Право на жизнь

Западная пресса в который раз дебатировала о проблемах свободного здравоохранения, на этот раз снова коснулись эвтаназии. Эвтаназия… Какое странное слово. На слух неопределенное. Для обывателя незнакомое, а потому непонятное и страшное. Расползающееся кислотное пятно.
 
Эвтаназия. Я последний раз столкнулась с этим словом много лет назад. Тогда хотелось кричать, вопить, и требовать у жизни справедливости.

… Я долго не могла вспомнить это слово. В голове почему-то крутилась эксгумация…

… Моя жуткая беременность подходила к своему логическому, вернее физиологическому завершению. И кто сказал, что беременная женщина прекрасна? И кому в голову пришло, что беременность сама по себе – прекрасно? Что очаровательно умильного в постоянных отеках, изжоге, круглосуточной рвоте, смене настроений? Чудо беременности лишь в зарождении жизни в тебе, когда ты чувствуешь это физически, и уже безумно любишь эту новую жизнь. Не смотря на далеко не все выше описанные неприятности. Любишь!

Когда машина остановилась возле крыльца приемного отделения роддома, и муж открыл мою дверцу, я буквально вывалилась ему на руки, неуклюжая, старающаяся сквозь страх выдавить улыбку. Снег переливался в свете фонарей и поскрипывал под ногами. В холодном, окрашенном жутко зеленым фойе без окон и каких бы то ни было признаков жизни, нас никто не ждал. Кроме пары таких же беспомощных супругов, готовящихся стать родителями. Муж заботливо усадил меня на узкую скамью и попытался выяснить у мужчины, что делать дальше. Незаметная ранее дверь в стене яростно распахнулась и жуткий женский голос рыкнул: «Роженицы! Ко мне!» Мы вчетвером мигом вскочили и ринулись к тетке. Та же очень лихо отсортировала нас по назначению, выпихнув мужей и сказав им, что бы подождали наши вещи.

По очереди нас переодели, осмотрели, поспрашивали и распределили по палатам со словами «пока на сохранение, а там видно будет».

 
Палаты наши оказались на одном этаже, но в разных концах бесконечно длинного коридора. Мы познакомились, и я узнала, что моя подруга по счастью – учительница. Зовут… Пусть её будут звать Лана. Обычная, ничем не примечательная, среднестатистическая семья со своим счастьем и проблемами, ожидающая первенца. Мы часто, долго и о многом разговаривали. Хотя, что значит в роддоме – о многом. Одни стены – одна тема: беременность, предстоящие роды. Огромный мир сузился до размеров больничного коридора с парой десятков уныло серых мрачных палат с их обитательницами. Время в томительном ожидании тянулось тоскливо долго, слизывая границы между днем и ночью. Не хотелось уже ничего, ни есть, ни спать, ни читать. Хотелось, наконец, разрешиться от бремени. Какие точные, подходящие слова! Вот так живешь, и не понимаешь смысл некоторых слов и фраз, пока не почувствуешь их, не пропустишь через свои клетки. Одним из моих тогдашних зимне-разрешительных открытий было то, что мужчина никогда не поймет смысл этой волшебной фразы, потому что ему природой не дано испытать радость вынашивания и рождения новой жизни.

А я пыталась представить себе момент, когда все это начнется. От этих мыслей сердце начинало волнительно колотиться, холодел затылок. Потом становилось просто страшно. В большей степени из-за неотвратимости самого процесса. Вот готовишься ты к первому своему прыжку с парашютом, уже стоишь в самолете у открытого люка, в полном снаряжении, твоя очередь прыгать, но у тебя ещё есть время передумать. Минута, полминуты, секунды… Ты можешь вернуться на свою скамеечку и попробовать позже. А я уже не могу вернуться на свою скамеечку! Во мне человек, он имеет право на жизнь и спешит родиться! А у меня нет права паниковать, и нет времени думать. Мне надо рожать.

И человек родился! Это значит, что свой первый прыжок я, заядлая трусиха, все таки совершила. Как на истинное чудо, я смотрела на огненно-рыжую головенку, прозрачные ушки в не отмытой творожистой смазке, шевелящиеся, как у киношного инопланетянина длинные пальчики с настоящими ноготками. Я даже вскрикнула от неожиданности, когда моё чудо вдруг распахнуло свои, оказавшиеся огромными и зелеными, глаза. Как я её в этот момент любила! Как любила весь мир: и предпраздничных врачей; и молоденьких, пахнущих сигаретным дымом практиканток на высоченных, отдающихся в моей голове кузнечным молотом при каждом шаге каблуках; и путающихся в назначениях медсестер… Но больше всего я любила своего мужа, мерзшего под окном родильного отделения. Я знала, что он здесь, совсем рядом, всего лишь через стенку, самый счастливый человек на свете.

