приятелей, оставшихся из числа былого буйного окружения, да и те с годами всё больше погружались в свои проблемы и дела, встречи с ними становились всё реже и неожиданней. Постепенно он привык к одиночеству и частой смене квартир, которая сопутствовала его малорасполагающему к общению образу жизни. Возвращающийся, как правило, заполночь, просыпающийся к обеду, он внушал квартиродателям недоверие и более года по одному адресу не задерживался.
 Сегодня днём, выходя из квартиры, художник увидел на лестничной площадке крышку гроба. “Кто бы это мог быть?” — пронеслось в голове. Квартир на площадке было четыре, но на ум отчего-то пришло, что преставилась старенькая сухая бабушка из соседней квартиры, та, что жила за стеной. Наверное, оттого, что других соседей он не очень-то знал, а её видел однажды; она подметала лестничную площадку. По мере отдаления от дома интерес к этому вопросу ослабевал, пока ,наконец, не исчез совсем. В голове прочно заняли место тысячи мыслей и проблем, связанных с празднованием Рождества, до которого оставалось немногим более двух дней.
 Лишь поздно ночью, когда художник, возвращаясь домой, снова наткнулся взглядом на крышку гроба на площадке, он вновь вспомнил старенькую соседку. Впрочем—ненадолго. В голове кружили мысли о картине, которую он собирался за-
кончить до праздника.
 Это не было заказом. Он вообще не брал заказов. Работал для души, когда работалось, но по давней привычке, к каждому Рождественскому празднику наш герой устраивал себе подарок — новую картину. Вот и сейчас, придя домой, наскоро похлебав чая, он закурил и направился в мастерскую, служащую заодно и столовой, а вместе с тем и спальней. Тихо, так чтоб едва-едва различать звуки и не нервировать соседей, включил магнитофон и подошёл к холсту. Постепенно понятие времени для него исчезло, и он погрузился в мир, в котором оказывался всякий раз в часы работы.
 Когда раздался резкий звонок в дверь, художник от неожиданности вздрогнул. Первое, к чему устремился взгляд—часы. Начало четвёртого! “Кто бы это мог быть?”— мелькнуло в голове, когда он уже наполовину открыл дверь. В первое мгновение герой наш отпрянул в ужасе — на пороге стояла та самая старушка, которую художник отчего-то посчитал умершей. Наконец, ощущение реальности окончательно вернулось к нему, и он, успокоившись, раскрыл дверь до конца. С виноватой, немного печальной улыбкой ночная гостья тихо произнесла:
---Сынок, поздно уже, убавь, пожалуйста, музыку, ладно?
---Ой, извините. А что, неужели слышно у вас?
----Слышно, сынок, слышно – как-то очень тихо, едва шевеля губами, ответила старушка и, отвернувшись, направилась к своей квартире.
----Простите, я сейчас выключу, - произнёс художник и, закрыв дверь, вернулся в комнату.
На следующий день, как всегда невыспавшийся, наш герой, выходя из подъезда, наткнулся на маленький автобус с чёрной траурной полосой, опоясывающей его жёлтые бока. Несколько человек стояли рядом, беседуя в полголоса. Художник никуда не торопился и потому, наверное, не стал противиться, когда что-то изнутри остановило его и заставило обернуться в сторону подъезда, из которого он только что вышел. В непривычной тишине, без оркестра, из дверей вынесли гроб…
…прошло уже больше часа, автобус давно покинул дворик, зеваки разошлись, а художник всё ещё стоял один на том самом месте, с которого обернулся. Перед глазами его всё ещё стоял гроб, в котором лежала старенькая сухая бабушка из соседней квартиры.