Кумара роман-шутка

Это - роман-шутка. И, как и в каждой шутке, в нем есть доля шутки. Ну а все остальное...

КАРТИНЫ

Он открыл малюсенькую дверь, ввел Джека в большущую комнату, и тот увидел целую уйму всяких безделиц, которые Кумара подбирал на дне морском. Но более всего внимание Джека привлекли какие-то штучки, вроде панцирей от омаров, выстроенные в ряд вдоль стены прямо на земле.

"Души В Клетках" - Ирландская сказка.

1.

Сначала. Просто белый фон. Белый дракон. Взмахи крыльев из ничего в пустой рамке.

А потом глубоко вздохнув и карандашом. Первые безликие линии. Безлицый лик лица. Овал вареного яйца. Зарево. Подрагивание с шипением на сковородке.

И вот он уже сидит в этом задымленном и суетливом кабаке. Стоптав себя до грязи и бесформенности. Зимние ботинки и стакан в руке бултыхает беззрачную жидкость безразличия ко всему. Она готова перетечь в глаза, где столько голода и сосущей пустоты. Глаза Человека С Лицом.

Стекленеет и он готов кутаться во все. Решение кубиком суперльда из морозильной камеры. Ему нужно правильное решение.

Звонить или не звонить? И вопрос уже сосет воздух из легких. Вопрос не из легких. Рисуем его жирно.

Он обещал не звонить. И это примерно сто миллионов лет назад. Свиморковные ящеры в туманных зарослях по колено в патоке грязи смотрят удивленно. Они ни в чем не виноваты. Виновата. Пивомарля.

Стираем ящеров. Он ведь так давно бросил привычку все упорядочивать. Огромное ведро с привычками вместо мусора. И в шлепанцах в развевающимся халате до контейнеров. Шлепанье по лужам.

Уже много лет, такой как есть. Где-то помятый. Где-то не совсем чистый. Неаккуратный. Где?

Он безбоязненно в барах. Тут и там. Он не всматривается в мутные стаканы. Напряженно вытянув на свет. Безразлично подставляет тело толпе. Не моет руки по несколько часов. Мы рисуем страшную картину и дальше будет хуже. Но так уже меняются люди.

Где-то на заднем плане. Танцующие фигуры образуют мутный задник. Бестолковое движение из мужчин, женщин и мужчин. И женщин. Руки разрезают платье. Взмахи и всплески. Музыка молчит где-то сверху.

Неподвижность тел у извивающихся капельниц. Удовольствие внутривенно. И тяжелая вода каплями.

Официанты. Марлевые повязки и ловкие пальцы. Отключить от аппарата. Глючит сильно. Но.

Но все это далеко. На другом конце света из беслонежно задавленных едою столов на которых люди-скатерти и салат из клубники.

Этот красный разливается лужей. Его льют на бумагу. Красный телефон на стойке. Стоит только пририсовать руку и тогда.

Он рассматривает свои ногти. Эти черные полоски грязи. Обезумевшие астронавты запускают пятерню в песок лунной поверхности. Мы все только лишь частицы мертвого солнца. Да что вы.

Один палец вопросительно погнут. В сторону телефона. В сторону мятого глянца.

Что-то очень женское. И она во всем белом на этом выцветшем фото. Черное платье и черные волосы. Черные глаза.

Номер телефона в правом верхнем. Правда? Плоско на стойке вывалившись из его руки. В пол оборота чтобы улыбнуться с кусочка бумаги. Вся В Белом. Может даже и ему. Может даже поможет. Так же? И я рисую его руку прямо к трубке.

Все это время. Окно выбрасывает свет на машины красного потока. Река из огней на огромный мост. Фонари становятся фонарями и мальчишки. Узелки и удочки с перил. Их забыли здесь с лета. А снег уже накрывает уличную грязь. Он двигается со стороны Площади неспешным смерчем белизны. Площадь имени Большого Взрыва. Большого облома. Все под мышку. Домой. Бегом мимо замерзающих памятников неудачным прохожим.

Это вечер сверкающего моста. И так много нужно выбросить из головы. Человеку С Лицом.

Этот огромный лоб почти на всю картину. Блестящие капли пота капают. Липкая патока. Он сидит в своем кабаке, а все вокруг засыпает снегом. Официанты запихивают солнце за крыши домов по переулку Падающих Гимнастов. Набросаем еще капли пота по стеклу. Картина почти готова.

Этот мост и этот Город. Человек С Лицом. Он снова приехал сюда.

2.

Вика несет картины. Горько и надрывно. Громко. Открывается дверь. Сверток картин о косяк следом за маленькой Викой. Ее спиной. Она спиной. Он выше. Он шире. Он, шипя и матерясь ко мне. Рыжие волосы рыжего лица. Ее голые рыжие руки лета и соленого пота подмышек. Демонстрация силы и отчаяние под транспаранты на пуантах и бодрое пение. Привет. Сколько лет и зим?

В это время я. Глупая книжка и горячий чай в руке. Фарфоровая чашка. Цветастое блюдце с узорами.

Но Вика несет картины и все апельсинами на пол. Ей нравятся брызги и грохот. Удовольствие.

Она садится плакать на кресло из мягкости. Рыжие слезы-веснушки. Мама, мамочка, мамуля. А я устраиваюсь на первом ряду и рукой в поисках программки. Что там у нас сегодня?

Ее мама умерла недавно назад. По выезду из города, закопанная в снегу. Одна из тысяч в ветреном Городе мертвых. И холодных оград.

Мы ставим памятник в такой осенне-зимней тьме из снега и ветра, что мне с трудом. Разглядеть голодные лица за грубым узором ограды. Я вытаскиваю бутылки из ящика и в чьи то руки. Измазанные в земле. Мозолистые от лопаты.. Большие и неожиданные в темноте. Я не вижу и портрета на граните. Но знаю. Это так похоже на Вику. Это почти одно лицо.

И Вика меняется жить. На ощупь в этой темноте. Она пишет мне на бумажке наивности в скучную рифму. Любовь. Морковь. Возьми мою кровь. И игла торчит из синеющей руки. Если красный смешать с синим, то.

Она на балконе пятого этажа с торжественным выходом на крышу. Над Площадью с прекрасным видом на Проспект Гудящей Пустоты. Вика сама являет вид тоскливый и страшный. Прекрасный. Маленькая фигура по парапету над проспектом. Гимнастика в тумане сонного утра.

По ступенькам. Пролеты и лестницы.

Ветер рвется вверх. А ты вместе с ним.

На краю подожди пока страх пройдет.

Она бледна расставив руки и платье у нее на ветру. Она хочет красоты. Человек в парапете на переплете. В пролете. Почти в полете. Стойте. Чего вы орете?

Из толпы женский крик, только посмотри.

Это ты черной точкой несешься вниз.

Вика ведет карандашом линию. Она привязана к раме. Она плачет к маме. Мама, ты слышишь?

Вика глотает таблетки и смотрит на меня. Телефонный звонок и мокрое страдание в трубку. Безжизненный взгляд на кривострелочные и размытые часы. Она дожидается нервного звонка в дверь. Открывает конфорки и кладет себя на пол в позу безразличия. Полюбуйтесь. Она превращается в красоту.

Вика чувствует газ в ноздри. Глаза закрываются под безумие тела на лестничной клетке. Где-то там за горизонтом, кто-то ломает какую-то дверь.

Вика, бегущая в поток машин. Все эти визжащие тормозами почти переезжают ее напополам. Поседевшие за рулем истекают жизнью на спекшийся асфальт.

Брыкающийся в истерике комок нервов крушит стулья из плюша. Она падает в обморок. Потом не падает. У нее приступ. Или не он. Таблетки разбросаны по полу, а стакан дрожит в моей руке.

Но Вика устала. Она растворяет свое тело шипящим порошком и засыпает. У меня на руках. Она должна набраться сил.

И пока она спит, я становлюсь пугливым. Это даже смешно. Вот и сейчас я только нервничаю вниз к разбросанным осколкам и пятнам на ковре. Ужасно похожий на инвалида и неврастеника. Пытаюсь что-то сказать, но страдаю слюной и недержанием страха.

Вика. Картины с особой ненавистью брошены в угол. А сама она уезжает и не вернется никогда. Красивое и значительное, это слово на белом ватмане.

Ее руки. Взбесившиеся птицы на опухшем, натянутом. Огромном животе. Хлопает крыльями беспокойная пернатая красота. Птицы бьются не на жизнь а на смерть. Это клювы, перья и капли крови. Это слова про то как я мог и как я посмел. В ответ мне приходится не сметь и огромное желание отхватить себе член становится первым значимым чувством этого утра. Мягкий монстр с отрезанным членом.

А Вика живет случайно. Сине-зеленый халат поверх ночнушки. Нелепые тапки и запах сигарет. Улыбка на бледном лице. Врач говорит про пилонефрит и Вика на больничной лестнице с сигаретой в руках. А еще вы беременны. Удар фактом по голове. И моя голова от этого удара. А Вика размахивается снова.

И я погружаюсь в ее случайности своей треснувшей макушкой.

Образы общаги из пожелтевших обоев. Ее Случайный Хахаль мнет простыни. Щурится яркому солнцу в окна без занавесок. Вика готовит ему кофе и бьет чашки на общей кухне в белую пыль.

Уезжаю и не вернусь. Это рука швыряет мне на стол билеты. Чтобы я. Чтобы мне. Уезжающая красота туда где море и пальмы. Где нет тебя потому, что прощай.

На словах про подарок Вика кивает в сторону картин, и улыбка разъедает ее лицо. На мутном сгустке серьги в оплывших ушах.

Картины цветастой помойкой. Первая весенняя осень из снега. Это пожары по склонам обугленных гор. Это Вика принесла картины.

3.

Они пахнут красотой из обиды и ненависти. Я двигаюсь в ванную для омовения рук. Как только хлопает дверь. Взмыливая и перемалывая мысли белой пеной в раковину. Fuck off, you. Полотенце.

Я тону в кресле с оцепенением всего. Я тянусь к свертку. Матом полушепотом. Нервным пальцами и шуршанием обертки. Чтобы вытащить первую где утро.

Это окно во двор из сияющих клетками многоэтажек. Уходящих вниз к штабелям заснеженных машин и подъездов. Фонари на прутьях.

Напротив окна полуфигура вполоборота. Полураскрытыми ресницами в полурассвет. Книга в руках на самом интересном темным провалом тревожного сна. Огрызок карандаша. Пометки и больной укол в бок, если она двинется с места. Одна. Забытая кем-то здесь в большой комнате. Огромный диван перед бессмысленным шуршанием телевизора. Бессмысленным и беспощадным. Пушистые тапки на циновке.

Она во всем белом. Всегда только. Вся В Белом. И это последняя секунда, когда за решеткой ресниц последнеспешные. Под подрагивание. Утренние сны. Уже титры.

Это застывшая секунда перед очередью из пневмобудильника. На массовое поражение. Изменить телоположение. А тело еще так хотело.

Она встает с дивана и начинает опаздывать. Ее выход в Город сумбурен и одинаков. Ведь Сосед с надеждой на утреннюю беседу. У него в глазах туманная перспектива и зов природы. Макаки и гамадрилы. Краснозадые самцы распевающие гимны вставшему по утру хую.

Он из дома напротив. Он счастливый владелец подзорной трубы, которая. Встав на дыбы прямо напротив. Ее окна. И на лифте мчится хозяин трубы. Он случайно выходит во двор. Он не портив. Случайно заметив. Встретив.

Он хозяин собаки на поводке. Язык мокрый шершавый и туша на задних. Бьющая хвостом черношерстная приязнь. Разевает пасть. Развевает флаг. Сосед исходит слюной. Собака говорит здрасти. Страсти из раскрытой пасти. Получив ответ ликует неадекватно.

А Вся В Белом бросается жить. Она вбивается вместе с другими. Большеглазой опухшей селедкой в консервированный троллейбус. Большеглазой опухшей селедкой в расфасованный вагон метро. Большеглазой опухшей селедкой в банку консервной редакции. Спина к спине. Монитор к монитору и цветные бумажки. Пятна на сером. Улыбки в стены. Потная фабрика по производству слов на дорогой бумаге.

Это стук по клаве. Это треп в телефонные трубки. Это игра в слова. Любить и складывать до посинения рук и захлопывания глаз. Рраз.

Она пишет для победы светлых идей. Она пишет про красоту и среди ночи в ванной выжимает мокрую подушку.

А в ящике стола у нее яблоко и пакет орехов. Не считая крошек и пошлогодности заплесневелой. Открытка с приглашением на прошлоновогодний банкет.

И другие вялотекущие. Приглашения. Сношения. Себяприношения. Дайкирия. Повторить. Лапки осьминога в офигительном соусе.

С ней за столиком модного ресторана. Задыхаются от непрерывной страсти. Зовут пойти выйти замуж. И получают взглядом. Сканворды без ответов.

В коридорах мычат заблудшие французы во славу императора. Они разливают винные реки, чтобы захлебнуться в них и пойти ко дну. Сисадмин бросает ксерокс из окна четвертого этажа. Он метит в главного редактора по лестнице у центрального входа. Переулок 1-ой Задрюченности. Стекло и пластик разлетаются вдребезги. Редактор Герр Штрих бормочет про развелось хулиганье и бежит в магазин за дихлофосом. Scheisse.

День разматывается как катушка с нитками.

Но сейчас ресницы полураскрыты. Плоскоглянцевые фотомужчины со стен отражают для нее солнце. Неровность стен и глянца барельефит их по страшному. Морщины и большие носы. Вся В Белом любит фотографии.

4.

На следующей в основном взгляд.

Криво освещенная и вся в тенях. Лестничная клетка. Последний верхний. С пожарной лестницей под потолок. Свисающий оттуда же неуклюже. Замок с зияющим ртом . Лестница вниз к затемненным дверям нижних квартир. Задумчивая крыса рассматривает свой хвост.

Но я вижу только глаза. Человек и дверь. Эксцентрично мутное сфумато. Он только что вышел. И рука со связкой ключей у самого кармана. Странная нерешительность.

Это было только что. Он двигает ключом в замке. Выхватывая из содержимого квартиры выключатели. Кухонные краны, утюги, электрочайники и газовые конфорки.

Закрывает дверь. Ключ в замок и поворот, чтобы закрыть. С остекленевшими глазами. Поворот, чтобы открыть. Закрыть. Открыть. Закрыть. Он считает до пяти и тащит ключ на себя. Позвякивание уносится вниз. Он все еще потерян, пытаясь покинуть квартиру в мыслях и чувствах.

Из двери слева корявый нос с прыщом о трех волосинах модным полубоксом. Старуха следит течение жизни. И мерцает серебристый глаз.

Но человек про себя совершенно один. С тяжелым вздохом он хватает ручку двери. Тянет на себя. Отсчитывает шепотом разы. И снова до пяти. Отрывается с трудом. И не взглядом.

Вот он тут весь. Мутный и расплывшийся. И что угодно в следующую секунду взорвется у него в глазах. Он подскочит на пару ступенек вверх, что бы еще раз. Перераспроверить. Дверь заперта. Раз. Два. Заперта. Три. Та. За-пер-та.

Я смотрю на него подробно. Впрочем, у него только лицо. Человек с Лицом и парой глаз за очками в черной оправе. У него совершенно точно нос, рот и он некоторое время не брился. Остальное размыто с особой нервозностью. Одет в одежду, на чем и остановимся.

Я всматриваюсь в лицо, знакомое до утреннего раздражения на утро. Под глазами. Огромные мешки, набитые тяжелосыпучими фантазиями.

Человек С Лицом не спит по ночам. Он страдает недержанием фантазии и представляет себе обвал огромного моста, едва окажется под ним. Пролеты и канаты. Перекрытия, машины и пешеходы, собаки длинноухими мордами навстречу ветру, аптечки и дамские сумочки. Шумизвон несущегося мимо.

Он задирает голову вверх и ступает под мост. Стремительная трещина в монолитном бетоне тащит за собой грохот обвала.

Он садится в автомобиль на самое безопасное заднее сидение. Судорожное сцепление рук и дверных ручек. Закрывает глаза и первый же перекресток рассыпается воплями и визгом искореженных тормозов в его опухшей голове. Берцовая кость наружу. В каплях крови и острая. Быстрая скорая помощь выплевывает охалаченых медиков с жаждой жизни в глазах.

Острожное пожатие незнакомой руки и смертельно кожная инфекция разбегается по телу. И симптомы из справочника один за другим. Учащенный пульс. Затрудненное дыхание. Аритмия. Температура. Давление. Кто-нибудь. Давление. Умира...

Человек с Лицом смахивает капли пота со лба стерильным платком. Он моет руки движениями хирурга. Он вздыхает и садится в самолет. Он спускается в метро.

Он такой ненастоящий что вот-вот исчезнет. Сойдет с картины. Аккуратно. Не дотрагиваясь руками до рамы. Поддерживая штаны, чтобы не испачкать. Чтобы не упали.

Человек С Лицом торгует мечтой. Небольшой но прибыльный бизнес. Формуляры и собеседования.

Ты понимаешь, я хочу, чтобы он был. Ну сантиметров двадцать пять. А лучше все тридцать. Ты знаешь, эта шлюха из переулка Падающих Гимнастов. Она говорит.

И клиенты присаживаются ему на уши своими хнычущими тушами. У него почти нет мебели. Его огромные уши обиты плюшем, а мочки так истерлись, что похожи на уши огромного слона.

Я говорю, она так презрительно смотрит, что. Прямо не знаю, куда себя. И криво не знаю. Клиент вздыхает и вываливает свое хозяйство прямо на стол.

Человек С Лицом правит осанку и произношение. Перепродает сны и приятные воспоминания. Стряпает отдых и эскалопы. Учит пению и разумению. Играет на скачках и открывает в ночном небе звезду чьей-то матери. А в свободное время Ищет Ошибку.

И его вынесет в город горным ручьем в мутную реку. Фиолетовая от сливов. Кровавая Река. Радуга Менделеева. Город, накрытый дымом костров и сияющий неоновым утром. По улицам среди развалин. Это все взрывы. И мимо людей в комбинезонах. Маски, респираторы и кислородные баллоны. Все это мимо него под сирену номер 2, опус 911. Мимо криков и хаоса действий по наведению беспорядка. Мимо.

Человек с Лицом и Сумкой. Он двигается навстречу людям без глаз, ног, родственников и выходных пособий. В сторону метро. Неловко сторонясь и зорко следя.

Никто не должен. Дотрагиваться. До него.

5.

Болтанка вагона с пассажирами уцепившись. Руки за ручки. Сумки, сонные книги и раскрытые глаза.

Выбитые стекла с мертвенным сквозняком гниющих тоннелей. Метроубежище, если взрывают сверху. Мертвоубежище, когда снизу. Репродуктор учит громко, а люди в обугленном внимательно смотрят вверх.

Миллитеры в лохмотьях поверх погон. С плохонамазаными детьми и дефектами речи. Мы сами не местные. Торжественная процессия между гимнастов, висящих за поручни. Гул и Скрежет. Не слышно даже собственных мыслей. Эй, мыслитель, деньги давай.

Среди прочих Человек С Лицом. Уткнувшись в угол проносившейся бесконечности. Он перекидывает взгляд через толпу с авоськами, спинами, плащами и лицами. Он смотрит на Нее. Через всю картину.

И Она этот взгляд совершенно ясно понимает. Ее лицо окончательно проснулось. И глаза за ресницами. И все утреннее послепроцедурное остальное.

Вся В Белом заинтересованно и с удивлением. Шумно толкаясь и мешая друг другу в ее голове. Претенденты на внимание в интерьерах. Рестораны, офисы и прочих закоулках памяти. Они выползают из телефонных трубок словно черви. Шепчут что-то навязчивое и кажутся теперь нелепостью.

Но ведь они храбры и красивы? Эти краснотелые черви льют на себя вонючие лосьоны и восседают на тренажерах. Молчастрасно задыхаясь, они хлопают ртами. Это выброшенные на берег гниющие рыбы. Эта музыка не для ее ушей.

Ведь она возвращается в пустую квартиру и запускает сумкой в диван. Ему одному, такому большому за всех. Она включает за три тысячу круглое недоразумение. Но и оно в состоянии музыкально исказить концерт Рахманинова для кривопьяно с надтреском.

Она разглядывает Человека С Лицом. И он разглядывается наступившим на мину. В самую последнюю до взрыва долю секунды. И мысли плодятся в его голове, как бактерии в банке воды. Они рассыпаются по вагону, расталкивая ноющих миллитеров и спящих гимнастов.

Вся В Белом невозможна, как вид падающего на него подвесного моста. Она в окружении безобразия из людей, немытых рук, черных ногтей и грязи.

Высохший на солнечном ветре старатель аккуратно разглядывает Куллинан и боится разрыва сердца. Смотрит и не трогает. Он единственный зритель в первом ряду. И ни одной живой души на многие километры.

Но ведь ее можно и отмыть. Приволочь домой и испугаться этой мысли. Убежать прочь и замуровать себя в однокомнатной альгамбре пятого этажа. Где стены обвешены постерами в виде портьер стерильно застывшей красоты. Глядя на них он всегда часто дышит и покрывается краской. Глянцевая красота пятен и линий.

Вика смеется про постеры и по магазинам в поисках яркого белья. Ее сумки набиты чулками и подвязками, как скарб карабейника. А как тебе эти? Прозрачность и волосы на лобке.

Но настоящие женщины пахнут. Они неряшливы и у них между прочим прыщи. Человек С Лицом доверчиво кивает зрителям. Да, именно прыщи. А часто и прямо таки целлюлит. Их груди уныло висят, униженные постерным идеалом. Где же ретушь? Пудра на изъяны, в которых можно заблудиться как в лабиринте. Нет, он не хочет иметь дела с женщинами. С него хватит. Эти скандалы, таблетки и высокие парапеты. И от чего они все в него листопадом бурной осени?

И Человек с Лицом судорожно сглатывает. Он не верит в живую красоту.

Это поиск недостатков. Поиск Ошибки. Это подойти поближе и заговорить. Стараясь не касаться и вообще держаться отстраненно. Дождаться первых нелепостей. Пять минут бессмысленного трепа. Типа. Как йо? Обнаружить безвкусие одежды. Надежды. Ах, оставьте! Напросится на лучшее парадное фото. И сличать потом, презрительно улыбаясь в себя. Не, ну ты тока глянь.

Но сначала он скажет ей про доброе утро.

6.

Отец Вики остается жить и снисходить с ума. Он спускается по приставной лестнице и смотрит по сторонам. Из поднебесья четвертого этажа он смотрит сквозь стекло на Площадь имени Большого Взрыва, Сад Страданий и Проспект Гудящей Пустоты.

Каждое утро он напротив Вики. Опускает глаза в дымящийся чай огромной кружки. Раздражение шипения с погружением. Сквозь стол в никуда. Он молчит и вдруг взрывается вопросом. Он молчит и вдруг пугается ответа.

Случайно столкнувшись с ней взглядом, его глаза упорно полыхают жгучей надеждой. И он становится под ледяной душ.

Его охи из ванной поднимают соседей по лестнице и отдаются лаем собак.

Отец Вики врывается в комнату и застает нас врасплох. Вдваплох. Не то чтобы я очень плох, но. Переплетение рук, ног и испуганных мыслей. Я что-то там уже расстегиваю и.

Он двигается к холодильнику за кефиром. Дверца беспомощно летит в сторону и это моя голова из которой он будет пить мой испуганный. Искусственный мозг. Кровать и два ночных столика, яростно нападающих на виолончель.

Наконец Вика решает вскрикнуть, но он даже не смотрит. Он пьет кефир и на "что ты здесь делаешь?" только короткое "существую". Даже пытается хихикнуть, несчастный муж, заставший свою жену. Billie Jean is not my lover. Хи-хи.

И уже потом на перекрестке. Светофор и фонари, покареженые картечью. Скалоподобные остатки домов и живописно глубокие воронки. Мы сталкиваемся с ним среди безжизненности, и я собираюсь быть растерзанным на месте. Это Сад Страданий. Черно-железные ворота со скрипом. Ваши билетики? Грандиозная панорама поваленных деревьев. Асфальтовые тропы к Кровавой реке. Туда вниз. К камышам из использованных тампаксов.

Отец Вики, маленький и рыжетолстый, сигает через воронки, чтобы натолкнуться на меня. И он уже перебирает в уме возможные ответы на вопросы сереющего прокурора. Да, Ваша честь. Именно так, Ваша честь. В область солнечного переплетения. Пачка обезображенных снимков разлетается по пустому залу суда. Вы признаете? Я признаю.

Ежедневное увольнение с работы. У него их минимум три, а максимум две. И еще семь в сложном запасе, куда он бежит тут же, блохая над воронками. И горит рыжая борода. И сумка на плече.

Он сидит за бесконечным столом и перекладывает бумаги. У него две стопки высотой до потолка. Ненормированный рабочий день и пакет кефира.

Отец Вики заводит себе новую даму, как заводят собак. Прививки и родословная. Первая буква имени совпадает с месяцем рождения. Ноябрь. Полная, добрая, с грустными глазами на него. Она набита ватой изнутри, чтобы он колотил ее и кричал. И слова льются, как из утопленника, которого пытаются откачать. По моему, она болонка, эта сука.

Он заходит в спальню с ненавистью в глазах. Он выходит из спальни с ненавистью в глазах. И всю ночь до рассвета, на кухне в темноту окна. Губы шепчут бессмысленное и слезины одна за другой по рыжей бороде.