… С Ланой мы встретились дня через два после моих родов. Она родила на день раньше. Я не узнала её.
- Лана?..
Это была похудевшая, осунувшаяся женщина, тяжелыми шагами меряющая коридор, пока палаты кварцевались. По пропитанному насквозь халату стекало молоко. В руках она теребила небольшое махровое полотенце, прижимая его то к лицу, то к груди. Я подошла к ней и тронула за плечо.
- Лана.
Она подняла на меня мокрое, припухшее лицо, уставшие, блуждающие глаза.
- Господи, у меня так много молока, и оно все стекает на пол… Уже два дня… Я ничего не могу с ним поделать…

Мы сели на диванчик в коридоре. Откуда-то словно подуло, неприятным пустым холодком, пронизывающим чужой болью. Я невольно поежилась и поглубже запахнула свой халат. Лана, помолчав, продолжила.
- Мне не дают его видеть... Сначала вроде бы все шло нормально, потом обнаружили обвитие пуповины… Но так бывает, это не очень страшно. Если все сделать во время… У него началась асфиксия. Откачали. Сейчас он в реанимации.

Я не знала, что сказать. Моё счастье на фоне её несчастья выглядело вульгарно, по-мещански пошло. Я вдруг почувствовала себя виноватой перед ней за свое благополучие. Нет-нет, я понимаю, что была не права в своей виноватости, но это чувство буквально захлестнуло меня, я готова была бежать от её горя, как от чего-то заразного. Я дотронулась до её ледяной руки, сжала. Мы тяжело, по-бабьи, вздохнули. Помолчали, думая, каждая о своем и глядя в драный линолеумный пол.
- Лан, а что говорят? Когда вас выпишут?
Она снова вздохнула.
- Врач ничего не говорит. Почти ничего. Сказал «нафига откачивали, все равно не жилец».
- Тебе сказал? – Я не верила своим ушам, наклонилась и заглянула ей в лицо.
- Ну да… Они там вообще не особо церемонятся. Обещали подержать ещё пару недель, посмотреть, чем закончится… Ты меня извини, я тут со своим… Ты-то как? У тебя дочка, да? Как ты и хотела. – Она пыталась улыбнуться. – Я тоже девчонку хотела, а тут видишь вот – пацан… Извини, я пойду… Устала…
- Да, конечно. До завтра.

Эту ночь я не спала.
Утром мне не принесли на кормление дочь. Заведующая детским отделением сухо отрезала, что у ребенка обнаружили желтуху и её надо «прокапать». Путаясь в мыслях, сопоставляя день вчерашний и сегодняшний, я пыталась вспомнить хоть что-нибудь из курса детских болезней про эту самую желтуху, чтобы потом поговорить с врачом по существу. Разговор с Ланой разбивал вдребезги все мои трезвые размышления. В нарастающей панике я пулей вылетела из палаты и понеслась в детское отделение.

Прокапать… За стеклянной стеной, среди деток в выстроенных в ряд пластиковых кроватках я пыталась найти свою дочь. Как странно: для медперсонала все дети словно бесполы, они зовутся одним номенклатурным словом «ребенок». Иногда это воспринимается до обидного остро. Мои поиски заинтересовали проходящего мимо молодого доктора.
-Мамаша, вы кого-то ищите? – Он смотрел на меня безразлично, плотно сжав кулаки в карманах.
-Да, свою дочь, у неё желтуха, и её должны лечить…
-Как фамилия?
-Дочки?
-Ваша!
-Иванова… Марина Сергеевна… Дочь – Арина…
-Пару часов назад увезли в реанимацию. – У меня подкосились ноги. Я чувствовала, как этот доктор медленно растет и нависает надо мной, превращается в огромного великана, тянущего ко мне откуда-то сверху свои длинные костлявые руки. Я услышала, как со дна колодца, невнятные, растянутые густой пустотой его слова:
-Девушка! Эй, вы что! Да поднимайтесь же!
Он поднял меня с пола, встряхнул, и под руку довел до палаты.

Не знаю, сколько бы я так просидела, сверля самыми страшными мыслями противоположную стену, если бы не вошла медсестра и не принесла ужин.
-Вам плохо?
-Почему мне не сказали, что моя дочь в реанимации?

Эта медсестра отличалась поразительным спокойствием, доброжелательностью и рассудительностью. Чтобы принять какое-то решение или ответить на самый неуклюжий вопрос ей не нужно было время. Ответ она успевала обдумать в процессе выслушивания вопроса.
-Потому, что она не в реанимации. Кто вам сказал такую чушь?
Я посмотрела на медсестру.
-Молодой человек. Доктор.
-Успокойтесь, у вашего ребенка гемолитическая болезнь. Это не страшно, лечится. Через неделю вы будете дома. А доктор – он просто ошибся.

