Инвалиды Сашки-Снайпера

А-др Грог

«Инвалиды Сашки-Снайпера» (ВТОРОЙ) – 60-е
/к роману «Время своих войн»/


Про «Второго» говорят – «Левша», про него говорят - тот, кто «конфетку сделает». Редкий стрелок любит «держать» правую сторону. Сашка-Снайпера любит – его сторона. Единственное - выброс патронов. Но Сашка - «Левша» с большой буквы. Надо, так и кусок консервной банки приспособит под отражающий козырек, да хоть бы и собиратель гильз. Выкрасит красочкой «под ланшафт», облепит мусором – заводские так не сделают. Сашка стреляет из чего угодно, но больше всего любит СВД – винтовку Драгунова и старый «Калашников» под патрон 7,62. Еще, после Сашки не остаются раненые. Он никого не ранит, даже специально. Это у него давнишнее…

1.
Санька примерно в том возрасте справедливости, когда едва ли не каждый ребенок гоняет от кур петуха, чтобы не топтал их – не «наказывал». Сашка не гоняет – петуху виднее, значит, куры того заслужили, да и некогда ему. Санька дружит с инвалидами…
У Владимира Петровича нет ног, у Евгения Александровича обеих рук, у Николая Ивановича рука и нога с одной стороны, Михаил Афанасьевич живет без желудка, а у Алексея Федоровича непонятно что – ходит так, будто нога внутрь его проваливается, в бане он моется отдельно, позже всех - Санька не знает, как он раненый.
Живут в длиннющей избе из бревен, прозванной «Инвалидным Бараком». Если с торца смотреть – изба как изба. А если со стороны дороги, то, Санька замерял, получается… ого-го! на сколько его шагов – очень длинная! Раньше в бараке жили одни только инвалиды, те, что из этих мест и без семей остались – совхоз за них поручился, но потом некоторые поумирали, и комнатухи освободились. Теперь в одной стороне семейные – они себе даже отдельный вход прорубили и стенкой огородились, а с другой по-прежнему - комнаты инвалидов и одна их общая кухня.
Летом много мух. На подоконнике в большой старой миске постоянно настаиваются залитые молоком куски красного мухомора. Кошка ученая – пить не станет, но Санька переживает за котенка, чтобы не подлез. Просит Владимира Петровича, и тот делает поверх миски решетку на четырех дощечках - что-то вроде опрокинутой клетки. Но все равно от мух не избавиться, хотя их и не так много, как на скотном дворе, куда Санька по разнорядке ходит брать коня, окучить картошку инвалидов. Мухи от жары и оттого, что многие в дощатых сараях разводят кроликов, а то и свиней – но этих только до зимы. А вот семейные круглый год в складчину держат корову – самые мухи оттуда.
Михаил Афанасьевич твердого почти не ест, пьет едва ли не одно молоко - на нем живет, но и то, бывают дни, когда организм и его не принимает. Что бы не делал, очень быстро устает. На впалом животе у него огромный крестообразный шрам. Мало ест, меньше всех. Даже меньше Саньки. Со стола возьмет, укусит и сидит ждет – как оно ему покажется. Говорил, что в госпитале ему вырезали сколько-то метров кишок и еще что-то, а теперь пища перевариться не успевает. Иногда у него с губ выступают мелкие белые шарики…
У Владимира Петровича обеих ног совсем нет. Отрезано так коротко, что некуда крепить протезы. Когда в бане он сидит на лавке, одной рукой мылит, положенную рядом мочалку, другой придерживается, чтобы не опрокинуться, кила свисает едва ли не до пола. (У Саньки в этом году тоже пошла расти мошонка, он переживает, что вырастет такая же большая, тогда мальчишки будут его обзывать – «килун»!)
