Письма киевскому другу

Письма киевскому другу

1. Шановний Олександр, спасибо за почтовый прорыв.
Хотя мне принесли твое письмо в распечатанном и поврежденном виде – последние десять букв каждой строки отсутствуют, (жена получила нагоняй), -интересно было отгадывать: «Ты еще не решил ок перебраться в Киев?» Или: «…что ты собираешься делать с этой т ».
 Удивляюсь, что в Москве меня не накрыла тоска. Я уже вернулся к некоторым своим делам. Воспоминание о киевской земле, о киевских людях - спасительное. Переселиться: скорее маниакально, чем романтически думаю об этом. (Скептик П. сказал мне по поводу Рильке, что тот, мол, «всюду, где бывал, чувствовал свою духовную родину»… Проклова я попросил послать напрямую тебе статью, но его еще следует потеребить).
 Приехал с вокзала, (как ты там с М., посадил ее на Одессу?), повытаскивал из сумки журналы, бессмысленно листал их; заложил за портрет Кафки сорванные у «Дома с химерами» ветки неизвестных мне деревьев.
 В холодильнике – добрая половина киевского торта.
 О магазине: это книжная лавка Литинститута им. Горького. На мой взгляд, в Москве книжка Евгении могла бы быть оценена подороже, чем в Киеве. Не ошибаюсь, что себестоимость ее 1,7 доллара? Евгении думать, сколько ей получить с московского магазина: магазин сам накрутит, сколько захочет. За свою вымученную монографию, повторяю, я получаю 1,2 при себестоимости 1,0, а магазин продает за 1,6. В любом случае, планку нужно поднимать высоко. Это книга, не исследование. Я потом отдельно написал бы тебе, как я испугался, увидев в ней «еврейские» главы… Я был не прав на вокзале, - только женщина способна развязывать изощренные узлы так терпеливо и уравновешенно.
 Я ничего не напишу сейчас о твоих текстах. Читаю «Голубку». Но чертовски приятно – чувствовать за текстом человека!

Д. Р.


2. Дорогой Александр, я кое-что добавить к предыдущему письму.
Прочитал твою статью о «Голубке», а также начал читать статью Евгении. Обнаруживаю школу Затонского: здесь литературный стиль. (У белорусско-московского его коллеги Александра Гугнина, например, тоже школа, но ее акцент не на стиле, а на категории «магический реализм»; эдакая, надо сказать, романтическая литературоведческая категория).
Крайне красиво, на мой взгляд, выражена мысль, и я ее перепишу для себя: «…немыслимо вполне одолеть тоталитарную идеологию, поскольку она прочно спаяна с модернистскими проектами переделки и улучшения мира; и покуда человек будет пытаться самочинно реализовывать свою жажду совершенства … - какая-нибудь эманация фашизма будет тихо таится рядом…, ибо он имманентен подобным попыткам».
По повести ведешь, как по дремучей тропе, раздвигая перед читателем ветки. Есть некоторое терминологическое злоупотребление «потенциями», также и «ничтоже сумняшеся» мне встретилось два раза, а ведь это украшение.
В Москве шесть утра, льет дождь, великовозрастные бездельники на улице разбудили меня. Пришлю тебе, для развлечения, свою притчу из рассказа, который будет опубликован осенью. ...


3. Дорогой Александр, сообщаю наскоро, что наш белорусский коллега Д. располагает твоим адресом. На закрытии конференции он постеснялся попросить у тебя «Окно в свет». Строчка из его письма мне: «А. оставил впечатление очень вдумчивого специалиста (и вообще приятного человека)».
Пожалуйста, не беспокойся на предмет своих оценок, данных моим текстам. Знаешь, на языке простых людей «сынтеллигентничать» - значит «замолчать проблему». Другое дело, что искренность иногда выходит за рамки деликатности, но это – моя беда, о которой ты мне говори если что.
Остальное напишу через три дня, успехов, сообщи, когда уезжаешь.
Д. Рысаков

