Друг

Шрджапат – это у нас окружение, среда. Друзья первого круга, самые верные и беззаветные, оруженосцы, мушкетеры, советники, хранители, затем идут приближенные, приятели, доверители, товарищи, друзья моих друзей тоже друзья, братья друзей – это параллельные миры. Есть друзья по двору, они стоят день-деньской и щелкают семечки, сидят на корточках, обсуждают горячие проблемы двора и дома. Есть друзья по работе, с которыми можно забыть первых друзей и отправиться в загороднюю поездку на шашлык. Это периферия твоего шрджапата. Если на твоем пути встретится враг, ты зовешь свой шрджапат и они устраивают джихад, разборки с другим шрджапатом, круг против круга, стенка на стенку. Но все, как правило, заканчивается мирно, долгими утомительными разговорами – базаром. А без шрджапата никто с тобой и базарить не будет, конченный человек. Без шрджапата ты никто. Неизменные поцелуйчики – губами (с близкими) и щеками (с далекими и неизвестными, которых представляет тебе твой друг), прогулки в обнимку с друзьями, висение на телефоне по вечерам, совместные походы в женское общежитие или околачивание у женских институтов. Ничего этого Алехин не имел. И даже перстня – символа шрджапата – тоже не имел. И был одинок как перст.
Но не совсем и одинок, раз прожил, выжил и дожил до зрелости, когда шрджапат не так востребован и комплекс одиночества постепенно изживается. Несколько человек Алехин все-таки называл друзьями. Первый из них, еще со школы, стал бухгалтером. Арто Аббасадян. Когда-то Алехин думал, что их удерживает друг с другом только эфемерная и склизкая ниточка памяти, кроме школьных воспоминаний у них не было ничего общего. Погруженный в быт и материальный мир, пересчитывающий все на числа и переводящий валюту, первый друг видел Алехина витающим в эмпиреях, недалеким и непрактичным человеком. За дружбу, то есть за себя, за свой союз, они поднимали четвертый или пятый тост на днях рождения и во время застолий. Но в перерывах между застольями они практически не видались.
Второй, подцепленный в институтские годы, был баптистом. Несколько раз Михаил начинал свою атаку, религиозное насилование, после чего Алехин категорически отказывался разговаривать с Михаилом. Но каждый раз они вновь возвращались к друг к другу. С течением лет в Михаиле поубавилось ханжества и ушло на дно фарисейство, выделилось голое человечество, профиль которого прочерчивал в жизни трагический след, более всего ценимый Алехиным. Что их объединяло, и сам Алехин толком не знал. Этот второй друг тоже существовал по прниципу взаимодополнения. Но дополнение шло только в необходимости общаться. С кем-то ведь нужно общаться. Разговаривать, здороваться., рассказывать истории. Но и круг тем и стиль общения здесь явно были ограничены. О некоторых вещах с ним не поговоришь. Не спросишь, где достать врача, чтобы посмотрел венерическую заразу. И в общении не было совершенства.
Третьим другом была девушка. Однокурсница Светлана. Она когда-то могла стать подружкой Алехина, но он так и не смог влюбиться в нее. Для него она была некрасива и слишком импульсивна. Представляя перспективу совместного житья, он видел себя задушенным ее страстью и полностью обескураженным. Конечно, кишка тонка водиться с таким темпераментом. Она также не скрывала своего дружеского, то есть в глубине безразличного отношения к Алехину. Он вообще не понимал, как они могли сблизиться. Он подозревал, что для нее он – очередная «подружка», но в силу катастрофического одиночества, в душе называя себя тряпкой, презирая себя, он держался рядом с ней, создавая для других однокурсников видимость любви. Сколько косточек они перемололи, перемыли. Сколько много он узнал о женщинах на их курсе и о женщинах вообще. В этом плане она была незаменима.
