Возвращение. Зачем прилетел, Ворон?. Дилогия Коло

 ВОЗВРАЩЕНИЕ
 ЗАЧЕМ ПРИЛЕТЕЛ, ВОРОН?

 …Если народ утратил свой образ жизни, это, брат,
 уже не народ, а фольклорный ансамбль…
 (С.Алексеев)

 …И осталось ныне у нас единственное, ради чего
 стоит жить и умирать – наши дети.
 А ежели так, то осталась и надежа на то, что исход
 наш окончится возвращением…
 (В.Татарский)


Нас никто не ждал, кроме забытых куреней и старой мощеной дороги, кроме столетних тополей и оплывших курганов. Нас встречала степь и вековечные кресты на старом кладбище. Еще никто не знал, и птицы щебетали по-прежнему, а мы уже вернулись. Вернулись к себе. Вернулись домой.

…Поздравляю, папаша! – дед вошел и хлопнул меня по плечу, - сын у тебя родился!
И сразу все прочее стало не важно. Напряженная работа. Мысли, Затеи. Все сквозь и мимо. Новость пришпилила меня к стулу, а душа, окрыленная, взлетела высоко над облаками. К солнцу. Ликуя вошла в штопор и низринулась обратно. Как оглушенный я встал и, пугая сотрудников бестолковой, широкой улыбкой, вышел в коридор. Исполненный смешанных чувств, уже не думал о том, что дела не терпят отлагательства, не думал, что теперь натянутые отношения с начальством будут окончательно разорваны. Да плевать мне было на всех. Яркая моя радость слепила глаза. Замечал на себе косые недружелюбные взгляды и откровенно потешался над канцелярскими крысами. Подслеповатыми и пыльными. Рожденный ползать, летать не может! Они продолжали ползти к компостной яме, а я снова взлетел, заливая мир солнечным светом. Иногда и ворон оборачивается рарогом. На улице уже ждала машина.
Глядя на маленький попискивающий кулечек, лежащий на кровати, я понял наконец, что это мой сын. Мой. Будущее моего рода. Продолжатель традиций и хранитель памяти. Богатства, которое я вынужден был по крупицам собирать. Из ничего. Полузабытую, разбитую на тысячи осколков, потерянную в пыли славу вольного степового лыцарства. Я хотел и хочу лишь одного - чтобы мой сын знал, что он не на сору найден, что род его славен делами дедов, что он – восприемник этой славы. Хочу, чтобы он не задумывался над тем, кто он есть. Он должен знать, что он казак и должен знать, что это значит. Не ломать себе голову над тем, где его земля и каким укладом на ней жить. Кто для него свой, а кто чужой. Осознать. Принять. Дополнить и передать дальше.
В моей семье, хотя о родстве с казаками помнили, многие традиции были забыты начисто. Но ничего не пропадает бесследно. Знание, когда в нем отпадает нужда, засыпает. Уходит в легенды и мифы. Зарастает коконом забвения, как могильные плиты землей и зеленым мохом. Вот, прошло каких-то сто лет, а уж и не разобрать, ни букв, ни дат под плотным тугим ковром. …Время эти понятья не стерло, нужно только сорвать верхний пласт, или взять его крепче за горло, и оно свои тайны отдаст! … Пророческие слова. Когда долго ищешь, обязательно найдешь. Само под ноги кинется. Видно, настал час очищать грязь с древних камней. Настал час сказке вновь становиться явью. А мне помочь ей в этом. Не много и не мало. Просто вернуть утраченное.
Гришке исполнился год. Первая веха на трудном пути. Еще в начале двадцатого века годовалому казачку срезали первый локон (до года волосы не стригли) и сажали на конь. Оба эти обряда уходят корнями к истокам, к языческим воинским культам, к временам легендарным. Сказка? Безусловно. Только вот оспорить ее, как и любую другую сказку невозможно. Суть обряда пострижения, по моему мнению, кроется в осуществлении окончательного перехода человека из верхнего мира в средний. Позднее он был заменен обрядом крещения. Волосы, они же космы, являются как бы связующей нитью между мирами. Своего рода пуповина. Возможно, именно поэтому воины русы и их приемники запорожские казаки выстригали оселедец, посвящая себя Роду и не разрывая связи с ним. В традиции донских казаков, видимо дошедшей до нас с искажениями, годовалого малыша брили наголо, однако, первый локон сохраняли. Сам постриг происходил на овечьей шкуре (овчина, руно – символ достатка), под спуд клали книгу (символ мудрости) и боевой нож (символ силы). Так было.
В тот день я пришел с работы уставшим. Сильно болела голова. Желание делать что бы то ни было отсутствовало совсем. Катерина возилась на кухне, дед смотрел телевизор, а Гришка, как обычно, носился по всей квартире. Иной раз мне кажется, что его энергией можно город отапливать. Остановить «это» может разве что угол или попавшаяся на пути стена. А уж заставить его присесть где-нибудь хоть на пол секунды вообще нереальная задача. Однако, все решила смекалка. Неторопливо подготовил волчью шкуру. Овчины не оказалось и, слава Богу! Лучше волчья тропа в чистом поле, чем достаток в душном хлеву. Сунул под нее первую попавшуюся под руки книгу. Как оказалось впоследствии «славянскую мифологию». Туда же отправил свой нож. Дело осталось за малым. Изловить сына и состричь заветный локон. Тут помог подарок питерских братов – скрамасакс. Кромка лезвия была сглажена, и я без опаски дал нож Грише. Посадил на шкуру. Случилось чудо. Григорий замер и с интересом начал изучать оружие. Момент настал. Не скажу, что ловко, но прядку волос я смахнул. Замялся. Что дальше делать не знал и тут, словно подсказал кто. Срезал такую же с волчьего загривка, перемешал обе и накрепко связал багряной нитью. …Волки мы, хороша наша волчья жизнь, вы собаки и смерть вам собачья!...