4. Дорогой Александр, мертвый сезон в Москве ощущаю почти всей кожей. Жара душит, дождь проливается по ночам и совсем незаметно. В типографии стаяли прежние невыносимые объемы работ. Пользуюсь этим временем, чтобы усвоить материал, полученный с двух конференций – с полоцкой и киевской, усвоить не жадно, а смаковать его. Так, я знакомлюсь с номером «Балтийского филологического курьера», посвященным Платонову (чрезвычайно эротизированный номер), с твоими журналами и электронными статьями, и с особенной интригой прочитываю Ж. Волощук.
 В калининградском журнале, присланным мне бандеролью одной девочкой, я случайно наткнулся на свое имя и сильно возликовал. Оказалось, это профессор Гугнин дает ссылку на мою монографию. Но все равно приятно, признаюсь - что прятаться? Я ведь не отношусь к филологии всерьез и внутренне подтруниваю над своим положением среди специалистов, даже чувствую себя ненадежно в их лагере, как сексот.
 Сборники Гугнина «Проблемы истории литературы» я тебе пришлю по осени. Интересно сопоставлять свои усилия с усилиями другого, приложенные к одному автору. Например, сейчас много пишут о Зюскинде, у тебя есть статья, у А. (Казань), есть и в сборниках Гугнина.
 Подмечать не нужно, что вы с Евгенией пишете изящно и похоже хотя бы по терминологии.
 Я же больше думаю о людях, которые пишут; почему они выбирают себе право на того или иного автора? Ведь каждый роет под личностью, которую облюбовал не просто так.
 Кафка сказал: «Я терпеть не могу разговоров о литературе». Я порой терпеть не могу разговоров ни о Кафке, ни о литературе. (Мой сын сейчас вернулся с дачи и исследует квартиру, отвлекает).
 Могу ли я с точностью сказать, что есть человек, который пишет о том-то? Почти да. Текст – сублимированный голос, голос с сокровенной интонацией. Но еще больше – интимный текст, свой текст. Мы, кажется, говорили с тобой, альтернатива интересная: обступить и рассматривать сквозь закопченное стекло голого автора, голого среди одетых, или – обнажиться самому, стыдливо и с вызовом одновременно. И чтобы никто не уловил ни кокетства, ни самолюбования.
 Иронически я пока отнесся (хотя знаю наперед, что Волощук неукоснительно следит за словоупотреблением) к ее словосочетанию «со всей амплитудой дыхания». Лучше – «с полнотой».
 Встречаю у нее и у тебя: «заангажированность». Вот, и компьютер подчеркнул. Мне чаще попадалось сартровское: просто «ангажированность». Впрочем, и здесь подчеркнул. Видимо, так лучше: как «заарканенность». (Недавно слышал по радио: «заистериковал»).
Не прощаюсь, Д. Рысаков.

5. Дорогой Александр, говорят, что Судак – самое бездождливое место в Крыму. Срочно поднимайся на Ай-Петри! Там от 10 грвн таджики продают гашиш.
Занялся написанием тебе письма, пока еще не получил твое в руки. Я буду в Алупке с 1 августа по 18, то есть принимаю от тебя эстафету. Жена наконец пришла и принесла письмо. Теперь я понимаю, что мы «разминуемся» в Крыму на смехотворный срок. Сейчас осваиваю новые книжные магазинчики-лавки, чтобы максимально сбыть свой сборник, чтобы он не пылился на антресолях. Результат продаж, конечно, нулевой, но сейчас мертвый сезон.
Мне известно о первом проданном сборнике…
Не мог бы ты мне напомнить, не у тебя ли я встречал в статьях «УР-революция» как чей-то термин, возможно Умберто Эковский?
Завидую тебе, что ты печатаешь десятью пальцами, это чувствуется. Я двумя, и у меня строки куцые. Срочно обрываю письмо. Продолжение будет.

6. Александр, я оборвал предыдущее письмо, так как позвонил мой издатель (писатель Ю. Кувалдин). ... На следующий день, оставив на время свой станок-гильотину, приехал к нему в редакцию... Кувалдин взял очередной мой рассказ «Материнская плата», «платоновский» рассказ. Он будет опубликован в первом, январском номере журнала «Наша улица».
 На днях встречались небольшой компанией, в том числе с Прокловым, в центре Москвы. Сидели на Тверском бульваре, пили пиво. Зашли в книжный магазин «Арктогея» на Тверской, познакомились с продавцом-старообрядцем. В последнее время часто встречаюсь с людьми, настроенными «альтернативно». Традиционалисты, анархисты, неоязычники, радикалы, мистики разных толков естественным образом солидаризуются и склоняются к единым интеллектуальным выводам. Славяноцентризм, как мне чувствуется, имеет среди этих выводов оптимистические возможности. Многие со мной соглашаются, что распад уже завершен, в том числе распад нравов.
 Чем закончилась наша встреча? Тем, что я разнимал пьяных матросов у колонн Большого театра и т.д. Оглядываясь на ту бессонную ночь, я понимаю, что спасся и вышел из ночи чудом…
 Попробую тоже в Крыму зайти в интернет-кафе. Пиши, черт его знает, не окажется ли наша переписка исторической. Ведь во что выльется личность каждого из нас, неизвестно. А в Лавре я почувствовал какую-то важность нашей встречи. Почти ее официальность.
 С удовольствием узнал, что, вроде бы, украинское вхождение в НАТО приостановлено?
 Пришли мне хотя бы фрагменты самих дневников Фриша. Также ты упоминал о какой-то статье (своей) о Кафке. Денис Кондаков пишет о Э. Ионеско.
 Не поверишь – у нас бушует дождь и сверкают молнии, я открываю «Маленького человека» в эпоху постмодернизма» и читаю: «…происходит некая разрядка: раздается один-единственный удар грома и т.д.»
 О книге Е. Волощук: для пробы я сдал один экземпляр в книжный магазин музея Маяковского за 70 рублей (примерно 2.3 доллара). Для пробы! Мне нравится мысль об интегрировании авторов вокруг имени Кафки. Моя монография полностью распродана, и я, при снисходительном своем отношении к ней, все-таки начинаю подумывать или о ее переиздании, или о коммерческом коллективном издании современных работ о Кафке. Конечно, цель эта долгосрочная.