У Евгения Александровича нет обеих рук. Одной по самое плечо, вторая заканчивается у локтя, но сам локоть цел и от него есть коротенькая культя, которую врачи располовинили, чтобы в разрез, между костей можно было пихать ложку. Евгений Александрович даже ходит за грибами со специально вилочкой. Только проверить их не может и потому приносит много червивых. Грибы перебирает Владимир Петрович, режет их нещадно и беззлобно ругается на Евгения Александровича. Владимир Петрович до войны был заядлым грибником, потому сейчас ему без ног быть очень обидно. Евгению Александровичу обидно без рук, он был столяр, и когда Владимир Петрович что-то столярничает, его это коробит – смотреть не может. Шутят, жалко нельзя пользоваться чужим по очереди - Владимир Петрович занимал бы у Евгения Александровича ноги, а в другой день наоборот – отдавал свои руки и отсыпался. Евгений Александрович как-то дошутился, а не убежит ли кто-то на его ногах, и Владимир Петрович очень-очень обиделся – не разговаривал с ним едва ли не месяц.
Один раз сильно заспорили в июне. Владимир Петрович говорил, что белые уже есть – «колосовики», самое время, а Евгений Александрович уверял, что рановато грибам. Он, когда дорогой с телятника возвращался – смотрел обочины и даже в рощу заглядывал, в обычных местах нет. Рано! Владимир Петрович опять сказал, то будь у него ноги, он бы показал, как надо грибы собирать. На что Евгений Александрович ему ответил, что будь у бабы Мани хер, она бы за деда Филю замуж не вышла…
Тут кто-то и брякни – сходили бы вдвоем! Пусть Владимир Петрович Евгению Александровичу указывает – где гриб сидит. Слово за слово, да и сделали Евгению Александровичу нечто вроде деревянного наспинника с выступающей дощечкой – куда бы культя Владимира Петровича упиралась, а от него на плечи две дуги и один общий широкий ремень, чтобы двоих охватывал. Евгению Александровичу ремень получилося на грудь, а Владимиру Петровичу на пояс. Корзинку, как обычно, на шею – дуйте за грибами!
Принесли полную. Евгений Александрович потом охал, отлеживался и говорил, что проклял все на свете – тут Владимира Петровича на себе тащить, а еще и грибы. Но тяжелее всего было не ходить, а за всяким грибом подседать, а потом вставать. Черт ли их Владимиру Петровичу указывает?! Но Владимир Петрович был счастлив и задумчив.
Алексей Федорович держится особняком, ходит в баню отдельно. У него утиная походка с завалом на одну сторону – словно нога, когда он на нее упирался, вдруг, проваливается, утопает в какой-то яме – только не в дороге, а в собственном бедре. Алексей Федорович обычно говорит басом, а иногда, когда не следит за собой, когда нервничает, взвизгивает, вроде пилы-циркулярки. Евгений Александрович как-то проговорился при Саньке, что у Алексея Федоровича постыдное ранение. А Санька удивлялся – как ранение может быть постыдным? Всякое ранение на войне – героическое! Но вопросы задавать стесняется, словно стыдно об этом спрашивать.
Все плавают на камье в магазин. И даже безрукий Евгений Александрович, сам, один, без помощников, зажимает весло плечом и как-то упирается, гребет своим обрубком. От этого у него на шее здоровенный мозоль. Только Николай Иванович, у которого есть одна рука и одна нога, воды побаивается, и в магазин, хотя ему удобнее всех, плавает неохотно. Он говорит, что если бы сохранилась правая рука и нога, чувствовал бы себя уверенней. Но лучше, если бы левая нога и правая рука, а то очень заносит, а еще лучше, чтобы все целое было. Только это и коню понятно!
Сам Санька – левша. В школе его пытаются переучить, но, задумавшись, он перекладывает ручку в другую руку и пишет левой – до окрика.
В школе Сашку ставят в пример, что инвалидам помогает. Но потом, привыкнув, уже не вспоминают. Только, когда начальство приезжает, говорят про взятое шефство. Другие как-то тоже ходили – день-два, иногда с неделю продержатся и заскучают. Им не интересно, а Сашке жутко как интересно. Сашку инвалиды учат стрелять. Тайком учат. Рыба, какая бы не была, а всем давно приелась. Но сначала Саньку учат стрелять в «фашиста»...