Лежу в кровати. Никак не могу уснуть. Ворочаюсь. Зуб ноет, да и на душе муторно. Вот уж первенцу моему полтора года исполнилось, а до сих пор на конь его не посадил. Думал свершить это в августе, перед тем как помочь с фестивалем «азовское сидение», да не вышло. Теперь только на следующий год. Что же, с другой стороны есть время подумать над тем, кого пригласить на праздник и как все распланировать, чтобы прошло без сучка и задоринки. Как распределить роли… Важно ничего не упустить… Всех вспомнить… Всех с кем переплелась линия судьбы… Всех…
Цок. Цок. Цок… Конские копыта бьют по прихваченному первым заморозком шляху. Цок. Цок. Цок… Вторит им сердце. С надрывом. Ветер крутит. Леденит руки. Сечет лицо. Слезу выбивает. За спиной серые тени покачиваются в седлах. В небе от вороньих стай черно. Рябит в глазах. Вчера на свадьбе гуляли. Вместе. Спали вповалку. Жили плетень в плетень. Сегодня каждый сам по себе. В своих думках. Далеко. Позади станица. Впереди война. И не радует она нисколько. Опять гонят невесть на какие украины. Невесть зачем. Расшвыряют бесы нас по фронтам. Кому смерть накличут. Кому чужбину. Может повернуть? Пока не слишком поздно. Эх! Гармони не слыхать. Эхо колокольного звона над степью. Сухой татарник весь в инее. Стоит. Под ветром не гнется. Шашкой его! С маху! Развернуть каурого и в галоп… Нет. Не время. Прощевайте покеда! Мы вернемся. Ни рай ни ад не остановит. Всему свой час… Срубленный татарник падает наземь. Медленно. Как во сне.

Цок. Цок. Цок… По ту сторону окна. В проулке негромкий говор. Цок. Цок. Цок… Грудь сдавило. Неужто снова? Жарко. Скинул одеяло на пол. Вскочил. Перед глазами муть полудремы. Сухой цветок вбитый подковами в грязь. Тени всадников таящие за окоемом. Ночь прошла. Солнце поднялось. Ярко. Заспался. В комнатах тихо. Рюкзаки. Скомканные постели. Пыль, посверкивающая в лучах света. Тишина. Покой. Из детской доноситься тихое сопение. Удочки. Старые сапоги. Домовая икона на подоконнике. Фотографии в красном углу. Бабка и дед.
Мы были в гостях у дяди. Он, не отставая от моды, купил себе дачу. Как-то пригласил нас туда. Не упомню уж на какое торжество. Погуляли хорошо, а кончилось все тем, что дед мой, вечная ему память, взял да и купил в станице подворье. Хозяева долго продавали его. Не потому, что место было худым. Из-за купцов. Богато их было. Хороводом ходили. Порог околачивали. Да все какие-то мутные и скользкие. Не нравились они хозяевам. А дед, вот, понравился. Сговорились быстро.
Я радовался, глядя как в недрах проржавевшей буржуйки, выставленной за ненадобностью на баз, возятся пушистые, дымчато-серые котята. Яблони цветут. Курени подслеповато щурятся синими ставнями. Шелестит трава. Где-то над островами кричат чайки. Дон волной играет. И все. Полусонная, прогретая солнцем тишина. Все такая же. Как я скучал по ней…
Ветерок. Ласковый такой. Теплый. По щеке. Босой ногой запнулся о ножку стула. Скривился. Доковылял до двери. Распахнул ее настежь.
Подтягивал «горовой». Шевелил листья старой жерделы. Елки застыли, смешав строй. Серебрилась роса на паутинках. Весело пересвистывались пичуги. Плитка дорожки приятно грела пятки. Камешки кололи подошву. Давно я не ходил босиком. Проскочил под еловой лапой к кухне. Едва мать не сшиб. Ото было б дело. Искупался б в крутом кипятке. Чай как раз поспел.
- Тю, скаженный! – улыбнулась мать, - Ну и сильны же вы, батенька, спать. Орлы твои уж чайник усидели да разбежались кто куда. Одни мы тут с Петровичем остались. Разговоры говорим. Умывайся, да за стол садись. Хоть бутерброд съешь.
Угукнул. Зашел на кухню. Гудит холодильник. От печки тянет газом и чем-то пряным. В шкафу все перевернуто. Ночью гуляла мышиная братия. В зеркало заглянул. Испугался. И когда борода вырасти успела. И усы едва не за ухом. Глаза спросонья дурные. Увидишь такого – воды не подашь.
Парило. Очень хотелось пить. Сашка тоже страдал. Не утерпев, он побежал к ближайшему двору. Окликнул хозяев. Громко постучал пяткой в железную калитку. Мне почему-то неловко стало. На шум вышла старая женщина и молча протянула Шурику ковш. Посмотрела в мою сторону. Пристально так. Из-под седых бровей. Словно силилась что-то вспомнить. Склонила голову набок. Спросила: «Ну и зачем прилетел, ворон?» Я смешался. Не знал, что ответить. А Саня уже тащил меня куда-то. Громким шепотом бубнил, что бабка с ума спятившая и «неча с ней лясы тачать». Неча…
Вспомянул вот. И как живая перед глазами стала. В приталенном, ярком, ладно сидящем сарафане. С тяжелыми русыми косами по плечам. Гордая. Прямая. С затаенной обидой в глубине карих глаз. Улыбается. А губа прикушена. Молчит. Словно и не замечает. Чего стал? Мимо проезжай. К кацапке своей. А рука к стремени сама тянется. Эх да! Горе не беда. ..Туман яром, туман долыною…
В голове прояснилось. Хмыкнул. Я нынче и сам сусам. Подачек не жду. Зачерпнул кружкой из эмалированного бака донской водицы. Припал. Холодная. Вкусная. Ищи, не ищи, не отыщешь. Нигде такой нет.
