Графоман

Миран Зильфугарян признавался, что не писать не может – он чувствует, как начинают играть гормоны, вырабатывается какая-то кислота, отдающая в ротовой полости и переливающаяся из желудочка в желудок, голова кружится как от никотинового голода. И тогда он хватается за сигарету, прыгает в кресло и начинает барабанить по клавиатуре. Он начал писать рано, еще с девятого класса. Тогда же и закурил. Учился он на тройки, а потом так же, в принципе удовлетворительно, окончил самый посредственый – дальше некуда – вуз страны, педагогический имени Хачатура Абовяна. Сочинения на тему из литературы 19 века писал он плохо, никак не мог выразить взаимоотншения Евгения и Татьяны, Базарова и Одинцовой, Давида Сасунского и его жены. Классика ему претила, как и все, навязанное извне, и тогда из какого-то смутно осознаваемого протеста и распираемого вовсю внутреннего желания он написал рассказ, первый рассказ в своей жизни. В рассказе выступали он и она, причем он шел от авторского я, а ее звали Анна. Рассказ так и назывался женским именем «Анна». Рассказ ни о чем, в нем нет сюжета с крутыми поворотами, нет даже образа героини. Все растворено во всем, она – в нем, он разлит в природе и словах, слова – в литературе 19 века и сочинениях на тему. Произведение было наполнено мелодичным лиризмом и скрытым эротизмом, что простительно и неизбежно для автора в его возрасте. Этот рассказ стал визитной карточкой молодого писателя и принес шумный, до сих пор звенящий в ушах успех, одарив при этом первыми горькими цветами – участи гения в империи. В силу его определенного недетского настроения в школе отказались публиковать «Анну», вызывали родителей. Отказал и «Костер» – любимый журнал бывшего пионера Мирана Зильфугаряна. Не ответила и «Юность», загруженная тысячами подобных творений со всего конца необъятной, начинающей расползаться империи.
«Анна» была опубликована через десять лет в местном русскоязычном журнале «Литературная Урмения». Но когда, окрыленный публикацией, Миран отнес еще с дюжину произведений о своей стране, о своем трудовом и несчастном народе, переживающем блокаду, войну и разорение, произведения, написанные глубокой болью, в которых он несколько мифологизировал действительность и зашифровал имена и названия (страна называлась Урмия, город Сан-Стефанск, деревня Нораджур, а героев звали англосаксонскими именами Ян, Артур, Джек, героинь почему-то французскими Элиз, Катрин, Жанна), его обвинили в отходе от действительности, в том, что он пишет сказки и так вообще не бывает в жизни. После этого сотрудничать с журналом Союза Писателей Урмении он перестал. Он никак не мог понять, что же здесь было не соответствующим действительности. Неужели то, что люди гибнут на войне, сходят с ума от беспросветной жизни, стреляются, не встретив любви, а когда находят любовь, она превращается в брутальный секс и более витиеватые извращения. Что же тут сказочного? Неужели у нас в стране, недоумевал Миран, не разводятся, не изменяют, не умирают? Все так – просто ты не отобразил в своих рассказах неизменные символы местного творчества: вечное солнце, белизну гор Урарата и созидательный труд, украшенный целомудренным отношением к женщине. Говорил ему друг, поэт Алехин.
Но от действительности он все-таки уходил. Настолько, насколько уходила сама действительность от жизни. Появился виртуал, десяток электронных сайтов, форумы и чаты, где он лихорадочно общался с кем ни попадя, изживая комплекс непризнанного гения. Он ожесточеннее хватался за европейские имена, для себя придумал несколько звучных и лаконичных псевдонимов, понимая, что от настоящего творчества его отделяет время и ему выделен удел провинциального писателя в империи русского языка – единственного средства самовыражения. И так же ожесточенно клеймил все, что составляет особенности местного менталитета с его пристрастием к вечным символам. Заштатный гений, существование на периферии, маргинализм и андеграунд – вот условия его писательства. И при этом со всей простодушностью мечтал о том часе, когда исследователи от филологии и критики, им презираемые, откроют первую страницу его Творений и прочтут все до конца, в порядке, им же установленном для потомков, и разберутся во всех символах. Сюжета по прежнему не было у него – все какие-то впечатления, переживания и предчувствия. И как ни странно – он нашел своего читателя. Его читали большей частью дамы, от пятнадцати до шестидесяти пяти – в Мельбурне, Архангельске, Вене, Могилевске. В штатах, где оказалось половина его друзей, образовался целый фонд в поддержку пишущим соотечественникам, несколько раз ему присылали приглашение, но он отказывался по причине безденежья. Денег катастрофически не хватало на жизнь. А у него была семья, дочка.
