За гранью обыденности

Весна в этом году наступила рано. Уже в апреле зазеленели трава и деревья, а к началу мая температура стала по-настоящему летней. Вот и сегодня утром столбик термометра замер на отметке +22, грозя к обеду приблизиться к отметке 30. Небо было ясным, лишь изредка по нему проплывали легкие облачка.
Я вышел на тихой, маленькой станции и огляделся. Вокзал тут был представлен бетонной будкой; к деревне, видневшейся вдали, вела узкая тропинка. Справа от меня петляла меж пологих холмов небольшая речка, а вокруг, куда ни кинь взгляд, зеленел лес.
Пригородный поезд дрогнул, двери с шипением закрылись, и он двинулся в дальнейший путь, стуча колесами. Я подождал пока он уедет и пошел в противоположную деревне сторону, углубляясь в лес. Вокруг о чем-то щебетали птицы, тихо покачивались ветви деревьев от небольшого ветерка. На душе было спокойно и хорошо, думать ни о чем не хотелось.
Лесную благодать нарушал лишь перезвон стеклянных бутылок с пивом, которые я нес в пакете и хруст веток под моими ногами. Никакой дороги тут не было, но деревья росли не густо, часто открывая взгляду небольшие полянки и чьи-то покосы с почерневшими от времени пеньками, так что продираться сквозь чащу не приходилось.

Шел я долго, пару раз переходил мелкие речки, пересекал старые, заросшие травой дороги, по всей видимости ведущие из деревни к тем же покосам. Никого из людей я не встретил, да и что им делать в лесу в середине весны?
Наконец, когда солнце уже стало клониться к закату, я взобрался на очередной холм и улегся прямо на траву под старой, раскидистой елкой, заложив руки за голову и смотря на плывущие по небу белые облака. «Надо бы попереживать о чем-нибудь», - посоветовал внутренний голос. Но переживать не хотелось. Вообще ничего не хотелось, а потому я просто лежал и смотрел на небо; в голове не было ни одной мысли.
Говорят, большинство самоубийц склонны выставлять напоказ свою смерть. Кто-то звонит в службу спасения и говорит, что сейчас вскроет вены, кто-то перед решающим прыжком долго сидит на вершине моста где-нибудь в центре города. Может, они надеются, что их спасут? Хотят, чтобы их отговорили? Не знаю. Это не мой путь. Я не хотел устроить шоу из своей смерти.
А почему лес? Наверно потому, что мне хотелось тишины и уединения, а еще потому, что мне чертовски надоел город. Тут никто не будет взламывать дверь в твою квартиру, надеясь успеть до того, как вся кровь убежит из твоих вскрытых вен в теплую ванну; никто не подойдет и не отговорит от смертельного прыжка, пока ты размазываешь сопли и жалеешь себя. А значит, никто не будет путать твои последние мысли… Черт, вот только где они – мысли? Я вообще-то ожидал, что буду чертовски переживать, и вся жизнь будет проноситься перед глазами в мои последние минуты, но ничего подобного не происходило. Видимо, писатели врут.

Вечерняя заря обагрила верхушки деревьев, небо сперва стало как будто прозрачней, потом налилось румянцем, потемнело, проступили первые, пока слабые звезды, а я все лежал, не думая ни о чем. Может, пора? Чего тянуть?
Я потянулся, сел, опершись спиной на ствол елки, взял из кармана пачку с таблетками снотворного и бутылку пива из пакета. Раздобыть эти таблетки было не легко. В аптеках отказывались продавать их без рецепта, пришлось врать - что это для больной бабушки, которая никак не может уснуть, но сама не в состоянии сходить за лекарством - покупать всего по одной пачке в каждой из аптек.
Выдавив на ладонь таблетки из семи пачек, я высыпал их в рот, открыл пиво и запил. Потом закатал рукава джинсовки повыше локтя, джинсы до колена, достал опасную бритву и с силой чиркнул по вене на руке. Кровь булькнула пузырьком и обильно полилась теплой, все расширяющейся струйкой, закапала на хвою и шишки, там и сям лежащие на земле. «Красная», - почему-то отметил я, перекладывая бритву в другую ладонь.
Вскрыв вены на руках у локтя и на ногах у колен, я снова спустил рукава джинсовки и достал из пакета еще одну бутылку пива. Кровь сделала бутылку скользкой, открывать ее стало неудобно, но со второй попытки у меня получилось. Из разрезанных у колен вен кровь стекала в ботинки, ступням стало тепло.
Понаблюдав некоторое время за растущими на земле красными лужицами, я снова улегся и, попивая пиво, стал смотреть на все явственней проступающие звезды. Это было чертовски странно: лежать, ни о чем не думать, пить пиво и смотреть на звезды, зная, что видишь их последний раз. Пожалуй, моим главным чувством была тогда щемящая тоска, потому что я впервые за долгое время вновь осознал красоту мира, который вот-вот должен покинуть. Даже проскочила злая мысль, что лучше бы и в самом деле вскрыл вены в теплой ванне: когда тебя окружают только каменные стены, умирать не так тоскливо. Хотя кто знает?