Чаевничали в тени старого ореха. Отец родной хвалил козацтво. Ругал чиновников и попов. Вспоминал историю о том, как за одну ночь шашками Казачий ерик выкопали. Какого страху нагоняли казацкие ватаги на туретчину. Петрович поддакивал ему. Поддерживал беседу, прихлебывая из фарфоровой чашечки крепкую, густую заварку.
- Вот я на следующий год шаровары себе пошью да на Азов, с вами! Мать его ити этот институт - полушутя полусерьезно сказал отец. Краем глаза поглядел на жену. Что скажет.
- Тю! Еще один. Сиди уж, лысина. Старый ты ужо в игрушки играть.
- А что я? Хуже других что ли? Вон, Колька мне саблю подарил.
- Колька лучше бы семьей больше занимался. Голова умная, да ветер в ней гуляет.
Петрович то и дело оглаживал вислые усы. Задумчиво так. Все больше в себя смотрел, чем по сторонам. Улыбался чему-то. Веселье сквозило в каждом его движении. То ложку пальцем подденет. То по бедру себя хлопнет. На меня глянул. Рассмеялся.
- О! Мыкола! Доброго ранку шановний пан! Садися з намы. Побалакаем.
Плюхнулся на лавку. По-хозяйски схватил с тарелки бутерброд. Потом еще один. Хорошо. Прямо как в детстве. И комары такие же злые. Норова своего не поменяли. Хлопнул одного. Да всех не перехлопаешь.
- Вот мы тут все судачим, - продолжал кубанец, - в кого ты такой дурной вышел? Вот ты нам честно скажи, зачем тебе все это? Ну шо, не жилося бы тебе спокойно без всех этих затей?
Жилось. Та хорошо жилось! Как всем. Елось. Пилось. Спалось сладко. Под зорьку. Вот, солнце встало. И ты за ним. Все спешишь куда-то.
День жизни. Обмерянный. Взвешенный. Оцененный н-ным количеством грязных бумажек. Тень жизни. Кривое зеркало. Тот, кто сумел разбить его - спасен. Тот, кто не сумел – продал душу. Тот, кто не хочет искать выход – слеп. Как слеп пустой череп на холодном берегу.
И ближе к полдню. Спешишь. Все время. А потом оно кончается. Резко. Был человек, и не стало. Обыденное дело. Схоронят. Пустят слезу. А назавтра снова в бег. И череда чужих чуждых дел сотрет твое лицо. Твоя память обрастет зеленым мохом. Укроется бурыми листьями. Оплывет вместе с земляным холмиком. А сколько таких было до тебя? Ты растворишься в земле. А вокруг будет кипеть жизнь. Будут радоваться. Горевать. Ругать правителей. По утрам на базар ходить.
Ты все понимаешь. Но солнце уже в зените. А тебе говорят - все ошибки можно исправить. Врут. Не все. Иногда бывает поздно. И тогда совесть вывернет тебя наизнанку, предоставив потом счастливую возможность собирать себя по частям и набивать тем, что осталось пустую шкуру. А потом вдруг занавес и «кине конец». Успел, не успел. Регламент, как говориться….
Последний робкий лучик растаял за окоемом.
А ты все спишь. Сокол в грязной клетке. Вот тебе Боже, шо нам не гоже. Ты уж за нас похлопочи. Покарай супостата. Бей без жалости. А мы то тебе мяска. Кровушки. Ты только тихо сиди. Крылами не хлопай. Клюв не раскрывай. Дело свое знай. Место свое помни. То, на которое укажем. На волю? На какую волю? Вольную?! Без клети и плети?! Домой?! Не сметь! Бунтовщик! Да мы тебя под трибунал! В петлю! На кол! Да мы тебя прямо сейчас! Без суда! А! Не выйдет, вашбродь. Я, мож и не вернусь. А ты уже не вернешься. Эк тебя шашка развалила. Не по-людски. Да ты и жил так. Вот и разошлися с тобой. Вы за царя в Рай. А я за себя на Дон.
Вот заладил, оглашенный. А что тебя там ждеть? – лукавый прищур из-под волчьей папахи
- Мужицкая работа? Курень покосившийся. Взгляды злые. Искоса. В спину. За каковских будешь? За наших или за ваших?
Мусор. Грязь. Чужие дома. Чужие люди. Чужие мысли и мечты. Чужая жизнь. А посередь – майдан. Трава в пояс нехоженая.
Чего ищешь, ворон? Зачем прилетел? Ну? Нашел, что искал?
Нашел, брат Петрович. Тропку к себе нашел. И иду по ней. Как по льду через ерик. Трещит он под ногами. Позади полыньи стынут. Иду! Вслепую. По темноте. Сквозь вьюгу. Иду. Знаю, что ждет. Станица.
- Не потеряешь вешки? Метель-то все замела. Ишь, как разгулялась.
И звезд не видать. Лишь одинокий огонек керосиновой лампы ночь греет.
Укутался в бурку. Пошел, не торопясь, к ограде атаманского дворца. Не обернулся вслед. Мыслью проводил. Дорожку показал и будя.
- Тебя Мыкола, сам Бог не поймет. Пей ото лучше чай, да ступай отвори калитку. Там Гордей уж полчаса гарцует. Яблоки соседские объедает. Гляди, будет тебе через то приключения.