2.
Дверь закрыта на щеколду – винтовку (хоть и мелкашка) никто видеть не должен. Ее Николай Иванович откуда-то откопал, должно быть, долго прятали - Санька видел, как освобождали ее от тряпок, отдирая их вместе с засохшим маслом.
Теперь Санька каждый день лежит на полу в длиннющем коридоре – по бокам его двери, здесь у каждого своя собственная комната - маленькая, но своя - а сам коридор выходит в одну большую, общую. Она и кухня одновременно и изба-читальня и самый их инвалидный клуб - едва ли не все время там проводят. Санька в коридоре, а там на кухне, на полу стоит мишень – обыкновенная рамка, куда вправлен, туго натянут лист бумаги – все равно какой, хоть бы и газетной.
Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя – собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно.
Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги. У него на обрубке руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен «черный фашист». Фашист в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у «фашиста» прокручена дырка.
Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: «выше, правее, чуть влево, на волос вверх…»
Потом говорит:
- Выстрел!
И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает.
Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет фашиста - циклопом.
- Сколько сегодня «глаз в глаз»? – спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки – ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну…
Начинают считать…
- «Выстрелов» было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много.
Саньку не проведешь.
- Больше сорока выстрелов один в один!
- А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка – это в тебя самого попадание – усвоил? Или определим ремнем за каждую?
Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит – ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись. Всегда будет кто-то недовольный, а кто-то довольный.
- Четыре дырки получились в последней десятке, - говорит Владимир Петрович. - Я, когда тыркал, почувствовал.
- Глаз замылился, - говорит Евгений Александрович. - Как ни есть, замылился!
И рассказывает про «замыленный» глаз, как и отчего он бывает.
- Давай так: сериями по десять.
- За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!
Санька старается как никогда. Но результат хуже.
- Слишком старается, - говорит Владимир Петрович. - Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки?

Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение «своих»: чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся – у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать – он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много – один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка – тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.
Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя – шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу далеко бежать далеко – несколько часов. Но это же воскресенье – весь день его.
Поминаются рабы божьи! – нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг:  Некоторые имена повторяются по нескольку раз, но они, хоть и одинаковые, принадлежат разным людям, и потому Санька их повторяет, не пропуская. Иван – аж, четыре раза!
Но это в воскресенье, а в остальные дни Санька помогает инвалидам с приварком: ставит и проверяет ихние сетки. Только вот прошлой осенью оплошал…
Завклубом попросил Саньку перегнать сырую, только что выдолбленную камью-однобортку, под которую он между озерами завалил здоровенную осину и потом едва ли не месяц тайком долбил. Только «крылья» он к ней приладил близко – не рассчитал, и тоже сырого дерева. Чуть наклонишься на сторону, и она на сторону. Санька тогда плавал еще неуверенно, потому натерпелся страху. Весло с борта на борт переносил едва дыша. Сколько раз думал, что кувыркнется. А кувыркнулся, когда обрадовался, что доплыл-таки.
Санька попал в больницу, а сетки так и сгнили. Инвалиды их найти не смогли. Жалко – хорошие сетки – ловкие. Вообще-то сетями ловить нельзя – только на удочку. Но зимой их тайком плетут едва ли не все. Чтобы жить на таких озерах и сидеть без рыбы? Сколько на ту удочку поймаешь – баловство одно! И где время взять на удочку?
Санька, когда вышел из больницы, за сетки расстраивался недолго. Одну сетку своровал в Петрешах другую в Воробьево, третью в Копнино. Но эта уже плохая – неловкая, хотел им обратно поставить, чтобы снять другую. Санька подобное за воровство не считает – если бы для себя, а то для инвалидов. Но могут сильно побить.
Один раз, когда проверял чужие – уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только-только успел до берега – дальше через кусты и в кукурузу - попробуй найди! Покидали от края камнями – на собственную удачу, на Санькину неудачу - здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились… Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел – тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня – шпана Петрешанская загнала-таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили – думали, не найдет.