Еще был научный друг, Армен Сапаров. Это был аспирантский период общения. И это были настоящие пиры в платоновском смысле. Удивительно, найдя в пылу обсуждений научное и достоверное обоснование для многих вопросв жизни, Армен не находил силы вжиться в жизнь. Он висел по ту сторну картины мира, им же созданной. Это и привлекало в нем Алехина, и настораживало. Да, похоже, кроме своей узкой темы Армена больше ничего не интересовало. Они могли остановиться и говорить часами о дискурсе и тексте, встретившись на перекрестке жизнегонки и спеша в разные стороны. Но вот в свои настоящие и более живые интересы, как догадывался Алехин, Армен не посвящал друга. Он был беженцем, ютился вместе с семьей в одной комнате общежития. Кругом было расселено по таким же общежитиям и гостиницам множество его родственников, которых он, единственый пробившийся к источнику высшего образования и далее, тянул за собой и на помощь которым откликался по первому зову. Понять независимости Алехина от родственников, к слову сказать, по причине их отсутствия в данном культурном и географическом пространстве, он не мог. Это и охлаждало их дружбу. Кроме общения, ничего эта дружба не давала.
Последний по счету и времени образования друг оказался писатель Миран Зильфугарян. Что может быть лучше. И это был настоящий подарок судьбы. Алехин сам тайком пописывал. Но с появлением настоящего, успевшего прославиться (безусловно в своем кругу) писателя жизнь Алехина изменилась. Он тут же по примеру друга выбрал псевдоним и переименовал всех своих героев из армян в американцев. В общении с Мираном Алехин окончательно развенчал комплекс непризнанного гения. Теперь он оказался признан так же, как и Миран – в глазах Алехина. Они называли друг друга гениями, а свои рассказы – шедеврами.
Но очень скоро Алехин устал от шума их литературного мирка, в который ввел его Миран. Собственно, кроме Мирана в этом мире не было других поэтов и прозаиков – одни поклонники творчества Зильфугаряна, обожатели и обожательницы, которых набралось немало. Они, обрадовавшись новой звездочке, снисходительно и радостно находили в творчестве Алехина подражания Пастернаку, Бродскому и Набокову. Других писателей, видимо, они и не знали, ибо Алехин, чтобы избавиться от такого почетного, но тяжеловатого клейма, безуспешно называл других своих учителей – Чехова, Платонова и Ерофеева. За глаза называли его провинциалом – жил Алехин на окраине, а они в малом центре, в самой сердцевине города. Но самое главное в этом литературном кругу была разлитая повсюду, распарившаяся в духе обожания и похвалы единственная и неповторимая личность и несомненное обаяние Мирана Зильфугаряна. Он мало говорил, с трудом поддерживал разговор на литературные темы, вскоре обнаружилось скудоумие в плане самооценки, и Алехин стал его рупором, проговаривая его творческое кредо. Так Алехин стал вторым писателем и вторым человеком в этом мире.
И все же друзья есть друзья. Горечь изливалась в минуты отчаяния и приступов одиночества, когда идти было некуда и со всеми переговорено. Алехин стоял на остановке в дождливый ноябрьский день и не мог выбрать, к кому бы еще поехать.У всех был на этой неделе. Арто, как всегда, занят. Он обслуживает несколько магазинов разом. Домой приходит поздно, усталый и поговорить с ним даже о новых кинокартинах нельзя. Все героини для него – проститутки, а герои – миллионеры. Смотрел он только блок-бастеры с участием звезд. С Михаилом также высосаны все цензурные темы. Он рассказывал очередную свою вещь, скучный и схематичный роман о падении нравов. Трагедия поколения подчеркивает в его романах узкую корпоративную истину. Армен также выглядел усталым. В прошлый раз они недоговорили, был звонок от каких-то родствеников и он засобирался. Сказал, писать заявление по поводу выплаты гуманитарной помощи. И оказалось, все, что они говорили до этого, казавшееся столь насущным, теперь выглядело жалким, пустой болтовней. А со Светланой тоже наболтался всласть, даже она устала. Миран женился и живет у тещи, в такую погоду его не выманишь. Да и хвалить его и говорить о литературе – сводит челюсти.