Взял ключи. Бегом к воротам. На острый камень наступил. Запнулся. С шага сбился. Так вот всегда, когда спешишь. А как не спешить? Саша ведь уважил. Времени своего не пожалел. Дорогого времени.
Конь норовистый. Донских кровей. Горячиться. Удила кусает. Взбрыкивает. Гордый. Не любит седла на своей спине. Поводьев отродясь не слушает. Подачек не берет. Попробуй, взнуздай. Если смерти не боишься. Только за таким табун пойдет. И через огонь, и под воду. А кто мешать вздумает – не обрадуется. За ним сама степь. Солнце. Воля.
Конь гордый. Под стать Гордею.
- Здорово-ль ночевали? – хрустнуло. Зашипело соком на губах спелое яблоко.
- Слава Богу, Лександр!
- А я ужо думал, не откроешь мне. На баз не пустишь.
- Заводи коня, брат!
Заехал красивым шагом. Башлык скинул. Подкрутил ус. Спрыгнул наземь. Обнялись. Не чаяли уж свидеться. Как разминулись, так до се и не видались. Он на Азов повернул, меня искал. А я его на бродах дожидался. Долго. Сам не упомню сколь времени прошло. Не раз и не два тополя золотом отгорели. Всему свой срок. В добрый час тропки рядом легли.
- Гляди, какого каурого тебе привел! Горцы за него золотом платили. Не продал! Убить грозили. Не испужался!
- Спаси Христос!
-Ты на него надейся, да сам не плошай! Пора нам. Буди сына да в путь. Казаки разбрелися. Еще собирать их, чертей, по всем углам.
- Добро! Та ты ж с дороги! Иди хучь чаю испей. Я пулей!
Донеслись до слуха приветствия. Смех. Звякнуло блюдце. Зашелестела под ветром листва вишен и абрикос. Пахнуло дымком. Родным. Не привычной вонью пожарища. Теплом натопленной хаты. Едва на порог, а дверь уж навстречь открывается. Вышла Катерина с Гришкой на руках. Тот, здоровый бугай, ткнулся носом мамке в плечо. Спит еще.
- Ну, пусть спит. Не буди…
- А ты снова нас бросаешь.
- Не говори так. Я скоро вернусь. Все вернуться и я вернусь. Ты и заметить не успеешь. Время, оно как ветер…
- Мы будем ждать! В добрый час!
За ериком обернулся. Стоит. С другими не спутаешь. На прочих не похожа. Золото ярко блестит среди черненого серебра. Ветер поднялся. С севера. Закрутил порошу. Понес по шляху палую листву. В спину толкнул. Иди уж.
- Когда вернетесь столы накроем.
Гришка приоткрыл глаза. Улыбнулся. Посмотрел хитро так. Будто все на свете уж знает. Протаял давнишний, серый лед. Легко стало на душе. А он руки тянет. За шею обнял. Крепко. Папка.
Катерина чмокнула меня в щеку. Ушла в тишину комнат. Младшую как оставишь. Глаз да глаз. Иначе быть беде. Подшутил видно Род, казака девкой родил.
- Гордей! Готовы мы!
- От бис! Погутарить не даст!
Петрович раздвинул еловые лапы. Вышел на свет. Засмеялся. По бокам себя хлопнул.
- О! Глядите, какой казачок! И вышиванка на нем снега белее, и шальвары шелковые, огнем горят. Поясок серебряный да сапожки сафьяновые. Нарядили раньше сроку! Мыкола, ну ты шо!? Скидавай с него пояс да сапоги. Торопыга. Це потом. Совсем все позабыл!
Передал вещи матери. Подмигнул Саше. Мол, куды нам малолеткам, до характерного козацтва.
К воротам вышли, а коня и след простыл. Лишь затихает за поворотом дробный перестук копыт. Да слышно, как заходится брехом соседский цепной кабель.
- Стой! Куды!? Только пыль над стежкой. Белая. Солончак за лето выжарило. Тучи над горизонтом. Лежат. Низко так. Сурово брови хмурят. А он смеется. Летит невесть куда и во весь голос смеется. Чуб по семи ветрам. От того, что хмель еще бродит в жилах. От того, что девка смазливая у околицы улыбнулась.
Смеется. А вчера не до смеху было. Крепко били. За дело. Неча к чужим в окна лазать. Насилу отстояли. Пол станицы на кулаках сошлось. Шуму было. Крику. Да то не впервой. Вся харя в юшке. Нос на сторону. А подбитым глазом стреляет. Поблуда. Да без него никуда. Не освятится.
- Скиф! Чорт бы тебя драл! Куды?!
- А шо? Да я ж только проехаться. Проверить…
- Ну и как? Гожий?
- Гожий! Только кусаться горазд. И еще. Ворона на него садить никак нельзя.
- Эт почему ж так?
- А он на нем как барышня, шагом ездить будет. Или задавит ненароком. Ворону ишака в самый раз!
- Чего сказал, э?! Обидеть хочешь ара?
- Та не. Не простого ишака. Боевого! Ой! Та шо мы тут стоим. Пидемо хлопци!
Станица давно пробудилась. Рыбаки уж сети перебрали. Чистят. Бабка на берег спешит. Тянет пузатый самовар. Чтоб песочком его. По чеканным медалям. По медным бокам. Так, чтоб в них глядеться можно было. А как иначе? Придут соседки чай али кохвий пить, а у нее самовар не чищен. Или того хужее, углядят на заварном чайничке бурые пятна. Тю, скажут, ты, кума, знать из кацапов! Растрезвонят по всей округе. Сороки.