Тем временем Вика толстеет животом и ко мне ежедневно. Ее Хахаль сгинул вместе с клопами и мне решать, что делать с ребенком. Это так естественно в ее глазах. И я сижу часами, словно под гипнозом. Сижу молча и в одну точку. А Хахаль движется по Проспекту Гудящей пустоты. Человек-Невилешка. Оставляет за собой лепешки по асфальту. Мычит и трясет головой.

Тупею, складывая миллионную косынку. Про чужой адюльтер. По три карты. В нелепой попытке набрать триста пятьдесят очков. Но дамы не ложатся под королей, а тузы погребены под двойками. И динозавр динозаврихе. Ну мы же так вымрем. Сдать еще раз?

Часы растекаются по столу. Это ртуть из треснувшего термометра.

Я сделаю все, как ты скажешь. Так что ты только скажи и я. Если ты скажешь аборт, то я. Я ведь все как ты скажешь потому, что. Ну ты и сам все прекрасно.

И Вика одевает прозрачный фартук на розовое тело. Двигает рыжей головой и на четвереньках. С хомутом в зубах она тащит по полу свой тяжелый живот. Жударь меня! Она плюет плеткой на пол. Поворачивается задом, эсминцем с огромной кормой. Отдать швартовый. Ударь меня, суку.

И я задумчиво поливаю розовый зад красным. Легкие полосы, легкие стоны. Рыжий зад поступателен, и я мысленно общаюсь только с ним. Злюсь только с ним. Срываю с себя ремень. Смешиваю оттенки красного. Алый. Багровый до фиолетового.

Вика что-то кричит между ударами, но ее голова, ее рот. Все это так далеко. Передо мной только загаженный зад. Эта ****а, однажды неудачно присев. Вот-вот выплюнет на меня ребенка.

Все будет так, как ты захочешь. Власть. Власть?

Вот тут то наверное и стоит начать про Кумарова. Я думаю о нем, пока растираю стонущую Вику в теплом душе. Я готов стирать ее, брить и стричь. Она розовая в пене и почти ненастоящая. Моя рыжая игрушка.

7.

Человек. С длинным носом и акульими зубами. Он качается и причмокивает в разговоре. Он слышит музыку, а вы только разводите руками. Кумаров умильно располагает ручки на животе и улыбается про ужасы потому, что умеет объяснить все.

Толстые домохозяйки с корзинами изнасило-ванного белья. В позе сломанного лотоса у Кровавой реки. Раскраснение тел. Справляющие нужду тут и там собаки.

А Кумаров курит трубку из корней гниющих деревьев. Он запихивает внутрь прошлогодние листья и раскумар белым дымом покрывает сжигание старой травы.

Это коротышка с водянистыми глазами. Локальный алкоголик и тихушник. Зверушник. Лежать. К ноге.

Он обитает в подвале дома Вики. Переулок 2-ой Задрюченности.

Пьян и обронил себя всем телом на пропахшую бензином и маслом. Бурую траву возле гаражей и сараев. И мальчишки вокруг него, как вороны над помойкой. Кумаров сплевывает прямо перед собой и расплескивает истории ни о чем.

Про смертельного больного, осатаневшего на свет. Да так, что режет на улице десяток случайностей обоего пола. И не то, чтобы по злобе или особой нужде. Так. Единственно из протеста.

И под нож идут. Ребенок в коляске оставлен на мгновение проветренной матушкой с телефоном. Да что ты? Он прямо так и сказал? А ты что?

Безобидный старичок, что собрался перейти улицу, да так и не. Стоять, бояться. И еще несколько человек с работы или так. Они исправно относят налоги. Щелчок аппарата и вставной челюсти оператора. Он проходит зубами по квитанции, оставляя проколы. Спи спокойно, дорогой товарисч.

Утром они озабоченно ковыряют щеткой в зубах, а то и зарядку. Умереть здоровым никогда. А вечером, облокотившись о кружку пива. Они с надрывом кричат на футбол в экране или кидают картишки на старую измятую газету. Аргументы и Догадки в рыбьей чешуе. И кружка сын к отцу пришел.

Кумаров изображает особую конфузию контузию суда. Ведь убивец схватился сам и является в участок Иисусом Христом напротив дрожащего миллитера. Как судить его в оставшиеся часы? До того, как он взорвется изнутри. Это неуправляемость.

Не судите, да может и вам свезет, мил человек. А головная боль на жаркое солнце и чувство вины, так я помогу. Аз есьм пришелец. Гонец из ****ы.

Старик Кумаров охотно смеется в испуганное, осуждающее и прочее. Люди ему про справедливость и нравственность. А он закатывает глаза на словах про доброту. Хватается за живот при заикании а-про а-гуманизм. А-*** вам.

Пара набросков его естественного оскала в старых папках Вики. Белые зубы в щетинистых кустах, разевая пасть. Это глотка алкогольных океанов и огнедышащих вулканов.

Этюды и зарисовки. Голова Кумарова. Его глаза. Огромные пятна Юпитера. Смерчи размером с Землю. Ему стоит дать какое-нибудь милое женское имя. Нэнси. Его руки. Раздельно и монолитно всплывают среди прочих рабочих листов. Разрисованные черновики и Леонардо хмурится на Джаконду. Та улыбается. Растерянно и неловко Чего-то там еще не хватает.

Кумаров у всех на виду. Он в глазах и устах всеприметных дворовых старушек-весь-мир-вокруг-себя-обсирушек. Они приросли к скамейкам, а он ныряет с перил старого моста в фиолетовые разводы Кровавой реки. Он исчезает на минуты, оставляя впечатлительных креститься в трудно сдерживаемой надежде.

Как есть в одежде Кумаров всплывает в камышах. Лягушки, ****ь.

Женщины. Гниды и твари поползновенные. И они любят его в ответ беззаветно. Эти истории бумажными змеями над вечерним городом. И прохожие задирают головы. Силятся досмотреться до деталей.

А он возлежит сплевывая и вы идете каждый день мимо. С мыслями про работу, карьеру, нехитрый амур. А то. Спотыкаетесь о спокойный взгляд, и он уже знает про вас все. Пристательный взгляд старого сутенера. А вам только отнекиваться с глупым ожесточением на его улыбку.

8.

Двое. Парализованные друг другом. Двигаются беспорядочно. Судорожно. Следом за ними длиннющие вечерние тени, в разные стороны. Стены покосившихся домов. Где-то сзади громыхает и постреливает.

А они боятся разъединить руки. Ведь свет сошелся клином и за горизонт.

Между картинами вдруг несколько листов с набросками. Плоские. Линии карандашом. Бегло. С такой поспешностью за мгновениями. Погоня. Свирепая мысль. Ах, сука.

Я тянусь за лупой и наливаю полный стакан. Будем разбираться.

В левом углу решетки, за которыми тут и там бессильно скомканные фигуры. Они лежат или лежат. Бесформенно и безнадежно. Это сон сломанных манекенов. Летаргия паралитиков. Они делают под себя и говорят про себя. Бормочут во сне.

Конечно кроме Него. Ведь он взобрался на скамью. Во весь рост и расправил руки. Человек С Лицом сейчас взлетит. И его уносит под потолок камеры к комарам, мыслям и прошлогоднеприлипшим мухам.

Вся в Белом справа и где-то в глубине. Она вся в темном. За окошком с надписями наоборот. Лбом к ним прислонившись, о чем то молит сонного миллитера в погонах.

Эти двое гуляют так небезопасно. Они на кладбище в поисках красоты и потому, что им все равно. Могилы и ограды. А больше ничего не надо. Ведь правда?

Но они слышат мигалку в елках-палках. И машина из-за кустов, чтобы они увидели сирену. Она голубого цвета и режет глаза.

Вся в Белом остается одна из-за носа. И это нос Человека с Лицом. В такое время и с таким носом. Гвардии хиромант. Ваши документы.

Она закрывает уши руками. Одна посреди сырой пустоты, наполненной ветром.

Звонки из телефонных будок. Слезы в десятки трубок. Участок за участком, а Человек С Лицом встал на скамейку и сейчас взлетит.

Среди других набросков и пара миллитеров. Метилбутан и хиромант. Бредут охраняя покой и сон. А по пути ловят случайных прохожих. Без наживки. На палку и блестящий значок. Это ночной дозор. Вика балуется Рембрандтом и рисует за их спинами яркое солнце. Рембрандт не возражает. Ему не до этого.

Вся в Белом носится с кредиткой по Площади, втыкая ее куда попало. А попадает она в трещины асфальта, подмышки и в глазные пазухи в последний раз проходящих мимо. Я вижу вопли, а тем временем.

Она отсчитывает деньги потому, что миллитер страдает по ночам. Наш покой и сон. Наша служба. И на первый взгляд как будто бы. Так. Всем спать. Простите, но я только хотел.

Спать!

Миллитер страдает сложной гемморогической лихорадкой. Его зрачки расширяются, а двупалый язык пробует на вкус прогнивший сквозняк санатория. У него вроде как жена. Хоть на первый взгляд как будто не видна. А на второе у него фотография, заправленная острым профилем. Фас. Аппорт.

И он берет деньги сложным движением и лицом, да только ведь Вся В Белом уже между решеток, где счастье.

Человек С Лицом. Удивленным лицом. Затекшим лицом. Вид снаружи. Прутья решетки грязны и ужасны. А эти типы пол ночи кашляют смертью. Слышь, брателло.

Но ночь только начинается. И следующий набросок в дыму и лучах сумасшедших прожекторов, разрезающих шахматный танцпол. Танпотолок. Выползающие из белого. Руки, ноги изогнуты и отдельны. Смотри-ка, они гнутся. Трансформеры. Танцующие шахматные фигуры. Это дым. Это стыд. Это боль. Это ритм.

Это момент, когда крики и музыка смешиваются с ароматом мартини. Ах, простите. Дайкирия. Безо льда, трубочек и фальши. Простая стекляшка в прозрачной болтанке и весь мир здесь. Сквозь нее и сейчас. Теперь.

Присесть за столик уже совсем задыхаясь и смотреть друг на друга. Без долгих и нервных приготовлений. Без отчаяных попыток задушить дыхание. Без мыслеперемола и напудривания в теснонакуренном туалете. Это не ваша нога из сливного бачка?

Просто ухватившись. Уцепившись за хвост эмоциям танца и грохота. Слушая Полет Дайкирий в разремиксе.

Сказать.

Или. Смотреть в окружающем на плывущее напротив лицо. Раскрасневшееся.

Женщина парит над городом, ухватившись за шпиль огромного небосклепа. В километр высотой. Она реет по ветру и на ней развевается все. Ее черные волосы. Длинное черное платье. Черный шарф. Впрочем это недолго и шарф уносится, развязавшись. Оторвавшись.

И их миллионы. Повсюду женщины развеваются, словно флаги. Их держит судорога рук и в лицо крепкий ветер. В полете над небосклепами тысяч городов.

Не сбить и не оторвать. Бессилие ветра. Они приросли пока вдруг не.

Пока вдруг там внизу. Что-то ничтожное. Остановилось. Может почесать ухо. Или пиво хлещет спиною к шершавой кирпичной стене. А закончив, закинет бутылку в кусты.

И взрывается что-то глубоко внутри. Я люблю его. И отпустит. Разожмет. И ее схватит ветер. Да будь что будет. А что собственно?

Легким всплеском разлетаются мысли. Что же там внизу? Спасатели? Гамаки и сирены с мигалками, чуть подальше машина с огромным и красным крестом? Или хотя бы. Кто-нибудь готовый подставить руки?

Женщины падают в асфальт. Ловите женщин.

А дальше листы в руках мелькают мультипликацией. Я пью, перебирая неразборчивости и перечеркнутое совсем. Чьи то глаза из пятен замазанного.

Ночные клубы и круглосуточные трупермаркеты с упакованным в полиэтилен. Куриные души в огромных гробообразных морозилках, в которые хочется завалиться от усталости. Жующие лица продавцов с искусственными глазами в стоп кадре. Картина начинает плыть и волны захлестывают, грозя сбить с ног. Падающая резкость движений и прочие признаки очень раннего утра.

Это странное пресыщение. Удивление стоящему. Уже полулежащему рядом. В весеннем сугробе человеку. Вместе? Уже почти двадцать четыре часа из вагона метро? Человек С глубоко и болезненно задумчивым лицом. Он разгребает лопатой завалы и болит головой.

Человек С Лицом и Вся в Белом - пассажиры на остановке. Еще недавно пестик и тычинка безвоздушного пространства. Боня и Слайд. JFK и ММ. Вставай, JFK, замерзнешь.

Мимо троллейбусы, сияя изнутри в той особой полутьме, где поздняя ночь для гуляки, шатаясь, становится утром дворника. Он бесполезно метет то, что осталось от снега. Кутается в ткань и курит брусничной бородой. Ветер выхватывает из под его метлы разное и несет через леденелую улицу.

Троллейбусы. Молча и безлюдно. Выпотрошенные чучела на колесах. Постояв немного и пошуршав дверьми. Захлопывают сияние и уплывают в никуда. Постой, паровоз.

За размытыми стеклами маршруты и цифры, которых не разобрать.

Эти двое тоже молча, в разные стороны. Напуганные неловким вопросом и подскользким ответом. Человек С Лицом не узнает своего голоса, эхом на всю улицу. Решает себе молчать и выполняет. Вся В Белом заштрихованной спиной. Ее вообще почти не видно.

Это такая странная свобода. Когда можно все. Надо только разглядеть номер и маршрут. Выбрать. Сесть и ждать потом кондуктора, который рассудит. Нажмет по тормозам.

Но они кутаются каждый в свои мысли. Еще немного и дворник сметет их вместе со снегом, обертками и бычками в одну кучу из остатков тающей зимы.

Может быть ветер унесет ее шарф. Его сумку. Или это тот самый конец, когда пленка, проигрывающая все, остановилась. И щелчок магнитофона.

Что-то не получается. Пазл не складывается. Падла. Или несколько деталей под диваном в общей суматохе и вихре эмоций. И уже нет сил их искать. Спать.

Человек С Лицом правда начинает что-то при расставании, но увязает в словах. Вот к чему они эти болота и динозавры. Бредет к поезду недоговорив.

Из пустоты возникает вокзал с тележками, башнями, вагонами, бомжами и прыскающими вокруг миллитерами. Голос гундосит про массовые отравления, а красавицы в порванных чулках затаскивают последних из стоящих на ногах в камеру предохранения.

Человек С Лицом еще вернется. Все обдумав и сообразив. Он будет глупо тянуть шею, вглядываясь в утреннюю пустоту людей. Но это только пустота без лиц. Без ее лица.

А Вся в Белом уже по улице. Без конца и начала. Просто так и без всякого смысла она засыпает на случайной скамейке. Прямо посередине Проспекта Гудящей Пустоты.

Потом уже офис и гул разнокалиберных спин к мониторам. Тар-ра-рам. Гул это уже прогул. Разгоряченный галл Гай герр Штрих бьет ее по голове пачкой испорченных макетов. Du bist ja ein echtiges Schwein! И все сначала. И ничего не было.

9.

По улицам ходит старик Кумаров и собирает упавших. От голохолода, городоголода и сорвавшихся с острых шпилей. Говорят у него целый сарай. Говорят у него там.

Он выкупает трупы бродяг за невестьоткудавзявшееся. И пачки денег исчезают в руках у живых до тяжелой воды, синих рабочих розового морга. Вот уж спасибо тебе, дедок.

Актеры для театра марионеток висят фотографиями на просушке. Закрепитель. Полоскание в ванночках с формальдегидом. Сарай, забитый телами.

И мальчишки по вечерам. Присев подрочить на порнокарты (глянь, какая волосатая!) у прогнивших досок раскрывают глаза в любопытном ужасе. Кумаров достает фигуры из ящиков и творит искусство. Прокрустывает кости ног тем, у кого длинно. Прокрустывает мысли тем, у кого много.

Задумчивый Кумаров в тени деревьев за шахматами. Он неспешно вертит в руках пешку. Слоновая кость. Смотрит ее на свет и делает вам мат в три хода.

Не злитесь в тени дерева. Просто Кумаров любит шахматы. Е2-Е4. Его глаза потухли и вам осталось сидеть перед шершавой стеной.

Его пальцы блестят куриным жиром. Ведь время завтрака, а как же. Он ест курицу тут же. Ожесточенно, словно только что сам нагнал и загрыз. Губы расползаются и кусочек мяса нервирует его между зубов. Кумаров щелкает языком и снова орудует пальцами.

Он сгребает фигуры жирными ладонями и говорит обо всем. Он целует незнакомца в засос, делает лужу по проспекту и пьет чашку кофе. Он участник жизни в желтой майке лидера. Она напоминает ему о Желтом Море и Желтой Лихорадке. Что вы знаете о Суровых Временах, молодой человек?

Кумаров предлагает сыграть еще партию.

Вы ведь еще не слышали, как он охотился на людей.

Бывает сидишь часами. Ветки да листья шею щекочут. Чешется все и во всех местах выневыносимо. А тебе сидеть. Ждать.

И вот уже когда из тебя чайник кипятком. Откуда-то из-за леса. Крики загоняющих. Первый робкий хруст веток. Потом еще. И вот уже тень скользит по кустам, а ты вскидываешь ружье.

Если сразу точно в голову, так наповал. А если в ногу, или другую лапу. За ним как проклятый по невынесу в грязи на болотах. И страшно и трудно. Но ведь забавно.

Тело приятно дрожит. А уж радость трофея.

Человек ведь из всех зверей самый изворотливый. Изверивый. Любая щель. Любое дерево. В воду и на скалу, если присигаретит. И уж ты за ним с барахлом за спиной. Бегом. Патроны, лопатка, винтовка. M-16. Фляжка с водой. Поллитры. Пахучая тяжелая вода. Для приманки.

И вот он выскакивает. Молодой и резвый. Несется прямо на меня.

Человек.

10.

Вся в Белом вслед Человеку с Лицом. Ему, с сумкой через плечо, плывущему поверх причесок. Совсем только что в болтанке вагона метро. Одна из миллионов встреч ежедневного безразличия.

Она в растерянности. На ее лице четкими линиями. Потеря станции, расписания, графика работы. Всей жизни. Прямо здесь среди мрамора колон и люстр. На негнущихся ногах в Lost and Found. Чем могу помочь? Вы понимаете, я...

Хотя. Я ведь только гадаю. Может назначена скорая встреча и номер телефона уже зажат в руке Человека С Лицом. Ладно, я знаю это наверняка. Но Вика? Откуда?

Опиумные завихрения и круглый стол румяного экстрасенса? Очковый мудак в потертом плаще на перекрестке Проспекта Гудящей Пустоты и Переулка 1-ой Задрюченности? Ежедневные строчеты и донесения с фронта на облезлой печатной машинке времен войны за Независимость от войны?

Может, я разговариваю во сне? Ночное недержание мыслей? Или это скополамин в ежедневной чашке кислого каркаде перед гоу ту бед? Ну пей же скорее, дорогой!

Я часто смотрю на эту последнюю картину из свертка. Я пытаюсь понять это "откуда?" и все эти "как?". А иногда. Я спускаюсь в шумное подземелье. Вместе с другими выезжаю на эскалаторе в огромное свечение залов и смотрю по сторонам через толпу и грохот поездов. Я добросовестно сортирую проплывающие тела. Я дежурю в подземелье веселого морга.

Эти странные поиски. Я ищу Ее взгляд. И боюсь этого страшного ощущения, что уже никогда. Но почти всегда я слышу музыку.

Оркестр играет туш.

ОРКЕСТР

- Ну, Джек, нравятся тебе мои диковинки? - спрашивает старик Куу.

- Клянусь, сэр, - говорит Джек, - это достойное зрелище! А не будет ли с моей стороны дерзостью спросить, что это за штучки вроде панцирей от омаров?

- Ах эти? Клетки для душ, что ли?

- Что, что , сэр?

- Ну вот эти штучки, в которых я держу души?

 

"Души В Клетках" - Ирландская сказка.

11.

Капризный стук смычка по пюпитру. И скрипач подбородком в белоснежный платок.

Вика возникает перед отъездом. Ведь хлопок дверью непростительно пресен.

Оркестр замирает и выдавливает прелюдию ко второму акту. Мы расслабляемся назад.

Все удивительно хорошо. Без заложников, взрывов и обрушения балконов.

И вот в разгар веселья крики и кто-то падает за сценой. Охает и по лестнице вниз.

А уже на улице, когда холод в уши, я слышу тихий саксофон. Прямо на тротуаре перед брошенной мятой шляпой кто-то спиной.

Какофония. Песок музыки, над котором страдают усердные старатели-страдатели.

Процеживать и еще раз промывать. Река течет неторопливо.

12.

Капризный стук смычка по пюпитру. И скрипач подбородком в белоснежный платок. Жалуется. Капризнопач.

Ох, уж этот Маэстро Кумаров. С нами так, словно мы пешки, а не музыканты виртуозной солидности. Заскорузлости. Прожженные до седины и цирроза. Отмечания самозначительности. В конце начал. Я ведь сам концертмейстер. Герр-не-пойми-кто. Я требую к себе умножения.

Giocoso

Ну что, ездоки каРЕтоФАЛЯ? Будем репетировать? Ретепитировать? Имитировать?

Это Кумаров. Во фраке и жизни. Визжащий кларнет подъезжает к ноте. Щедро платит таксисту и оркестр подхватывает.

Пожилой Скрипач первый в яме. Один в полумраке. Зал пуст, а по крыше начинается дождь. Что ж. Китайская пытка. Кап.

Он некоторое время молчит. Снова ругается в себя. Открыв футляр, машинально канифолит смычок. Разглядывает пустоту. Озабоченность еще при нем, когда он берет скрипку. Вертит колки и слушает ля. Сравнивает с ми. С ре. Соль. В этом вся соль.

И вот он начинает. Наркоскрипач и полусогнутая рука под напором блаженства. Мелодия заволакивает ему глаза, и он элегантен. Полон изнутри, хотя льется тихо и неспешно. Спокойно. До первого взрыва.

Crescendo

Ноты разлетаются в стороны от резких движений. Скрипка требует сил и тащит за собой. Длинные седые волосы бьются белым морем. Нога пробивает пол. Ля Бемоль.

Это такой казус. Ведь скрипач не в ноты. Он заплыл так далеко, и дирижер уже яростно скачет на горизонте. Норовит палочкой. Так-с. Со второй цифры, господа.

Внимательнее. И рраз.

13.

Вика возникает перед отъездом. Ведь хлопок дверью непростительно пресен. И вот уже она, вся из дождя под огромным зонтом. Она смотрит на меня про картины. Но я молчу мнение. Я вообще молчу на нее.

А она будет мне звонить и писать. Вика, которая жалуется на жизнь. Которая плачет меня приехать.

Но сейчас мы собираемся в дождь, ведь меня ведут в театр. Это прощание уезжающей красоты. Она возжелала. Сегодня Вика желает и изволит. На мизинце багровый перстень, а платье воздушное изнури.

Но ее знобит по рукам и Вика выскакивает из машины на пол пути. Выскакивает, чтобы нестись в улицы и плакать. Чтобы подождать меня семенящего следом. Чтобы устроить сцену и снова в такси.

Presto

Это проливной дождь, чмокание и шлепки по лужам. Не догонишь. Раз, да раз. Я такая быстрая. Я такая рыжая. Мимо. Дальше. Больше. Дольше. Слаще. Чаще. Ну сколько еще? Ладно.

А сверху гром и вода. На крыши. На улицу. На ее новую прическу.

Проезжающее поднимает брызги из луж и капли застывают в воздухе. Мы бултыхаемся в этом тумане, словно стонем, перетерпев кораблеискушение. И это так замедленно. Нам здесь очень замедлительно двигаться вперед.

Машина болтается за нами в дергающихся лужах, отражается во всем, а водитель льет улыбку. Дворники смывают ее со стекла, и мы успеваем только ко второму акту.

Какофония оркестра. Уже из фойе. Oh, yeah. Кто в лес, кто никак не выйдет. Струнные каждый свой фрагмент. Господа, один момент. Нет. Монотонно пилят технику забега пальцев. Кто-то просто. Пытается взять ля. Все гудит, а фаготы курят на крыльце. Ты видел? А то. Такие буфера, я тебе скажу. А жопа? Нет, жопу я не заметил.

Музыку вынут из этого хаоса (скребка нождачкой о стекло), как только зазвенит. Для жующепьющих по буфетам и лестницам.

Пустой зал взят штурмом, и победители восседают в добродушии к себе и себе, конечно тоже.

Занавес решуршит, и из зала одобрительность. Стремительность хлопков. Остатки пирожных заглочены с крошками под сиденья, а мы с Викой объявляемся на балконе. Она несет живот, а я рядом. На поводке.

Где-то кто-то внизу. Кашляет на час вперед. Платки, бинокли и длинные платья на напудренных манекенах, на. Вранье осанок и желание страдать, на.

Grave

Я сокрушенно внисмотрю в яму, где все в разношерстном сборе. Вторые скрипкитряпки с намазанными свистками и копнами волос, подметающих пол. Они строят рожи в зеркальца. Тромбоныгиббоны настойчиво и руками. Отгоняют от себя запах табака. Пшел!

Дирижер. Старик Кумаров. Последний. Заниженный и оскорбленный. Взлетает к пюпитру, оглядывает всех и шаркает страницей. Улыбается из ямы.

Smorzando

В темнеющем зале голова к голове. Конфеты ассорти по ячейкам в блестящих обертках. Дирижер Кумаров берет паузу. Берет конфетины одну за другой и заглатывает вместе с оберткой. Шоколадное по губам. Причмокивает. Удовольствие.

Энергичный взмах палочкой.

14.

Оркестр замирает и выдавливает прелюдию ко второму акту. Мы расслабляемся назад.