Куда пойти? Опять в библиотеку? Он простоял около получаса в столбняке, прячась от дождя под стеклянный навес. Подъезжала маршрутка. Он готовился сесть и поехать к очередному другу. Но в маршрутку набивалось много народу, он передумывал, а потом снова не знал, что делать. За такие минуты он проклинал себя. Вот настоящая тряпка. Пора бы взять себя в руки. Неужели трудно прожить без этих друзей. И тут же начинал жалить себя за своих друзей. Он их снова перчислял, пересчитывал. Их оказалось до боли мало. Мало, едва поместилось на пальцах одной руки. И все какие-то несовершенные оболочки, названия, а не друзья. В такие минуты он понимал, что идея друга, настоящего, единственного, верного друга заключается в желании понять самого себя тогда, когда понять себя невозможно. Но и найти такого друга тоже невозможно. Ведь когда тебе хорошо, думал Алехин, то каждый становится тебе другом и отражает частичку твоего бытия. В одиночестве и тоске друзей не бывает, потому что не бывает полного повторения личности, а если бы такое повторение случилось, то мир перестал бы существовать. Он взорвался бы. Где это оно, мое другое? И тут же, в горечи отвечал: а вот это и есть мое второе, мое другое я. Все это и есть. И минута отчаяния, и пассажиры, влезающие в маршрутки и спешащие спрятаться от дождя – настолько осмыслены их действия, насколько меня в них не существует. Весь этот город, чужой, мокрый, серый, вся эта грязь, и все эти люди, которые в этом месте и в это время стали мне друзьями – это и есть я. Друзей не выбирают, не выдумывают, они получаются, они выходят из тебя, как лучшее твое произведение, они тебе даны. И за это их надо любить.
И вот Алехин нашел то, что искал. Душным майским днем на книжном развале позади станции Еритасардакан-Молодежная продавалась книжная полка. Новенькая и удивительно дешевая, чешская. Всего пять тысяч драмов, десять долларов. Таких денег сейчас у Алехина не было и он поехал домой. По дороге, тут же в парке, он встретил Зильфугаряна. Денег занять у того не было, но зато Алехин вцепился в него – помоги, помоги хотя бы полку эту дотащить домой. Можно и одному, конечно, но Алехину было очень приятно, чтобы такая окололитературная покупка совершилась при участии литературного друга. Можно и о литературе посудачить дорогой. Тем более Зльфугарян еще не был у него дома, не видел, как живет его собрат, не знал, какие портреты окружают рабочий стол молодого писателя, звездочки с окраины. Зильфугарян раскусил замысел Алехина и ушел в себя. Алехин продолжал упрашивать. Ведь сколько раз он сам бывал в гостях у друга, жившего у тещи. Есть и другая причина – у Алехина на прошлой неделе был день рождения, и Зильфугарян не пришел. Несмотря на просьбу, чуть ли не мольбу приехать. Тогда Алехина это расстроило. Зильфугарян согласился, но потом позвонил, назвал себя скотиной и не приехал – вынужденные дела. А теперь – еще один шанс. То, что это был самый лучший, самый возможный шанс завлечь Зильфугаряна к себе домой и на некоторое время выбить его из сладчайшего пребывания в собственной пене, в собственной самости и ввести в не менее сладчайшее бытие своей, алехинской, жизни, – Алехин понимал как никогда. У него даже голова закружилась от такой возможности. Ведь и причины лучше нет – помочь другу дотащить эту полку, ставшую возможностью чуда. Зильфугарян все это также предчувствовал и оделся в скепсис:
– Теперь я не могу, теперь я спешу домой. Жена ждет.
– А я не теперь. У тебя есть время, отпросись.
– Ну да, пока я доеду, пока обратно приеду... Обещай, что ровно через полчаса я буду дома.
– Не могу я тебе этого обещать. Только туда полчаса на автобусе, а в маршрутку мы не влезем.
– Вот видишь.
– Ну что тебе станет. Сделай одолжение. Ради друга своего.
– Ну хорошо. Я приду и помогу тебе только до остановки.
– Спасибо. А мне еще от остановки столько же переть. Там не поможешь?
– А разве ты сам не справишься?
– Справлюсь. Но я тебя прошу.
– Хорошо. Только до остановки.
Конечно, и этого было достаточно. Алехин надеялся, что сможет уговорить друга совершить подвиг до конца, поэтому сказал маме, что будет с гостем, с самим Мираном Зильфугаряном, надо бы его встретить. Он еще и водку купил.