Он жил крайне скупой жизнью. Книг не покупал и не читал ничего нового, перечитывал только друзей детства «Мушкетеров» и «Мастера». Никуда не ездил, кроме как в родовое поместье, короче на дачу, к родителям родителей и родственникам жены. Не выказывал политических взглядов и избегал шумных компаний, на которых, если все же попадал, всегда представлялся как писатель – эта ниша никем не занималась и всегда пустовала. Носил один костюм по десять лет, а потом появилась обновка – с плеча двоюродного брата. Любил свое болото, испытывая к нему патологический род патриотизма, выражавшийся в том, что он здесь живет и все тут. Где родина, там хорошо. Жил, как и многие его герои, с надеждой на чудо. То его угостит какой-то знакомый, то подарят компьютер. Всю свою зарплату до копейки он отдавал жене, часто питался только сигаретами. И в рассказах часто бывало так, что кто-то иной, женщина, вытаскивала мужчину из грязи или сама залезала в болото его внутреннего мира. Официантки отказывались брать плату с него, а некоторые шефы устраивали сказочные командировки в далекие солнечные страны. Одним словом, в книгах везло.
Но с какого-то времени такого упорства и верности раз избранному стилю Мирану начало везти и в жизни. Точнее, он и сам пока не знал, что происходит вокруг, но происходить стало что-то тектоническое. Почва задрожала, закачалась у него под ногами, и он поплыл. Вокруг таяли льды и запахло переменами. Миран почувствовал, что его начинают вызволять из этой дыры, затапливаемой информацией и модами. Первой ласточкой было приглашение приехать в Сидней (ух, как далеко, на зеленый континент), где на берегу Тихого океана умирала вичинфецированная Ира. Она нашла Мирана в каком-то чате, они списались. Ей нравились его рассказы, и она его просила приехать и скрасить последние ее месяцы. Оплату переезда и сна в зеленом раю она гарантирует. И даже намекнула, что хочет оставить ему часть своего немалого наследства. Но Миран тогда был верен своей жене, родине и болоту, в котором прозябал. Не мог он бросить дерева, которое всегда стояло на его пути на работу. Потом был сигнал из Вены от женщины-критика – приезжай, не пожалеешь. Он не приехал и не пожалел. Вообще-то он ее побаивался, она его подавила своим интелектом и рациональным анализом его произведений, в которых, кажется, ничего не нашла, кроме теплого тона и запаха мужчины. Затем к нему приехала Женя из Ростова. Приехала к нему, но стала жить с каким-то Арменом Джагурханяном. Он обиделся и назвал ее дурой. Ведь он открыл ей Урмению, рассказывал легенды этой древней страны, влюбил ее в свою родину по фотографиям. Но не смог обеспечить ей квартиру и не мог бы показать ей родину в натуре, такой, какой она лежала на земле вне его сознания.
Затем было приглашение в Лос-Анджелес, где тамошние соотечественики устроили конкурс, на котором Миран занял второе место. Он вроде должен был получить тысячу долларов наградными. Но как ни крутил, как ни сводил концы с концами, решить уравнение и занять еще тысячу на поездку туда и обратно он не смог. А банковским переводом они не выдавали приз. Только из рук в руки. Но руки остались в Урмении. По интеренту ему прислали грамоту.
Первая поездка, первая вылазка, первый пробный побег. В Киев он поехал. К известному политологу, редактору оппозиционной газеты, женщине, которая искренно полюбила его и желала иметь при себе мальчика. Мальчику тогда было уже тридцать пять. Она предупредительно выслала ему билет, этим самым решив его сомнения. Тысяча тринадцатый рассказ о любви между Жаном и Элизабет он посвятил ей. Ничего, что тринадцатый, зато – нового тысячелетия, шутил он. Роль мальчика ему удалась, а рассказ вышел в оппозиционной газете с обширным предисловием, в котором говорилось о трудной жизни в бывших странах социмперии, за которые Руссия должна нести ответственность.