Сначала только духовые. Флейты и гобой. Виолончели держат мелодию в рамках. Но она беспокойна и того и гляди. Того и гляжу.

На сцене расплываются куцые горы. Потолок подпирают острые кипарисы. Синяя клякса моря. Это Италия из разноцветного картона . Беседки и скамейки. Старый палаццо.

За горами, сразу за подпорками. Где то в гримерках-примерках слышна война и про нее стучит специальный барабан. Из кожи всенепременно убиенного врага. К нему рожки в придачу.

Они тихонько там за сценой хором.

...Ура да здравствует в атаку Флоренция Флоренцию взрывает все эти клумбы и цветы сады дворцы да что там акведуки у статуй отрывают руки и неприличные слова на телесах античных статуй (*** - зачеркнуто) углем выводят пиф-паф да здравствует хоть что-нибудь да хоть Италия сеньоры комбайнеры мы победим мы их сейчас они плохие мы наоборот мы не плохие нет не мы мы наш мы новый мир так тычут пальцем в брата итальянца брат итальянец смотрят по-бойцовски сквозь прицел и вот на фоне свежего овса на фоне овседневном стараясь не попасть под взрывы едва за спинами солдат хихикающую чуму завидев синьора Бьянка ди Мартини белладонна пакует вещи и бежит в свое палаццо в глуши бежит лошадка а в карете лежит прекрасная сеньора себе страдать прекрасный новый дом и сад с цветами соседи кучка прохиндеев пережидающих чуму пируют где-то рядом там анекдоты и веселье там льется жизнь взбиваясь пеной густого красного вина но к ним она идти конечно постеснялась...

Причудливо заученное. Соло скрипки разрезает сцену напополам. Он молод, резок и хлопает глазами в усердии. Бессюжетные ноты молодого скрипача. Бубнит серьезно. Ре-ля. Ре-ля. Си. Большое сочное Си и пауза. Потом снова.

Все эти четыре года. Тусклые и тесные. Смурные и заплесневелые. Трудно-дышать-комнаты. А ты просыпаешься и репетируешь. Умываешься и репетируешь. На занятиях репетируешь и после них. А потом теория, после которой надо. Репетировать. Ре-ля. Сочное Си, окрик преподавателя и негнущиеся пальцы. А потом это ужин. Картошка. В итальянских военных мундирах. Она поет тебе Ре-ля и сочное си. Сеньоры, давайте хором. Посыпать солью. Она коричневая в кастрюле и плитка, от которой мигает лампа в коридоре. Слегка потрескивает провод в синей изоленте.

Вода бежит. Все шипит. А ты тут же, в соседней комнате репетируешь.

Еще перед сном. И когда уже засыпаешь. И совсем уже спишь. Просыпаешься со скрипкой в руке. Пальцы вцепились в смычок и уже не отпустят. И ты вскакиваешь мимо обуглившихся картофелин, ступаешь по разбросанным листьям нот и твои первые три шага. Ре-ля. Сочно Си.

Вике нравится молодой скрипач и она шепчет про это. Я смотрю на Сеньору Бьянку.

...И в обществе статиста ухажера седого рифмоплета герра горца Штриха который громко дышит в ухо когда красиво говорит и очень на скамейке словоротлив он рукокрыл и рукозагребущ богат газета делла что-то в его владении процветает прекрасно сложен в смысле тела и где-то сбоку голова изящна шляпа перья цвет как денди лондонский одет кадет корнет в его руке зажат кларнет...

 Doloroso

...Сеньора Бьянка ди Мартини белладонна его не слушает устало его не слушает он старый от бесконечных ожиданий кого-то экстра специале она грустит перебирая своих возможных женихов и постепенно звук за звуком ее мелодия надежды плывет со сцены над партером и исчезает за дверьми с седой старухой-контролером заснувшей в позе Ваш билетик и мысленно уже готова сеньора Бьянка ди Мартини заподчиниться этому напору немца иностранца ведь Моцарт тоже в общем немец нельзя же провести все годы лишь слабым веером пытаясь отогнать такую скуку...

Accelerando

...И поборов ее смущенье герр Штрих гипербореец уже в ее покоях он полон радостных надежд желаний страсти наслаждения так что не смотрит рукокрылый куда ступает кривоногий все трое прямо в суперкрысыловку своею доблестной ногой герр Штрих на много герц визжит и весь оркестр ему согласно отвечает какое чудное контральто играют что-то плясовое гремят литавры барабаны ревут валторны стонут скрипки а Вике очень жалко Штриха весь первый акт он под балконом ее слонялся и ослился signora Bianchi, bella donna аmore prego per favore мне Вика шепчет из программки ах бедный Штрих нога в крови испуганно к его ногами припав а голосом в четвертую октаву забравшись плачет сеньора Бьянка ди Мартини сеньора Бьянка белладонна я чуть ли не привстал с балкона и гласом ангела с небес ему кричу придурок пи ведь это шанс подумаешь нога три раза пи а итальянка аппетитна и вся твоя до самого утра какая же ты мямля иносранец поддался вою скрипок и альтов так приуныл и страсть свою расквасил лишь каплю крови увидав но как силен оркестр тромбоны что курили со скрипками вступили в спор и несколько минут такая явная борьба как будто в перерыве они чего то не решили меж собой и вот заспорили теперь а воздыхатель рану разглядев по сцене скачет одноногий и незаметно за кулисы...

Кумаров мне с улыбкой. А певец, едва скрывшись за сценой. Сразу в мягкое к поклонницам. Восторженное шуршание. Доступное платье. Задранное. Междометие. Междуножие.

Что значит голос. Стать. Кулисы слегка вздрагивают и уже трясутся. О да! Еще. Ja, natuerlich. Прикрыть ей чем-нибудь рот. Кажется тот самый платок, которым он на сцене ногу обмотал. Томатный сок пятнами. Ах, реквизит. Поклонница жует его со счастьем, еще на йоту ближе к высокому искусству, которое ее тут сзади. Она поворачивает голову. Снизу вверх, в трясущейся благодарности на него.

...Вернись она ему во след растерянная боль Сеньоры Бьянки под резкий выпад духовых ему кричит поддых но он убег через секунду она сама не понимает зачем кричать зачем пытаться и резко к зрителям с вопросом оркестр галопом так что в зале ветер вызывает движенье зрительских причесок метание чужих расчесок а время пролетает мимо часы, будильники секунды звон и пора вставать с утра пораньше на работу а впрочем ведь она опять одна сеньора Бьянка рука у лба...

Всех убивает несчастье. Маньякообразная дрозофила всех нахрен порубила. Как же так? Ведь это было так возможно для тех, кто полулежа в партере.

Сочувствуют все. Кто-то кратко тем, что вдруг проснувшись и озабоченно по сторонам. Кто-то радостно плачет для всех, размазывая платком и не жалея туши. Много и жирно, чтобы свисало. Я так сентиментальна. О Боже! То есть ура.

В яме за сосредоточенностью тоже чувства. Неужто, кто-то в крысыловку ногой? Межвидовой обмен опытом. Знание в массы. До сих пор шрам? Ре сих пор? Ми. Мило. Должно быть больно. Сильно.

Арфистке нечего сказать. Она лишняя среди несчастий любви. Оно их не испытало. Существо с руками и носом дергает за струны. Диссертации по изгибам огромных ноздрей. Отряды геологов со всем снаряжением на замер глубины носовых пазух.

Арфистка убеждает себя сильно и в ритм. Ей так все это не нужно, что дергает голову. Она смотрит в никуда и рвет струны. Коротко и быстро стрижется. Как вам сегодня живется?

С утра в церкви. Где орган, словно тяжелый ветер, медленно ворочает пространством у нее внутри. Внутридвижения.

Туда, где ее сестра сидит за пультом и не видит нот. Сухие пальцы бегут по клавишам, а арфистка смотрит в партитуре гимнов и псалмов несовершенство мира за стенами храма.

Они сядут на небольшой скамейке в саду с видом на ленивую реку. Чтобы склонится головами на нее. Двое уставших. Они будут говорить молча. Она похвалит сестру за игру во время мессы. Она увидит рукав без пуговицы и будет рассматривать не видя, думая про пришить и другое.

Сестра прямо перед собой. Молча. Понимая во всем окружающем что-то свое. Потом целует знакомое склонившееся. Лицо. Не сказав ни слова, встает на зов служителя.

Арфистка идет от двери в глубь храма. Вдоль скамей, слушая скрип своих шагов по полу. Она слушает орган и смотрит вверх, к фрескам. Туда, где солнце рассыпается лучами через широкие окна и бросает их всем. Глядя вверх, она чувствует кружение головы. Это потеря возраста, пола и сухости рук.

Это мелодичный перебор арфы. Это красота цветка, распустившегося в пыли ее костлявых пальцев.

Виолончелистка рядом. Сидит и очень сверкает. С ответами на все вопросы. С подсчетами калорий и углежиров. Кривляние на слове жиры. Фу. Какие у нее могут быть?

Она обнимает виолончель, раздвинув ляжки и приподняв юбки. Задрав юбки. Она держит коленки открытыми для фагота напротив.

Самец. И пусть краснеет. Движение смычка по струнам и канифоль оседает пудрой. Это дым без огня, но кто решится намекнуть? Каждый вечер она репетирует перед зеркалом и считает калории. Раз-два-три-четыре. И раз.

Не спорьте с виолончелистками.

Cantabile

...Сеньора Бьянка белладонна ее горластые товарки из ниоткуда сразу в гости сеньоры в жире и брильянтах читательницы глянцевых журналов спешат с ней поделиться мненьем скворчат довольно скерцо и шипят как сковородки сеньора Бьянка белладонна звонит рукой встряхнув хрустальный колокольчик ее слуга несет бумаги актер массовки норовит мигнуть и глазом и лицом своей подружке в восьмом ряду и та краснеет в своем восьмом в секундной паузе паркет скрипит под быстрыми ногами сеньора Бьянка белладонна читает прессу на столе поднос с горою яблок всех размеров оркестр повис сыграв вступленье для ди Мартини белладонны но та молчит и текст ей резво нашептывает тетка из суфлерной ее тревожное шипение единственное, что мы слышим но певице самой есть многое сказать про то что все несправедливо и про страдания весны когда положено хотеть к тому же этот тенор которого я по либретто любить должна о как он пристает он сальный скользкий и на ощупь как змея на вид а мне еще обнять и целовать его в финале акта а он мне будет петь в лицо а я а он все эти слюни боже мой при всех его деньгах казалось бы да при таком вокале эх был бы красив...

Ты что? Ты с ума сошла. Тут люди чтобы пострадать про неправду. Со счастливым концом. С просветленным лицом. Короче. Держись молодцом.

Впрочем. Наверное, мне кажется. И это заминка с закрытым ртом и потерей текста. Шиканье из под сцены. Из сильновзмыленной ямы, где оркестр и палочка Кумарова. Знакомое шиканье. Я на Вику, не упала ли в обморок. И мы продолжаем.

Misterioso

...В минуту жуткой растоски стихи беззвестного поэта ей приносят мсье Визаж поэт и музыкант да он из франков и в минуты испытаний когда Флоренция воюет когда чума приехал он для встречи с Дон Джованни тем сыном флорентийского купца что на мосту бокаччивает ножкой сейчас он среди шумного веселья утех соседнего палаццо в глуши в Виши а впрочем безразлично ну не Петрарка он но как певуч к тому же по-французски ах мон амур мадмуазель Бланш и все такое я еду ждите на мосту пока он окончательно не рухнул под тяжестью страданий Оркестр тут такое выдает красивая мелодия Россини узором сверху на игривое стокатто с тобой хоть на край света с тобой хоть бы пол такта побыть наедине и посылает она ему любовную записку вступают в переписку и чтоб пленить его своею красотой она решает парадный свой портрет ему отправить и вслед за этим себя саму ему препроводить и нанят был художник для портрета пиши меня все прелести на холст сеньора хочет все ах ты бесстыдник она поет так сладко что Оркестр разделился одни играют в такт мазкам картины другие размечтались вместе с ней и подбирают платье и кружева но наш сапожник рисует лишь лицо и плечи и вот она сеньора Бьянка ди Мартини белладонна мадмуазель Бланш нежданно ... ...

Subito

...И вдруг на сцену выезжает вагон метро распахивает двери там пусто только в глубине под самой схемой из станций и рекламы про работу про похудение учебу за границей сидит смущенно лысый бородатый и что то тихое поет и как оказалось это мсье Визаж тот самый Человек С Лицом из цельного куска слюдолюбивого гранита привстал шатаясь сам себе не верит и смотрит на нее сличает и вроде как на самом деле сеньора Бьянка Белладонна затмила собственный портрет и как-то сразу меньше воздуха в партере когда одновременно все вдохнули без выдоха а что же будет дальше пространство сжалось и Кумаров счастлив кивает головой и понеслось.

Vivace

...Тут состоялось объясненье и после медленного танца она его усиленно целует (почисти зубы) все хорошо ликуют итальянцы и Вика мне кивает улыбаясь блестящими глазами и сморкаясь вот видишь в жизни всякое возможно все это оказалось очень просто...

Среди всеобщности громко храпит. Третья скрипка слева. Смычком еще машинально. Блаженно. Он завалится где-то за двадцать тактов до финала. Его еще с двух сторон локтями, но уже под первый бравурный аккорд. Тихонько вниз и доиграют уже без него.

Он принимает для блеска глаз и живости пальцев, которые сами знают, что и как.

Он рассказывает, как был первой скрипкой. Прямо посередине акта. Солист. И неожиданно во вторых. Потом третьи и совершенно незаслуженно. Заговор. Это вернее всего. Чей? Постой, а враги? И как хочется, чтобы во всяком магазине. Средство во флакончиках. От врагов. Дихлофос. Суки ****ые. Козлы злоебучие. Третья скрипка спит и видит сон.

И только такая скромная флейтистка. Вся в себе. Жалостливо подбирает с пола никому не нужное. Вещь. Его всем телом на сиденье громыхающего трамвая и сама рядом. Тихо, чтобы не будить.

Флейтистка слушает про себя разное. В словах и выражениях уцветистых. А сама все покормить да спать разложить. Синяки замазывать, тут она полна сноровки. Кудесница. А что делать, если жена?

Мимо нее проходят - даже не смотрят. Тиха и неприметна. А он тогда с цветами и нежностью неуклюжей. Я. Это самое.

Вот именно это самое. А я так ждала. Медведь. Мягкий. Миша. И она еще улыбнется, утирая слезы. А кому она еще нужна?

...Смотрим смотрим что дальше смотрим посмотрим а высмотреть сначала просморкаться сморкалось тут уж над сценой расцветает блестящее такое конфетти из магазина прямо на углу с трамваями а за стеклом старушка в морщинах завернула цветы в хрустящую фольгу за ними бегал барабанщик во время первых репетиций (ну дайте я сбегаю) чтобы носом не клевать в пюпитр и бесконечно ожидая тех эпизодов где от всей души по барабану жахнуть нужно зазря руками не чесать и вот все собрались играют финал из счастья одного большого золота кусок нет ну конечно же не сразу ну там немного для приличия сначала кто-то вроде против семья политика обычаи как водится на каждых обрученных всегда найдется Дон Родриго и вот еще пол акта пострадав играют в свадьбу а уже в честь всего на заднем плане победой всех закончилась война к всеобщей радости Флоренция Флоренция ты мой цветок из камня и щебенки к всеобщей радости восстановили город чума ушла гулять в другое место мосты подняли из реки оттуда выловили также всех тех, кто сам туда упал или был сброшен силой взрывов и так барахтался в воде до завершения конфликта героев Пэдров бодро всех похоронили со всеми почестями в Сан-Лоренцо а впрочем как всегда да что там Давиду прилепили обратно руки все стали честными приятными в общении у каждого любого в голове зажегся ореол словно название ночного казино вся сцена заискрилась и вот на этом фоне свадьба...

А я все смотрю, как старик Кумаров крутит своим подземельем. Ловко орудуя палочкой. Почти незаметно. Жмет из музыкантов сок, хлеще соковыжималки. Да все томатный и с солью. Ямми. Пальчики оближешь. Пальчики откусишь. И он иногда назад и все глазами. Приглашает. Спускайтесь и вы все, я и вас.

Снова пришпоривает оркестр, и те взвывают.

Последняя нота. Раскачивающееся вибрато тонет в аплодисментах тишины. Я вижу рты и ладоши. Руки, возносящие тела с кресел в порыве. В партере. Разносящие вдребезги. Я вижу глаза, искрящиеся в зажженном свете. Зал взрывается.

Ripiento

Певцы и певицы. Под криками и хлопками. Поклоны за руки и вслед за Викой с грохотом встают все ее идеалы. Очень аплодируют.

На сцену выскакивает Кумаров, чтобы все жали ему руки и поздравляли. Сеньора Бьянка Белладонна, счастливый лоснящийся тенор и весь оркестр.

Зал аплодирует стоя. Как хорош сегодня Лейтмотив. Плакаты с болельщиками ликуют.

Ужасный, слипающийся от сладости конец. Это я негодую, а Вика мне что все таки это лучше. Любовь победила всех остальных, опера итальянская, хоть и с вагоном метро.

Впрочем, я у Вики всегда бесчувственный. И она бьется головой об стену до штукатурки и расползания трещин. Я очень уважаю ее за упорство.

Какой ты жестокий!

Господин Петров, старый приятель мелькает среди хлопающих и машет рукой. Он носит шляпу и фрак. Он говорит fuck.

15.

Ritardando

Все удивительно хорошо. Без заложников, взрывов и обрушения балконов. Аплодисменты и общая радость завершения культ-масса. Люди в масках и с прозрачными щитами. Приветливо машут резиновыми дубинками. Расступаются, выпуская в прохладный вечер.

Сначала зрителей. Потом труппу с гостями. Мы аплодируем уже миллитерами. Дружное хлопанье пассажиров севшего самолета. Ура. Миллитеры не возражают. И желают приятного полета. Они до последнего ждут падающей с потолка люстры с последующим оседанием пыли и удивленными криками боли. Понуро бредут по домам.

А мы. Спустя пол часа и пестроту переездов. Загородный дом в километре от Отключено и музыканты сами гости. Неловко в сторону прокамерного оркестра в углу, играющего для них. Это странное чувство. Играешь для кого-то, и вот уже кто-то играет для тебя. Или даже про тебя.

Все вокруг нестерпимо чокается, и гул голосов поверх музыки. Пестрота людей. Их движение и стояние. Покачивание некоторых уже спустя.

Огромный и сияющий. Вагон метро, залитый шампанским по колено и болтающийся по рельсам.

Это нескончаемый спор параноиков про вчерашнее будущее. Это бильярд где шары загоняют в уши, а проигравших сажают на кол в свете прожекторов ночного сада. Игра на битых стаканах. Ритм в виде нон-стоп икоты. В общем настоящая веселуха на два уха.

Голоса вокруг меня. Настройка ленивого оркестра про разное. И я уже ищу глазами старика Кумарова. Дирижера. Я начинаю что-то подозревать. Он взмахнет палочкой и.

Но старик Кумаров улыбается интервью. И журналистка напротив, закрывшись в волосы. Ее что-то интересует. У нее вопросы. У него как всегда. Он добродушен и отдыхает телом. Обмякает.

Кумаров без эмоций. Улыбка как хороший костюм. Он высок и выделяет концентрированный сок. Изволите апельсиновый?

Статен. Высок. А бабочка машет крыльями у него под горлом. Поющий цветастый галстук, на который смотреть - ослепнуть. Башмаки поблескивают с пола. Блеск чечетки в ленивых движениях. Красавец мужчина.

Журналистка Вся в Белом и немного сонлива. Темным пятном среди телоблудия. Я ничего не слышу в движении губ, только звуки оркестра.

Она привыкла к таким как Кумаров. Ну. Почти привыкла.

Agitato

В пол оборота смешанное лицо. Я смотрю на нее и все вокруг меняется в зоопарк. Все эти слоны, дикобразы, танцующие обезьяны. Лемуры, сосущие мартини из расплющенных бокалов с изогнутыми трубочками, засовывая внутрь длиннющие алые языки. Членоносые слоны совокупляются с медузами, разбрызгивая слизь по стенам.

Все это в прекрасных костюмах воет, фыркает, чмокает и ржет. Лошади шаркают копытами, растягивая свой очень венский вальс.

И поверх всего это зверья Кумаров в образе радужного змия. Рядом с ней. Он ее полуобвил, полуобнял. Он заглядывает ей в лицо радугой бесцветных глаз. Щелчок пальцами и все снова возвращается в людей. Не переставая и не прерываясь.

Я тянусь за бокалом и свежим воздухом. Аквалангист бултыхается. Задыхается в толпе из воды. Проверьте давление. Кто заправил эту хрень жидким кислородом?

А Вся в Белом все так же рассеянно. Внимает Кумарову с диктофоном. Прямо с картин Вики. Она сошла прямо сюда. Еще не высохла краска и влажные глаза. Волосы блестят черным, когда я слабею в коленях. Закрываю глаза. Уши. Ведь кто-то взялся пересказывать мне первый акт.

А Вы слышали? Они играют этот отрывок и. Эти устрицы, откуда их привозят? Отменно. Отменно.

Чокаются. Смеются. Голоса. Рой. Шампанское льют в бокалы. Шипение. Шторм и шторы раздвинуты. Дождь перестал и сверху на нас звездное небо. Звезды сверху, мы тут снизу. Кому какое дело? Первый акт был замечательным. Мне жуют в ухо.

Тяжелая судьба. Прекрасная усадьба. И в пансионе для девиц она училась. Умна. Красива. Куча женихов. Но.

И я твержу беззвучно, что мне уже вкратце. Вика. Изобразила первый акт. Так сказать, в красках. Прекрасно.

Вам так повезло. Такая женщина. Зависть в голосе вибрирует и затухает. Пауза на несколько тактов.

А я все мыслями, что опера не про то, и что, мол, автора. Будем бить, убивать, а в кармане у меня здоровенный помидор. Но я боюсь повернуться в тот угол. Где Кумаров и. Я к ним спиной. Изо всех сил. Немного дрожу губой. Но в целом. Или все-таки?

Они все еще продолжают? Я смотрю на оркестр, а там все тоже раз-два-три. Ты посмотри. И. Все по новой мы начинаем. Дыхание музыки в углу. Вдох. Выдох.

Я и оркестр. Говорит Кумаров. Играет оркестр. Все довольны.

Надменная виолончелистка чокнулась. С фаготом. Стакан в руке. Орудуя лицом, ищет улыбку. Румянец на щеках как светофор. Полный вперед. А Вам не кажется что? Ее улыбка зажигается и локомотив в шипением. У фагота нет шансов, и его галстук уже теребят. Трель железнодорожного переезда и стук колес.

Вика так правдоподобно твердит. Сердит всем, что мы и у нас. Что все в порядке. И все про нас, на нас, что мы муж и жена. А мне хочется выхватить скрипку у оторопевшего и изобразить для них менуэт.

Меня с чем то поздравляют и ляпают потом руки. И снова кто-то доверительно в ухо. Текста не слышно, но говорящий. Он тычет пальцем и мигает глазом.

Но меня уже нет. Помидор раздавлен и слов не осталось. Ведь все вокруг уже в танце. Они играют джаз и это косой свинг подвыпивших. Вместо ритм секции у них человек с шампанским по штукатурке.

Что-то яркое на раз-два-и-три и цветистые пары, где у нее задирается платье, а он расплескивает пот из ведра. Залезь ко мне в недра и ты увидишь. Все так накаляется, что. Кто-то должен поскользнуться. Непременно. Неприметно.

16.

И вот в разгар веселья крики и кто-то падает за сценой. Охает и по лестнице вниз. Тенор с Лицом кончает с собой. Прекращает. На задворках банкета под бравурный марш и тутти оркестра.

То-ре-одор...

Troppo

Сеньора Бьянка Белладонна, певица. Причитает по октавам на балконе. Он домогался на репетициях. Изливался шампанским (шампанскому надо при случае исполнить гимн) и цветами. На сцене ей всегда жутко, ведь он страдает так натурально.

Я прогнала его. Я отказала ему, что это не серьезно. Если бы я только.

И сеньора Бьянка думает про себя после. Все эти взгляды и перешептывание. Это не то чем она будет гордиться. И на лице взлохмаченная паника. И чтобы не сильно портить макияж, немного слез. Это ужасно.

Она уже всерьез. Задумалась над своим слабым падением. Вскрик на ми третьей октавы. На чьи-нибудь руки. Но тут ее взгляд.

Кумаров. Дает отмашку и оркестр, спокойно, ненавязчиво играет что-то. Кумаров незамутим. С кем не бывало? Он уже толкает в плечо иных. Смеется, рассекая толпу. Большущий кит в брызгах шампанского. (ну или хотя бы небольшую оду "Да Брызгствует Шампань")

Deciso

Кумаров тут. Кумаров там. Кумаров везде. Он задевает вас плечом и вот он уже в соседнем зале. Его дивертисмент для банкета. Для других. Заставляет нервничать.

А что это за буря и натиск? Насмешка. Поза искреннего изумления. Вопрос к могучей кучке из трех человек, где музыканты отстраненно. Собираются страдать и соболезновать тенору.

Им дают понять. Им дают по бокалу. Им дают по мордам, которые вот только что лицами. И морды растягиваются в выражения лиц. Бодрый тост за успех мероприятия для вокального трио.

Банкет в разгаре, а тенора через задний проход. Белый пароход. В жопу тенора. Белый фургон со стороны стоянок и что-то в черном целлофане выносят из подсобки. Люди в комбинезонах слышат брызги бассейна, шум волн и отдыхающих. Они слышат музыку.