Интересно, меня тут найдут когда-нибудь? Скорее всего найдут, хоть и не скоро. А если найдут, то как поступят? Документов у меня с собой нет, от родного города я уехал на десятки километров. Так и похоронят как неопознанного? Вот уж не знаю. Я никогда не интересовался как в милиции устроена система установления личности погибшего.
Впрочем, потеряться, оторваться от всех, кто меня знает – это тоже одно из тех моих желаний, благодаря которым я решил умереть вдали от дома. Не хочу, чтобы друзья и знакомые, узнав о случившемся, в недоумении переглядывались и обсуждали почему это произошло. Не хочу, чтобы родители лили лицемерные слезы; не хочу, чтобы на похоронах собиралась толпа, и про меня говорили что-нибудь, как положено, хорошее. Зачем такое надо?
Потеряться из всех и всяческих протоколов, справок, свидетельств – это тоже казалось мне одним из признаков достигнутой свободы. Посмертной свободы. Мне даже хотелось, чтобы мой холодный труп растерзали дикие звери, и люди никогда его не нашли, потому что все они мне осточертели хуже горькой редьки.
Быть может, если бы я верил в бога или просто в загробную жизнь, то поступил бы иначе. Но я не верил. Мне было наплевать что будет после моей смерти… Наверно, если бы я любил своих родителей хоть чуточку больше, то оставил бы дома какую-нибудь записку, в которой объяснял что случилось. Я же ушел из дома как будто в магазин, даже не собрав тетрадки и учебники со стола. Вот так: жил человек, и вдруг исчез, никому ничего не сказав. Эта мысль меня тоже радовала.

Почему так все получилось? Ответить на это очень просто. Я смертельно болен. Первые симптомы своей неизлечимой болезни я обнаружил еще в школе, аж в девятом классе. Потом купил в аптеке несколько тестов, прошел их, и моя догадка подтвердилась. Я не обращался в больницу, зная, что во-первых, мне ничем не помогут, во-вторых, сообщат родным.
Сообщат родным… Я слишком хорошо знал что тогда произойдет… Сначала меня, разумеется, пожалеют. Потом отец традиционно уйдет в запой, а мать во время очередных истерик будет упрекать меня еще и в том, что я, видите ли, обманул ее надежды.
Нет уж – спасибо. Мне и без того жизнь не в радость… Так вот и получилось, что пока мои сверстники размышляли о поступлении в университеты и о том какая девчонка им больше нравится, я думал совсем на другие темы. Более печальные, ага.
Дома родители все удивлялись: почему я не хочу учиться дальше. Когда у меня закончились отговорки, мне все же пришлось сходить на вступительные экзамены, которые я нарочно провалил. Но дома мне устроили такой скандал, что я решил от греха подальше поступить. И поступил, причем довольно легко. Только не понял – зачем?
А сейчас… сейчас меня просто окончательно достало все это: для чего-то учиться, делать вид, что я к чему-то там стремлюсь, хочу еще многого добиться в жизни. Судя по моим ощущениям, я мог спокойно прожить еще лет пять-шесть, а только потом начать быстро угасать от болезни… Но слишком уж все осточертело. Хотелось разом поставить крест на всех будущих напастях. Что я и сделал.

…Эти мысли не посещали меня, когда я лежал в лесу со вскрытыми венами, смотря на звезды и бубня под нос какую-то песенку. Звезды мигали, прыгали по небу с места на место, внезапно вырастая в размерах и сжимаясь вновь. Я не сразу сообразил, что это из-за слез. Вот так вот: лежишь себе, ни о чем не думаешь, а слезы катятся по щекам. Странно. Раньше со мной такого не случалось.
В душе царила светлая грусть… и какая-то необъяснимая легкость. Хотелось то волком выть от тоски, то смеяться в приступе безудержного смеха. Может, так и сходят с ума? Почему мне хочется смеяться? Над кем? Над судьбой, которую я так ловко обманул? Наверно… Скорее всего… Надо… А что надо? Мысли путаются, я не сразу понимаю, что лежу с закрытыми глазами. Действует снотворное? Открываю потяжелевшие веки, смотрю на размытое небо, зрение не хочет фокусироваться, веки опускаются сами по себе. Да, спать, пора спать… Надо поспать… Ведь уже ночь, а утром… утром… Черт, какое «утром»?! Я же не проснусь! Но эта мысль не пугает, вызывает лишь слабую улыбку. Да, спать, пора спать… Надо поспать… Сознание гаснет, проваливаюсь в черноту…