3.
Событий не много. Бабе Насте зять привез на лето двух своих белоногих девчонок - городские, с красивыми бантами и сандалями. Через неделю банты не одеваются, сандали больше не красивые, а ноги расчесаны в кровь от укусов и крапивы.
Санька спит в тех же трусах, которых бегает весь день. Вечером в них купаться, значит, спать мокрым. Санькины трусы лежат на кладках – сразу понятно, что купается голый. Эти повадились в то же время приходить на кладки – будто специально караулят. Саньке сразу к кладкам, локти на них положит, так можно беседовать сколько угодно – вечерняя вода теплая, его не видно, кладки загораживают, и вода не слишком прозрачная – уже цветет. Но, если что, можно и забузить. А девчонок кусают комары и рано или поздно крикнут спать или ужинать.
Кладки длинные, уходят за трасту, а за трастой ни их, ни Саньки не видно.
- Достань кувшинку! Лилию!
Санька их хитрости наперечет знает. Какие могут быть лилии, если вечер! Они уже час или два назад позакрывались.
- Достань! Мы в воду опустим. Только, чтобы внутри розовая была!
Это понятно, что невызревшая нужна, Саньке самому такие больше нравятся, они и пахнут по другому.
- И длинная! Мы бусы будем делать!
Длинная – это, значит, подныривать, шуровать ногами со всех сил, легонько перебирая в руках длиннющий зеленый стебель до самого дна, до лежащего в илу корня – там рвать. Санька под водой может сидеть дольше всех – многие его дыхалке удивляется.
Когда подныриваешь, хочешь не хочешь, а голой попой светишься. Санька знает – все так ныряют, это же не с лодки, камьи или кладок, а с воды, тут по-другому не получится. Знает, что именно этого от него и ждут, но тут Саньке плевать. Задом от них не отличается, а передом… передом он пока еще не интересовался, других забот полно.
- Мы с тобой хотим то же, чем взрослые занимаются. То Самое!
А вторая сказала некрасивое слово, но понятное. Вернее, непонятное, если разобраться.
- Сейчас?
- Сейчас!
- Тогда идите! – говорит Санька делово.
- Куда?
- А хоть бы на крольчатник…
В крольчатнике, на самом его верху под крышей, полумрак. Санька хоть и не знает, как это делается, но вид держит уверенный - тут позволить девчонкам командовать нельзя.
Одна начинает бояться.
- Я не буду!
- Тогда не смотри!
Зажимает глаза ладонями.
Санька спускает трусы. Та, которая «слово» говорила, свои роняет до самых ступней. Жадно разглядывают… Ничего особенного, Санька чуточку разочарован, только чувствует в себе какие-то изменения, его личный стручок вытянулся, напрягся и стал некрасивым, кривым. Никогда таким не видел.
- Теперь я тоже буду, - говорит вторая.
- Я вам буду!
Это Михаил Афанасьевич.
Мимо не прошмыгнуть. С силой, которой от него никак ожидать нельзя, он перехватывает Саньку, просовывает его наполовину сквозь ступеньки приставленной к сеннику лестницы – дальше стена, снизу клетка – попробуй смойся! – и, спустив трусы, порет ремнем. Саньке никуда не деться, но он не орет – не хватало, чтобы другие узнали. Это первый раз, когда ему достается так лихо. Другие не-в-счёт. Следующие две недели Санька купается только в трусах. Еще он волком поглядывает на девчонок, а те делают вид, что ничего не произошло.
Михаил Афанасьевич же опять болен, лежит и харкает кровью, что-то внутри открылось.