Посреди роскошного отеля и сезона. Черепахокожий старичок обнаруживает себе невозможным пребывать на такой жаре. И с сердечным приступом его, сердечного тихонько в целлофан.

Я вижу, как этой новости наступают на горло. Музыка заглушает все, а Вика меня к выходу. Я от чего-то назад, в толпу. Озираюсь. Но я сегодня послушен. Навьюченный курткой и ее сумочкой. Бреду следом в бреду со льдом. Допиваю.

Уже в самых дверях с музыковедом. Роговые очки и блюдо чего-то скользкого. Я сталкиваюсь с его подбородком подвижной жирности. Ведь он жует и говорит.

Закатывает глаза про легендарный оркестр прошлых лет. Про нынешнюю молодежь, что не застала и не хочет заставать. Он привстает на носках и блюдо едва-едва в его руках, когда он уже про дирижера.

Двенадцать музыкантов. И дирижер их можно сказать. Прямо на улице подбирает.

Какие, я вам скажу, представления! Какая экспрессия. В своем воспоминании о великих я нравлюсь себе более всего. Поэтому я Вам. Раз уж Вы так, то Вы тогда. Они ведь могли завести толпу. Про них легенды на все времена. А музыка. О!

И откушен кусочек от мертвой устрицы, которая ни в чем не виновата.

Первые по кассовым сборам. Первые во всем. И завистники казнят дирижера. Прибивают гвоздями к мандолине. А что, в борьбе за аудиторию, знаете ли. Все средства от души.

Четыре первые скрипки пишут воспоминания. Откровения. И ноты, молодой человек. Послания души, для всех для нас, ведь каково, а?

Музыковед продолжает жеваговорить и наоборот. Его раздувает, и он заслоняет нам выход. Возможно наш единственный выход с маскарада. Ты заслоняешь нам солнце.

Он кончает, оплодотворив наши мозги и вверх на метле. Возносится к своему дирижеру. Маэстро, я спешу к Вам!

Лазарь, вон! Прочь. Прочь. Это визг.

Звуки. Звон посуды и звонки мобильных.

17.

А уже на улице, когда холод в уши, я слышу тихий саксофон. Прямо на тротуаре перед брошенной мятой шляпой кто-то спиной. Склонившийся саксофон. Один в холодном полумраке. Это просто чей-то плащ, словно тряпичная кукла и ветер его нещадно. Саксофон уже охрип. Саксофон нездоров. Не здоров. Вышел. Весь. Вверх и вниз. Высоко. Выше в вышину. Ввот.

Чуть дальше в машину пакуют солистку Сеньору Бьянку с приговариванием. Ведь она и правда не хотела. Так вышло. Выпрыгнуло из окна. Она вскрикивает высоко и драматично. Она продолжает игру.

Ее успокаивает Кумаров во всем белом. Стетоскоп приложен ко лбу, солистка приложена к сиденью в положении OFF. Кумаров выпрямляется, выворачивается. Оборачивается, чтобы встретиться со мной взглядом. Перекинуться. Он насвистывает про себя для меня. И вроде как это даже ария сиганувшего тенора с лицом. Хотя может и. То-рео-дор. Там-тара-рам. Любовь-морковь.

Улыбки и аплодисменты. Увозите ее. Скорая помощь, а это она с воем и миганием, радостно срывается с места.

Lungo

Это такси, в котором я слышу музыку и не слушаю Вику. Хотя конечно в полночный ритм и электродребезжание. Встревают ее слова. Она поет для моих закрывающихся ресниц. Я слышу про пальмы. Про долгий перелет. Очень быстрое "мы". Частое и стремительное, как припев с модуляциями. Каждый раз немного по-новому.

Вика все знает, но я не сознаюсь. Она прощает, но я не прощаюсь. Она меня зовет, но я никуда не еду. Я уже просто невыносимо. Слишком пьян. Меня ждет долгий путь самурая и я все про японскую музыку. И про то как у нас ее никто. Не понимает. Про разности, про менталитеты. Язык не слушается. Я пережевываю эту кашу, а Вику плачет мне в плечо.

Мы прощаемся навсегда. Ты понимаешь? Ведь я знаю. Я только мешаю. И я тебя одного. Я.

Я превращаюсь в толстяка Басё и все пытаюсь ей про то и се. Улитка села на цветок. На ель гаргона взгромоздясь. И на улитку сверху хрясь. У гаргоны перелом позвоночника, а улитка...

Шофер такси готов меня убить. Что ж, пусть убивает. С особой жестокостью. И я представляю, как Вся В Белом смотрит через стекло такси на сияние гостиницы.

Sforzando

Остановка у огромного названия из неона. Она на заднем сиденье. Темное место в окружении городских огней. Водитель, он же новый приятель он же мутировавший ваятель. Щеки горят. Кивает на вход трехсмысленно. Пойдем, зайдем, выйдем. В глазах столько всего лаского-неерпеливого, что они просто на пол лица.

До сих пор он только о себе. О работе, карьере. Когда я лепил свою первую скульптуру с натуры, то текстура...

Иногда вспоминая ее, и круглея от восторга. Он говорит, чтобы пленить. Говорит, чтобы отвлечься самому, чтобы не думать раньше времени. Дальше. Чтобы смотреть не моргая, чувствуя, как все твердеет и рвется наружу. И выползают слова. Резкие, молочно-белые и прозрачные. Жидкие и липкие. Они тепло пахнут и летят прямо на нее. Эти слова забрызгали весь салон.

Но сейчас она качает головой. Нет, она не хочет в гостиницу. Но, она же не сможет качать головой всю оставшуюся жизнь?

А ведь у него все устроено. Он уже тут и со швейцаром, и садовником в виде огромного букета на столе. Ленточки, подвязочки. Длинно и красно. Тут даже портье и лифтер. Все будут улыбаться и показывать кротчайшую дорогу к счастью.

Вот сейчас прямо, а потом налево. Проходите, не стесняйтесь. А потом уже и случится романтика. Да так, что здание треснет по швам. Он кончает. Она качает головой уже и забыв, что качает. Просто улыбается так ему непонятно в себя.

Машина обиженно вскрипывает с места. У машин своя гордость. Они ранимы.

Огни заводят карусель. Проспект разрезает на двое и огни мажет по стеклам машины. По радио в сухие поп-перестуки встревает задумчивое пианино. И вроде это Шопен. Ноктюрн си минор. Сочное си. И колонки с надтреском.

Все вокруг под эти звуки неправильное и ненастоящее. Вся в Белом закрывает глаза. Водитель-приятель. Воитель. Свирепо рулит вперед. Туда за хмурые горизонты дождя из вечности. Так что можно и отдохнуть.

Я из последних сил прошу шофера и он мне наконец. Организует саксофон на FM. Еще что-то шепчу про сегодняшний оркестр и засыпаю. А когда проснусь, Вика уже уедет.

Такое же такси везет ее в аэропорт. Ей щелкают в паспорте, желают приятного пути. И больше она не вернется.

А я забыл сказать ей. Как все таки хороши были картины. Я забыл захотеть расспросить ее про тысячу мелочей. Но сегодня я видел Всю в Белом. И я готов простить себе все. Как хороши, как милы были розы. Морозы.

Poco

И уже совсем дома. Совсем тихо. Я сажусь за рояль погладить клавиши на ночь. Eine kleine Nachtmusik. Аккорды из бессвязных мыслей. Да и о чем думать музыке? От меня остались только пальцы и си минор. Громко. Тихо. Уже не слышно. Я смотрю прямо перед собой.

Вика рисует картину и вешает ее на стену. Косая лесистая гора склоном в прозрачное озеро, по которому разбросали красные листья. Все эти сосны на горе. Высокие и статные. Но не к небу, а понуро вниз под мой меланхоличный перебор. Спускаются по косому склону. Прямо под воду. А Вика в развевающемся сарафане ступает на парапет. Еще немного тоскливых хоров. Пронзительно. Резко.

А я все говорю ей, мол, Вика. Не занимайся ерундой. А она идет и плачет по городу. Шепчет, что все будет хорошо. А потом вдруг на меня удивленно и что она и не Вика вовсе. И до чего я вообще докатился?

Я чувствую, что пугаю ее сильно. Но уже волоку брыкающуюся в дом. В клетку, где она будет задыхаться, а я напою ее чаем и наслаждением последних совместных секунд. Плохо. Ужасно темперированный клавир.

 А потому уже и моя очередь. Податься на улицу и дома будут сходиться с грохотом. Да так быстро и неумолимо, что для меня совсем скоро лишь узкий тротуар. Едва заметная щель для человека под нависшими небосклепами из серой пыли.

Откуда-то с небес. Грохот обваливающихся крыш и надо будет бежать между стен. Совсем уже в дыму.

Последний аккорд оркестра как выстрел в голове. Пуля от уха к уху. Ломая перегородки. Расплескивая в кровь все, что у меня там про родился, учился, плодился, убился, лечился, крепился. Остановился. Hasta la vista. Ся. Я.

Это мой педальный пункт. И каденции на его фоне. Я слышу аплодисменты. Я засыпаю под ленивое арпеджио часов.

Какофония. Песок музыки, над котором страдают усердные старатели-страдатели.

Процеживать и еще раз промывать. Река течет неторопливо.

ПИСЬМА

 

- О-о! Какие души, сэр? - Джек был поражен. - Я полагаю, у рыб нет душ.

- Ну, конечно нет, - ответил совершенно спокойно Куу. - Это души утонувших моряков.

 

"Души В Клетках" - Ирландская сказка.

18.

Быстрый клик на папку "входящие". Мимо мигания и жирноподчеркнутых "Сенсация!". Еще одна катастрофа. Подробности. Но берегитесь спама. тара-рам-пам-пам. Спам - мигрень сети. Вирус с зубами и фантастическим видом кубических жуков. Ноутбуки от деньги за штуку. Уродливые, погрызанные вирусом. С ними осторожнее. С ними только в резиновых перчатках. И респиратор.

Письмо от восьмого двенадцатого сто тридцать четвертого. В общем это было давно. Отравитель. Белая мышь собака живодерня точка ру. Дорогой. Любимый. Прошу. Хочу. Прощаю. Извиняюсь. Ну бывай. Ну стараюсь.

У вас еще тринадцать сообщений.

Уважаемый. На ваш запрос. Наш ответ. Дальнейшее сотрудничество. Мы и Вы. С глубочайшим. Заместитель ответственного заявителя. Число и подпись. Он выблевывает такие письма сотнями и на меня под вечер уже один чистый желудочный сок.

Привет всем, кто в восторге от прыжков с трамплина на трамплин. Ответить. Переслать, послать, нагадить, сгубить карьеру в карьере, разбить сердце на мелкие стекляшки, перезагрузить систему до полной остановки дыхания, выпить рюмку крепкого кофе. Пожалуй, ответить. Письмо отравлено.

Сенсация они нашли город в песках. Одинокий и сумасшедший. Старичок откапывает саперной лопаткой. Срочно. Восклицательные знаки частоколом через всю строчку до точки.

С вас семьдесят денег. ?! Вы тут на тринадцать мегабайт. Я? Что же я такого открыл? Я сажусь в Санта-Марию и гребу через Атлантику.

Отстраненное дефиле к кассе. Удивление, едва вынув голову из монитора. Все эти люди. Губы, носы и прыщи. Девицы лихо кривят лица. Улыбаются разноцветным фразам чата. Переключают смайлы. Гуимплены зеркальных дисплеев.

А рука шуршит мятыми десятками. Пожалуй, я посижу еще. Тринадцать сообщений. Это может быть интересным. Это может быть.

Хотя. Она ведь все равно не напишет. Сколько прошло? Месяцев.

Гололед тронулся. Самая заскорузлая премьера сезона. Мюзикл Тринадцать гардеробов. Тринадцать сообщений. Спешите. Платите. Проходите. Уходите. Следующий.

Я мог бы написать и сам. Длинное и нудное. Большие и жирные "почему?". Вялые вкрапления "за что?". Да только вот. Она Вся в Белом и она не ответит.

Эстафета услуг от компании Семафор. Этап с тридцать первого по первое декабря. Я рядом. Я иду за тобой. У меня в руках бензопила. И еще более ста призов.

Рука барабанит по обновлению, а экран все так же нервно белым. Про то, что от нее писем нет.

Молодые девушки ищут попутчиков. На старт. Внимание. Новости компании. Помощь. Здравствуйте, Человек С Лицом! У вас одно непрочитанное. Точки. Тире. Двоеточия и завитушки. Знаки. Х-Агент. Ваш личный помощник. Трансвестит мгновенно о приходе почты.

Помощь. Мой приятель Петров кричит помогите, когда все тянут ура. На стадионе и поперек матча, про то, что он так одинок. А я ему прямо в ухо потому, что вокруг толпа и крики. Я совсем один.

Он произносит это, и мы забиваем. Стадион разрывается радостью, а Петров в бурлящей толпе как неисправный механизм с погнутым реле. Я прыгаю рядом и кричу, что есть силы. Руками победные фортели. Кричу "yes". Старичок слева открывает беззубый рот в букве "А". А что вы хотели?

Рассылки. Гороскопы. Гадания. Гадость. А если вы по гороскопу дикобраз? Папки. Входящие. Сомнительные. Все письма сомнительные. Корзина. Бросок и мяч залетает от душки кольца. Прыжок и тремя руками сверху. Побор на чужом щите. Зачем тебе чужой?

Адреса. Настройки. Рассылки. Написать письмо. Можно почитать про спорт. Пара тройка адресов. Заползти в чат вялым и безразличным. Подписаться. Описаться. Защищено. Антиспам. И так тысячу раз, на весь экран. Пчелы против меда. Регистрация. Форум. Служба поддержки. Мы поможем.

Поиск. Я веду поиск. Новости. Развлечения. Аукцион. Покупки. Знакомства. Вы так милы. Особенно вид сзади. Кто снимал это фото? Это белье продается в сексжопе? Открытки. Рассылки. Каталог.

Чтобы адреса ваших друзей и беспечно знакомых. Всегда храните в записной книжке. Все свое ношу с собой. Все свое.

Я читаю ее письма. И при ярком свете от монитора. Мое лицо разглаживает прошлым. Такая вот мелодраматическая хрень. Наркоман вводит шприц в синюшную вену. Больше. Дальше. Выше. Сильнее. Одно за другим и это уже гонка. Курица становится яйцом.

Принтер не спеша сплевывает в мою сторону. Страницу за страницей. Лущит семечки.

Все свое. Все с собой.

Поезда и самолеты. Автобусы и пароходы, а у меня в чемодане кипа бумаг. И мне снова пора.

Пуск. Завершение работы. Сейчас следует. Приостановить компьютер. Выключить компьютер. Перезагрузить компьютер. ПерезагрузитькомпьютерврежимеDOS. Нажать. Окликнуть. OK F pf jryjv cytu b tot jlby ujhjl/ Стоп, компьютер. Есть, стоп компьютер.

А за окном снег и еще один Город. Башня в белой метели Площади Большого Облома. Монитор светит синим, пока пальто, шляпа, перчатки с намесом из застывшего снега сложены на стуле.

19.

Кому: Человеку С Лицом

Отравитель: Вся В Белом

Тема: В начале было слово

 

Сначала весело. Нет. Сначала слово. Потом весело. Потом странно. Теперь страшно. То, что в скобках что-то значит, или это просто красиво? Красота вездесущая сука. Стоит отвернутся, и она уже. ......! . .. ..... - ...:).

В голове вертится номер ее телефона, а палец нервно поглаживает scroll. Это ведь так просто. Набрать ее номер.

Знак. Цифра. Слово. Ноль. Ноль. Один. Ноль. Слово. Шестнадцать. Тридцать два. Шестьдесят четыре. Тысяча двадцать четыре. Да. Нет. Да. Нет. Да. Да. Да. Искра. Поехали. WWW. Точка.

...Привет. Просил фото - вот оно фото. Говорят - похоже. Боже, на что это похоже?

Извини, что с задержкой, но фотограф и время. Подбородок чуть выше. Еще немного. Смотрим на меня. Прекрасно. Внимание. Столько страхов. Еще было много страхов. И еще страхи, а потом уже монтаж. Волосы. Глаза. Брови. Волосы распустим. Щеки уберем.

За кадром большая часть груди. Часть большой груди. Ноги. Талия. Бедра. Это если в общем. И зачем я про бедра? Какое ужасное слово - бедра. Ведра.

Давай утопим фото, чтобы оно больше не всплывало. А то ты уже пишешь лишнее. Тем более, что там еще грудь и ноги. Конечно, утопим. У меня уже и мост с рекой на примете. И картина, где скалы в воду. Где глубже?

Все еще пытаюсь одолеть твои мысли по поводу фото. Сбивчивые фразы. Сказала Мисс Стройные Мысли. И была ей благодать.

А кстати вот. Я тут себя фотошопом. Осваиваю программу. Это забавно. Уже забавно? Я в размытых красках. Я закарандашеная сверху. Я в неоне. Фиолете. С бликами в глазу.

Зеркала в комнате смеха. Не поймешь где голова, где рука. Где что. Одним словом.

Вещь...

...А потом ты мне звонишь и ступор, как выход из шока. Алло, это склад? Мои отчаянные попытки заснуть, завернувшись в одеяло. Я не помню, не понимаю, не слушаю. И мне снятся длиннющие и пятнистые. Жирафы. Добрый вечер. Моя фамилия Фрейд. Мне кажется, что.

Они тянут шеи и их огромные уши слышат далекую трель телефона.

А сегодня утром меня не пугают фокус-группы. По улице ходила большая фокус-группа. Калечила прохожих. Прохожила калек.

Мне все равно и я отправляюсь за стекло. Слушать, как нас поливают грязью. Читатели АИДА. Ах, оставь надежду, всяк сие купивший. Тетки пьют из пластмассовых стаканчиков, выдавая одноразовые соображения.

Эй, Тетки. Танцуем, тетки. Сиськи и целюлит аккуратно складываем в раздевалке. В ящички личного пользования. За утерю апельсиновой корки администрация ответственности не вынесет. В общем и целом прошу считать меня оппортунистом.

Зато здесь кормят. Я не слушаю и жую. Сыр на палочках и оливки. Какие то колбасы. А если мандарины, то будет мне полное счастье. Герр Штрих вбегает в комнату, чтобы схватить колбасы и хлопнуть меня по спине. Меткая мазила, херр Штрих. Вильгельм Тысячу Разтелль.

Но сегодня с утра меня абсолютно все. Радует. Старушка из соседнего. Собака мохнатая, соседская. Одна штука. Сосед со вспотевшими ладонями. Мохнатый. Один при собаке. Продавец цветов с полиэтиленовой улыбкой и герр-Штрих-редактор. Morgen, mein Schatz.

Все они. В разных выражениях выражают. Тепло и признательность по всему телу. Вдоль ушей и вниз.

Раз. Два. Потянулись. Вдоль ушей и вниз. Исходное положение ушей. Хоть завязочки пришей кобыле хвост.

Когда ты проснешься? Не забудь обе ноги вперед. Пальцами пошевелить и костяшками похрустеть. Выгнуться и вогнуться назад. Осторожнее. Потом помотать головой и выпить. Очень сконцентрировано апельсинового.

И будет тебе сконцентрированная замечательность.

Душ? Ты там поешь? Очи черные, ночи красные, почки синие и колбасные.

Утренние брызги воды и очень махровое полотенце. Или можно срочно высыхать голышом по комнате. В джинсы. Забыть надеть лифчик. Ну, что-нибудь забыть. Одеть. Натянуть. Оправить. Увы, уже ничего не исправить. Подумать о вечном и бесконечном. О космосе. И это в то время как. Все время забываю. Все это утро думать только о тебе...

... И уже на улице. Ты только посмотри. Что же это творится. Солнце. Жара посреди января. Летолуччи. Бернардо. Босоножки. Открытые плечи. Мороженое. Улыбки в метро. Птицы. Горячие путевки. До-них-не-дотронуться какие. Фонтаны, а в них кто-нибудь. Купается.

Точки мокрые, строчки классные.

И я угощаю редакцию семечками, ведь жизнь - еживика и я ее еживу. Хотела тебя в бассейн. Срочно тут же пригласить. Но у него обвалилась крыша. Отвалилась. Срочно в море. В воду...

...А завтра выходной и я таскаю вещи потому, что переезжаю. В юбке и на каблуках. Уф, дай же отдышаться. Так, на чем это я?

Сразу за мной чемодан. Сумки. Колпак Деда Мороза и завязанное уже. Перевязанное ремнями. Зимнее пальто. Я ловлю машину.

Снег размазывает по стеклу. Мы смотрим в белую пустоту и лихорадку дворников. Таксист щурит глаз и обнаруживает себя дедом. Золотце, куда сейчас? Направо? Вот ведь какая молодец. Знает.

Издевается дед. Ведь на самом деле никто не в силах.

Надо же, направо. И муха бьется между стекол. Вроде бы все так близко. Так реально. И все понятно. Налево. И снова лбом об стекло...

... Представляешь, я сегодня заблудилась. В утреннем метро на станцию раньше. О чем я думаю, когда сворачиваю налево и куда-то перехожу. Площадь Ничья. Знаешь, каково это? Вдруг не с того не с сего. И на Площади Ничья. Много раз уважаемые пассажиры, при выходе из под поезда. Не забывайте свои ноги в руки...

Но я уже иду по парку. Колочу каблуками асфальт. Это мой любимый Сад Страданий. Это мой любимый асфальт. А люди вокруг смакуют мою улыбку. И двое. На скамейке под деревом. Обсуждают тихо, чтобы не спугнуть. Девушка улыбается. Идет и улыбается. Спасибо, девушка. Сегодняшний день будет хорошим. Непременно.

И эти двое знают, о чем говорят. Кумарадевица в подземелье обменного пункта. Плюет на пальцы и отсчитывает мятые дни. И такой ведь неудобный курс.

Отец Вики в желтой бороде. Бросает все. Приезжает, и Мать Вики встречает его на вокзале. На ней красная шляпка. Ее руки в перчатках. Ее глаза спрятаны в темных очках. А душа в уже давно в пятках.

Желтая борода и горящие глаза, когда он забывает про все. Шеф кричит, а знакомые зеленеют. Все ставят на нем жирный желтый крест. Прямо на лбу.

Но ведь эти двое среди деревьев на выцветшей скамейке. Вокруг машины и остальная жизнь.

И он топчется в приемной с передачками. Когда уже не отвертеться и это все таки рак.

Беседовать с людьми, которые во всем белом. Даже волосы и глаза. Опустив голову, слушать тихий голос врача. Физиотерапия. Химиотерапия. Какая-нибудь терапия. Ночевать в коридоре у входа в отделение. А это опять вы?

Санитарки крестятся и тайком что-то. Бормочут, задирая глаза к люстрам, где мухи и пауки отходят от тяжелой зимовки. Молятся туда, где ничего нет. Ну идите же.

Они выбирают себе этот день на этой скамейке. Сегодня и может быть завтра.

Потому, что уже послезавтра.

И Отец Вики смотрит вслед каблукам. Сегодня будет самым лучшим. Волшебным. Потому, что по-другому просто не может быть.

Спасибо вам, девушка.

20.

Мне надо во что то верить. И я себе в дружбу. Но друзья уплывают. Вместе с телефонами как листья в сточной канаве. Или верхом на облаке. Жизнь уносит их, болтающих ногами, энергичных, сонных, злых, безразличных, живых и мертвых. И все это, пока я лежу, уткнувшись носом в пожелтевшую траву, и сплю про смысл жизни. Ищу Ошибку.

Я сплю до сих пор. И в этом сне мне не хочется абсолютно ничего. Усталость.

Впрочем, у меня есть приятель. Когда-то мы с ним. Я ему. Он мне. И прочая дребедень. Он дергает меня за подтяжки, а потом берет в жизни такой старт, что исчезает в облаке пыли.

Но сначала его рожают. Ему определен месяц и день потому, что его матушка. Взлохмаченное существо в ночнушке. Развевается по квартире белым привидением. А следом огненный папаша в стремлении выдрать из ее рук карманный календарь. Праздники красным. Остальное черным. На белом.

Беготня по всей квартире и посудодробительные скандалы. Вопли. Сопли. Капли. Проклятия и слезы, пока наконец.

Ноги в стременах и конь пришпорен. Взмыленный папаша курит сигарету и проклинает жизнь тут же на потной койке. Он кончает ровно в полночь и приведение под ним издает радостный вопль. Начало шестого сигнала. Соответствует. В эфире Орет-Радио. Позитив. Выдержка. Проявка. Печать. И все явки провалены.

Итак, приятель родился и идет по графику из красного кирпича. Во все секции, кружки и многогранники. Трудится не покладая, а матушка вешает на стену грамоты. Сияющие кубки и медали в раскрытых красных коробочках с лентами на перевес. Это жизнь под стеклом, а огненный папаша заперт в ванной. Он там в одной майке и его руки в мозолях. Спасибо, но больше не нужно.

Из школы еще выше в Завышенное. Приятелю найдена жена и работа. Или наоборот, я уже точно не помню. Да и не видел. Ни того, не другого.

Ведь однажды она замечает Человека с Лицом в фотоальбоме, и я не прохожу по экстерьеру. Ты посмотри, какой у него привкус. Она сцеживает немного крови у меня из пальца в широкий бокал. Двигает носом в поисках ароматов. Дегустирует. Это не послевкусие, а мутная поебень. Я же тебе говорила.

