Ереван

У Еревана есть свой нос, каскадом возвышающийся и обрывающийся над парковой растительностью, свой лоб, лобное место, с которого под пустым палящим небом открывается панорама города, на прорезавшие его морщины улиц, каменные и стеклянные выпуклости. У Еревана есть глаза, которыми он смотрит вдаль в границу пространства, на плывущий белоснежный корабль горы, за которым скрыто зябкое османство. У Еревана есть свое лицо. Со своей неповторимостью и стандартностью, со всеми отличиями. Так же как ереванец отличается от другого горожанина, от приезжего.
По этому лицу ты не ходишь как прохожий, стуча по асфальтовой коже и опираясь взглядом в туфовые стены, скользя взглядом по витринам, глазам с двойным дном. С этим лицом ты живешь, как и со своим. Точнее, своим лицом ты вживаешься в лицо города, очеловечивая его. Вживаешься и сличаешься с ним и пропадаешь в нем. Ереван не отделим от своих ереванцев, от своих историй, от своих сюжетов. У каждого ереванца есть свои маршруты счастья, скупые или разветвленные, свои, как правило прямые, коридоры бюрократических проволочек, очереди несчастий, районы горя. У каждого ереванца есть свое кладбище, о котором не говорят, но узнают. Есть свой дом. И дом является вторым центром, независимо оттого, где ты живешь.
Ереван многолик и многоимен. Когда-то он был Эриванью и это имя более отвечает разноречию пришлого населения, произносящего Ереван как Эреван. Эривань, фиолетовый, прокаленый, воздушно-стеклянный, сменился туфовым Ереваном, розовым городом. Город мостов, пртянутых над высокими обрывами ущелий, город памятников, город фонтанов, поэтов и художников. Затем это все куда-то исчезло. Его заволокло туманом, чадящим дымом печурок, сизым инеем бесснежья, серым смогом, вонючей ворванью прошлогодних листьев. Так он превратился в Лондон в годы разора. Теперь он перестраивается в какой-то Стокгольм или Осло, укрывается рекламными щитами как Лас-Вегас. Но все-таки остается единственным большим городом в стране, нашей маленькой родинойнашим маленьким Парижем.
Географическое положение нашего маленького Парижа определялось в зависимости от времени. Сначала это был центр демократии. Такой демократии не было ни в одной из республик союза. Центр классических и самых массовых митингов и демонстраций, собиравших две трети нации на маленьком пятачке Театральной площади, названной площадью Свободы. Когда народ собирался на митинг, говорят, прекращались грабежи и воровство. В момент слома Империи я летал в Свердловск и был поражен той тине, в которой пребывал этот город: памятники Ленину на местах, улицы не переименованы, более того – повсюду красуются лозунги уходящего времени («Решения ХХVII съезда КПСС – в жизнь»). Из времени перемен была скромная студенческая акция, собиравшая подписи в переименование города в Екатеринбург. Это случилось годы спустя. Ереван можно было назвать колыбелью свободы – Армения была первой республикой, конституционным путем, через референдум, вышедшая из состава СССР, который рухнул несколько месяцев спустя.
Затем Город оказался в блокаде, его наводнили беженцы, из него уходили ереванцы, кто в бессмертие, кто за границу. На улицах, поперек мостовым, висели черные траурные транспаранты с золотистыми надписями: «Гагик – 19», «Само – 27», «Айк – 43». Это были жертвы войны. Город проваливался в сизые зимние дни и тонул в отдающем копченым смрадом дыму из труб, повылазивших, как прожженные бычки, из каждого окна. Жгли все, что попадется в руки – книги, паркет, старую обувь и даже синтетическую одежду. Тем и жили. Вырубали целые парки и деревья во дворах, кусты вдоль улиц, собирали щепки и опавшие веточки.
Затем, когда в город вернулось электричество и пропали зиявшие по ночам еще большей чернотой черные дыры города, Ереван оказался полигоном для отстрела собак и людей. Период прихода криминала во власть, период криминализации кланового национального мышления. Люди продолжали уезжать, а деревня вселяться в Город.
Наконец – город обнаружился в самом страшном для него положении – в каменном тупике. Теперь он сам представлял собой дыру. Все в него ввозилось и необходимо было ввозить. Ничего не провозилось. Ничего не вывозилось. Насытившись золотом и долларами, он стал в первый раз после шестидесятых перестраиваться. Трущобный Ереван уходил в прошлое. Нет, это громко сказано. Он был тут же, рядом соседствовал с новотелями и новыми комплексами. В центре на каждом перекрестке выросли краны, строились гостиницы, рестораны, дискотеки, а в последнее время и жилые комплексы – не уступающие по своей дороговизне квартирам в Париже и Москве.