Через два часа в том же парке. Полка действительно была громоздка для одного человека. Больше неприятностей доставляли стекла, которые надо нести отдельно. Зильфугарян стал безмолвно ныть. Скепсис он заменил на желудочное расстройство, намекая на то, что если он не будет вовремя дома, кончится все плачевно. Алехин гордо нес полку и уже не оглядывался на отстававшего друга, держащего обеими руками стекла, не обращал внимания на его жалобы. Вот сейчас сам друг понимает, что без его помощи Алехин не справится, некому стекла нести. Но Зильфугарян был не менее упрям и сообразителен.
– Я придумал. Стой. Послушай, что я скажу.
– Что.
– Сейчас идем ко мне домой...
– Нет, идем ко мне домой.
– Нет, идем ко мне домой, разберем полку. Здесь и шурупы есть. Разберем, сложим доски, перевяжем – у меня крепкая веревка есть. И тогда тебе будет легче и удобнее нести и полку и стекла.
– Ты это серьезно? – Алехин даже остановился и посмотрел в глаза другу. – Ты думаешь, что ее можно разобрать? Смотри, какая она новенькая. Жалко же. А потом ты приедешь собирать?
– В конце концов, оставь стекла у меня, после заберешь. У меня они будут в целости..
– Послушай, Миран. Почему ты не хочешь приехать ко мне домой. Не хочешь посмотреть, как я живу, познакомишься с мамой. Она твои произведения читала, заочно тебя хорошо знает.
– Я не могу, честное слово, не могу.
– Ты не приехал ко мне на день рождения. А я тебя ждал. Не говори, что не было денег на подарок. Я тебя ничем не попрекал, я не мог требовать от тебя подарка. Мне важно, чтобы ты был. Хотя бы ты. Никто ведь не пришел.
– Ну честное слово. В следующее воскресенье – честное слово, буду.
Алехин стоял и высматривал свой транспорт, на Мирана он не смотрел. Он сказал правду. Никто не пришел на день рождения. Было тогда горько. А теперь он понимал, что Мирана не переупрямит. Даже если Миран согласился бы приехать, никакого настроения уже не было бы. Вот и нужный номер. Алехин взобрался, положил полку на заднем сидении автобуса, а потом протянул руки за стеклом – давай. Миран дал, и отступил на шаг.
– Извини, друг. Обещаю – на следующее воскресенье приеду.
«Пошел к черту» – подумал Алехин. Он уезжал, а Зифугарян долго не уходил и ждал, пока не отойдет автобус. Он уезжал в свою нору, в свою тоску. Только там он отойдет от всего этого непрятного разговора и неприятного чувства, словно, у этого человека нет хребта – одна слизь.
И случилось непоправимое. Автобус недоезжал одной остановки, и Алехин должен был выходить. Он дернулся в заднюю дверь, водитель ее не открывал, но потом открыл, а Алехин передумал и пошел с полкой к водителю, чтобы тут же заплатить. Но только привстал, как стекла поползли вниз и – дзынь. Этот дзынь и был концом. Разбилось, к счастью, одно стекло. Другое, к несчастью, осталось целым. Водитель тоже чувствовал себя виноватым, поскольку не сразу открыл ему заднюю дверь и сказал:
– Осколки я уберу. Извини, брат.
Ему Алехин простил, а Зильфугаряну...
Он шел домой и проклинал друга. Это был конец, как же не понять. Какой же он друг. Вот он, рассказ, написанный жизнью. Вот где проверяется друг, в жизни, в поступках, в событиях. А что эти разговоры и похвалы. Какой он гений? Самовлюбленный болван.
Но пройдет время, и жизнь залечит эти раны. Они снова окажутся вместе, по одну сторону баррикад. Ведь кроме них в этом мире больше никто не писал и не читал по-настоящему друг друга. Они снова сойдутся, хотя многое и изменится. Алехин будет жестче относится к своему другу, будет критиковать, потом заявит, что не признает его творчества, а ценит лишь дружбу и человеческие отношения и каждый раз про себя будет вспоминать этот случай. Стекло. Дзынь. Звонкий знак их дружбы. А Зильфугарян так и не поймет его перемены и будет приводить рецензии других людей – «вот, меня читают, понимают, признают». И никогда они не поймут друг друга.