Белые ночи

В метро залетел воробей. Он метался под сводами, садился на люстры, а внизу текла  от эскалаторов к перронам  людская масса, с воем тормозили и набирали скорость поезда. В их ожидании  плотно сбитая утренним пиковым часом  толпа  смотрела на бедного воробья.
Запрокинув голову, Костров тоже наблюдал за мятущейся птахой, удивляясь, как её занесло в каменное подземелье. На табло мелькали зелёные секунды, народ прибывал и прибывал, но вот с гулом и ветром набежал состав, разъехались двери, тела вдавили Кострова в душный вагон.
Двое молодых людей  в спортивных шапочках, с утра пораньше навеселе, довольно громко врубили портативный магнитофон. Аркадий Райкин распевно повторял: «У - греческом зале…».
Вагон улыбался.
Уткнув лицо в сложенную полоской газету, Костров не читал газету и не улыбался. Его последнее время одолевало какое-то сонное, мрачное настроение. Ни на работе, ни дома причин омрачаться не было. Это белые ночи. Он давно подметил, что в белые ночи будто заболевал, даже придумал название болезни – белоночница. Странная болезнь: плохой сон, вялость, какая-то непонятная тревога…
С утра его вызвал директор. Костров  в ожидании, когда тот кончит телефонный разговор, сидел,  словно спал.
- Слушай, Андрей Алексеевич, чего у тебя такой сонный вид? Не выспался?
- Не знаю. План мы выполнили, - зачем-то сказал Костров.
- А в Австралии прыгают кенгуру. Что с тобой?
- Не знаю.
- Дома всё в порядке?
- В порядке.
- Ладно. Вызвал я тебя вот зачем. Суслов собирается на пенсию. Сам собирается, мы не гоним. Так вот, хотим тебя рекомендовать на его место.
- Надо подумать.
- Подумай. Но не долго думай…
Костров шёл по ковровой дорожке заводского управления и думал не о повышении, а о воробье под сводами метро. Выбрался он или всё мечется? Ничего, выберется. Как влетел, так и вылетит…
За широкими окнами блестела синяя Нева. В солнечном воздухе плавал тополиный пух.
- Андрей Алексеевич, видал вчера игру? - остановил его главный технолог.
- Нет.
- Ах, как наши надрали. Много потерял. Классная игрушка…Тебя, говорят, двигают на место Суслова?
- Не знаю.
Его ещё поймал начальник конструкторского отдела. Тоже полюбопытствовал о предстоящем повышении. Костров и ему сказал «не знаю».

Перед обедом, когда Костров и его заместитель Чусов вникали в новые чертежи, в кабинет без стука вошла женщина лет сорока  в светлом плаще, в лице что-то татарское.
- Мне нужен начальник цеха. Товарищ Костров.
- Слушаю, - сказал Костров.
- Я, видите ли, по поводу, - она поглядела на Чусова: можно ли при нём. Решила - можно, - по поводу вашего работника Глушкова. Юрия Глушкова.
- А в чём дело?
- Я мать девочки, которую этот тип,  как бы выразиться послабее – охмуряет.
- Садитесь,  пожалуйста, - предложил Костров.
- Ничего. Я не надолго. Не знаю, каким образом он запачкал мозги девочке, но она потеряла голову, пропускает занятия, страдает.
- Простите, но причём здесь я.
- Как причём. Женатый человек, имеет ребёнка и портит жизнь восемнадцатилетней девчонке. Вы понимаете?
- Стараюсь понять. И всё же не совсем возьму в толк – что мы можем сделать для вас.
- Порицать. Возбудить против него общественное мнение. Это же проходимец и мерзавец.
- Он у нас отличный специалист. Передовик производства, - вставил Чусов.
- Для вас передовик. А для меня аморальный тип и мерзавец… Я прошу вас. Учтите, пока прошу. Я мать, и этого так не оставлю…
Она достала из сумочки платочек, приложила его к глазам и будто прослезилась. Чусов подал ей стакан воды. Костров пообещал разобраться, записал её домашний и рабочий телефон. Когда расстроенная мать вышла, в кабинете остался запах духов.
- Грозная дамочка, - сказал Чусов.
- Её можно понять.
В открытую форточку влетело воробьиное чириканье, и Костров опять вспомнил о воробье в метро. Наверно, выбрался на волю. Конечно, выбрался…
Прозвенел трамвай. Где-то внизу включили вентилятор. Тополиный пух забелил ржавую жесть карниза.
Костров попытался вспомнить Глушкова. Смутно увидел: лет тридцати, высок ростом, аккуратен в одежде и в работе, на собраниях не молчит.
- Слушай, что из себя представляет этот Глушков? - спросил Костров Чусова.
Тот помедлил, потёр пальцем хитрый нос.
- Как вам сказать…Я в прошлом году в новый дом переехал.
- Причём здесь новый дом, - перебил Костров.
- Так вот, одни первым делом врубают в дверь глазок для подглядывания, другие – скворечник поставили. Глушков из первых.