Нахмурилась бабка от таких думок. Разогнула спину. Одну руку в бок уперла. Из- под другой зорко глядит. Где там внук с ведрами запропал. Да вон он. Чужую тютину обдирает. Все губы синие. Ну, неслухменный! Вот я тебе!
Небо синее-синее. Воздух звонкий. Прозрачный. И бегу я, не зная еще, куда тропка выведет. А вслед кричат что-то. Не упомню что.
- Гляди, как малец придавил! Ажнок пятки сверкають!
Царь хвараон, крякнув, присел на лавочку. Деды любили собираться на ней и враками друг дружку кормить. А ежели кто мимо проходил, того останавливали и, как плату за проход, требовали новостя или байку. От того называли то место под сенью жерделы «таможней».
Стариковское, исхлестанное морщинами лицо, нынче сияло не хуже самовара. Еще бы. То никого не было, а то аж три помощника. Кайку разом вытянули. Перекинули. Сохнеть теперича. Своих пока дождешься. А тут, чужие… Да чужие ли? Навроде как свои. Только откуда своим-то взяться? Эх! Затравили. А новые-то! Тьфу! Даром что штаны с лампасами… Да и те не по форме! Наброд. А эти-то.. Ну откель?! Откель взялися?! Откель их Колька привез?! Душу всю разбередил. Вот этот вот. С белой бородой. Глаза как у Павла. И справный такой жа. Ну, точно он. А он с войны не воротился. И сынов у него не було. Не успел, горемыка. Тот тоже в кайках соображал. Плотничал знатно. Пластун наш. И затуманился на миг взгляд. Точно радужное облако на глаз наползло. Смахнул.
- Ну, спаси Христос, братец! Выручили вы меня…
Данила только рукой махнул. Мол, не сделали ничего. Присел на корточки. Загреб ладонью пыль. Потекла она сквозь пальцы. Загляделся вроде. Но нас упредил.
- Здорово браты! Мы тут…
- А ты не моги ругать его! - Царь хвараон встал меж нами. Словно хотел собой Даньку закрыть. Нахмурился. Губы поджал. А глазами улыбнулся
- Хучь ты и с Урала, Колька, а я тебя не боюсь и хлопцев на расправу не дам!
- Дед Миша, да не с Урала я!
- А откель же? Я ж сам видал, как ты дюймовую трубу руками согнул. Или, скажешь, не було?
- Та було, но ведь она ржавая наскрозь была…
- О! Значит, с Урала!
- Это вот он, с Урала…
Царь хвараон обернулся к Даниле,
- Ты, что ль с Урала?
- Так и есть. Корни оттуда.
- Ну… - дед плечами пожал, - Тоды сами разбирайтеся.
Закатился трескучим смехом.
- Тю! Старый чорт!
Баба Поля вышла из летней кухоньки. Отерла натруженные руки о фартук. Припорошила мукой порог.
- Ты бы хоть робят до хаты провел. Я вареников налепила с клубникой. В котел кину вмиг готовы будуть. Поснидаете с нами.
- Спасибочки вам! – крикнул я, - Дело у нас нонича неотложное. Как свечереет, уж не откажите, приходьте до нас чай пить! Не забудьте!
Она помнила. Того дядьку, что всегда у них чай пил. Батя радовался, когда он приходил. Да и она тоже. То платочек принесет, то сластей. Баловал ее. Еще она помнила, как уводили батю. Как мамка кричала. Как гулко раскатились над рекой громы. Не небесные. Земные. Сухие. Злые. Она ждала, а они не вернулись. А вот он вернулся. Нежданно. Не пойми откуда взялся. Заскочил в хату. Заросший весь. В грязной шинели. Сверкнул зелеными глазами. Оскалился. Истинно волк! Такие в лютые зимы через лед приходили. Она забилась в угол. Замерла от страха. Он попытался улыбнуться ей. Потрепал по волосам. – Не пужайся, не забижу.
Бухнула калитка. В полутемных сенях шум. Крики. Дядька выхватил из-под полы обрез. Выстрелил. Потом еще. Звякнула об пол горячая, золотая гильза. Кто-то всхлипнул. Зазвенели ведра. Под пробитую дверь потекло утрешнее молоко. Оно было красным.
-Что? Взяли?! – крикнул волк, - И не возьмете!
В ответ рявкнул револьвер. Пуля выбила щепу из иконы.
- Сдавайся гад! Нету тебе возврата!
- Брешешь! Нам перевода нет, а вас черви сожруть!
Добавил тише
- Прощевай, малышка! Коли вернусь, свидимся!
Снаружи в раскрытое окно ворвался ветер. Принес хлопки выстрелов, запах серы и собачий скулеж. Волк ушел в плавни.
Баба Поля обернулась и не видала уж, как с берега шел парень. Слегка заросший. С волчьими, зелеными глазами.
Серега подошел к кумпании. Поздоровался. Поработав и слегка размявшись, он решил окончательно побороть похмелье. Скинуть остатки дурного сна. Грезились ему пол ночи какие-то злобные, нелюдские хари. Псы. Изломанный камыш. Рубиновые капли на смерзшемся песке. И волна. Осторожно так. Лицо заливает.
Вода холодная. Течение сильное. Все унесло. Точно не было. Были.
- Белоус иде? Он навроде с вами уходил?
- На берегу он. Трусы свои одевает. Заголя сраку купался.
- То он девок приманивает! – вставил Скиф.
- Сракой? То, мабуть, не дивчин, - хохотнул Петрович
- Опять мне кости моете! – возмущенный голос Белоуса донесся из-за кустов дикой маслины, - Мазаи! Белье годами не меняете!