4.
- Утку стрелять надо только в голову – понимай так, что это не голова вовсе – фашист в каске!
- А нос? – спрашивает Санька.
- Что нос?
- Мне так думать утиный нос мешает.
- Да… незадача, - чешет затылок своей культей Евгений Александрович.
- А можно я буду думать, что это самоходка быстрая, с пушкой такой?
- Какая самоходка? – не понимает Евгений Александрович.
Санька недавно был с классом в городе, где показывали документальный фильм про «Огненную дугу» - знаменитое танковое сражение.
- Можно я буду думать, что утки вовсе нет, а ее голова – это танк такой очень быстрый?
- Можно! – серьезно говорит Евгений Александрович. - Только, если танк, то его в борт надо или сзади, понял?
- Понял!
- Владимир Петрович, будьте добры, перерисуйте мальцу фрица на утиный танк!
Теперь нет фрицевского циклопа с дыркой, а есть утка… то есть – самоходная установка, и целить ее лучше даже не в смотрило боковое, а под башню – чтобы переклинило или в боезапас попало и враз снесло! Остальное с Санькиного «противотанкового ружья» (как он теперь мелкашку называет) не взять – может запросто отрикошетить, поскольку броня.
В один из дней Санька бьет «сто из ста» - дырка в дырку получается! Николай Иванович уезжает в город и торжественно привозит пять коробок патронов – говорит, остались знакомства, не все еще померли.
Теперь Санька стреляет по-настоящему – на воздухе!
- Замри, слейся, - своим скрипучим голосом говорит Алексей Федорович. – Дыши глубоко, спокойно, теперь останови дыхание и целься. Если не успел – ушла цель, снова дыши спокойно. Вернется – никуда не денется. Потом будешь успевать… - Алексей Федорович учит растягивать секунды…
Евгений Александрович играет с Санькой в «хитрые прятки». Не такие, как все погодки, то и дело, играют промеж сараев. А надо, чтобы Санька не только хорошо прятался, но и видел – «держал сектор обстрела». Евгению Александровичу много проще Саньку отыскивать, чем грибы – Санька крупнее и еще неопытный. Евгений Александрович всякий раз объясняет ему ошибки…
Николай Иванович учит дистанции.
- Свою постоянную стрелковую дистанцию знаешь. Мысленно располовинь ее на четыре. Теперь смотри и указывай, сколько таких отрезков вон до того пенька со щепой – сосны, что скрутило и сломало так, что на человека стало походить.
- Восемь!
- Иди – считай.
Санька сам удивляется – сколько получилось - на сколько, вдруг, соврал.
- Видал, как ошибся? Вот теперь тебе это будет первое наиглавнейшее задание – свою дистанцию определять, а ошибешься – по загривку, а еще раз – то и ремня. Время тебе – одна неделя. Потом буду проверять.
За порку Санька не переживает – нечто его не пороли? – а за такое и не тронут, тут самому стыдно, если на такой простой вопрос не сумел ответить точно. Получается, что у него глаз корявый…
Оказалось, что не так уж и просто. Никак не складывается, чтобы точный пригляд получался. Санька всю неделю смотрел на всякое, загадывал – сколько будет, потом стопами считал – носок к пятке… Додумался, что можно с вытянутым пальцем смотреть. Цель постоянная – одного размера с ноготь, если руку вытянуть на всю длину, а, если меньше, то надо смотреть - сколько условных кругляшов в ногте поместится, и опять считать. А человека тоже можно смотреть по разметке пальца – если он далеко, такой маленький, что на одном фаланге умещается – будет столько метров, на двух – уже «столько-то» и так до самой ближней…
Рассказал Николаю Ивановичу, тот удивился и спросил:
- Сам додумался?
- Сам!
- Молодец! А если размер столба знаешь? Если расстояние между столбами знаешь? Ну-ка, подумай, как можно использовать? Особенно, если человек тоже свой средний рост имеет…
Теперь Санька новую игру себе нашел. Садится на краю дороги, том месте, где она горку переваливает и смотрит на ту и другую стороны. Вот человек, капля еще, вот видно, ноги у прохожего стали переставляться – сколько столбов до того места? Умножаем… Глаза на лице различимы и нос - теперь не одно сплошное пятно. Сколько там получается? Оказывается, если запомнить, то столбы не нужны…
Арифметику полюбил очень. И всякую задачку решить торопился прежде, чем дыхалка откажет, наберет воздуха и решает в уме. Выстрел! Успел! Не ушла мишень…
Санька думает, что уже выучился. Оказывается – нет. Оказывается, ветер на пулю влияет.
- Смотри, ветер сбоку. Сколько возьмешь поправку влево?
- Зачем? Близко, ведь!
- Пуля легкая, даже здесь отклонение будет. Теперь представь на двух дистанциях? Тут уже вовсе надо не в мишень целиться, а едва ли на две фигуры в сторону.
Саньке не верится, что так много, все-таки, пуля, хоть и маленькая, так летит, что глаз не видит. Какой-такой ветер может успеть ее отклонить?
А Николай Иванович набелил чурок и заставил расставить их на вспаханном поле, какие торчком, какие положить поверх. Все на разном расстоянии – стреляй Санька, пока ветер.
- Отстрелялся? Иди, неси первое полено! Как стояло? Куда целился? Почему пуля не в центре, а сдвинулась к краю?