Он не выглядит несчастным, мой приятель. Просто иногда хмурится, дергает лицом. Разглядывает картины Вики и бормочет почти про себя. Картинно-суицидальный синдром. Что-то вроде. Пьет пиво, пугливо оглядывается и облизывает губы.

Индостан откалывается у него в голове от Антарктиды и ползет вверх. Бьется об Азию. И вот уже на лбу огромные Гималаи.

Но все это очень редко, ведь мой приятель бодр и весел видом, кейсом и костюмом. Простуженный Рюмин в ссылке на всю свою долгую Сибирь.

Он живет очень быстро. Сбрасывает на мыло коллективные сообщения о своих замысловатых отрыжках по службе. Нанизывает один адрес на другой, словно бусы. Он уже кто-то. Наверное, приятно подохнуть кем-то. А? Что?

Не замечает отсутствия ответов. Думает о другом. У него теннис и рыбная ловля. Стремительный спуск с горы в вихре снега. Размахивая палочками. Все это быстро. Четко. Идеально выписано в график. Трафик.

Его квартира выглядит нежилой, и мне мерещатся привидения с календарями и атомными часами. Предметы по комнатам, просто предметы. Они бессмысленны.

И все-таки я нажимаю на дверной звонок. Мне сейчас все равно. Я поднимаю его за уши, забыв разбудить.

Приятель возникает в дверях, покачиваясь. Он досматривает сон, и котировки явно ползут вверх. Я обнаружен и впущен в коридор. Чуть живой, потеряв веру, в квартиру, удивляясь знакомому изгибу стен.

Я начинаю стонать, а он в ответ показывает фотографии жаркого и пыльного детства. Ты помнишь? А вот этот? И мне остается кивать.

Многоклассники. Выродственники и грузья. Кто-то уже успел упасть с трактора и столбняк в маленькую пыльную ссадину. Кто-то уже в двенадцать знает про белокровие. Но большинство. Штурм-группа берет высоту в с гиканьем и криками ура. Переваливает за второй десяток. Через институты, оптовые базы и горные лыжи. Прапорщик Кумаренко весь в пыли и медалях поздравляет выживших. Any survivors?

Мой приятель кормит меня и все о себе, за что я ему страшно благодарен. Но зачем я к нему? И вопросительные знаки как сперматозоиды из рекламы. Люди с хвостами вместо голов. Бешеные человечки. Зреют. Растут. Звереют. И теперь прут на меня.

Да или нет? Миллитер в участке с яркой лампой, опухшими глазами и сигаретой. Любишь или нет? Боксера на ринге хлещут по щекам, пытаясь вернуть в чувства. Сверху кто-то льет водичку и струи по разбитым скулам.

А приятель все фотографии, как фокусник с бесконечнопестрой лентой из маленького колпака. Десятки фотографий, а мне вглядываться и кивать. Белый кролик где-то рядом.

Но я все больше чувствую фото в своем кармане. Вот так.

Зачем все это? Ведь это ее квартира. И Вся В Белом вот-вот выйдет. Должна выйти. Где-нибудь в ванной слив воды и она. Появится в дверях, руки о полотенце, ноги без тапок в колготках под черную юбку. На хрен юбку, слишком черная. И мне придется. Объяснять каким образом мой приятель и у нее на кухне. Куда мы подевали ее мебель. Ее псевдодеревянные книжные полки. Ее отвратительный секретер со всячиной. Ее циновку поперек пола. Ее елку, гниющую на балконе с нового года. Почему квартира опустела. Превратилась в изгиб стен и скрип двери.

Я клюю носом прямо в цветастое зимнее фото, где мой приятель. Где мой приятель и зима. Он показывает зевает зубы у проруби, а в руках здоровенная рыбина. Глыбина. Он счастлив.

Я сваливаюсь ему на голову с утра перед электричкой. Он меня кормит и торопится на теннис. А квартиры. Они везде одинаковы. Мой приятель улыбается на меня при прощании. Ну, так ты как? А то мне уже.

21.

Кому: Человеку С Лицом

Отправитель: Вся В Белом

Тема: Вторникам посвящается

 

Значит, ты видел меня на банкете? Отключено? Точно?

Торжества много, да. А то я уже сомневаюсь, что ты в природе. Я рада.

Не буду выяснять, почему ты не. И почему нет. И когда все-таки…

Этот странный вечер. Ведь и не должна была. А потом звонок и срочно. Ноги в туфли. Дирижер готов дать интервью, но только мне.

Десять секунд на осознание значимости.

Меня не пускают через главный вход. Пол минуты на негодование. Служебный. Гримерки и гримерши. Пол часа по подземным лабиринтам. Охранник хочет, чтобы я сама. Костюм. Ремень, погоны, лицо. Все на вытяжку. Рация шипит на плече. Пятый. Все спокойно. Надрывается сердце. Оно у меня в сумке.

Сначала вниз, потом направо. Через кухню и костюмерную. По тоннелю и через дверь в зал. Я сглатываю и не хочу по тоннелю одна.

Тут он образовывается с желтым фонариком и бородкой. Сам господин дирижер. Улыбается из темноты фонариком ослепительно в глаза. У него подмышкой. Огромный магнитофон. Круглые колонки, из которых рэп. Выпрыгивает и скачет по стенам. Иоу. Пойдем, красавица. Редкие и седые волосы трясутся в ритм. Тени на стене. Сгорбился и подскакивает. Шарканье ног эхом по тоннелю. Подпрыгивает. Пляшет. Идет в разкумарку. Руками загребает как пловец. Это кроль. И микрофон.

Море тьмы и обрывки крыш.

Yeah, Yeah, check it out, man

Под звон из стекла

Common, common now

Крик толпы, и ты вдруг летишь

Do it, baby. Let's do it right now

Но вниз из окна.

Это интервью. Этот дирижер. Но не о грустном сегодня. Ведь прийти на работу и открыть ящик. А там уже твое письмо и я снова выплываю. Ведь я не боксер под ударами. Я - аквалангист. Все эти месяцы безрассудно затонувший. Глубоко и мокро. Шишка, набитая в бассейне при всплытии.

Я заболела. Совершенно и абсолютно. Но ты не переживай. Я проветриваю квартиру и свою тяжелую голову. Регулярно. Убираюсь и грызу лук, заедая чесноком. Апатией не страдаю. Может еще поживу. Пожую.

Этот месяц, когда от тебя ничего. Я жую это ничего. Я хватаю его руками. Пытаюсь как то обхватить. Потрогать. Потрясти. Ударить. Сделать с ним хотя бы что-нибудь.

Неотношения...

... Мне мерещится, что с тобой что-то не так. Видишь, ты говоришь. Голова. Хотя она у тебя и вчера тоже. Не знаю, всегда что-нибудь да подумается. Не обращай. Черт. Неужели все уже далеко так?

В конечном итоге. Я разложу свой пасьянс и останусь довольна. Хотя я лежу и не встаю. Это монитор сверху. Склонился и смотрит. Машет веером. Я диктую, а он записывает и тебе в галактику...

...Я была на выставке. Значит, это все правда и Вика знает. Мы с тобой на всеобщее обозрение. И Вика прекрасно хлопает дверью.

Это так нелепо. Все вокруг простодушно тыкают пальцами. Надо же, как все-таки похоже на. И я чувствую каждое прикосновение. И отметины на мне разноцветной сыпью.

Но откуда и как она про нас? Фигура из-за угла с красками и мольбертом? Подкупленные миллитеры и бармены с напомазанными улыбками? Люди из массовки и кругом одни враги? От такого пот ручьем по ледяному телу.

As for me. Считаю. Когда ревнуют такие картины, то. Я конечно не верю, что ты. Стоишь все это время рядом. Диктуешь. Тычешь пальцем. Ляпаясь. Погружаясь на пол пальца в сырую и вязкую краску. Может это даже мой лоб, или. Ты тычешь прямо в меня. Увязаешь во мне. Я не верю, но иногда ты мне. Ты именно так и поступаешь со мной.

Я уже давно насажена на булавку. Меня засунули в банку. А твое огромное лицо, его половину я наблюдаю через стекло наружу. Смотрит на меня без выражения, ожидая какой лапкой я дерну.

А дальше что-то на СОН. Михельсон? Карлсон? Самсон. И Давид. Это просто талант художника. И каждый видит в портретах себя. Вот я увидела и впечатлилась. Боже, это видели все. Вика Михельсон…

…Но скоро Новый Год и я вырезаю. Человечков из газеты. В виде гирлянды. Редакция из графика на два часа. Люди с советами вокруг моего стола. Размеры рук. Положение голов. Под каким углом резать. Чтобы было красиво. Резать, чтобы. Хорошо. И всем хочется.

И в самом конце забавна гирлянда. Один за одним. Одинаковые на веревке. А мы норовим их сзади рукой. Поддеть. И вот они уже по нашей прихоти. Пляшут и скачут. Смеются и в слезы...

... Инетернет-кафе при вокзале. Справа дорога и перрон. Слева банк и деньги. А я в башне. У подруги умер ребенок. А мне на мост через который уже пустили метро. Ты не в курсе? Встреча на рельсах. Встреча и репортаж. Привет, где бы ты не был.

Металлический и изогнутый. Очевидное начало репортажа. А внизу вода. И ведь на мостах оно как - всегда хочется. Это просто интересно. И иногда ведь кажется, что не фига. Не умрешь. Даже если о воду больно и в брызги. Одежда намокает, и ты захлебываешься холодным. И все равно выживаешь потому, что - уникум. А иногда страшно, но все равно тянет. Стоит только оторваться. Мягкий толчок с перил. Ведь страх падения это не страх высоты. Это страх того, что не выдержишь. Свободное падение. И прыгнешь. Ну и тому подобное отвращение. Так, что ты уж не болей. Тебе нельзя не в случае. Иначе я тоже.

Монитор фонит. Воздух вокзалит. Все спальные и томные. Всеобщая вялость труда. Пора открывать окна...

22.

Тетя Мотя работает врачом. У нее на лице столетиями пересеченная местность. И можно прыгать через овраги. Это Марс. Это Венера. Это Большой Каньон. Русла давно пересохших рек. Жизнь ушла отсюда навсегда. Миллиарды лет назад. Но все это только на первый взгляд.

Сверху осыпается штукатурка, и Тетя Мотя сгибается над полом с протертым старым носком в руке. Ругает. Вытирает белые пятна.

Тетя Мотя садится и пишет письмо. Рецептообразный почерк из загогулин, косо и на восток. Ремантадин. Иммунал. Три раза в день вместо еды. Ну, здравствуй, дорогой! И она пишет про здоровье и перспективы. Какие они эти перспективы? И рука выводит слово как название чудной болезни. Нет, тетя, я уже не страдаю перспективой. Я совсем здоров. Но она продолжает.

Однажды Тетя Мотя остановила свою жизнь. Просто установила постановила. Заставила. И теперь это банка консервов с вечным сроком годности. Хранить при любой температуре. Тетя Мотя кутается в плед, а батареи покрываются изморозью.

Они найдут ее в таком положении несколько веков спустя. Какое интересное строение скелета. Вы не находите, коллега?

Тетя Мотя пишет письмо. И я снова читаю про годовщины. Где-то в каракулях застревает пиджак моего деда. Он все еще на старом стуле, а сверху газета. Желтая трухлявая как египетский папирус. Тетя Мотя - смотритель музея и она гордо смахивает пыль с экспонатов. У нее все хорошо, вот только старики и старушки раздражают очень. Они атакуют.

Агитаторы. Крокодилы. Прыгают со скамейки на скамейку, словно блохи. Они ее угнетают. Пьют и мучают семечки мимо беззубых ртов. Жалуются на болячки и вспоминают, что видели динозавров. Тянут за подол плаща. Суют в руки брошюры. О делах божьих и свершениях Его. Та же искренность и решимость. Прошлый бог снят с броневика. Никто уже не помнит, куда он показывает. Да здравствует новая мода. Нынче у нас популярны загнутые носки туфель и быстрогорящие свечи затхлых подземелий с иконами и песнопением.

Они пьют эти старики и старухи. Они впитывают в себя, как потрескавшаяся почва аравийской пустыни. И живут. Живут.

Фототриптих над зеркалом гостиной. Отец. Мать и Отец. Мать. И Тетя Мотя застревает застывает посреди комнаты. Она неподвижна часами. После того, как влажный носок фасона гражданской войны. Полосатый и уже не носок. Обходит все поверхности, избавляя от ненавистной пыли. И это борьба добра и зла. Тетя Мотя разговаривает сама с собой. Она пишет мне письма и повторяет все по несколько раз. Все по несколько раз. Я уже говорила про "несколько раз"?

Она не верит в сверхъестественное. Она говорит триптиху доброе утро. Она закрывает дверь. Она делает глубокий надрез в брюшную полость. Она дышит в марлю.

Береги себя.

Твоя Тетка.

 23.

Кому: Человеку С Лицом

Отправитель: Вся В Белом

Тема: Сны Веры Павловны

 

Мне снятся жирафы. Большие и степенные. Пылающие жирафы. Они стучат копытами и идут куда-то с целью. Далее разный сонный бред в красках. В общем, жирафы ушли, а я вдруг вижу тебя.

Ну, мы сначала как положено. О войне, любви и беженцах. Потом про юбки. А ты напротив меня, наклонившись. И что-то такое умное про военные оркестры.

Деревянная пристань и мы босиком. Брюки. Рубашка в соленых брызгах. Ветер комкает ее и разбрасывает. Сарафан обвивает мне мои ноги. Меня всю. И это уже не сарафан, а радужный змей с добрыми глазами.

Он начинает шторм. Под тихое пианино где-то там, за облаками, сверху, сзади, где-то не здесь. Но волны они тут. Вот они. А я иду к самому краю пристани, и брызги рассыпаются по лицу. Море бьет и хлещет. Ярость под спокойную отрешенность музыки. Я не слышу ни волн, ни ветра. Весь этот грохот только должен быть. Легкий перебор клавиш и я шагаю вперед.

Наверное, дальше я утонула. Хотя кто знает. Наступает утро и внутри ничего, кроме этого взгляда со стороны...

...А потом про то, как люди ели людей. Группа обыкновенных, но они управляют окнами и дверьми. Они вообще могут управлять. Вот по коридору люди, а среди них. Пиджаки, галстуки. Во что одета моя соседка? Чтобы это значило?

И вот в какой то момент одной только силой воли. Двери и окна захлопываются. Три секунды. Раз. Грохот и возня. Два. Кто-то сдавленно. Три. Открываем, а половины людей и нет. Съели.

А я про них все знаю. Ну, я и еще двое. Вроде как мои друзья. И один из них. Недавно и при странных обстоятельствах. За что мне такие сны?...

...Чуть не проспала работу. Хорошо эти взрывы. Я просыпаюсь от выбитых стекол. Разбросанный стеклянный беспорядок. Утренний ветер весело гоняет осколки. Моя голая пятка. Кошу глазом на сломанный будильник. У него во лбу кусок стекла и капли совести на столе.

Жизнь в Городе похожа на воронку в раковине. На какой бы глубине ты не находился. Все одно - ты кружишь в разном мусоре. Это я в ванную за марафетом. Здравствуй, зеркало. Давай как меня на запчасти. Крема. Тушь и палка трубочиста.

А вообще я растение. Я зеленого цвета. Живу поливом из душа. Сегодня отключили воду. Но писать об этом совсем уже глупо. Правда?

Удачи. Ушла в свой мирок. Мир. Тонкий и прозрачный. Как промокашка.

А разве тебе не сняться? Даже черно-белые? Красно-черные.

24.

Прохожий кто-то на замызганной мостовой. Проходящий. Похож на Господина Петрова. И улица в брызгах чего-то.

Кровь. Капли падают сверху. Темно-бордовые облака на безразличии неба. Обломки печени. Куски на невидимых крюках. Текут вязким и красным.

И идущие мимо под этим дождем в панамах и майках. Дамы в бесстыдно коротком. Да мы такие. Мужчины сплошь волосаты из под пестрых обрезков.

Где ты, сумасшедший закройщик? Уборщик. Темные очки поверх кровавых загаров до пузырей. Уверенные слепцы в незнакомой тьме.

Это одинокий фонарь в закоулке, да скрип ржавой подвески. Свет красный от кровавых тел. Тусклый. Но я вижу идущих . И мне хочется разбить фонарь.

А мимо меня. С улыбками. Кокетливо и строго. Перекосив лица и не глядя. Шагает разносолая разнополая ветчина. Шествует. Шефствует надо мной. Печень и почки, угощайся прохожий. Я иду с работы и я очень голодный. Я очень усталый. И зачем я только. Увидел. И зачем только я понял это все? Разбейте мой фонарь. Кто-нибудь.

Ведь меня даже на серьезный замах. Не хватит. И булыжник ржет из холодной лужи. Хохочет.

Это вышло случайно. День надломился половиной шестого. Я допил свой кофе. Я смотрел в монитор. Я все понял.

Они разбивают фонарь из жалости. Ее зовут Афтоназия. Какое красивое имя. Но я свечу глазами сквозь бордовость. Проплывающие туши. Окорока. Разбиваются кристаллы. Застывший холод морозильный камер. И рвется полиэтилен штампованных оберток.

Вика. Мокрая курица. Ее Случайный Хахаль с руками в муке. Он выкладывает ее внутренности печеными яблоками. Заворачивает в фольгу.

Я люблю тебя, дорогая. Я так много знаю о любви здесь под проливным дождем в ожидании грохота последнего трамвая. Мои мысли пухнут от твоих мокрых коленок. И я уже думаю дальше. Это будет в подъезде. И твои препирания повернут все конфорки моей любви в положение максимум.

Хахаль болезненно сосредоточен. Он голоден.

Мне придется жениться. А потом у нас будет какой-то ребенок. Боже. Как же богат, твой суровый отец. Этот ласковый зверь с бородой. Он ведь просто не сможет нас бросить, ведь правда, папа?

И у нас будет все. У меня будет все. И окажется вдруг совершенно возможным. Для меня институт и полковник худой с немигающим взглядом. Честно выписывает мне самый белый на свете билет. Боже, как я люблю тебя здесь за все то, что случится. И мы стоим под дождем.

А что если машина? Потом как-нибудь неожиданно. Неразборчива марка и скрип тормозов. Я сначала услышу. А потом на асфальте ты. Ноги в трепетной луже из слепого дождя.

Или свалится крыша. Или потный, забитый телами автобус навернется с моста. Я почувствую вдруг. Посреди безобразия из криков и паники. Этот тупой, безразличный всплеск. И руки колотят вкровь вкривь по исписанному стеклу. Из каких то щелей заливает вода.

И у меня будет шанс. Заглотнуть этих криков и пота. Нырнуть самому. Одному.

Ты. Одна из сарделек, спрессованных в консервной банке. Мне тебе не помочь. Я уже не дотянусь.

А потом ты бежишь ко мне, раскрываясь бутоном куртки, рук, губ и накладных ресниц. Машина тебя ровно посередине. Потому, что это не машина, а поезд по рельсам. Шпалы на гниющих деревяшках. Вонючий, застывший мазут на болтах.

Это поезд раскачивает меня в купе. И я не чувствую ничего. Хахаль и Вика выброшены из головы. Мой паровоз вперед летит. Он слишком тяжел. Он разрезает масло горячим железом. Все просто. Все мгновенно.

Письма, разбросанные по одеялу. Проводница с утренним чаем в руках и мое опухшее лицо. Завтрак.

Я не хочу, но. Изящная сосиска. С разрезом полиэтилена. Она довольна и толкает товарку. Толстушку сардельку с вкраплениями пармезанского сыра. На прилавках тела в целлофане. Этикетки и цены.

Человечья нога. Печень. Почки. Филе. Ты заметила, как подскочили цены? И ценники подскакивают при этих словах. Как плясуны.

И этот поезд осветит Вику прежде чем. И она может даже бросится к нему. На встречу, глупая. С надеждой. Мотылек, летящий на свет.

Хахаль закончил с яблоками. Курица уже в духовке.

25.

Кому: Человеку С Лицом

Отправитель: Вся В Белом

Тема: Голод

У меня голод. У меня ломка и я всхлипываю, когда шеф-редактор губит заголовок. Он входит и разрывает заголовок зубами. Рычание и треск. Потрошитель текстов герр Штрих. Яблоки и мандарины съедены, а меня все тянет в стол моей соседки. Склад йогуртов для снятия стресса. Регулярно пополняет. Черт. Я сейчас как-нибудь. Что-нибудь с кем-нибудь.

А для начала свою соседку. Вместе с костюмом. Пиджак плюс юбка. Несвежие колготки и блестящие туфли с носами, которые острые и загибаются. Больно прямо в желудке.

Ах, если бы. Клавиши съедобные как кожаные ботинки кораблекрушенца. Он выползает на соленый песок и отдыхает в тени солнца. Жует подошву. Это прежде чем обнаружить кокосы и бананы. Ешь кокосы, ешь бананы. Разбить эту обезьянью морду о камень и пить. А потом уже есть вместе с коричневой коркой. Пленкой. Неважно. Бананы с кожурой гроздьями. Листья салата под ногами. Еда повсюду до головокружения. До кораблекрушения головы.

Правда и в этом раю караблекрушенец забирается повыше повыть на луну.

До тех пор пока не появится Вторник. Удивленный и загорелый. Потому, что ведь надо кого-то трахать. И временно счастливый кораблекрушенец трахает девственные мозги ошалелого туземца. Давай общаться, друг. И друг ошалело общает глазами.

Вторник весь в нательных наскальных рисунках. Ведь он художник, этот Вторник. Он выползает из пещеры Куналда и плывет с острова Кейп-Йорк. Он несет на себе весь этот мир из зверей, птиц, рыб и духов. Его прочесть как открытую книжку с картинками.

И пока наш сытый удовлетворенный во все места кораблекрушенец дрыхнет, обвиснув в гамаке. Вторник ваяет нетленки в виде наскальных зверей с просвечивающими органами. Он в этом понимает, наш Вторник-мясник-человекоед. После такого сейшна всем участникам полагается. Плотный и потный от горячего с выпивкой. Ужин. Рюмка чая. И не думать об островах. Доктор прописал.

Итак жертвы кораблекрушения живожуют кожаную обувку, а я умираю с голоду в сердце цивилизации.

Тринадцать человек воздушных акробатов. На плечах друг у друга в помещении два на два с половиной. Сантиметра. Не очень то и метра. Мониторы и провода. Кондиционер не изволит. Капли пота стекают на губы и их соленые можно снимать языком. Но не увлекаться. И губы не жевать.

Все совсем плохо. Десять полос текста. Тринадцать подписей. Шесть акрошей. Коллективное мышление. Пальцы лениво перебирают нелепое и громоздкое.

Боже, где мое яблоко? Или ресторан, где по стенам необъятные арбалеты и крылья из парусины. Крылышки арбалета с гарниром из парусины. Это ведь так недавно. Но я не верблюд, а там ведьмы, тыквы и привидения. Все вполне съедобно. А между столами эти собаки, под официантов. Я уже писала, что люблю собак? Мне пожалуйста корочку хлеба. Хорошо прожаренную. Плохо прожаренную. Не прожаренную. Неси хлеб, сволочь!!!

Вчера в голодном порыве в магазин. А на обратном пути под ветер. И град. И ветер. И опять град. Этот гад сносит деревья. Это потом. Как в новостях оказалось. Ну а я не знаю и хватаюсь за столб. Стоп. Чтобы не улететь на север. И одна только мысль. Вот сейчас меня прямо вверх. Подбросит. Я ухвачусь за шпиль и буду стану флагом. Буду стану быть. В общем, снова мне водить. Это будет высоко и может быть. Я увижу тебя.

И на обратном пути. В троллейбусе. Голова пуста как диопроектор, в котором меняют слайды.

Ты стоишь на берегу реки. Ты смотришь телевизор. Ты вертишь зонтиком. Ты улыбаешься. Ты удивляешься. Ты закрываешь глаза. Ты то. Ты се. Ты все.

Вот такой у меня порыв в воскресенье. А ты не пришел в понедельник. Я расстроилась. Вот. И ничего страшного не произошло. Там не было. Расскажи про своих одноразовых. Попутчиков в поезде. Лучше.

Я с утра похожа на мышь. У нас нашли дохлую. Фоторедактор с ней по всем отделам. Положил на бумажку. Рядом черный бант.

И отпуск нужен как отпуск. Щвейциталия должна осущвейтиться. Обязательно. Непременно. А как же иначе то?

И вообще мне иногда кажется. Я знаю все. Я знаю, что заиграет, когда меня понесет к алтарю. И за окном будут листья. Красное с желтым. Легкий ветер. Легкий свитер и эта фигура между деревьев. Чуть в стороне и задумчиво глядя. Это будешь ты. На одну секунду, когда я в белом и цветах запнусь, спускаясь со ступенек, а церковь уже за спиной. В этот момент это будешь ты.

И меня подталкивает какой-нибудь муж. Ну, жених. Заглядывает наивно из-за спины.

А потом меня закружит толпа из поздравлений, цветов, тостов, рук и слов. Я уже не обернусь. Потому, что это просто случайный прохожий. Или вообще никого. Не было. Только измятые красные с желтым. Осень.

А к алтарю мне уже давно. Пора. Если не исповедываться. Не причащаться. Не ходить на службы. Это почти единственный шанс. Выход. Точнее вход. Бред.

Меня пучит от переизбытка планов. Ты скажешь. Я молчу, когда что-то хочу. Но я не думаю. Все эти планы. Влюбляться в певцов, купить собаку и жить в Щвейциталии, чтобы уже оттуда на курорт.