Всегда оставался вопрос, каким образом можно заработать в Ереване на импортную модель автомобиля и на квартиру? В Ереване деньги не зарабатывались, а отмывались. И надо было обладать определнным нюхом, предприимчивостью, чтобы на пустом месте что-то организовать. А для мелких торговцев всегда были проблемы кому давать взятки – официальным или неофициальным властям. В итоге все поглощала монополия.
Поэтому открыть в Ереване собственное дел было на грани безумия. Лучше влиться в чье-то предприятие, пристроиться к родственному плечу родственика, прячась за ним и отсиживаться от налетов мафии. Но все равно – родственники улетали и вытягивали за собой вереницу родичей, как журавлиный клин, растянувшийся во времени. Несмотря на официальное торжество и довольство, люди редели, смешивались с пришлыми из районов, и те потом, облагородившись и разорившись, тянулись за границу. Эта текучесть в населении, не видная невооруженным глазом, все же витала в воздухе Города как тревожное предчувствие.
И так же город был многолик. Я когда-то удивлялся разнице между помпезным празднованием дня рождения города и современным видом Еревана, которому подыскали прародителя из истории Урарту – ныне музей под открытым небом город-крепость Эребуни, которому каждый год набегает солидный пенсионный возраст – 2750, 2780, 2788. И это только половина истории всего народа. А по виду это очень молоденький, почти пятидесятилетний товарищ. Самым старым считался район центра – в нем был пласт тридцатых годов и еще более ранний – дореволюционный. Ну сколько тогда будет лет Еревану? Я жил и в хрущовских блоках, конца шестидесятых годов, и спальном районе конца восьмидесятых. Этот город мог быть современником моего отца, моего деда. И один дом – моего прадеда.
Люди, профессионально изучавшие Ереван, мало находят в нем оригинальных идей. Действительно, иллюзию оригинальности создает каменная рубашка, в которую одет город – гордость армянских строителей камень туф. Когда-то его называли розовым городом. Теперь камень поблек, потемнел, выцвел, цвет мутировался, сгустился, размылся, посерел, позеленел, и создается нечто вроде патины на бронзе. Этим он еще милее ереванцу. Но дома придуманы не армянами, они им навязаны. В городе по-прежнему стиль именуют по именам императоров – сталинский дом, хрущоба, перестроечный проект. Город вынесся далеко за черту центра и создал несколько спальных массивов, городов в городе.
У Еревана есть целые государства со своими порядками, языками, диалектами, со своими именами. Черемушки, построенные на песке (с улицей Строителей), Бангладеш (на Юго-Западе, как и настоящий, криминальный), собственно Массивы (их девять, друг за другом идущих и теряющихся в неизвестности), островоподобный и связанный с цивилизацией одной дорогой Аван, самый молодой Давидашен, менее обжитый и неозелененный. Менее выделенные места как белые пятна в истории, как топкие болота в мифологии города эпохи разрастания вширь. Третий участок с Чарбахом (по местному поверью переводится как «Злой князь»), Дяршавом (Ипподром), с загрязненной и удушливой Аэрацией, где имеют обыкновение сидеть на корточках. Тихий Норк – где находятся интернаты и детские дома для глухонемых. Эребуни, известный одноименными крепостью, кладбищем, госпиталем и заводом-гигантом. Сари-тах, куда добирается всего одна маршрутка, наполняемая до отказу, по сути (или по ошибке) анти–мир деревни в черте города. В них архитектура существует сразу в нескольких разрезах: и высотные небоскребы, и пятиэтажки с приделанными застекленными балконами, и гаражи, и одноэтажные, мазанные цементом и ничем не украшенные кубы, собственные дома с палисадниками.
Есть лишь несколько сгустков – даже районом не назовешь, – в которых можно угадать многовековую традицию армянского зодчего. Это кооперативные дома, дома-памятники, дома-музеи. Это правительственые здания, государственные учреждения, здание парламента, президентский дворец. Длинное и остроносое здание госбезопасности – плавучая тюрьма с щербатым камнем в облицовке. Ансамбль площади Республики – действительно маленькое архитектурное чудо. Чудо, которое, кстати, изрядно попортил пирамидальный желтый Музей, художественная галерея, нарушившая гармонию пятнистого туфового ансамбля. А в остальном это стандартный Город, отображающий раличные имперские стили.