После этой поездки отношения с судьбой приняли отчаяный характер. Он действовал решительно и, предупреждая скопившуюся грозу в семье, объявил жене, что зимой еще раз поедет в Киев. Съездил в Киев, как сказал дома, на писательскую конференцию. И даже выступил с речью на дискуссии после пленарного заседания. Стал готовить к изданию свою первую книгу, за счет все той же редакции. Он никогда не публиковал своих произведений за свой счет и находил это недостойно писателя. Но речи остаться в Киеве не было. Дело с публикацией кончилось крахом. Редакцию купил местный денежный туз, кандидат в президенты, для своей партии. Он вернулся через полгода и нашел дом пустым. Жена уехала в штаты к своим родственникам. Казалось бы, узел затянулся на Миране, но удача вновь блеснула между туч. Приглашение в Прагу, от старой знакомой Маргариты Корнейчук, киевлянки. Из Праги вместе со своей новой старушкой Элеонорой он отправился в Париж. Разве не чудо? Ведь этот город он знает наизусть, здесь жили его герои, здесь жил Хемингуей, его литературный учитель. Здесь он встретил праздник, который всегда с тобой, и день за днем проживал каждую страницу этого праздника. Потом он, по следам того же писателя, ездил по музеям Европы и побывал на корриде в Толедо. А потом он пропал.
Его письмо, написанное по ноут-буку его новой подруги (старого адресата, Ирины Красновой), из недр зеленого материка, на который он, судя по всему попал по маршруту Кука, пересекая ненавистную ему водную ширь Тихого океана, поразило его друга Алехина и всех его знакомых. В том же письме, в приложении, содержался новый рассказ о новой любви между Кларком и Долли, опус номер 1476, соответствующий «Страстям по Матфею» Иоганна Себастьяна Баха. Рассказ не понравился Алехину, он сообщил что анальный секс не в его вкусе, а о вкусах, как известно, не спорят. Хотя откуда появился анальный секс в творчестве Зильфугаряна, после путешествия по Испании и Франции снимается исследователями.
Но вот забрезжил конец всем этим мытарствам. После смерти Ирины, получив обещанную ему часть наследства, он вернулся в Урмению, в свой город, знакомый до слез. И до слез неизменившийся. Все то же дерево вставало на его пути в школу, где он вновь устроился учителем эстетики и массовиком-затейником. Жил он в своей квартире, которая помнит веселые вечеринки, литературные вечера, собиравшие всех поклонников Мирана, жаркие дискуссии по поводу одной строки, переворачивающей представление о мире. Отсюда он начинал, даже маленькая портативная «Оптима» на самом почетном месте. Вот знаменитая фотография Эрно (так он называл своего друга, лауреата Нобелевской премии, автора шедевра «Снега Килиманджаро»). Отсюда, из окна, открывается удвительный пейзаж на символ Урмении гору Урарат, по утрам можно часами смотреть на эту белую скатерть, покрывшую склоненного мускулистого человека, при хорошей погоде каждая прожилка видна, каждое незримое движение снега ощущается и пьется глазами.
Но теперь никого нет. Нет друзей – остававшиеся разъехались или стали важными персонами. Поэт Алехин, известный своими пуританскими взглядами, обиделся на последнюю серию рассказов, в которых он сказал о любви все, что мог сказать. Что он имеет за своими плечами? Огромный жизненный опыт, материал еще на одну жизнь – своей жизни не хватит. Но как же так получилось, что писал не о том, чем сам жил, не о том, что наполняло его жизнь. Куда-то увела его тропка после бешеного успеха первого рассказа. Что он имеет? Около двух тысяч рассказов об одном – о своей стране и своем народе, о времени, о жестоком двадцатом веке, написанных в лирической манере и озаглавленных на музыкальный лад – опусами и диезами с номерами. Но это все – в интернете на десятках литературных сайтах и журналах. В бумажных публикациях – три рассказа в газетах, пять рассказов в журналах и одна книга – сборник, привезенный из Австралии. То есть привез он несколько экземпляров для библиотек, а весь тираж – оставил на зеленом материке для просвещения аборигенов.
Не поздно ли начинать новую жизнь? Помимо экземпляров он принес несколько тысяч долларов. Но на новую квартиру не хватит. Хватит еще на одно турне. Не писать он не может. И однажды он сел за стол, достал «Оптиму» и стал отклацывать строки нового рассказа – шедевра. Что это будет, он не знал, но знал, что кардинально изменит тему, имя, стиль. Он написал:
«Меня зовут Миран. Я родом из Урмении. Я всю жизнь жил в своей стране, обтер о ее границы и камни все свои костюмы, брюки, истоптал о нее все свои башмаки. Все я видел-перевидел. Все я узнавал, если не из книг, то из крови своей, которая писала в душе горькую историю моего народа. Я думал, что я здесь и умру. Так я любил свою родину. И однажды я уехал...»