Вот. И вообще. Я уже все для себя решила. Влюбляться в певцов. Надо что-то с этим чувствительным фоном. Чувственным. Решено. Фу. Правда, поющие не моя слабость. Поющие не внушают доверия. Певцы. Визгливые голоса. Люби меня во все места. Буду в певцов.

Ведь твои письма в последнее время это кладбище. Или справочник фельдшера. Алишера в халате и умных очках. Все в крестах. Кресты вместо точек, запятых и тире. Могильный курган почтовой службы. Тире в первом предложении еще тире, А уже во втором его хоронят. +++

А на самом деле меня в последнее время. Волнуют лишь массовые отравления футнесистов и космические струнки в прошлое. Чтобы по ним. Все знать наперед и уже никогда. Ни за что.

Тут такое нелето. Такое кромешное нелето. Поэтому и извиняй спутанность мыслей. И вообще. Ты где? Уехал? Я буду слать тебе посылки. Вздох. Улыбка. Улыбка. Улыбка, Вздох. Кролик издох. Азбука. Морзянко.

Слушай. Я трындю на балалайке уже пару часов. Я не слышу хлопков из зала. Если ты здесь. Хоть что-нибудь. А то. Эта симфония садизма закладывает уши. А ведь я нашла яблоки. И даже мандарины.

Давай я тебе пока про мою личную жизнь. У меня ее нет. Несерьезно. Случайно. Нелепо. Смешно. Тошно. Точно. Очень.

А когда совсем плохо. Меня можно найти рыдающей в туалете. Я это делаю так. Полуприсев, спиной и затылком к кафелю. Смотрю в потолок. Руки крест накрест на груди. Взгляд застывший. Обреченный. Слезы долго и нудно. Весело. Смотрилище.

А однажды в женском туалете случился техник. Комбинезон и инструменты за поясом. Синий джинсовый комбинезон и красная каска. Оранжевая. Это техник? Он смотрит и улыбается мне. Как на похоронах. Я так ему и хотела. Мол, пошло оно все. Сколько можно?

Печать. Подпись. Сургуч. Отравлено.

 26.

У Человека С Лицом проблемы с лицом. У него вид. Как будто уезжает как минимум навсегда. Он уже все давно и про себя. Решил, постановил. Но все еще тянет шею туда, под каменный навес вокзала. Может быть среди общей массы масс. Ее шарф, а может и разволосы по плечам. Она, конечно, не придет и ему от этого очень смешно. И он продолжает вглядываться.

Человек с Лицом отрывает сумку от мокрого асфальта и садится в вагон, чтобы ехать пока лицо не зарастет. Потом он поседеет, и вены вздуются на руках. Кожа высохнет, глаза потухнут, и за ним закроется вечность. Человек С Лицом садится в электричку.

Мир меняется после посадки. Ведь так хочется спать. Это ему организм молча так. Напоминает. И все остальные мысли в виде страданий и прочего исчезают. Безразличие к ним огромно. Оно заваливается набок, зевает и слипает глаза.

Человека С Лицом разбудит неумолимый контролер с щипчиками. Сумкой наперевес и суточносочным запасом безжалостности. Контролер переступает раскинутые ноги, брошенные на произвол судьбы в узком проходе. Контролер теребит пальто. Контролер не уйдет до страшного суда. Вы не имеете права. Здесь находиться. Простите, а право на жизнь? Его еще не аннулировали?

Человек с Лицом испуганно озирается. Фокусируется. Чихает на контролера.

Сколько улиц он уже прошагал в этой тошнотворной тоске, когда надо куда то идти? Ведь надо куда-то. Иначе, сидя на месте такой взрыв изнутри, что тебя потом по асфальту. Бригада в комбинезонах со шпателями.

Задирал ли он голову к фонарям? Сидел ли на перилах пузатого моста? Сплевывал слюну в мутность вялотекущей реки? В какую муку превращается ежесекундное существование? Сложно сказать.

При этих словах Кумаров смотрит на меня. Зевает. Решает себе продолжить.

Мука она ведь уже и не мука, если продолжается слишком долго.

Человек С Лицом устало смотрит на нагромождения. Движение транспорта и весенняя грязь. Он выходит из вагона, но город снова не тот. Это очередной промах мимо цели. Контролер потрясает вслед щипчиками и утирает мокрое со щек.

А город не тот потому, что.

27.

Кому: Человеку С Лицом

Отправитель: Вся В Белом

Тема: Нет, я не злая

 

Нет, я не злая. Только бы не матом. Я не тоскливая, не злая или обиженная. И мне ничего не надоело. То, что я хочу, не перечислимо. Особенно когда не умеешь считать до одного. Или притворяешься, что. На лице кризис жанра и всего организма. Видел бы ты только мое вчера и сегодня утром. Это кризис всего подряд, а еще я еду к морю. Меня тут озолотили путевкой на двоих. За просто так. За распухшие глаза и форму ушей.

Уважаемые пассажиры.

То есть вдвоем никто не заставляет, но. Ведь обидно если вторая. Я ни на что не намекаю. Просто решила сообщить. Тебе.

Море и солнце. Лежать на пляже и пить соки. Коктейли. Есть фрукты. Мякоть со всем этим красивым текущим по губам. Огромные куски. Яркие и пахучие. А потом. Утирая липкими руками бежать что есть сил и податливый песок ногами. Разбрызгивать брызги. Расплескивать плески. Волны.

Поезд номер тринадцать.

Весенний снег. Я конечно могла бы поехать. Но тут жены редакторов сообща. Ведь их в роддом под нож кесарю. В неотложках с мигалками шумным скопом. Ответсек срывается с петель как прогнившая дверь и его несет по районам. Попутным ветром. И скатертью дорога. И я одна в офисе. Одна с эхом по стенам и жую яблоко. Никуда, в общем, не еду.

Прибывает на тринадцатый путь. Нумерация вагонов.

Июль был так близок, но этот неожиданный март. В моей голове неотвратимость соленых брызг. Загар и тонкий слой песка по всему телу. За окном снег, а я покупаю купальник. Саронг. Мне остается только запастись соком. Маленький пакет сока в руке. Трубочка с цветными пузырями чуть набок. Это я с сумками и шляпами.

Ладно, китайцы говорят про гармонию с собой. Бывают обломы и круче. В самый последний момент. Работа говорит. Сидеть. Лежать. К ноге.

С хвоста состава.

С ногой все в порядке. Еще вчера такая боль, а сегодня уже надоело. Я мажу ее розовым маслом. На ночь, а утром как новая. Моя новая нога. Я даже не помню о чем задумалась тогда. Так вступила во что то. Темно, страшно, шорохи по кустам. Вот и повезло. И вот ссадина сияет на всю комнату тринадцати мониторов. Люди, шкафы, столы, стулья, корзины для бумаг. Мы все только корзины для бумаг. Очистить корзину.

Повторяю. Поезд номер тринадцать.

И сегодня я ночую в комнате тринадцати мониторов. Запасаюсь орехами и соком. Здесь столько макетов, что я скоро сама. Стану макетом. Меня отправят в печать. Приходи, я подарю тебе макет. Я подарю тебе. Я подарю.

Ну и хорошо. Я не хочу на улицу. Я хочу. Я. Меня опять унесет на шпиль. И холодный дождь и босоножки с дуру. По утру. И не одно зонта. Пальцы замерзают. Три ошибки в слове пальцы. Промахиваюсь. Проваливаюсь. Ась?

По первому пути проследует. Будьте осторожны.

28.

В купе с толстяком. И тот другой. Остов селедки в масле. Кости по газете и липнут к пальцам. Бутылка пива болтается в словах и пузырях. Про то, что ни черта не помню. Приехали на озеро. Сухие ветки. Слепни. Сели. Выпили. А вот дальше.

Утирает блестящий подбородок. Нет, ну ты понял?

Человек с Лицом, напротив, с лицом сухим и устраненным в окно. Так себе слушатель. Но сойдет. В общем, было так.

А утром с кикиморой. В суровую обнимку. Страшнослипающееся пробуждение от всего. ****ь.

Человек все трет подбородок и хлебает из стакана. Смотрит в коричневую мутность. Стекло окна через край стакана. Деревья и столбы.

Я играю глупую весну. Посреди снега и тумана. Обессмысленная сучность.

Человек с Лицом застывает взглядом. Потому, что внутри. Неприятно чувствительное поднимается к горлу. Кусок позавчерашнего пластилина застревает внутри.

Тот другой захлебывается в своей истории вместе с пивом и плотом, на котором команда из пьяных горланит в луну, и бутылки туда же. И на *** земное притяжение. Помню, как разжигали костер. Или нет. В общем, съездили. Твою.

Как скобками показать глубокую сонливость?

Теперь вот домой. А ты? Ты то куда едешь?

И Человек С Лицом бормочет что-то оттого, что. Хлебает из пустого стакана.

Он хочет добавить, но хлопает себя по колену со смехом. Колено не смеется в ответ, но. Какая все это ерунда. Если задуматься. А ведь когда у тебя тридцать шесть часов и пустой стакан из под чая. Так что там случилось с плотом?

Другой на это чавкает разжеванной рыбой, что, мол, к утру все благополучно. Затонуло. В мокрую плавь с одеждой на себе. Плотный завтрак у костра. Дым и бутерброды с кипятком-чаем до бесчувствия губ. Голова размером с Юпитер и смерчи на поверхности.

Однажды я просыпаюсь, а на столе снег. Потерянно болтается оконная рама. Занавески улетели в город. Я подам заявление. Найдите, верните.

Поезд проносится мимо всего. И машины одна за другой на железнодорожном переезде. Вагоны. Окна. Человек с Лицом на мгновение. В окне плацкартного вагона номер тринадцать. Тусклый свет полусонного купе и взгляд, подметающий осеннюю листву вдоль полотна. Прыжки по верхушкам деревьев. Состав уносит прочь и галделка переезда перестает верещать. Шлагбаум вверх и машины двигаются дальше.

Из окна поезда вороны над полем пшеницы. Будет гроза. Определенно. И Человек С Лицом вдруг прерывает молчание словами о Вике. Он вздрагивает толстяка и того другого. Неловкая тишина послесловья.

Моя подруга рисует. То есть у меня есть. Подруга, которая. Вы же знаете, эти натуры. Которые, с натуры, для культуры.

У нее ребенок и нервы. А я чтобы поддержать. Понимаете?

И они кивают. Или головы болтаются на шарнирах послушно поезду.

Она там совсем одна и ее психика.

Серокаменные шпили вокзала, плывущие над суматохой. Крики погонщиков. Тележки и свинцовое небо. И где-то там еще выше. Неустанная, но такая безразличная рука с огромными счетами. Десять миллионов восемьсот сорок тысяч девятьсот двадцать... э... один.

Сад где то там, за вокзалом. За мостом. Деревья в каменных клетках. Трава из под асфальта. Брошенные на траве сумки. Кроссовки со шнурками в разные стороны. Заспанный из под кустов взгляд.

А пьяный попутчик топит рассказы про озеро в граненых и дребезжащих стаканах. Снаряжается в туалет. У него перед глазами пруд, поросший лилиями. Есть в графском парке…

Толстяк раскачивается напротив. Улыбается, трет шею полотенцем и тоже в окно. Он только и ждал. И теперь это разговор про науку. Потому, что впереди конференция, а у вас такие умные глаза.

Что мешает размножаться подопытным мышам Гарвардского Университета? Наверное, брезгливость. Или природная стеснительность. И вообще, отвернитесь.

А толстяк уже про голубей и пчел, которых изучает. Тут такое дело и у них в голове. Специальная штука. Компас и они всегда знают, где и куда. Прямо радар. Криво радар. И по боку магнитные поля. Реагируют только лишь на сам факт вращения земли. Обращения нашей земли. Совращение нашей земли. Вот этот поезд с нами внутри на юго-запад. И в черной пустоте вечности, а земля вокруг своей оси.

Человек с Лицом ему на это зависть и сожаление, что и нам бы неплохо. Специальную штуку.

На что толстяк расцветает кактусами про чукчей. И в снег и в метель. Без компаса и карт они всегда находят дорогу домой. Заправишь такого чукчу тяжелой водой и на медведя.

Он грустит улыбкой про нас и города. Ведь мы уже давно по указателям, советам, положениям и асфальту. Положенному в нужном направлении.

Человек С Лицом теряет свой компас в поезде на юго-запад. Он перестает чувствовать слова старика. И голуби разлетаются, ошалев от чифира и выбора. Они летят куда попало. Во все стороны. Потому, что все равно. Что-то испортилось.

Сервер решил пошутить. Извините, простите. Осознаю вину. Меру, степень, глубину.

Ну что, голуби? Другой. Посвежевший после сортира. Обтирается полотенцем, распространяя в воздухе мыло за три восемьдесят. Нюхайте на здоровье.

Нам надо встретиться. Объясниться. Боюсь, я уже просто не так не смогу. Так нельзя. Я очень хочу дальше. Жить дальше. Поэтому. Пожалуйста. Эти скользкие. Мокрые клавиши.

Человек С Лицом странно дергает плечом. Словно хочет прыгнуть из поезда. Через окно с фатальными последствиями из битого стекла. На полном ходу в камыши. Перед тем как мелькнет зевающий с винтовкой человек в полосатой будке перед въездом на мост.

Другой подмигивает из-за полотенца. Волнуешься перед встречей? Толстяк мечтает про голубей и шевелит губами. Человек с Лицом идет в туалет и топит в нем письма Она во всем Белом. А он выбрасывает в окно белые листы, и они рассыпаются уже где-то там позади, куда не вернуться.

Поезд окутан белым облаком исписанных страниц. Он ползет по степи. И кипарисы бодрыми свечками.

 

Отчет офицера 13-ой дивизии

Элитных войск

Полковнику

Хищно в руки

С чувством

Понять тебя развратно, Черт.

 29.

Вика на перроне в своем лучшем. Босоножки по разноцветным плитам платформы. Смущение на загорелых ногах.

Она будет заглядывать в глаза и пропускать усталое безразличие. Главное, что ты приехал. Звук поцелуя слишком близко к уху. Склизко. Я не хотел морщится. Даже не думал. Это даже как-то. Но она в этот момент куда-то в сторону. Уже ловит такси. Энергично руками. И спина под сарафаном блестит. Листва вокруг шелестит. И я вспоминаю чувствовать духоту и влажность. Я вспоминаю улыбнуться мокрой спине и загорелым ногам. Я удивляюсь домам и машинам навстречу. Долго не могу понять это странное море до горизонта. Я разучился слышать звуки. Потому, что ведь наверняка Вика что-то мне говорит.

Но моя рука похлопывает ее по колену. Я хочу подбодрить кого-то из нас двоих.

А нас двоих выносит на прибрежную гальку, заваленную телами.

Вода делает Вику легкой в моих руках. Незаметной. Несущественной. Она подпрыгивает с приливом, обхватив меня всем. Я стою между волнорезов с чем-то рыжим в руках. Ее подбородок неприятно бьет меня в плечо, но в остальном. Такое красное солнце. Такое багровое с подтеками. Пятнами. Избитое. Одинаковое для всех. И за тысячи километров, где город, дома и окна. Все то же солнце. Просто солнце. Красный закат и я к нему лицом. Прощай.

Высвободив руку я от чего-то машу рукой, и солнце тонет в темнеющей воде. Пять минут с момента, когда горящий диск прилип к горизонту. Гребаный затонувший диск.

А потом уже совсем темно и холодно. Только редкие облака несут немного красного куда-то за горы. Куда не глянешь - везде только красное и черное.

Все ищут выгоды. Все ищут выходы. Все. Но не ты.

Вика смотрит куда-то в сторону, когда это говорит. Она задумчиво. Ты не такой. Еще какой.

Вика заправляет стиральную машину. Готовит. Убирает. Многорукое индийское божество. Четырехпалая Индра колесом. А еще она улыбается мне входящему. Если уж я входящий с целью схватить кусок вкуснятины из холодильника. А ведь там столько всего. There is. There are. There is a chicken in the fridge. There are some eggs in the fridge. There is someone on the bridge. Who is that?

Оторвав то, что мне хотелось, я в комнату мечтать в потолок и ждать дальнейшего ужина. Играет ситар. На нем бренчит сатир. Где-то из угла и я даже не хочу заглядывать. Боюсь потому, что. Пора в сортир.

Когда я усну она на чердак в свои картины. Это так непохоже на ее письма. Про припадок сил и апатию. В любом случае я грызу яблоко и завидую энергии существа на чердаке. Я живу на вулкане. Я тебя люблю. Защищаться хочется уже после второго слова.

Тебе лучше этот галстук. Такой цвет. А потом он хорошо поглажен и вообще. Как это не носишь?

Нет, лучше не эти ботинки. Ты так привязан? К этим развалинам? Все будет так, как ты захочешь. Ну и зачем ты? Ну почему сразу отъебись сука? Зачем злиться то? Из-за каких-то дурацких ботинок, которые. Это между прочим. Не знаю. Всем. Все видят, а ты один среди них и несешь эту рухлядь. Но. Нет, если хочешь. Ну вот ты уже и кричишь на меня.

Звонкий звук затрещин. Одна за другой.

Я не плачу. Я резала лук. Твой любимый салат.

Горная речка. Мелкостремительность в камнях. Водопад чуть выше. И Вика перед своим мольбертом. Плоский каменный выступ над водопадом. Все для вида. У нас все хорошо, а про остальное мы молчим.

Я сложен где-то в тени и смотрю на пустой лист бумаги. Вместе с корзиной, где еда и питье. Мы всего лишь корзины для бумаг. Вика лепит лист кнопками в борьбе с ветром. Это больно. Я чувствую брызги водопада снизу. Забираются в ноздри. Чихаю.

Улыбка на вопрос о теме и настроении. Изображаю. А еще мне положено смотреть за ребенком, который где-то там. Вроде.

Вика демонстрирует результаты. Белый дракон. И момент абсолютной свободы. Вика улыбается. Можно нарисовать все что угодно. С чистого листа. Все, что взбредет. Начать с начала. Я так рада, что ты приехал.

Я тоже что-то хочу про абсолютную свободу, но ребенок где-то рядом. Вика растеряно на меня. Где он? Он ведь должен быть. Что там опять не так?

И я поднимаюсь. И иду. И забываю. И не удивляюсь, что вдруг чего-то захотел. Это странно и забавно. Это мысль.

Что такое любовь? Забег потных бегунов. В глазах впечатался фотофиниш. Это глаза быков, летящих на красное. Красная лента будет разорвана лихорадочно трясущимся телом. Ура. А потом?

И я живу сейчас. Существую в эту минуту, как отец Вики, наклонившийся, чтобы открыть холодильник. И лицо мое, как и его лицо освещено особым светом из под морозилки. Я зашел в этот кабак с ночи. И вот уже спустя десять бутылок и пару сотен я продолжаю существование.

Завтра не будет, а про вчера я успел позабыть. Но где то за горизонтом дует ветер и начинает светить солнце. На Площади Большого Облома в голубях и безразличной листве незнакомого города автобус шуршит покрышками и раскачивается. А из окна жест, взмах руки и знакомое лицо среди пассажиров. Покачивание на рессорах. Механическое, под запах бензина и рева внутреннего сгорания.

Кукла, заведенная механиком. Огромный ржавый ключ торчит из спины. Поворот по часовой стрелке. Вика улыбается.

Дюрер рисует свой портрет с чертополохом. Я же просто пялюсь в зеркало. Они мне сказали, что мол пора на работу. Из кармана раскладушкой вываливаются карточки. Квитанции. Страховки. Пенсионные удостоверения и документы на. Пачка жевательной резинки и кусочек засохшей сопли. Жила была Вера Павловна. И были у нее сны. Все что произошло - от отчаяния.

Золотой козел метастазы.

30.

ПРИГЛАШЕНИЕ

Ув.

Вы приглашены на умопомрачительное шоу с учасием ручных слонов и дрессированных мышек. Явка желательна и желаема. Face-control, dress-code (регистрация). www.chata.net

С уважением, деканат.

ПЬЕССА

- Господи, спаси нас и помилуй! - пробормотал Джек. - Но где же вы их достаете?

- Нет ничего проще! Когда я замечаю, что надвигается шторм, мне нужно лишь расставить пару дюжин этих панцирей.

 

"Души В Клетках" - Ирландская сказка.

31.

Гран Гиньоль в стиле аутос сакраменталис.

Они сложены у него в чулане, большом и просторном. Сложены беспорядочными штабелями. Марионетки. Чучела. Куклы на невидимых нитях.

Они обвивают запястья. Пальцы. В голове. Каждой голове по вбитому гвоздю. Он же крепеж для кукловода. Ровно посередине. И головы двигаются особенно натурально. На лицах сооружены маски. Из ярких серых тонов. Смотреть ослепнуть. Да так уже и есть.

Фигуры в ящиках. Старик Кумаров достает их и на кол. Трупы. Восковые фигуры. Болтаются на вешалках с колесиками. Тени двигаются по чулану. Только свет луны и свечи.

Голос Кумарова, когда фигуры приходят в движение. Такое механическое. Такое знакомое. И такой разный голос, а от них только поскрипывание. Фигура Человека С Лицом проезжает уже готовая ко всему.

Старик Кумаров разминает руки. Хрустит костяшками пальцев и одним из них стучит по сетке микрофона.

Кумаров: Раз. Раз. Раз-два.

Одевает и оживляет кукол.

Редактор Герр Штрих (Человеку С Лицом возмущенно): Вы есть смотреть моя фрау!

Человек С Лицом: (устало) И даже более того.

Кумаров: Да ты не смотришь на женщин. На самом то деле. Ты ведь мимо них, а, любитель плакатов?

Человек С Лицом: Ну почему же. Бедра. Попки, с надписью "занос 1 метр". Сиськи. Никогда не мог понять эти сиськи. Что в них такого? Но голову выше уже не поднять. Разговариваешь с сиськой. Здравствуй, сиська, как поживаешь, сиська? Привет, сосок.

Кумаров: Уходишь. Уносишь ответ. Топишь его в словах.

Человек С Лицом: Нет, серьезно. Сиськи в мокрой майке, это.

Кумаров: Ты видишь все целиком. Черные, немытые ногти. Волосы в носу. Прыщи. Синяки. Разводы на нежной коже. Родимые пятна. Порезы на запястьях от резвой кошки. Синюшные, краснюшные кисти. А если еще и рот откроет, то Иротика.

Человек С Лицом: Слишком много плакатов. Видео. Ты смотришь порно?

Кумаров: Мне смотреть не зачем. Я его делаю.

Человек С Лицом (оглядываясь): Ты можешь объяснить what's happening?

Кумаров: Ну это когда. Понимаешь. Импровизация на улице. В чулане. КопИшь?

Человек С Лицом: Ага. На новую. Чистенькую и блестящую. Жизнь самой модной марки. Стеклопакет. Трубоподдув. Тюннинг. Опять же.

Кумаров: Хеппенинг.

 32.

Фарс в нескольких бездействиях.

 

БЕЗДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Человек С Лицом, он же адвокат, он же кукла.

Вика, она же свидетель обвинения, она же жертва разбойного нападения без ножа, она же несчастная мать-перемать, она же кукла.

Виолончелистка, она же стенографистка, она же красотка, она же кукла.

Отец Вики, он же Отец Вики, он же кукла.

Тело Матери Вики, оно же тело, оно же кукла.

Вся в Белом и Герр Штрих, они же пара счастливых кукол

Тенор, он же труп, он же кукла.

Миллитеры, они же куклы.

Хахаль Вики, просто кукла.

Прокурор, он же Проговор, он же Прокуратор Иудейский и просто кукла.

Судья, он же кукла.

Тромбон, Арфистка, Пациент, Нянечка и другие, они же зрители, они же куклы.

Кумаров, он же обвиняемый, он же кукловод.

И другие, невесть откуда взявшиеся.

 

33.

 

Вика: Слова несовершенны. От того у меня изо рта столько глупости. (Очень хочет плакать, но ракурс не тот)

Хахаль Вики: Здравствуй. (скрипучий пластмассовый поклон человекообразной куклы. Я так спешил. Аэропорт. Таможня. Оперчатаные пальцы в заднем проходе.

Вика (трагично): ребенок умер.

Сарай изнутри при свете софитов. Вешалки. Шляпки на них сверху. Манекены на шарнирах. Несколько десятков в странном беспорядке. Вдоль стен, нестройно. Вместо мебели.

И мальчишки смотрят сквозь прорезь в досках под окном. Ночь уже расползлась снаружи и узкий просвет разжигает доски острым. Манит словно мотыльков. Любопытство в подтяжках и голые пятки. Глаза лезут меж досок. Округляются. От удивления уже там внутри. Мальчишки дышат в кулаки и боятся шевелить всем.

Посреди манекенов - старик Кумаров. Человек при костюме и шляпе. Блестят линзы очков, а за ними глаза. Такие отблики от жгучих софитов, что глаз и. А может и к лучшему.

Похороны. Собрались все потому, как чтобы все надо, чтобы похороны. Красный угол сарая в роли кладбища. Сквозняк в роли ветра. Лампочка сверху светит. И никаких софитов.

Хахаль Вики: Как умер?

Вика (после замешательства и попытки поправить прическу, вопросительно на Человека С Лицом) : Как умер?

Человек С Лицом молчит.

Вика: Так. Эта сволочь за ним не уследила. Он ведь отлично знал, что я. Что мне. Что это нельзя, когда я работаю, оставлять со мной. В общем это возмутительно и безответственно. Я пиши картину, а он. Уж я его и просила. Уж и объясняла. А теперь я так несчастна. Дайте мне пройти по парапету. Мне нужен свежий воздух. Очень душно. Мне плохо и нужно чувство высоты.