- А шо его менять? Само отвалиться…
- У вас тут на всю станицу ни одной бани!
- Та мы в Дону привыкли…
- А зимой? Тоже в Дон?
- Та шо там той зимы!
Эх! Вот бы баньку сейчас! Какую баньку? Того и гляди, немец попреть. Обныкновенную, с веничками дубовыми, с парком духмяным… Угу… Будеть тебе парок. Щас как пустят газы… Тут и прощевайте покеда. Пропадай душа хрестьянская… Не пугай! Пуганый ужо… Молчи тоды! Раз пуганный… Сам молчи! Неча мной командовать! Хучь и младше я, да стреляный.
Разошелся. Глаза недобро посверкивают. Был бы на земле, ногами топал бы. А так, только стременами звенит. Коня горячит.
- Та цыть вы оба! Гордей нахмурился и, для важности, глубже надвинул папаху.
Рукоять сабли турецкой сжал. Ну, господи спаси! Началося! Молитеся за нас святые заступники! Пииики к боооою!!! Шаааашшкииии!!! Воооон!!!
И уж не различить, кто рядом. Лава смешалась, но укрепленные позиции прошила насквозь. Погнала врага. Через рытвины. Воронки. Заборы. Кусты. Прямиком на небо. Вот он. От бега задыхается. От страха хрипит. Рукой закрылся. Через руку его! Под шлем! И падает невесть чей сын. Медленно так. Как срубленный татарник. И копыта превращают его в грязь. В землю. Оглянулся. Мрак кругом. Ни недругов не видать, ни братов…
- Вот и я говорю, хреновые с них браты… Как ржать, так вот они, а как до дела, так и нэма никого…
- Балаболка! – осадил я Скифа, - На других не заглядайся. Себе под ноги смотри…
- Та я…, - Леха споткнулся и утонул в придорожном бурьяне.
- Тьфу! Каркуша! Чтоб тебя!
Гришка засмеялся. Конь фыркнул.
А еще там была старая мощеная дорога, начинавшаяся от заросшего степными бурьянами майдана, резко обрывающаяся в Казачий ерик. И, каждый раз, покидая станицу, я, почему-то думал о тех, кто ушел по ней и не вернулся. И каждый раз, возвращаясь в станицу, я делал это за себя и за всех станичников, без вести канувших в водоворотах временных лет, кланяясь Злому кургану, ерику, первому куреню за ним, такой странно знакомой, сухой, древней иве, которую уже мало кто помнит. И каждый раз, станица встречала меня теплом надежды. Даже в самый сильный мороз грела меня седой материнской радостью. Гладила по голове. Шептала. Здравствуй, сынок. Давно ж тебя не было.
Давно. Как давно это было. Вот, увидал знакомый закуток, где с такими же сорванцами палил костры и с замиранием сердца слушал страшные сказки. Вспомнилось.
Рыжие языки жадно лизали полуночную темень, очищали залитые сумраком детские лица. Три. Четыре. Пять. В бездонном, по-летнему высоком небе загорались светляки-звезды. В глазах рассказчика, широко распахнутых от едва сдерживаемого волнения они умещались все до единой.
- Так от, бабка как-то говорила. Был такой случай. Жила одна старушка. Тихо да скромно. Родных у ней никого не осталось. То ли в войну поубивало, то ли еще через что-то сгинули. Дом ее где? Да вы ж знаете… Развалюха… Ну да, там… За школой.
Компания ответила нестройными возгласами. «Знаем, мол. Видали».
- Жила она себе, жила, да однажды и померла. Пришли к ней соседи. Надо ж кому-то о покойнице позаботиться… Ну, все как надо сделали и схоронили по-скорому. А после, как водиться, начали наследство делить. Кто тяпки с граблями, кто курей, кто иное барахло… Разнесли все дочиста. Только кровать не тронули, на которой, значит, старушка околела.
Но и до мертвецких простыней охотники нашлись. Алкаш один решил, что матрац там еще гожий, продать можно. На третий день вечером влез, значит, в хату и к постели, а на ей кошка черная сидит. Здоровая такая, глазищи зеленые, шипит, не пускает его. Он ей: «Кши! Пшла, холера!», а она только спину гнет и укусить норовит. Он в ее табуреткой запустил. Да, видно, с похмела промазал. А она как прыгнет на его! Всю морду в клочья изорвала. Рвет и по-человечьи ему: - «Не тронь мое! Не тронь мое!» В общем, под утро в больницу он явился. В таком виде, что фельдшерица в обморок рухнула, насилу откачали.
Пока жулика этого штопали да зашивали, соседи, шум да вопли среди ночи слышавшие, в дом заглянули интереса ради. Пол в кровище весь, табурет последний о стену разбит, а из рваного матраца золотые монеты просыпались. Много. Кому достались, то бабка не говорила, а вот то, что на подоконнике прядь волос нашли, обмолвилась. Точь в точь таких, как у покойной старухи…
Куда все делось? Только запах сгоревших листьев остался. Да тот дом. Уж давно нет плетня. Крыша прохудилась. А он держится. Как израненный боец на последнем рубеже. Поминает своих товарищей. Сколь их снесли. Развалили. Уничтожили. И понимает он, что так и должно было быть. Что никому не под силу изменить порядок вещей. Люди ушли. А за ними их дома. И не просто так смыло в Дон береговые улицы да старое кладбище. То не вода виновата. Просто пришло непобедимое время. А он из глупой гордости не сдается ему. Не покоряется. Ждет подкреплений. Устав от вечного боя, иногда он засыпает. Чтобы во сне видеть станицу. Ту, которую он помнит. Чистую. Шумную. Многолюдную. И, чем дальше, тем меньше хочется ему просыпаться. Чтобы опять увидеть грязь. Мусорные кучи. Коттеджи и дачи – крапиву на пожарище. Да неполную сотню стариков. Которые, как и он, не покинули это поле боя. Для того, чтобы успеть передать знамя. Тем, кто захочет его принять. Тем, кто захочет вернуться.