Первое, что я увидел много времени спустя, был свет. Он проникал даже сквозь закрытые глаза. «Свет? Откуда он?». Я открыл глаза и тут же закрыл их: утреннее солнце светило мне прямо на лицо сквозь ветки. «Что происходит? Где я?». В потяжелевшей голове играет барабанная дробь, тело слушается плохо, шевелиться не хочется, вспоминать, что произошло - тоже. Я снова засыпаю… или проваливаюсь в обморок, кто знает?
Потом, еще много времени спустя, где-то глубоко в груди родился рык. Звериное рычание. Я резко вскочил, встал на ослабевшие ноги, затравленно оглянулся кругом. Меня всего трясло, барабанная дробь в голове не стихала. Резкое движение усилило головную боль, ослабевшие ноги подогнулись, и я упал. «Почему так болят руки?». Смотрю на рукава джинсовки, постепенно вспоминаю все, что было до этого. Выброс адреналина заставляет меня опять вскочить, чувства предельно обостряются, память услужливо подсказывает в мельчайших подробностях все, о чем я хотел бы забыть.
«Нет, нет! Так не честно! Ведь все должно было закончиться!». Осознание ужасной действительности лишает меня сил, я падаю на траву, долго лежу без движения. «А как же снотворное? Почему оно не сработало? Я же принял смертельную дозу!». Впрочем, один взгляд на расстегнутую джинсовку и майку проясняет ситуацию: меня стошнило. Все мои с трудом заготовленные таблетки так и не достигли своей цели, валяясь кучками там и тут на земле и частично оставшись на майке. От одежды несет пивом.
Я задираю рукав джинсовки, смотрю на вскрытые вены: их покрыла короста, кровь уже не бежит. «Какого ###’я!? Что за ###!? Надо… Надо попытаться снова!». Я ползу как безумный на четвереньках к елке, где в сгустках крови лежит заляпанная острая бритва, но хитрый организм, кажется, решил устроить бунт: стоило мне добраться до дерева и протянуть руку к бритве, как меня стошнило.
В желудке уже ничего не было, потому я блевал желчью. Скрутившись в калач, я бился в рвотных судорогах, а организм, казалось, орал каждой клеточкой: «Жить! Я хочу жить!». Потом сознание вновь покинуло меня.

Окончательно очнулся я поздним вечером. Красное солнце висело далеко на западе, на небо высыпали звезды, показался обкусанный диск пока слабой луны. Встав на ноги, я пошел. Куда? Не знаю. Зачем? Тоже не знаю. Я шел бездумно, бесцельно, часто спотыкаясь и падая на ровном месте. Меня тошнило, лихорадило, тело – скорее всего от большой потери крови - было ужасно ослабленным.
Вот впереди показалось маленькое, заросшее камышом озеро. Побежав к нему, я упал в слизистую воду, стал с остервенением смывать кровь с одежды и таблетки вместе с блевотиной. «Деньги замочил, черт!», - понял я. Моя первая связная мысль. Похоже, вода прояснила сознание.
Выбравшись из озера, я сел на берегу, разложил мокрые и смятые деньги, выжал и снова надел одежду. Денег у меня оставалось еще прилично – летом в городе на них можно безбедно жить неделю. Это были мои сбережения от разноски предвыборных газет, я приготовил их как раз для этого… гм… путешествия.
Кажется, пора бы поразмыслить наконец: почему я не умер? Вскрыл вены недостаточно глубоко? Это вряд ли. Наверно, сыграли свою роль рукава джинсовки, мешающие крови спокойно убегать из вен, плюс снотворное, замедлившее сердцебиение. Ну и ночная прохлада леса. Блин, надо было в самом деле выбрать теплую ванну! А сейчас? Что делать сейчас?.. Нет ответа.