Тенор (скромно из угла): А Вы не пробовали бросаться из окна? (он поправляет душу, которая красным наружу заляпала ему весь фрак) Прыжки из окна на клумбу очень расслабляют. (совсем смелый он делает шаг в светлое пятно под софитами, скукоживается от того, что все на него и замолкает).

Хахаль Вики: (Человеку С Лицом) : Как?

Человек С Лицом (пожимая плечами) : Ребенок все время был где-то рядом.

Хахаль Вики: Я приехал как только узнал. Ой, о чем это я узнал? Неважно. И. Зачем ты меня выгнала тогда, Вика? Все могло бы. (Со скрипом поднимает плечи. Опускает плечи. Достаточно трагичен и Кумаров удовлетворенно кивает. Поворачивает манекен приятеля вокруг своей оси и катит в сторону, в то время как.)

Вика: Ты мне не нужен. И никогда не был. И у тебя еще маленький член. Кисточка для бритья. И еще хорошо мелкие детали акварелью. (Пластмассовые ресницы задираются, глаза большие и бессмысленные).

Ты не хотел делать мне больно. То есть приятно. То есть.

Господин Петров: У меня была подруга, я ее любил.

Вика: Это кто?

Человек С Лицом: Ты его не знаешь.

Разговоры в никуда. Вся в Белом вся в черном. Снова вся в белом.

Все стоят и ведут себя отстранено как собаки при случке. И только Хахаль Вики. Вцепившись телом в то, что еще недавно его ребенок, которого он так никогда и не. Вцепился в урну с прахом. Ему хочется схватить чью-нибудь руку, удержаться и не повалится вниз, в самую пропасть, чтобы уже лететь без надежды и времени.

Но вокруг него уже пустота на несколько шагов. Он и урна в руках.

Вика в другую сторону. Человек С Лицом лицом своим клеится к той, которая. Вся в Белом, а при ней муж в количестве одна штука. Штрих код на затылке, Сургуч, Печать. Отравлено. Наверное, он немец. Немец Штрих.

Он весь в шерсти этот шерстяной Штрих. Он рычит когда кто то где то и порой засмотрится на Подпругу в Белом. Супругу в Черном. Он задирает ногу, когда мочится. Здравствуй, дерево.

Муж по фамилии Штрих, в количестве одна штука, сложен горизонтально за антресоль. Изредка он подает оттуда признаки антресоливой жизни. Говорит штрихкодом.

ГеррШтрих : (потерявшись) А ты помнишь. Как мы с тобой? Как я у тебя под балконом? Эти серенады и цветы?

Вся В Белом: ( о своем) Какой ужас. Неужели существует смерть?

Человек С Лицом: Что прямо церковь и листья? Все было? То есть я хотел сказать. Мы с вами где-то встречались?

Вся в Белом внимательно на него. Губа дрожит деревянно. А Кумаров уже льет воду поверх ресниц и она блестит в свете лампы, но голова резко качается в стороны.

Человек с Лицом: Мы когда-то встречались? Я Вас где-то знаю. Откуда-то видел.

Вся в Белом: Мы знакомы?

Человек с Лицом: Так вышло, что я вернулся.

Вся в Белом: Так вышло, что слишком поздно.

Человек С Лицом: И что же теперь?

Вся В Белом: Вы известный адвокат. Защищаете ублюдков. Я про вас статью на первую полосу, а для этого интервью.

Человек с Лицом: Ты все еще там же?

Вся в Белом: О чем Вы все там же? Газета «Аргументы и Догадки». А также загадки, отгадки и эпилептические припадки.

Кумаров: Главный редактор Плутонов. Я знавал его раньше. Когда он перешел в АиД?

Вся в Белом: Он его основал. И имя ему теперь Герр Штрих.

Человек С Лицом: Так мы должны так, как будто между нами ничего и никогда?

Вся в Белом: Ага. А разве что-то было?

Человек С Лицом: Ничего.

Вся в Белом: Ты что-то сказал?

Человек с Лицом: Нет.

В полутьме грохот. Фигура красного фагота заваливается на манекен виолончелистки. Платье задирается. Трещит что-то деревянным. Пыль оседает уже в затишье.

Кумаров заранее установил их так. Постановил им упасть, чтобы упасть. Мсье Фагот еле держится, цепляясь за виолончелистку. Пластмассовый испуг.

Человек с Лицом: Я думал в тот момент, что я как простуду подхватил твою влюбленность и чихаю. Кашляю и не могу остановиться. Все это несмотря на витамины и прочее.

Вся В Белом: Ты просто меня мучил. И наслаждался.

Кумаров: Ты страдаешь

Человек С Лицом: Все страдают.

Кумаров. Все. Но ты убираешь у себя внутри все причины. А вообще не страдать невозможно. Вот тебя и колбасит за просто так. Или ты начинаешь и придумываешь. Е2-Е4. И каждый раз, признайся. Каждый раз внутри тебя ощущение. Что все это только игра. Ничего больше. Все не по настоящему.

Человек С Лицом: Ты просто какой то ****ый бабай. Ай-яй-яй.

А потом, я ведь не могу быть один. Меня же нужно стирать и гладить.

Вся в Белом: Какой же ты все таки. Бесцеремонный.

Человек С Лицом? И как журнал? Процветает?

Кумаров (вдруг успокаивает Хахаля Вики): А что ребенок? Ну был бы ребенок. Вырос был. Спросил бы, какого вы меня тут бы учите, коли сами не в курсе про счастье. Не знаете, как это, чтобы счастье.

Хахаль Вики (обреченно сжимая урну) А счастья нет?

Кумаров: (убедительно) Конечно есть.

Звонок. Электронный канкан. У Человека с Лицом трубка, в которой приятель, что-то от кого-то узнав, спешит с соболезнованиями. Человек с лицом благодарит. Разговор слушают все.

Телефон: Ты уж только не сердись, но. Я насчет Вики тогда. Так получилось, что я целовал ее грудь. Все что помню, то и говорю. Она сказала, что уезжает, я был пьян. Ты был. Отсутствовал.

Человек С Лицом: Все в порядке.

Телефон: А потом так вышло, что я уже целую ее грудь. Задираю майку. Ну, ты понимаешь, она дома. Вся в домашнем и я пришел поговорить, а она плачет и требует обнять в поддержку из-за задержки, а я.

Человек С Лицом: (смотрит на Вику) Не переживай.

Телефон: А потом она меня прогнала. Так что ничего не было. Обслюнявил грудь. Прости, друг. Я только хотел. То есть я конечно ничего не мог иметь права хотеть. Вы ведь вроде как еще были вместе. (Пауза) Просто у нее грудь.

Человек С Лицом: (машинально) Сиська.

Телефон: Персик в сентябре. (пауза) Правда потом. Она смотрела призывно в меня пьяного. Понимаешь? Я пьян, а она как собачка. Тут кое-кто любит собак. Должен меня понять.

Глаза влажные. И язывный призык. Мокрый. Шершавый. Но запах изо рта. Я так и сказал.

Человек с Лицом: Молодчик.

Телефон: в общем скоро буду. И да, у меня у самого выросла грудь. Потом. Это все плаванье. Баттерфляй.

Человек с Лицом: Это уже не имеет значения. У нас тут похороны.

Телефон: Похороны?

Человек С Лицом: Да. Похороны всего.

Телефон облегченно вздыхает и пикает сигнал минуты.

Шествие прощания. Когда все пестрой шеренгой вяло двигаются к урне. Один за другим. Мокнут в дожде плащами и капли стекают по лицам, заменяя слезы. С успехом. Кумаров доволен. Они хороши в этой цепочке.

Хахаль Вики: (Вике в ухо) Ты меня любишь?

Вика: ( Человеку С Лицом в лицо) : Ты меня любишь?

Человек С Лицом: Ребенок все время был где-то рядом. (смотрит на урну)

Муж со Штрих кодом: (Всей В белом) Ты меня любишь?

Вся в белом (Человеку С Лицом): Ты меня любишь?

Человек с Лицом тоже хочет что то сказать, но понимает, что неформат. Здесь никто не говорит по древнеготски. А ведь такой великий и могучий. Мясистый и мускулистый. Бойкий и алый. Кумаров показывает всем язык. Свой, вместо Человека с Лицом.

Когда очень много света. Жмуришься и ладонью крутишь против яркости. Так что, как и в темноте. Ничего не видно.

Лысый на качалке к своей сиделке губами тянется. А на них слюни и белый катышки в уголках губ. Она видит его, изъеденного изнутри, и его жаль. Она открывает рот и выдавливает из себя согласие. Засуньте два пальца в рот. Нет. Сначала стакан теплой водички.

И она тут же чувствует мокрое на своих губах. Человек С Лицом ей внимательно в глаза. Они вроде как в чем то понимают друг друга.

И все тянутся назад. Фигуры, обливаясь дождем от горя. Арфистка плачет среди родственников.

И только тенор все еще. Где-то там, за кучей фурнитуры. Забыв, что он вроде уже умер, все бормочет сам себе.

Тенор: Ты меня любишь?

Священник говорит слова, но всех отвлекает Шекспир, который идет мимо в образе огромной коровы в пятнах, с блестящим выменем и желанием пожрать наконец свежей травы. Кое-кто узнает Шекспира, Валерьяна сразу и замахивается на него прутиком.

Кое-кто: Пшла отседава!

Священник в смущении : Скажи-ка нам, Шекспир Валерьяныч, а почему у тебя такие большие рога?

Корова: Чтобы вешать на них колокольчики.

Священник: А почему у тебя такой большой хвост?

Корова: (нетерпеливо) отбиваться от назойливых мух.

Священник (еще больше смущаясь) Ну а вымя то почему у тебя такое блестящее и натертое до красноты кожи?

Корова: (рассвирепев) А потому, что каждый мудак хватает меня при встрече за соски и лакает молоко. Это такая у них, у мудаков примета. Подержи Шекспира за вымя, будет тебе счастье.

Все оборачиваются в поисках мудаков. Корова кладет лепешку на плохо повернутое лицо подсевшего под нее тромбона. Он дотянулся до сосков и счастлив.

Тромбон (отплевываясь): Не имеет границ.

Корова: Что?

Тромбон: Все. В данном случае моя благодарность.

Шекспир весь вышел. От него осталась пауза и пара цитат.

Тромбон: Вот это была корова. (смахивая дерьмо)

Кто-то: А по моему свинья.

Музыковед, он же Литературовед (сокращенно мудак) с очками и заложенной ровно посередине талмудой на старом прогнившем столе жует очки и умничает.

Литературовед: Ах оставьте ваши псевдонаучные споры. Одно из двух либо Шекспир либо Бекон.

Петров: Вот так всегда. Смотришь в книгу - видишь буквы.

Кто-то: (задумчиво) А на самом деле. Это был бегемот.

Еще: Что это за зверь бегемот? (намазывая на масла толстый слой отличного масла)

Больной Раком фигурой помещен на каталку, кресло-качалку, а за ним уже она с сумочкой и выжиданием в глазах. Желает объяснить свое присутствие.

Больной: Мы часто ходим в этот сад. Эта самая скамейка. Мы сентиментальны. Иногда я думаю, что мы счастливы. А как мы очутились здесь. Ну. Это я не в курсе.

Вика (Человеку с Лицом) : А потом ты меня бросил. Выбрал момент. Ты понимаешь, что этот ребенок был, была для меня? Был. Она для меня и я ради нее. А ты.

(наконец Кумаров решает ей заплакать) Что тебя не устраивало? Море. Горы. Ты. Я и…

Человек с Лицом: Ребенок все время был где-то рядом.

Вся В Белом (Вике): Так это ты. Та самая. Была на твоей выставке. Ревнуешь прекрасные картины.

Вика: У меня опыт. А это ты, то самое слово. То самое. Никак не поймешь, если парень старше трех, он либо идиот, либо давно занят и его придется отобрать? Вырвать с мясом из чьей то груди. Просто так, зубами и без наркоза. Ну, да ты, наверное, только по ресторанам, где скатерти и хорошо протертые бокалы под белое полусладкое. Кислятина. Это я про твое лицо, твои мысли и твои вкусы.

Кумаров (веселеет): А может из вас пасьянс? По-французски говоря. Любит не любит. Композицион де фруа, любезные мадамы.

Кукла, которая отец Вики, до этого, заваленная платьями и прочим. Вдруг двигается, расталкивая остальные манекены. Некстати и неловкий в позе Кумаров отодвинут от того, что на пути. Ледокол во льдах, когда только горизонт, и ты рассекаешь навстречу солнцу. А отец Вики солнце видит очень отчетливо.

Он двигается к могиле и грызет ее лопатой. Могила как-то странно прямо посередине сарая. Комья земли летят в окружающих. Пот льется со лба. Мама Вики является всем выплевывая землю изо рта и растерянно по сторонам. Стороны и остальные в ажиотаже. Откопает или нет.

Мама Вики оказывается в его руках и он уже несет ее как футляр со скрипкой, бережно, но деловито. Руки и ноги болтаются подмышками у мужа.

Не сказав не слова (и правда, к чему слова?) , отец Вики мимо Кумарова шествует вон из сарая.

Кто-то робко: Она ведь умерла? То есть я хотела. Мертва.

Это Кумаров делает ленивое движение и у виолончелистки двигается челюсть.

Все: Она же умерла.

Отец Вики поворачивается и выразительно смотрит. Возвращает себе позу на выход и исчезает в темноте, скрипя шарнирами, такой же ненастоящий, как все остальные.

Кумаров возвращает улыбаться.

 

34.

 

В этот момент. Забыв про Эйнштейна, наблюдатели за сараем. Неорганизованным строем. Сами приходят в движение. Отец Вики с временновоскресшей на руках для них уже слишком.

Кумаров замечает мальчишек и улыбается им, поигрывая лицом. Губы. Зубы. Язык проводит по верхней. По нижней губе.

Кумаров: Ну что, мальчики?

Кумаров любит мальчиков прямо в зад. Но ему в ответ вопли и топот убегающих ног потому, что А. Страшно. Звук тела о землю. И вроде как что-то вдребезги. В наше время во дворах столько всего понаставят. Не двор, а склад. Потом уже попытки встать, когда что-то шуршит по земле и уже где-то вдали с диким дыханием и всхлипываниями. Удрали.

Крики и вопли постепенно трансформируются в вой сирены и энергичных мундирогрудых.

Милитеры врываются в сарай. Они превосходны. В погонах, бравых фуражках. Они выглядят совсем настоящими. Сразу снабжаются бодростью и грозят порядком.

Миллитер: И только вот этот (читает блокнот) муж той самой. Убиенной. Схватил манекен, который. Которая она. То есть одна штука. Ушел с ней на руках. В проходе дико смотрел глазом и на все требования о. В общем, ушел, собака. Говорил тоже грязно. Что-то про трупы. Мы все здесь трупы. (крутит у своего виска, спохватившись, у виска товарища).

Милитеры (хором): Ну, дак это ладно с ним. Этим. С этим сумасшедшим. Все умерли у него. Мда. Пить надо чище.

Петров: А я слышал историю. Покойника оживили хорошо плеснув настойкой. На травах в семьдесят три градуса, так что нос к широкому стакану не поднесешь.

Кто-то: неужели?

Петров: Наверняка.

Кто-то: Надо же. (бормочет) Мы живем потому, что пьем.

Петров: А на мой взгляд.

Кто-то: Брось. У тебя наверняка и взглядов то нет. Где твоя почва под ногами? Где твои корни?

Петров: А я плыву.

Он налил и выпил. Жизнь стала жизненней, в ушах появился стереозвук. Ему понравилось, и совершился повтор. Для стереоэффекта. Пущего. Тяжелая вода идет хорошо. Гордо вышагивает по телу. Из большой бутыли маленькими стаканами как ровное и неторопливое дыхание. Смерти.

Офис. И Мы продаем мечту.

Кто-то: Петров? А говорили, что ты умер.

Петров: Я просто включил канализацию. Чтобы нас никто не беспокоил.

Человек С Лицом: Посмотри на тенора. Вот ведь.

Петров: Тенор - неплохой малый. Он вообще как все. Только он из них один копит, что мертв, им же благодаря. Благодобря. Но все норовит забыть и по-молодецки сучит ножкой. А то и копытом на дансинге, в пьяном угаре. Разражается мыслями и желаниями.

Кто-то: Я пришел спасти всех тех, кого вы держите, гражданин Кумаров.

Кумаров: Извольте, но поверьте, что напрасный труд. Те, кого вы собрались, уже давно мертвы.

Миллитеры (хором): А вот это мы разберемся. А вы, товарищ, то есть господин. Господин Гражданин. И пожалуйста тут без улыбок. Это самое. Да.

Кто-то: Я знал, что ты есть, поэтому пришел, ну и потому, что скучно, узнав всю правду ничего не хотеть. Короче, ура мне.

Кумаров: Они живые только, что в моих руках. А как я руки отпущу. Уберу. Ведь встанут. И не движения, ни слова вы не снегетесь.

Да ты же парень первый бросишься их оживлять, дергать, двигать, а там недалеко. И не заметишь. Нити оплетают пальцы оплетут. Спрут. Да, брат. Здесь вам не тут. Одно мгновенье и ты уже вместо меня. И все в порядке. Трупы как бы живые. Как бы тобой оживлены. И каждому сообщена дорога, цель, фасон одежды, способ поведенья. Аминь.

(Он отворяет зад у виолончелистки и указывает на штырь, на который посажено тело) Вот посмотрите. (Миллитерам) Вы тоже, господа.

Не надо удивляться и затыкать носы. В вопросах гигиены я среди вас первый гурман. А потому проблемы в этом нет, я славно потрудился. Они не пахнут, уж поверьте.

Кумаров вдруг останавливается, чтобы задуматься. Оглядывает миллитеров, которые естественно. Тоже остановились. Оттопыренные руки и открытые рты.

Кумаров: И правда, с другой стороны, ведь мне стало скучно. Что ж, забирайте меня. Куда едем? В Город? Хотя. Зачем куда то идти? Вот у меня все тут. Судья. (он указывает на музыкантов оркестра, присяжные, и даже адвокат указывает на Человека с Лицом)

Все снова приходят в движение. Миллитеры потрясают руками и клацают пастью. Женские фигуры охают и пищат.

Кумаров (Человеку С Лицом): Адвокатом будешь ты

Человек С Лицом: я?

Кумаров: Ну а кто же.

Человек С Лицом: Я? Да мне все равно.

Кумаров улыбается.

Миллитеры: Пройдемте. Все равно сарай заминирован. Нам только что сообщили. То есть позвонили. То есть сначала они думали. Мешки с сахаром, песок для дачных участков и вообще вы арестованы.

 

35.

 

Длинные скамьи, на которых люди в разнообразии. Пиджаки, платья, волнения, очки и сумочки. Суд присевших. Окосевших от всего.

Судья: Введите мне подменяемого. Судимого - ряженого. Короче говоря. Где Кумаров?

На сцене человек с рогами, ушами и козлиными ногами, копытом бьет. На свирели играет. Пан Кумаров входит в зал. Овцы дружно головы к нему.

Судья: О! Сойдет.

Кто-то: Встать суд идет.

Тенор пытается подняться с остальными, но ему намекают, шикают. И тенор переворачивается в гробу.

Судья: ( близоруко оглядев всех и записав в обвиняемые Человека С Лицом) Ну что же. (кашляет в кулак) Начнем наш процесс. Пчелы против меда. В роли меда. Судья - козел. Что это? Кто подсунул мне это? (он трясет листом бумаги и собой)

Кумаров: (смеясь и кивая в разные стороны): Господа. Господин судья. Господа присяжные. Позвольте объяснить словом. Указать на факты. Приоткрыть истину, пролить свет, осознать.

Прокурор: Протестую.

Судья стучит молоточком.

Прокурор: Господа. Дело серьезное. Все это настолько немыслимо. Злостный замысел. Бесчеловечный поступок. Пагубные наклонности.

Свидетели: (хором) Нельзя не заметить. Бросается в глаза. Очень странный нрав.

Судья стучит молоточком.

Прокурор: Начнем. (Кумарову) Это Вы?

Кумаров: Это - Я.

Прокурор: (победно указывая пальцем, лицом к присяжным): Это он!

Прокурор: Бесчеловечность. Жестокость. Двуличие. Вы признаете?

Кумаров: Позвольте.

Прокурор: Но помните. Присяга. Мы вам вас толстую книжку в золотом переплете в голубом вертолете под ладонь. И вы клялись. Иже еси на небеси. Саечка за испуг. И теперь вы засалены. По нашим правилам. Пятнашки. Осознаете? Всю степень?

Адвокат: Протестую.

Судья стучит молоточком.

Прокурор: Свидетели!

Свидетели (хором) мы!

Прокурор: Это он?

Свидетели: (хором по слогам): Так бы-ва-ет, что встре-ча-ешь че-ло-ве-ка и о-щу-ще-ни-е, что ты е-го у-же встре-чал. И вро-де бы э-то не он, но все ра-вно ли-цо, сло-ва все точ-но та-ко-е же. А по-то-му.

Адвокат: Objection, Your Honesty!!!

Судья стучит молоточком. Набалдашник отлетает ему в лоб. Судья валится головой под стол.

Прокурор: (обрадовано) О. Вот и перерыв. (объявляет) Перерыв.

Машинистка долбит на машинке концерт В си В ажур для фортепьяно с оркестром. Трясет кудрями в такт. Арфистка плачет среди присяжных.

Кумаров: (когда ему снова слово, показывая пальцем себе в лысину) Я дирижер оркестра.

Прокурор: (сквозь зубы) Предводитель хунты.

Судья: (в изумлении потирая лоб) Какой такой хунты?

Кумаров: (любезно) Конхунто, монсеньор судья. Сальса.

Судья: Еще и танцы?

Прокурор: Антигуманность. Антиобщественно. Антитеза. Антиподы. И у меня есть свидетели.

Свидетели (хором): Нельзя не заметить.

Прокурор (строго): Свидетели, по порядку.

Вика вышагивает вперед. Оглядывает всех. Садится.

Петров: А еще астигматизм.

Все: (хором) Что?

Петров: Просто есть такое слово. Страшная болезнь. (вежливо) Меня сейчас попросят из зала?

Миллитеры окружают его, полуприсев из засады. Старший с рацией и самомнением, делает знаки флажками и группа захвата группирует захват. Все ждут.

Петров: (на правах последнего слова): А кто слышал про метеорит? Кусок говна несется через вселенную. Пройдет очень близко от земли. Огромный кусок. Предсказатели в истерике. Это так не эстетично. Обещать апокалипсис в сортире. А в нем выживают только самые хитрожопые. Так то господа хитроприсевшие.

Кто-то: Да заткните же его!

Петров: ( из коридора) Когда Дюрер смотрел в зеркало, он рисовал автопортрет, а не глумливо тыкал пальцем в стекло !

Кто-то: да я вас с вашим фюрером…!

Поднимается шум. Прокурор хочет сказать, но пьет стакан воды. Шум опускается.

Вика: (когда Петрова победно повязали) Клянусь. На что там я должна?

Прокурор: Что у вас по существу?

Вика: Ах, господа.

Прокурор: Конкретнее.

Моя жизнь. У меня было все. И все отняли. Была любовь. Был ребенок.

Прокурор: ребенок?

Вика: Плод моих героических усилий.

Петров (откуда-то) : Выкидыш.

Тетя Мотя: (в руках ведро с ошметками) Она опять всех надула. Это был выкидыш.

Хахаль Вики: ( потеряно сжимая урну) ??? Он идет, бежит и стоит. Сказать ему нечего.

Князь Длиннохерый и Император Кумарский: Хер всему булава. Учись тут.

Вика: Но все было так по настоящему. Тепло внизу живота. Оно шевелилось. Оно росло. А потом. У меня интуиция.

Тетя Мотя: Вот именно. Потом у тебя случилась интуиция.

Петров (просовывая голову между охранников): Интуиция раз в месяц. Символ провала. То, что всунули, посеяли, видите ли не взошло. Начались ежемесячные. Ежевмесячные. Семявытечение.

Вика: (раздраженно) Хозяин мой. То есть я хотела сказать - адвокат. (приходит в ярость, побыла в ярости, вернулась, плачет).. Этот человек… С Лицом… Глаза бы мои это лицо…

Зал синхронно вздыхает.

Вика: Была мечта. И вот. Она (кивает на ту, которая Вся В Белом) отобрала любовь. Он ( Человек С Лицом) ребенка.

Человек С Лицом: (делает лицо) Где-то совсем рядом.

Вика: Он науськал врачей колоть мне гормоны и сажать в ванну с кипятком.

Прокурор: (прищелкивая языком) О, пытки.

А он (Хахаль) он меня вообще избил.

Прокурор поднимает брови.

Хахаль: Это вышло случайно.

Вика: Вот. Ты всегда врал. Врешь и сейчас. Ты прогнал нож мне под лопатку. Куда ты водишь глазами? Разве не так? Хрясь и готово. Два удара. Облил кровью. Ну, я и упала.

Хахаль: Случайно. Я хотел поговорить.

Вика: Сволочь

Хахаль: Я тебя люблю.

Вика: Ты меня избил.

Хахаль: Любил.

Вика: избил.

Хахаль: Лизбил.

В зале жаркие аплодисменты и камера наезжает на сложное лицо Хахаля. Прокурор-ведущий с листочками в руках, глазами и всем лицом глубоко вниз, вдруг отрывается, чтобы уже с лица Хахаля снять показания, как с датчика. Пульс. Давление. Расширение зрачка. Хахаль смотрит не мигая. Его снимают крупно, и где-нибудь в городке Г. существо женского пола в цветастом переднике роняет сковородку, чайник и все остальное себе на ноги в умилении перед экраном, где он такой красивый и несчастный.