- У меня тоже нет скворечника. Поговори с ним. Только без свидетелей. Поделикатней…

Как выяснилось из разговора, Глушков потерял интерес к девушке, выходит из завода другой проходной, избегает её. А она караулит, ждёт, звонит домой  и, по его выражению, «прилипла, как смола».
- Да я её видел как-то у завода, - сказал Чусов. - Очень недурна…
Костров в тот день задержался в отделе комплектации. Выйдя на улицу, направился к киоску купить газету и увидел за телефонной будкой тонкую девичью фигурку. Почему-то определил – она. Подошёл.
- Вы ждёте Юрия?
- Да.
- Он сегодня…ушёл пораньше, - приврал Костров.
- А вы откуда меня знаете?
- Пройдёмте остановочку…
Они двигались молча по набережной  вдоль тополиного ряда. Разговор не выходил, да и о чём говорить. Давать советы типа «учитесь властвовать собой» - Кострову было не свойственно. Она сама начала:
- Он избегает меня?
- Не знаю.
- А я знаю. Через другую проходную исчезает.
- Может, бог с ним.
- Может. Только надо честно, по-хорошему надо расстаться.
Костров глянул на её профиль: голова повязана яркой вишнёвой косынкой, наплыв волос на виске, как чёрное крыло. Смутная ревность охватила его – такая красивая любит невзрачного, рыжего Глушкова…
Костров, если не считать школьной влюблённости в одноклассницу, любви не знал. Со своей женой Тамарой познакомился заочно, он служил тогда на флоте. Там многие писали заочницам. Увидят в газетке или журнале снимок – и за перо. Не она, так подруга ответит.
Костров ради шутки тоже настрочил одной ленинградской ткачихе. Она  шутя ответила, что морячок попал не по адресу – у неё ребёнок. Костров не успокоился. Почему он тогда не успокоился? Обменялись фотокарточками. Вышло серьёзно – поженились. К её сыну прибавился ещё один костровский, потом – другой. Костров работал на заводе, заочно кончил институт, стал мастером, затем начальником цеха.
Он рано начал седеть – в тридцать два. А теперь – в тридцать семь – совсем побелел. Это выглядело необычно,  особенно летом: смуглое моложавое лицо и снежная шапка густых волос.
- Вас как звать? - спросил он.
- Равеля. По-русски Рая.
- В жизни, Рая, всякое бывает. Не горюйте. У вас впереди длинная жизнь, - взял всё же Костров эдакий умудрённый, нравоучительный тон.
- А зачем жить?
Тут он не ответил. Только посмотрел на чёрное подбитое крыло и длинные ресницы. И опять заревновал…
На синей Неве сверкали масляные блики солнца. Буксирик, дымя и плюхая, тащил баржу-земснаряд. Чайки кричали у испачканных мазутом камней.
- Вы в каком институте?
- В Первом медицинском. А вы что закончили?
- Политехнический. Заочно. - Костров подумал – у меня всё заочно: жена, старший сын, учёба…
В воздухе,  как летний снегопад,  кружился и медленно падал тополиный пух.

Дома ужинали. Кроме жены и тестя Семёна Лукича, за кухонным столом ещё сидела подруга Тамары, полная и задорная Шура. Она работала парикмахером, и могла всё достать.
Костров помыл руки, сел. Толковали о паркете. Шура обещала прислать знакомого мастера, который сделает хорошо и недорого.
- А что лучше дуб или бук? - спросила Тамара, подавая мужу тарелку с пюре и двумя котлетами из домовой кухни.
- Ясно, дуб. Сто лет простоит, а может и  двести.
- Двести дом не простоит, - вставил Костров.
- Лаком крой и горя не знай, - продолжала Шура. - У меня видала?
- У тебя и пола не видать за коврами и паласами…Андрей, ты чего такой кислый? На работе что?
- Нет. Всё нормально.
- Андрей, держи нос бодрей! - воскликнула Шура. - Жениха мне нашёл?
- Нет.
- У тебя ж муж, Шурка, - засмеялась Тамара.
- А, какой это муж. Храп в брюках - и всё.
- А я скажу – лучше всего избяной байдачный пол, - словно проснувшись, начал тесть. - Помыл его  да ещё поскоблил, босиком ступать хочется.
- Не те времена, чтоб скоблить, - возразила Шура. - Сейчас и в деревнях паркетом кроют. И пианино заводят.
- Времена, конечно, играют роль, - тесть хлебной корочкой счистил с тарелки соус. - Раньше было хуже, а лучше. Жили победней, а побогаче…
- Ну, папа, пошёл заковырками шпарить.
- Никакой заковырки. У нас в деревне, помню, изба сгорела у Федьки Щапова. Так без подсказа, кто денег несёт, кто картошку или одёжку. А нынче? Всякий сам по себейному. Сберкнижку не тронет. Погорелец бумагу составляет в Сельский совет – подмогите, мол.…Нет, в людях людского было больше…
- Вот вы снимите с книжки и мне дайте. Не откажусь, - засмеялась Шура.
- Он и так блаженный. С пенсии всех угощает, чужим детям конфет накупит, как дурачок себя ведёт.
- Вовсе это не худо, дочка.
- Во-во. Прохиндею на втором этаже червонец дал, до сих пор отдаёт.