7. Александр, я уезжаю. С помощью одного человека попробую переправить тебе из Алупки в Киев кое-какие материалы, о содержании которых сообщу позднее, и адрес получения тоже сообщу.
 Твои письма хороши, гашиш разве ты не принял как юмор?
Вот строчки из письма профессора А. Гугнина о вас, киевлянах: …Хорошо бы привлечь… к нам на апрельскую конференцию -- я бы предоставил им широкие возможности для публикаций. Сдал очередной номер журнала – 33 материала, в номер попали 10 докторов наук, что в Полоцком журнале произошло впервые. Стараюсь, как могу, поднимать наш авторитет, чтобы расширять научные контакты. На следующий год хочу обязательно пригласить немцев и -- возможно -- поляков…
 
Пока, Д. Рысаков.

8. Александр, конечно, я не забыл про тебя, но в Алупке не то чтобы загулял или утоп в ландшафтах, но интернетовская связь там капризная, а время протекает суетно. Однако в Киеве уже есть для тебя посылка, с моим рукописным письмом, впрочем, наверное, невнятным: писал под многочасовым воздействием паров портвейна.
Если найдешь время, позвони человеку, которого зовут Алексей (он житель Киева примерно 20-ти лет, крепкого телосложения, занимается юридической практикой, мой опосредованный, через жену, родственник) по телефону…
Прочитал роман Ионеско «Одинокий». Как ты думаешь, насколько эффективно этот роман столкнуть с «Посторонним» Камю? Два абсурдиста, одиноких, франкопишущих …
В Беларуси опубликуют мой рассказ «Проклов день». Не хочешь почитать его по почте? Речь о поездке в Полоцк, один из героев рассказа – тот самый Проклов.
Я тебе еще напишу, а пока прощаюсь.

9. Дорогой Александр, что тебе сказать. Проигрывал тебе письма до этого только в голове. А сейчас поведаю, как смогу, печатными печальными словами.
О возрасте: я с ужасом воспринимаю свой возраст. Люди сызмальства ориентируются на столетнюю жизнь. Но вряд ли кто удостаивается такой почести, как вековое мучение.
У меня сын-второклассник, утром я вожу его в школу, вечером – в музыкальную.
Читаю «Хазарский словарь» Павича. Слушаю Сергея Курехина.
У меня были передряги семейные, сейчас все восстановилось. Отчислили из Литинститута при кафкинских обстоятельствах: 2 сентября начальник охраны остановил меня в институтском дворе (…) Но я сокрушался, хотя связи с институтом не потерял, у меня там два доверенных человека и Книжная лавка.
…Раткевич прислал бандеролью «Полоцкий альбом», сборник стихов полоцких авторов, редактором которого является.
Есть хорошие новости о продаже моего сборника.
Готовлю «Проклов день» для печати и тебе развернутое письмо.
Д. Рысаков

10. Александр, ты едешь через Москву в Казань? Это символично. Против вектора ига.
Я гарантирую тебе, что рад тебя видеть даже проездом. Смогу разместить тебя в отдельной комнате. Захватишь тетради у Жени? Я работаю два-два, попробуй рассчитать, 24-25 сентября мои рабочие дни, далее два дня выходных. Мой рабочий телефон ***. Я завидую тебе, что ты путешествуешь,
Д. Рысаков.