Почти пришли. Проплыло мимо атаманское подворье, приютившее больницу и почту. Слева необычная пустота. Не хватает чего-то. Конечно. Спалили в позапрошлом годе бывшее училище. Добрый курень был. Быть может, последний на Дону такой. А его разом. Под корень. Как сотню лет назад тех, кто в нем учился. Опять кому-то землица чужая понадобилась. Ну что же, жрите. А завтра вас самих туда зароют.
Двигались молча.
Уловил краем уха перестук камней. Кто-то бродил средь руин. С дороги не разглядеть кто. Кусты мешают. Подошел ближе. Вдохнул запах сырой извести и пепла. Замер. Словно выстрела ждал. Дождался.
- Здорово, брат! – Чубатый заметил меня первым и окликнул.
- Здрав будь! Чего там ищешь в камнях?
- Не поверишь. Вроде монета блеснула. Ясно так. На миг отвлекся и потерял ее из виду.
- Может, стекло?
- Не! Точно монета.
- Да брось ты ее. Казаки о деньгах не тужат.
- Я тож о них не плачу. Хоть и не казак.
- Ой ли! Не казак…
Сверкает в воздухе монетка. Вертится. Медленно-медленно. Будто действительно выбирает. Кому жить. Кому выживать. Кому уйти. Кому остаться. Перст всемогущей судьбы.
- Ты иди. Атаману скажи. В балке они. По ней двинут в обход. Эскадрон или чуть больше.
- Ну нет. Я от врага не бегаю. Я казак.
- Я тоже не бегаю. Хоть и не казак.
- Не казак?
- Монетка решит. Хоп! Орел!
- Вот видишь.
- Бесовщина!
- Иди, говорю! Мне решка. Мне решать их.
- Прощевай брат-казак! Еще свидимся!
Туман. Ветки по щекам хлещут. Одинокий выстрел позади. Еще один. Еще. Как стук крови в виске. Конь прянул. Понес прочь.
Что-то зябко. Вроде солнце светит.
- Пошли! Черт с ней, с монетой. С судьбой. Плевать на нее. Никто нам, казакам не указ.
- И то верно. Хорошо, что вы этой дорогой пошли. Иначе разминулись бы с тобой.
Вот и площадь. Майдан. Одиноко застыл на нем боец. Голова склонена. Знамя к земле. Вокруг можжевельники в строю. Застыли. Беленый забор. Цветы. Тишина. И в сердце ее - страж. Очень к месту он тут. Пусть не много на памятных плитах имен записано. Да кто их спрашивал. Имена. Когда гудела набатом беда. Когда подымались все от пятнадцати и до шестидясети. Сотни сотен прошли по этой площади. Прошли, чтобы сгинуть в чужих краях. В которые и перелетные птицы с Дона не летают. Кто их считал. Журавлиные стаи. Безымянных героев. Сынов своей станицы. Сынов вольного Дона.
Я отворил калитку. Посмотрел в мертвые глаза. Отяжелел их печалью. Запеть бы сейчас. Нащупал во внутреннем кармане ковчежец. Отвинтил крышку. Пропали в траве земляные крохи. С Мамаева кургана под сердцем носил я их. С Дона выдачи нет. Мы своих не бросаем.
- Как донские казаки, Как донские казаки, Казаки – Казаки, Казаки – Казаки,
- По станицам гуляли, Да по станицам гуляли, Гуляли – Гуляли, Гуляли – Гуляли…
Разошлась гармонь. Разговорилась. Когда она в углу стоит, вроде как и не живая. А вот вложи в нее душу. Кровью своей окропи. И запоет гармонь, и заплачет. Не можешь? Значит, не берись.
Он взялся. И смог. Не посмотрел на то, что шансов почти нет. Советов разумных не послушал. Грома не испугался.
Грохот раскатился окрест. Полетел над рекой. Словно тысяча гроз разом вдарили. Пыль накрыла станицу. Едким саваном. Только слышно, как падают в непроглядной мути каменные осколки.
- А-а-а-а-а-а-а…. Рвался в небо чей-то крик. А небо молчало. Напуганное людским безумием.
- А-а-а-а-а-а-а…. Надрывалась станица, получив смертельную рану. Рану, которая будет кровоточить почти столетие.
Ее слышали все. Отворачивались. Проходили мимо. А он не прошел. Сумел расслышать затихающий стон среди рева иномарок и нерусской речи. Склонился. Рану перевязал. Запечатал поклонным крестом. Сохранил последнюю, слезами разбавленную, каплю ее крови. Она на миг закрыла глаза. Открыв их, увидала деревянную часовню. Она помнила ее. Это была та самая, с которой жизнь ее началась. Сплавленная с верховий. По бревнышку собранная родными, сильными руками. Руками ее детей. Не богов и не героев. Простых смертных. Она помнила их. И ждала.
- Ну, здравствуй, Свист!
- Здорово!
- Давно подошел?
- Да нет. Лег поздно. В мастерской завал. Сам все знаешь. Денег нет. Миха вот, теперь тоже учитель. Стараемся, хотим и живем в станице.
- Знаю. Пойдем, что ль?
- Что-то батюшки нет, - проговорил Скиф, - опять козацтво подводит. Небось, ангелочки его опять посещали. Или снова Мерседес велосипедом таранил. Эх!