Где-то слева раздался протяжный, далекий гудок тепловоза. Железная дорога? Может, броситься под поезд? Быстрая смерть, как никак... А может, мои проблемы не так велики, как казались? Может, лучше вернуться домой? Ведь родители ничего не поняли, думают, я где-нибудь отдыхаю с друзьями.
Или для начала обратиться к этому… психологу? Пусть скажет мне, что я ошибся, что жизнь прекрасна. Вдруг поверю? В конце концов, не сидеть же тут до скончания веков? Собрав деньги, я сунул их в карман, встал и пошел в сторону путей, ничего толком не решив.
Тем временем наступила ночь. Лес будто проснулся: пели сверчки, вокруг с деревьев падали маленькие веточки и листья, отчего казалось, что за мной кто-то крадется. Только тут до меня дошло: бродить в одиночку по ночному лесу, за десятки километров от города, может быть опасно. Однако обошлось.
Не знаю, сколько времени занял обратный путь: во всяком случае, он показался короче. Возможно, железная дорога делала здесь поворот. Так или иначе, я выбрался к насыпи еще ночью, взобрался по щебенке, сел на рельсу.
Скоро я услышал перестук колес, увидел вдали свет фар несущегося поезда. Я немного спустился с насыпи, вжался в щебенку, поджидая состав. Он не замедлил себя ждать: спустя минуту показался длинный товарняк, с обманчивой медлительностью выползающий из-за холма.
«Решайся! Ну же!» - Торопил себя я. Вот мимо, освещая все на десятки метров впереди ярким электрическим светом, пронесся сдвоенный тепловоз, первые вагоны, а я продолжал лежать, не в силах заставить себя встать и сделать роковой прыжок. Поезд обдавал меня ветром с запахом машинного масла и горячего железа, сотрясал насыпь. Я лежал так близко, что мог коснуться колес руками, но так ничего и не сделал.

Поезд промчался, оставил меня наедине со своими сумбурными размышлениями. Я поднялся и медленно побрел в сторону ближайшей станции, о чем-то думая на ходу. Луна и звезды освещали насыпь, превращая рельсы, начищенные до блеска колесами проехавшего только что состава, в лунные дорожки, ведущие в бесконечность.
Наверно, в глубине души я уже понял, что моя «одиссея» закончена, что решиться на повторное самоубийство не хватит ни сил, ни желания… однако пока сознаваться себе в этом не собирался, так оно спокойнее.

Эпилог.

Я вышел к станции под утро, сел на бревно, заменяющее здесь скамейки, долго смотрел на покрытую росой траву, слушал пение птиц, радостно встречающих начало нового дня. По железной дороге иногда проходили рабочие в оранжевых комбинезонах, зачем-то простукивали рельсы.
Первый поезд в направлении города пришел полседьмого, на нем я и поехал. А потом… потом меня встретил грязный вокзал, гул машин, будничная суета. Мимо сновали люди, дикторша объявляла очередные «пригородный поезд прибывает к такой-то платформе… повторяю»… Словом, родной, пыльный и шумный город, который я так надеялся покинуть навсегда.
В больницу, к психологу - или психиатру, черт их разберет – я все же зашел. Там в окошке регистрации сказал, что хотел бы подлечиться в местной клинике, но в ответ услышал, что нужен паспорт, еще куча документов, какое-то направление от кого-то кому-то куда-то зачем-то или… деньги, конечно! Тогда мигом все устроится. Я посмотрел в оловянные глаза кассирши, понял, что найти смысл жизни мне здесь не помогут в любом случае, и направился к выходу, оставляя редкие капли крови на полу.
Потом… Потом я долго и бесцельно бродил по городу, распивая пиво. Почему бы не пойти сразу домой? Не знаю… Наверно, мне было стыдно, хоть родители ничего и не поняли в произошедшем. Сперва хотелось успокоить совесть, развеяться.
Оказывается, я вернулся в город 9 мая. Было весьма странно ходить со вскрытыми венами по вечернему центру среди ликующих толп и праздничного салюта, до этого праздники не вызывали у меня таких двойственных чувств.

Ночь я провел в кинотеатре на «нон-стопе». Не помню какие фильмы там показывались, потому что мирно спал все это время. А утром… утром, сев на трамвай, приехал домой. Там зашел в родной обшарпанный подъезд, поднялся на нужный этаж и позвонил. В голове играла песня группы Чайф: «Ненавидеть свой дом… И возвращаться домой…». Дверь открыла мать.
- Ну и где ты был? – Спросила она. Я знал, что ей, в принципе, плевать, просто интересуется ради приличия.
- Да так… у друга день рождение было, отвисали на даче…
- Ну, проходи… Есть будешь?
- Давай.
Я перешагнул порог и впервые четко осознал, что жизнь продолжается.