- Вернёт. Значит, не имеет. Я хоть рупь, хоть сто – верну в точное время.
- По себе, папа, других не меряй.
- Иной меры нет. Конечно, чужую душу разгадать сразу невозможно. Тогда относись ко всякому как к хорошему человеку. В разный срок он сам себя проявит: кто дрянь, кто – ничего, а кто и чудный человек…
- Андрей, да что это с тобой? - жена положила ему руку на плечо.
- Думаю.
- И чего надумал? Хужей народ стал? - поинтересовался тесть.
- Наверно, всё же лучше. Только требуем больше от человека. Нетерпимей стали к недоброму.
- Ещё понять надо,  что такое доброта, - сказала жена.
- Это просто, - Костров вздохнул.
- Бросьте-ка мудрить, мудрецы. Живи и всё. Верно,  Мишаня, - обратилась Шура к входящему на кухню двухгодовалому третьему сыну Кострова. Малыш держал в руке лист с нарисованным зелёным человечком. Костров взял рисунок.
- Вот этот зелёный человечек  добрый. Пойдём, Мишаня, пририсуем ему ещё зелёного друга. Или подругу…
Они рисовали в толстой тетрадке. Когда-то (странно, но тогда тоже стояли белые ночи) на Кострова нашло желание вести дневник. Была куплена вот эта толстая тетрадь, и поздно вечером он уселся точить карандаш, размышляя: о чём, собственно, писать в дневнике. О сокровенном? О чём ни с кем не поделиться? Но почему сокровенное чаще всего стыдное, так что боязно – не дай бог   прочтёт посторонний…
Костров тогда бросил тетрадь в тумбу  и теперь в ней рисовал Мишаня цветы, самолёты и смешных добрых человечков…
Вечер прошёл, как проходило много вечеров. Досмотрев телевизор, лёг поздно, когда все уснули. Он лежал на диване напротив Семёна Лукича. Тесть коротко посапывал, а Костров смотрел в сумерки белой ночи, слушал кашель старшего сына, шум пробежавшей машины, стук каблуков…
Вспоминался воробей в метро, женщина в кабинете, разговор с девушкой - татарочкой. Её вопрос: «зачем жить?».
Зачем – он и сам не знал. Жить, чтобы жить – вот и всё. Кто задаётся подобным вопросом. Живут  как дышат: пока не болят лёгкие, о дыхании не думая. Он знал только, что живёт не так.
Костров бесшумно направился на кухню, достал с полки сигареты и, прочитав на пачке «Курение вредит вашему здоровью», чиркнул спичкой. Прикурив, смотрел на гаснущее крылышко огня, и, пока не обжёг пальцы, успел подумать, что вот прошли миллионы лет, а такой же огонь – живой, горячий, освещавший пещеры древних – горит и нынче на кухнях, и сейчас обжёг ему пальцы…
Светлая улица совсем затихла, домА спали с открытыми глазами, но, присмотревшись, Костров различил в одном окне тоже бессонно стоящую фигуру мужчины. Тот тоже курил. И, наверное, испытывал странное влияние белой ночи…
Сон взял почти под утро  и он проспал время идти за бочковым молоком для Мишани. Всё же взял бидон, пошёл на всякий случай.
В лифте пахло папиросным дымом. На стене свежо нацарапано «Юрий – дурак». Костров вспомнил Юрия Глушкова, девочку с чёрным крылом. Расстаться надо по-человечески – верно. А как? Сказать правду? Так ли уж это человечно…
Молоко кончилось перед носом. Последние три литра взяла  стоявшая перед ним женщина в белом пыльнике. Очередь разошлась: кто молча, кто – ворча разное.
- Может, нацедите чуть-чуть. Мне для ребёнка, - сделал жалкую попытку Костров.
Животастая молочница в белой куртке не обернулась, выговорив:
- Бочка не резиновая.
- Я понимаю…
Позвякивая пустым бидоном, Костров возвращался назад ни с чем. Часы показывали без десяти восемь.
Завернув за угол, он увидел ждущую его женщину в белом пыльнике.
- Вам очень надо молока? – спросила.
- Не мне – ребёнку.
- Давайте половинку отолью. Нам всё равно много. Открывайте.
Она сняла крышку  и он снял крышку. Бидон склонился к бидону, они коснулись краями.
Костров протянул мелочь, поблагодарил. На плече у женщины лежала белая тополиная пушинка.
- Вы в этом доме живете? - зачем-то спросил Костров.
- Да. На третьем этаже. А вы?
- А я в том девятиэтажном.
И разошлись…
На кухне жарились макароны с печёнкой. По радио звучала музыка физзарядки.
Он пил кофе, взвешивал: давать согласие на новую должность или нет. Конечно давать. Какой дурак по собственной воле откажется от повышения.
- Чего так мало? - заглянув в бидон, недовольно спросила Тамара.
- Не хватило больше…
Тополиная пушинка влетела в форточку, легла на подставку для сковороды. «В-ы-ше но-гу, выше, дышите глубже» - энергично, бодро указывал голос ведущего зарядку.
Костров стал собираться на работу.