Да, подумал я, подвел меня Григорий. Всех нас подвел. Ну что за человек! Ведь обговорили все.
Солнце скрылось за тучей. Ветер враз холодным стал. Взволновал ковыльное море.
- Как же без благословенья-то? Никак не можно. А вдруг убьеть?
- Не каркай! Накликаешь себе подарочек. В брюхо.
Где-то далеко ухнуло. Над лесом загудел ероплан. Метрах в двухстах позади вздыбилась земля. Полетели в низкие тучи комья земли пополам с огнем.
- Пристреливаются. У! Гадины! Только б добраться до вас!
- Чтоб их! Сейчас ентот летун доложит своим, и пропал секрет. В атаку надоть!
Иначе всем несдобровать.
- Хто молитву обережную знаеть? Ивану Воину. Ну! Читайте ироды! Читайте!
- Ну?! Шо молчите нехристи? Языки поотняло? Живее!
- Я прочту…
- Ну что же, чти. Батюшка. Любо!
Без выкриков и свиста сотня стронулась с места. Потекла, клубами вздымая пыль. Неудержимым валом выкатилась из перелеска на простор Поля. Хлестанула смешавшуюся колонну ружейной яростью. И сразу в галоп. В пики. Казаки убивали. Он молился за них, влетая в самое пекло и выходя из него. Просил Бога - спаси и сохрани. Не за себя. За друзи своя. И Бог слушал его - не попами, казаками в сан рукоположенного. И Бог помогал ему. Казацкому батюшке.
- Вы дывытися, как летит! Того и гляди епитрахилию свою потеряет! Не иначе ты, Ворон, на него бесов наслал, - Скиф, подбоченясь, глядел, как бежит через майдан Григорий. Рукой приветственно машет. Под ноги не смотрит. Кричит, что автобус по пути сломался. Запнулся за переплетение трав и покатился кубарем. Растянулся во весь рост.
Даже невозмутимый Данила улыбнулся. Остальные покатились со смеху.
- Кабы не было кагору во церквах, Загрустил бы батюшка… - затянул Скиф
Григорий издаля погрозил ему кулаком. Как анафемой.

Цок…Цок…Цок. Держись, сынок. Не плачь. Не падай. Только держись. За гриву. За жизнь. Конь-огонь вынесет. Он все пути знает. Все тропки. И главную средь них. Ту, что к дому ведет. Держись. Даже когда кажется, что падаешь. Не бойся. Ты сильнее беды. Выдюжишь. Шапки не перед кем не ломи. Колена не склоняй. Ты казак. Помни о том. Кто бы тебе не перечил. Людям не верь. Обманут. Мне верь. Сердцу своему верь. И любое испытание пройдешь. В огне не сгоришь. В воде не утонешь. Врага найдешь. Глотку вырвешь. Волк. Видишь, как конь косится. Фыркает. Чует зверя. В тебе. Но ты не тронешь его. Он свой. Он друг. Он брат. Твой конь. Он ведет тебя. Туда, где…
Давно заросли стежки. Никто не придет. Головы не склонит. Помин не принесет. Только тополя – други верные. По осени укроют золотым покрывалом. Скроют плиты от снега и зимних вьюг. По весне ручьи смоют грязь. Летний ветер пыль наметет с поля. Из года в год. Из века в век. И поди теперь разбери затертые буквы. Какой там есаул. Рабенок божий. Хорунжий. Нету среди них чужих. Все свои. Донские. Они это помнят. Позови их. Помяни. И они придут на подмогу.
Цок… Цок… Цок… Посмотри вокруг. Кого ты видишь? Только ли нас? Дедов своих видишь? Ты позвал. И они пришли. Гляди им в глаза! Их суд – суд совести. Это не я говорю с тобой. Это они говорят. От вороньих стай черно. Смотри! Сколько их! Весь майдан заполонили. Мы с ними в одном строю стоим. Живые и мертвые. Род. И ты перед нами. Иди к нам! Иди же! Без звука застегнулась поясная пряжка. Круг замкнулся. Навсегда. Ты ныне не сам с собой. Ныне весь род с тобой.
…Завыл рассеченный воздух. Плеснула волна. Брызги слезами на щеках осели. Жгут. Душат. Срок пришел. Уходить. Эх, сабля родовая. Свидетель славы и побед. Ее батька Дон сохранит. А вернусь… Тоды и она воротится…
А вот и она. Шашка. Вернулась. С бою взял. Кровью своей выкупил. Не славы ради. Для тебя. Береги ее. А она сбережет тебя. Придет время. Ты передашь ее своему сыну. Продолжателю рода. Хранителю памяти нашей. А тот своему. И так от сына к сыну. Сквозь время.

Цок…Цок…Цок… Смотри вокруг! Видишь? Курени пустые. Ломаный камень. Оплывший саман. Заросшие сады. Брошено? Да. Мы оставили все это на поругание. Давно. Но сейчас ты вернулся. Бери! Это все твое. Твоя земля. Твоя вода. Твой воздух. Твоя станица. Ты пойдешь дальше, чем мы. Заплатишь виру. За наши грехи. Ты рассудишь мудро. Сделаешь то, что мы не успели. Тем спасешь наши души. От мук совести. Мы верим в тебя. Да будет так!

Свершилось. Из-за туч выглянуло солнце. Погладило росные травы. Ветер стих. Высоко высоко над станицей парил сокол.
Тихо, без скрипа отворились ворота.
- Ну, заходьте, сынки. Давно ждем. Наконец-то вернулись.

Будильник прозвенел набатным звоном. За окном слышалось конское ржание, да ругань соседа - дачника. Понаехали тут, яблоки мои жрут, цыгане.
Пришел час. Видеть сны наяву.