Что может быть особенного и колоритного в Ереване? Когда-то с особым очарованием описывали подвортни, внутренние дворы со входом через арку, куда выходили двери с разных сторон, где играли дети, стояли автомобили, сушили белье, росли деревья. В них наблюдалась разноголосица жизни. В хрущовских дворах это повторилось в большем объеме. Здесь еще понастроили гаражей, уменьшили детские площадки, как флаги висело стираное белье на тросах, протянутых от дома к дому через весь двор, вырастали беседки для стариков. Пожалуй, главной особенностью можно назвать знаменитые застекленные балконы, приделанные к домам после их постройки. Это целые комнаты, летние резиденции, дачи в квартире. Такие балконы оправдывались местными климатическими условиями: сильной жарой и холодной зимой. В жару дарили прохладой, а зимой защищали внутренние комнаты. А также – известной свободой расширять свое жилое пространство на трудной земле. Ни в одном городе я не видел такого итальянского вольнодумства. Заплати взятку и построй гараж под балконом. Сунь кому-то в лапу и на чердаке устраивай бельэтаж. А на пристройку хозяйственных (это они так назывались) балконов, кажется, и вовсе разрешения не требуется. Покрывай каким хочешь стеклом, вставляй любые рамы, выращивай дикий виноград или лимон. Вывешивай сколько настираешь белья, вдоль, поперек, наискосок к специально поставленному столбу, к квартире соседа напротив. Чем больше нахватаешь жизненного пространства, тем лучше. Значит, ты настоящий армянин. Никакого вмешательства государства, никакого единообразия, никакой принудиловки. Такая же анархия царила и в годы бессветицы, когда государство цинично бросило своих граждан – как хотите, как можете, так и спасайтесь. Потому что знало – могли спасаться. Ведь смогла же каждая квартира обеспечить себя таким шикарным пространством.
Город-праздник, город-горе. Напоминает наряженный по случаю редкостный автомобиль для ритуальных целей, украшенный ленточками, белыми и красными на свадьбу и черными на похороны. Шумный поезд и бесшабашный, нарушая все правила, проезд по улицам времени. Гиканье, сигналы, улюлюканье, выстрелы, выкрики, а то – тяжелое молчание и унылое шарканье ног. Что-то бесхозное и цыганское несомненно есть в Ереване. Да и сами внутренние дворы напоминают цыганские поселения. Как и засилье кафе-ветерков, как и рестораны, как и рекламные стенды, как и бутики, как и мусор, летающий во время августовского сирокко – все одной природы, от анархии. Интеллигенция здесь также такое же временное явление, как мода. Бывает – сметает интеллигенцию ветром миграции. И нет ее. В театр ходят только друзья актеров и знакомые режиссеров. А то – вдруг появилась. Стали возвращаться. Человека, который был бы до гроба предан своему городу, можно было бы назвать христианским мучеником. Да такого и нет в наше время. А писать о них значило бы составлять мартиролог города. Какое это напряжение в каменных лицах, какая осанка. Встретишь одного, второго, подумаешь – вот старожилы. Действительно, какие старые и крепкие жилы, какая надменность, какой снобизм, какая клановость. Для них ты – даже если ты из Давидашена или Эребуни – никто. А ведь так и надо, ведь это-то, любовь к городу, и остается у них, чтобы унести в могилу. В могилу и унесут, детям не оставят. Потому что это невозможно оставить. Это надо приобрести ценой одной жизни. Как минимум.
Город-перемена, город-молодость. Пожалуй, в этом и заключается загадка судьбы Еревана. Вечное обновление и как результат быстрое старение. Поэтому он кажется вечно молодым и вмиг подряхлевшим. Так странно ныне смотреть кадры ереванской жизни конца восьмидесятых – начала девяностых. Этих людей уже нет и в помине. Уехали, умерли, переменились. Да и стены переменились, хотя и остались стоять как прежде. Лишь потеснились и дали место кисокам, будкам, рекламам. Первые этажи полностью вырваны наружу – взрывом цивилизации: кафе, рестораны, магазины, аптеки. Растут новые коттеджи, новая улица прорезала лицо города. Новый район появляется на месте старого, провалившегося под землю. И это в центре города. Но какие будут жить и работать в нем, новом бизнес-центре, люди? Когда они станут жить, они еще раз изменятся. Эта изменчивость – очередной исперский стиль. А когда же появится оригинальный костюм времени, сшитый мастерами в собственном ателье?
Город-общежитие, город-базар. Причем базар – это коренная черта ереванцев. В Ереване есть несколько крытых рынков. Русский писатель называл их храмами. И долгое время, даже в центре, не существовало магазинов, где продавались бы живые дары природы. Люди ходили на базар, чтобы побазарить, поспорить, поторговаться, чтобы найти отдушину в каменной удавке социалистической идеи, повязанном на шее, отдушину свободы. И насчет общежития понятно. Когда-то, чтобы выбить средства на строительство метрополитена и соответственно стать городом-миллионером, город усиленно населяли. Строили окраинные районы, общежития. Метро построили, но эта тенденция населять и перенаселять осталась как судьба. Тем более в стране Ереван единственный крупный город, где еще есть жизнь и встречаются радости цивилизации. А потом был наплыв беженцев из Азербайджана. Их тоже стали расселять. А теперь селятся в опустевшие кватиры, продаются дома. И город – как птичий базар во время пересменки.