Санька уже давно, когда ему говорят, ходит стрелять уток. Санька знает, что больше двух уток ему в день бить запрещено, но всегда дают три патрона.
Что удивительно, другие утки вовсе не замечают, если утка убита, так и плавают рядом с ней. Это потому, что Санька их не калечит – сразу насмерть. Нельзя, чтобы утка инвалидом осталась. Санька обычно дожидается, пока остальные сами уплывут, прячет винтовку, раздевается в стороне и голяком плывет за утками… Редко бывает, чтобы третий патрон понадобился.
Этот третий, если не истратишь, принесешь, отложат в отдельную коробочку – для хитрой стрельбы. Настолько хитрой, что про нее рассказывать нельзя.
Еще и Михаил Афанасьевич, когда не отлеживается, учит стрелять навскидку – бесприцельной стрельбе. Здесь вовсе не математика, а геометрия получается!
Когда пенсия – ее почтальон разносит, кто-то из инвалидов собирается в город – покупать по списку и обязательно патроны. Как же без Саньки? Без Саньки такое невозможно!
Где бы ни был, а учеба. В городе тоже обучение.
- Вот смотри, где заляжешь, чтобы площадь держать?
- С того чердака, конечно, - говорит Санька.
- Ну, и дурак! На том чердаке, даже не с выстрела, а первого движения – выгляни только – быть верным покойником или как Алексей Федорович!
Сеньке как Алексей Федорович быть не хочется, потому слушает внимательно.
- А где?
- Во-он там!
- Оттуда обзор плохой!
- Зато отход хороший и даже два. А ты хочешь, как на ладони? Никогда не жадничай, снимай сколько можешь переварить без собственного заворота, да и сваливай.
Теперь Санька понимает - учат, чтобы не повторял их ошибок и ошибок тех немцев, что инвалидами их сделали. Инвалидов за собой оставлять нельзя – это главное, что Санька освоил. Еще и то, что будет у него, Саньки, собственная война. Не было на Руси еще так, чтобы какое-то поколение без войны…

Осенью часто болеют и ссорятся.
- Умру и этим всех вас надую! – иногда говорит Евгений Александрович…
Но умер он четвертым, а первым тихий Алексей Федорович, потом утонул Николай Иванович - завяз ногой у берега, да так и замерз с вытянутой рукой. Третьим заснул, не проснулся Михаил Афанасьевич. За два года все ушли, словно война добрала-таки.
А Владимир Петрович попал под машину. Шофер говорил, что он нарочно бросился, а не голосовал у дороги. Специально сидел за столбиком, чтобы его видно не было. Но шоферу дали срок на химию - так и не убедил никого. Не может безногий броситься – на чем ему бросаться? И далеко получается от столбика – это первое замерили. А Сашка знает, что мог. Владимир Петрович на своих двоих руках далеко выпрыгивает. Но Сашку никто не спрашивал. И судили шофера не выездным судом, не в сельском клубе, как пьянчугу какого-нибудь или хулигана из своих, а прямо в районе, потому как суд был не образцово-показательный.
Санька винтовку смазал густо-густо и спрятал, а последние патроны перед тем расстрелял девятого мая на кладбище – салют делал, хотя инвалиды его бы не одобрили, что все пули в воздух…
Санька по-прежнему ходит в церковь, хотя в школе за это его стыдят, а один раз даже выводили на линейке - позорили. Но Саньке на это плевать. Он не за себя молится. Это инвалиды «просят» свечки ставить. И даже не за себя – как они могут за себя просить? – а за тех, кто в списке, которых Санька не знает. Саня помнит все имена наизусть. На бумажке, которую подает в церкви, они записаны у него красивым подчерком. Имен много – Санька терпеливо дожидается, когда будут и с его списка выговариваться тем самым попом, который ходит с кадилом. Теперь еще быстрее, так быстро, что кажется, между ними ножа не воткнешь.
- Должно быть, на том свете так же тесно, - подумает как-то Санька. – Во-он сколько с последнего раза напихали!
Поминаются рабы божьи: Владимир-Евгений-Николай-Михаил… А-ле-кси-и-и-и-й!..

осень 2006
------------------