Я продолжала молча смотреть. Так же молча встала.
-Пойдемте, я покажу вам вашего ребенка. – Она взяла меня под руку, совсем как тот самый доктор, и увела в детское отделение. Я прильнула лицом к прозрачной стене, а она зашла в детскую, быстро нашла мою дочь, проворно, как куклу, вынула её из кроватки и показала мне. Моя! Вот теперь я была спокойна.

 После ужина, уже лежа в кровати, я перебирала в голове прошедший день. Кусок со злосчастным доктором совсем не вписывался. Он коряво топорщился в разные стороны, как неподходящий пазл. А может и не было его, этого доктора?..

Я проснулась среди ночи, словно кто-то толкнул меня. Открыла глаза, и напротив, на соседней, пустой кровати, застеленной зеленой клеенкой, увидела того самого врача. Он сидел на краю, в молочном луче уличного фонаря, облокотившись локтями на колени, перебирая в руках фонендоскоп. Почему-то мне не было страшно. Наверное, потому что самое страшное, чем он мог меня напугать, было уже позади.
- Простите, что разбудил Вас. Я ошибся. Извините ради бога…
Он тяжело поднялся, прошел до двери, обернулся, ещё раз извинился и исчез.

Прошло три года. Моя дочь ходила в самый лучший, но ненавистный ей детсад, а я вернулась на работу в поликлинику. В конце рабочего дня я зашла в соседний кабинет, поболтать о предстоящем празднике. Какое знакомое лицо!
- Ланка!
Она обернулась, улыбнулась, и положила на стол копошащийся пищащий сверток. Мы обнялись, поболтали – кто, где и как. Она все время разговора медленно распаковывала сверток.
- Лан, неужели второй?! Какая ты умница, а я вот всё…
- Первый.
Я остолбенела. Когда все пеленки были развернуты, взору предстал беспомощный, худенький, со сложенными пополам ручками и ножками человечек с блуждающий взором и младенческой улыбкой. Я протянула к нему руку, вложила палец в ладошку, он уцепился за него и медленно завертел головой открывая и закрывая рот, и искоса поглядывая на меня.
- Ты ему понравилась. Он очень любит сказки. Сразу затихает, и слушает почти не дыша.

Врач подошла к ребенку, растирая до теплоты свои прохладные руки, ласково с ним заговорила и начала осмотр. После осмотра она вымыла руки и с улыбкой произнесла:
- Ну, всё в порядке, я назначу вам ещё один курс, потом перерыв на пару недель и - по новой.

Они ушли.
Забыв про предпраздничные хлопоты, я попросила врача рассказать мне, что произошло за эти три года.
 

Из роддома Лану выписали одну. Спустя полгода, после всех больниц, она получила на руки своего сына. Выписку сопровождал бесконечный список почти несовместимых друг с другом и с жизнью вердиктов: он ничего не видит, не слышит, не чувствует, не может... Оставалось просто жить и надеяться на чудо. Сначала втроем, потом вдвоем. Для отца и мужа это оказалось слишком тяжелым испытанием, и он исчез из их жизни. А Ланина жизнь замкнулась вокруг маленького существа, требующего её постоянного присутствия и помощи. Три года слились в один нескончаемый день. Мальчика можно было накормить только через зонд, затем катетером и клизмой помочь ему избавиться от экскрементов; регулярно промывать, протирать и смазывать постоянно сохнущую бумажную кожу; вливать в него литры лекарственных препаратов, что бы облегчить его существование. Три года в надежде, поиске, любви к умирающему ребенку. Три года в нем поддерживали жизнь: врачи, целители, мама. Возможно он действительно ничего не видит, не слышит и не чувствует… Но откуда столько боли в этих прозрачно-голубых глазах?!…

Прошел ещё год. В коридоре меня встретила лечащая врач Петеньки. Да, я вспомнила, именно так его и звали. Она отвела меня в сторонку и сказала, что Петенька умер.
- Слава Богу, прости Господи… Отмучился мальчишка. Да и мать освободил.

Весть медленно расползалась по сотрудникам поликлиники, знающим Лану и Петеньку. Женщины вздыхали, благодарили боженьку и судачили о нашей гуманной медицине.

Я не раз видела мучающихся, умирающий людей. Это страшно… Да, человек имеет право на жизнь. Даже на такую. А хочет ли он воспользоваться этим самым правом? Так ли ему оно необходимо?… Этого не знает никто. Никто, кроме тех самых людей, которые, может, и знают, но сказать об этом не могут.

Прошло время. Я встретила Лану на улице, совершенно случайно, счастливую, живую, яркую. Она вся просто светилась! У неё другая семья, другая работа, которой она отдается вся без остатка. Все замечательно! Вот только про детей мы с ней больше не говорили.