А потом уже прокурор-ведущий. Костюм сверху, джинсы снизу. На волосы вылили что-то очень жирное. И уже следом голос в микрофоне, микрофон в ухе, ухо на голове, голова на плечах и он несется с микрофоном и листами, прыгает по ступенькам мимо рядов зрительного зала и выспрашивает, высматривает, вынюхивает. Один за другим, получив в рот микрофоном, встают домохозяйки и пенсионеры, свистонамазаные всякоелетние телочки со стеснительным желанием в объектив телекамеры.

Прокурор-ведущий (носом в карточки): Давайте поприветствуем.

Аплодисменты и общее одобрение.

Прокурор-ведущий: Что вы думаете?

Довохозяйки: Ой.

Пенсионеры: Ай-яй-яй.

Телочки: Ох. Ах, знаете ли.

У них глаза экраны с графическими настройками. Их забыли подкрутить. Помехи и мутный взгляд.

Прокурор: Мы продолжим.

На сцену выползает special guest star бабуля Бэнши. Она предсмертно плачет.

Хор зрителей: После рекламы. Приговор и казнь известного злодея. Шокирующие подробности прыжка с моста. Оставайтесь с нами.

Заставка. Реклама. Магазин ОбСтолВЛюк предлагает. Предполагает. Располагает. Магазин Отсосглюк. Переулок 3-ей Задрюченности. Третий Этаж.

Прокурор: (отбросив микрофон и листы, обращается к Вике) как вы объясните свои увечия? Средней тяжести. Умысла. Вымысла. Замысла?

Вика: (катая глаза по потолку) Это было невыносимо. Он лез из всех щелей как таракан. Он оказался в моей комнате. В моей кухне. Он домогался. (Приятель нервно грызет ногти на ногах) А я спала.

Адвокат: На кухне?

Вика (вызывающе): Всегда.

Прокурор: ну это вы все про ребенка, а увечия?

Вика: Это? (рассеяно касается кровоподтеков, устало улыбается) Да это сейчас, в перерыве. Вы знаете, что он мне предлагал? Это просто смешно. Такая чушь. Видите ли, море и солнце, горы и мы с ним вдвоем. Как это пошло. Как неоригинально. Это хуже десятиденежной монеты, грязной и ржавой. Дорогая, твою мать, к самому краю вселенной!

(Вика решает сплюнуть и сплевывает кровью по подбородку. Кровь-краска. Прокурор тянет стакан воды, а приятель задумчиво и в потолок откусывает себе большой палец на правой ноге.)

Журналист (рожает в записную книжку, рядом акушерка): Э…

Акушерка: Тужьтесь.

Журналист: Итак. Свидетелю можно только посочувствовать. Потеря не рожденного не ребенка. Уходит любимый человек. Избиение экс - любовника. То есть экс - любовником. Ни-кА. Ни-кОм. Никем.

Акушерка: Тужьтесь.

Журналист: И все это по вине главного обвиняемого, который ма-ни-пу-ли-ру-ет людьми.

Прокурор: Значит, никто не умер?

Тетя Мотя: Никто.

Прокурор: А ребенок?

Тетя Мотя: Не было.

Прокурор: Вот так вот крутят нашим братом, господа присевшие заседатели. И все-таки плачет девушка у банкомата. А Вы все слышали видеть сами. (тычет в Кумарова) Он просто лжец!

Господа присевшие разочарованно вздыхают.

Хахаль трясет урну и из нее вываливается маленькая кукла.. И ее ****а изрыгнет из себя.

Хахаль: Что же это? Как же это?

Адвокат: А как же подгузники, ползунки, пеленки, ребенки, всю ночь на пролет из люльки оренки?

Прокурор: (разражаясь далиподобными усами и улыбкой) Ну а что вы хотите от художественной натуры? Я бывало и не такое. (кашляет и прикрывает усы рукой).

Хахаль поднимает с пола игрушку и трясет ее за ногу. Фотографы на заднем плане фотографируют. Стенографисты и тки пишут. Подсудимый подсудимит. Остальные остальнят.

Хахаль: Внимание, философская мысль о будущем. От человека до куклы один шаг. One small step for man…

Крупным планом снимок, как Вика улыбается прокурору, грустно и торжественно. Он подает ей руку, а она ему ногу. Нехотя спускается с пьедестала. Пчела из бутона.

Вика (вспомнив, взволновано и торжественно) А еще я лежала посреди кухни как самый настоящий труп.

Прокурор (нервно) Опять эти трупы.

Тенор: Я молчу.

Прокурор пытается придушить дрожь в левой руке. Он трясет ее и мотает. Трясет головой.

Прокурор: Итак, водопад.

Вика: (останавливаясь на полпути) Я смешивала краски. Копалась на корячках в вязкой глине. Я раздевалась у водопада. Где-то есть фотография.

Человек С Лицом: Это все, что я смог. Ты вела меня через горный перевал. Дыхание сорвалось с ястребиных скал. Я оставил там все свои силы.

Вика: Я была голой. Вот фотография. (судье и прокурору)

Человек С Лицом: Елки-палки, иголки забились за шиворот, и хотелось пить.

Прокурор (на фото): Ай-яй-яй.

Человек С Лицом: Вы думаете?

Прокурор: Ничего не хотелось? (прикрывается папкой с бумагами) Э… (старается не дышать и думать о столетней бабульке сегодня утром на крыльце. Девяносто три года. Фас. Профиль. Профайл.)

Судья: Прекратим перекрестный допрос. (выходит с полосатой палочкой на перекресток и останавливает движение. На скамейке прокурор сам с собой нарушает общественный порядок, глядя на фото)

Судья: Please proceed.

Прокурор: (вспотев, вытирая руки и член о носовой платок) Итак. Значит, ребенка не было?

Вика: Ах, я так несчастна. (Падает от того, что обморок)

Прокурор: Вы видели? Аптечку в студию. (присяжным) Ведь кто-то должен ответить за все? (разводит руками)

Люди в белом приносят и распахивают аптечку. В ней как в коробке конфет в гигиеничном порядке. Все на своих местах. Вот сердце, оно сжалось. Вот дрожь в коленках. Вот капли на щеки и специальные, свисающие с ресниц, или кончика носа. Будут блестеть неотразимо. Лентой перевязано. Отличный подарок чувствительным натурам. Спонсор нашего суда.

Хахаль: (обождав рекламу и со слезами) : Я не избивал.

Прокурор: Вами манипулировали?

Хахаль: Чего?

Прокурор: Вы ничего не помните?

Хахаль: Да, я ее очень любил.

Вика (очнувшись): Все это так несправедливо.

Прокурор: Мы здесь для того чтобы.

В глубине навзрыд плачет певица.

Певица: Меня никто больше. И никогда. А ведь такое было (глотает сопли) светлое чувство.

Прокурор: (празднуя) Вот. И это все подсудимый. Манипулирует людьми. В то время как все мы. Светлое. Доброе. Радостное. Справедливость и добродетель. (вспоминает слова). Короче говоря, следующий.

Больной (из зала): У них такая любовь, а мне уже и не жить.

Адвокат: Некоторым такая жизнь не мила. Мне, например.

В зале поднимается гул из голосов и шарканья ног.

Кто-то: Хочу быть бабой!

Еще кто-то: Мужиком!

Кто-то: Хочу жить в городе!

Еще кто-то: В деревне!

Кумаров трясет кукол как фигуры в шахматной коробке, сталкивая их друг с другом. Грохот и бессмысленность. Деревянный лбы болят. Ноют.

Вся В Белом: (Мужу герру Штриху) У унзере лабрадорши аух было такое. Выберет себе в щенка айн Шпильцойг резиновую лялю и носится. Грудью кормит, сторожит и облизывает.

Вика: Соленая вода. Ненавижу, как она выжигает мои глаза. И потом из воды вся в белой соли, вся в белом, а я ненавижу белый цвет! (Ищет глазами того, кого она ненавидит) Белый порошок шипит и пузырится на солнце. Гребаная соль. Всю душу мне изъела, сучка! (вертится по сторонам) Вы были на море? Это ведь гадость, правда?

Хахаль вздыхает уже без ноги. Подбородок и губы у него в крови. А как болит душа!

Судья (очнувшись) У меня, знаете ли, в детстве. Был такой конструктор. Занимательная вещица, если вы меня понимаете. Уйма из тьмы тьмущей деталей и все каким то образом. Понимаете? Должны каким-то сложным образом друг другу подходить. На инструкцию, так - машины, пароходы. Вы следите за мыслью? (забирает воздуха перед очередным) Все красиво и роскошно. Подобрано. А начинаешь собирать, так каракатицы невозможные. Уродцы неуместные. Все сикось. Накось. (Судья бормочет тише и засыпает)

Прокурор (делает пальцем тсс у губ и шепотом): Следующий свидетель.

Вика поднимается со своего места и тихонько бредет вдоль рядов где зрители.

Вика (удивленно) Уже все? (она медленно двигает по залу, бормочет себе под нос) Кому оно надо это море? И кому оно только надо?

Повисает пауза.

Вика (скрываясь в дверях) А вы? Вы были на море? Ведь правда, гадость? Соленая вода.

Кумаров: Так в чем же я собственно виноват?

Прокурор: По совокупности улик. Доказательства, так сказать. И принимая во внимание. Если, принять во внимание. И даже смягчающие обстоятельства. (увязает, дергает головой и провозглашает) Вы виновны. Виновны в том, что все так как оно есть.

(Прокурор вещает особенно зловеще. Тоном, который особенно удается Кумарову)

Вы все, что нам не нравится. Вы холодный пронизывающий ветер, бушующее море, которое надо высечь. Вы наши слабость потому, что мы сильны. Наши грехи, потому, что мы тут все святые. Наши беды, потому, что нам потребно счастье.

Петров: Пафос это такой город на Кипре.

Кумаров (пожимает плечами): Меня вообще нет. Но на меня всегда и все можно свалить. Поэтому я и нужен тут существовать.

Прокурор: Я протестую.

А под столом судьи зарождается жизнь. Спустя секунду народу является разобранная стенографистка и петляет к машинке. Вслед за ней над столом рука судьи. Ладонь в меланхолическом движении. Вроде, как можете продолжать. Не возражаю. Да мне вообще все равно. Мне хорошо.

Кто-то: Вот и попала на субботник.

Стенографистка вспыхивает красным сигналом и слышен звук семафора. Кого-то удаляют из зала и уже с наружи доступно объясняют по почкам.

Присяжные: (кашляют хором) Мы тут приговор. Поскольку имело место быть. И замысел против добра и справедливости. А также принимая во внимание. И у нас к тому же вот уже несколько лет ни одной казни.

Судья приходит в себя, и его голова всплывает над столом, словно лифт, и раскрывает двери ресницы.

Судья: Казнить.

Прокурор хлопает в ладоши.

Приговорен. Под грузом доказательств. Солнце светит. Трава зеленая. Вода мокрая. Небо голубое и там часто облака, в которых ветер. А Кумаров еще и оживлял трупы. Что тут возразить?

Кумаров: Но ведь я даже не человек.

Прокурор: Слышали? Он признает. Он все признает. Бесчеловечен!

Кому то в зале, кто то в зале наступает больно на руку в зале. Ну в сказали!

Кто-то: (криком) ****ь, на ***! Ненавижу этот ****ый мир и пусть оно к едрени фени!

Вся В Белом плачет в туалете, согнув себя в локтях и коленях, как сломанная кукла. На нее пялится техник в комбинезоне и тоже страдает лицом.

Разъяренный вояка повелевает высечь море. Присяжные читают вердикт, а судья вскакивает с места.

Судья: (вопит) Казнить!

Корреспондент (рожает в записную книжку): Потому, как человек это светлое и легкое (как пиво) добро, это вселенская любовь и оттого грачи без глазниц, ведь вселенная бесконечная, тут не поспоришь. А тут такое творится, что и подумать ужасно.

Прокурор: Господа Присевшие Господа, в конце концов мы здесь в начале начал. И речь не о нас. За нами Город. И мы обязаны. Мы приобщаемся к великому делу. Вот ведь развелось Кумарье! Мое Ё!

(мсье Разкумаров с трубкой в руке шествует важно.)

Прокурор: Мы тут все воспитаны на любви. И как завещал великий, любить, любить и еще раз любить. Любить наше окружающее все.

Кумаров: Но ведь нельзя все. Это уже безразличие. Лицемерие.

Прокурор: (воздев руки к небу) Боже мой. И от кого мы это слышим?

Это был я - Прокуроров-ведущий. (Картонки в руках. Голова в кадре.) Прощаюсь с вами. А в следующих передачах вы увидите. Мать-героиня скармливает своего двадцать седьмого ребенка девяносто второму. Где отдохнуть от жизни? Хит-парад самых престижных кладбищ Города. Драмапридурги размахивают ручищами престрастно.

Человек С Лицом: (выходя вперед) Она спрашивала какие мне снятся сны? Становится страшно. Опровергающие свидетельства.

Он путается в словах и становится гораздо, ужасно меньше себя. Человек С Лицом для всех остальных. Да он словно мальчишка с игрушками. Воскликнула одна из игрушек. И он ее в шкафчик, в самый дальний ящик. Замотав в паутину. Ящик для заполнения мыслей.

Кумаров улыбается. Он вообще любит. Это самовоспитание. Самовоспаление. Какого черта?

Человек С Лицом: какого черта?

Прокурор: Изволите говорить? Сейчас самое время.

Что-то дергается в лице. От постоянного сглатывания верхняя челюсть присыхает к нижней.

Стенографистка облизывает запачканные губы и что-то считает глазами вверх. Зарплата. Квартира? Широкие окна и тюли, прозрачные и воздушные ветер несет в сад. Потолок уносится в небо, а тело медленно и грациозно опадает на большую. Необъятную. Кровать из красного дерева со светильниками, от которых ослепнешь, и она слепнет, глотает в себя и облизывает губы. Бойко бьет по клавишам, выписывая себе отпуск-билет-пароход-самолет-шезлонг-поджареные человечки с улыбками, пенисами и золотыми цепями, которые красны и зелены так, что стенографистка вздрагивает телом и вслушивается в речь адвоката.

Тетя Мотя, собственно тетя, дальняя родственница. Полусогнутым третьим коленом с боку припеку. Человеку С Лицом. Приходит на заседание ближе к речи защитника. С гордым интересом и ожиданием. Все остальные не имеют большого значения. Она присаживается на край скамьи, чтобы если что сразу и быстро. Вытягивает голову. В себя весь этот поток непонятных страстных, но таких обязательно талантливых я-вам-докажу слов, после чего признать в любимом племяннике лучшего гения, а значит обеспечить себя хорошим настроением на ближайшее. Он один из всех говорит дело. И правильное. Старики могли бы гордиться. А я тут за них.

Человек С Лицом: (бормочет) Ребенок умер. Я так думал.

Все: Тише. Речь защитника.

Кто-то: Скорее полузащитника. Левый инсайд, не иначе.

Из зала: Как хорош сегодня Лейтмотив.

Петров: Давай, картонка.

Человек С Лицом: Ребенок умер, и все изменилось. Ребенок умер, и я смог вернуться. Кто-то умер, и я смог. Что-то произошло, и вот.

Голос под гитару: I’m sitting down here on number nine… Cause all I did was to drink a little wine…

Тетя Мотя аккуратно разрезает грудную клетку, шарит перчаткой и вытягивает почки.

Тетя Мотя: Тампон. Зажим.

Человек С Лицом: А потом оказалось, что ребенка не было. Ничего не было. Мне это кажется абсурдом.

Тетя Мотя: (пока кто-то вытирает ей со лба пот, насаженым на железку тампоном.) Все хорошо. Так бывает. Кто-то умер, а тебе почка.

Человек С Лицом: Я смутно в чем-то виноват. Только вот я пока забыл в чем.

Голос под гитару: I’m gonna be here till the rest of my life… Cause all I did was… shoot my wife…

Прокурор: (потеряв терпение) Так как умер ребенок?

Человек С Бледным Лицом: Я запутался. Я не должен был. Наверное. Приезжать. Уезжать. Но ведь я не ношу галстуков. Это правда.

Влюбленный человек жесток, так что ему бы прививки от бешенства. Человек в Лице меняется, и все видят, что плохо. Тетя Мотя в дверях с аптечкой, а в карманах у нее неотложка. Большая и вся в бинтах.

Человек Без Лица: Она все спрашивала. Про сны. Какие мне снятся сны. Она написала.

Его укладывают на носилки.

Кто-то: Где его лицо? Мы теряем его лицо. Пульс? Давление?

Кумаров С Лицом: Я вам докажу. Мой подзащитный изображает, что живет, хотя первый же осознает всю абсурдность.

Тетя Мотя: Ликантропия.

Кто-то: Что?

Тетя Мотя: Человек думает, что превращается в волка.

Еще: В Кумарова?

Тетя Мотя: В волка.

Еще: В Кумарова.

Горная речка. Во всем том шуме от водопада легкий всплеск. Легкий удар. Никто не услышал. Шелестят листья травы.

 

36.

 

Человек с Лицом - адвокат: Вот меня и увезли на скорой. Как же теперь?

Кумаров (улыбается): А как ты думаешь?

Человек С Лицом: Тебя сбросят с моста. В мешке, с кирпичом в ногах.

Кумаров: И получат максимум удовольствия. На краю подожду пока страх пройдет.

Человек С Лицом: Это что-то изменит?

Кумаров: Конечно нет. Но будет интересно. Все схватятся за иллюзию и повиснут на ней. Все вместе, пока она не лопнет под тяжестью тел.

Человек С Лицом: И тогда?

Кумарцзы (в позе лотоса, поглаживая бороду) И сказано было: Я воскресну. Прибежит человек. И крик вбежавшего. Это мальчик, один из тех, кто залезает глазами меж досок старого сарая..

Отпустите его. При нем они хотя бы КАК живые. Сейчас они уже мертвые совсем.

Как это по человечески - рваться все взять по свой контроль. А после, разобравшись, что невозможно, страстно зарыдать.

Арфистка (восстала из задних рядов с просветлением на еще мокром челе и плывет поверх всего к Кумарову): Я знаю. Вы - бог, и мы вас будем мучить.

Кумаров: Все время одно и тоже.

Арфистка Магдалина (уже на коленях) Я теперь, что вы бог и у меня сестра. Она. Вы помогите ей?

Кумаров (не обращает): Это я убил. Я убил человека.

Человек С Лицом: Зачем?

Кумаров: Посмотреть, что будет.

Пауза.

Человек С Лицом: То есть?

Кумаров: И было сказано. Делай со мной, что пожелаешь. Чувства. Власть. Значимость. Сила. Ну и. Я снял тело с шарнира, отвернул голову, открепил руки и.

Человек С Лицом: Это невозможно. Но зачем? Ты всегда смотришь, что будет?

Кумаров: Мне скучно. И не смотри так. Смотри по-другому. Ты прекрасно понимаешь про что я. Играть интересно, пока правила не поймешь. (после паузы) Разозлился?

Человек С Лицом: Разозлился ли я? Да я испытал шок, упадок сил, сходил на мост, свалился вниз, пробив головой январский лед, умер, потом вернулся назад и изошел красной злостью. Думаю это заметно.

Но, разве я на тебя злюсь? Я вообще злюсь. Я за злость порвусь. И обида по сосудам разливается, а сердце ее толчками по всему телу. Разгоняет. До кончиков пальцев на замерзших ногах.

Кумаров: Ты никуда не денешься. Ты будешь. Перестанешь чувствовать, жалеть, сопереживать. Ты поймешь, что вообще ничего нет. А потом в какой то момент. Ты увидишь, что ты - уже не ты. А я. И вот тогда. Ты выкинешь телефоны друзей и знакомых. Ты вдруг услышишь, что говорить не о чем. А когда все так. То можно и убить. Просто из любопытства.

Этот сарай. Этот чердак. У каждого что-то свое.

Море тьмы и обрывки крыш под звон из стела

Крик толпы и ты летишь, но вниз из окна

Но сейчас ведь ты выше всех, кто стал вдруг не прав

Ты летишь на крыльях тех, кто спрятал свой страх

Зачем они это делают? Наступает момент, когда ты перестаешь задаваться вопросом. Следующий шаг - говорить им, что делать. И этот шаг уже последний. В пустоту.

 

37.

 

Взрослый и ребенок у окна на лавочке. Кружка сын к отцу пришел. И спросили кружку.

Отец: Какое же все-таки время года?

Сын: Зима! (дикий восторг от факта, осознания и всего)

Отец: (с умилением) А потом?

Сын: (подумав) Весна! (просияв еще больше, пуще прежнего)

Отец: А за весной?

Сын: Лето!

Отец: А за летом?

Сын: Осень!

Отец: А потом что бу…

Сын: Зималетоосеньзималетоосеньзималетоосеньзималетоосеньзима (постепенно все тише и медленнее)

Отец: А потом что?

Сын: (печаль, безысходность) То же самое… (молча в окно)

Все собираются на казнь. Отец сына с подоконника.

Отец: Одевайся теплее. А то простудишься на мосту.

Кто-то: А куда делся тот другой?

Еще: Какой?

Кто-то: Человек С Лицом.

Еще: Загремел в больницу. Любовное отделение.

Кто-то: (взвешивая пятерней яйца) Весеннее обострение?

Еще: А *** его знает. Говорят сейчас в реанимации. Обложили пакетами с холодным антилюбином. А дальше то оно что? Стоять рядом, да молиться, чтобы отпустило.

Кто-то: Эх, что же это делается. Уж этот мартовский авитаминоз.

Еще: Говорят Тетя Мотя. Хороший врач. Такой опыт. Тетя Мотя одна всегда. В жизни близко не подходи. Открытый трансформатор.

К такому врачу приятно. А то знаешь ли. Сапожник без сапог. Больной без штанов. (кашляет смехом)

Больница вся в белом до потери зрения. Акушерки и санитарки маскируются по стенам в белых халатах. Возникают из неоткуда, чтобы набросится и.

Человек С Лицом: Ну и как Кумаров?

Акушерка-санитарка: Бросился сам. Подвязался камнем и рутинно так, ежедневно шагнул с моста.

Больной раком: Отправился в ящик Дейви Джонса. Туда ему и дорога.

Акушерка: (спокойно) Все мы там будем. Еще треснет ящичек.

Больной раком: Нет, у меня все будет хорошо. Я знаю и соблюдаю приметы.

Надо сплюнуть на дом и все пройдет. Подойти и облизать языком шершавую стену. Три раза. Засунуть в ноздри по пальцу. И все пройдет.

Спать лицом на север и все будет хорошо. Все будет хорошо. (кашляет)

Сирена воет на всю больницу и тела заполняют коридоры в организованном безумии. Они тащат за собой капельницы и вонючие утки. Врачи со стетоскопами несутся на свет и звук.

Они вдруг все ищут, пытаются найти выход из сарая. Но все эти странные повороты и коридоры превращаются в лабиринт. Исписанные словами стены. Фотографии и картины. Это повороты из слов, воспоминаний, чувств, реакций, поступков. Это хаос из информации. Фигуры в ужасе от мертвой неподвижности стен. Они не знают, но чувствуют рассвет и убыстряют свои сумасшедшие бега.

Кто-то: Я пойду налево.

Еще: Я направо.

Вика: Мне страшно.

Фигуры спотыкаются, карабкаются. Многочисленным муравейником. Разбредаются по ответвлениям. Мельчают. Это уже фигурки Босха.

Все эти тоннели и повороты, словно огромный притон. Питон, на фоне которого они так малы. В сущности - ничтожны. Так. Элементарные импульсы в мозгу спящего человека, пощипывают друг дружку электричеством.

Кумаров ( в самый разгар всего): Ладно. Хватит.

И все останавливаются. Заканчивают быть. В тех позах, в которых он им их. Руки, повороты головы, открытые рты, стеклянные взгляды, мимо которых Кумаров направляется к выходу.

А в это время в окно смотрит луна и застывшие фигуры забрасывают враг врага тенями.

За небольшим столом, может даже и небольшого кафе. Человек С Лицом и Вся в Белом.

Вся В Белом: Все это только сон. Сон в Белом. Нет никакого Герра Штриха.

Человек за Лицом: Хера Штриха. А хер ли ему Штриху? Я ему какой Штрих у нас ху.

А в остальном они загипсовано молчат. Это не чат.

В этот момент я в его сарае и смотрю на них. Пытаюсь заставить их что то сказать. Двинуть чем-нибудь. Но я не умею. Я уж и толкаю. И всякое.

Но отчаянно друг напротив друга. Две мертвые куклы. Человек С Лицом и Вся в Белом.

Такой вот белый ужас.

Кумаров все еще что-то бормочет сам себе, решает, что все было забавно, тушит лампу и ложится спать. И едва он уснет, как ему откроется совершенная замечательность.

ГОРОД

 

Моряки тонут, души отлетают от них и попадают прямо в воду. Каково-то приходится бедняжкам в непривычном холоде? Тут и погибнуть недолго. Вот они и укрываются в моих панцирях. А когда душ набирается достаточно, я отношу их домой. Им здесь и сухо и тепло. Разве это не удача для бедных душ - попасть в такие прекрасные условия, а?

 

"Души В Клетках" - Ирландская сказка.

 

38.

 

Легкий ветер поднимается над холмами их желтого. Очень тихо. Кусок неба врезается в песок, рассыпая его пылью, которая и в рот и в глаз. Осколок. А она скрежещет эта пыль. Она везде и ты весь из нее. Ты пытаешься забраться на следующий холм. За ним другой. Ты потерялся в желтом. Ты сам одно большое желтое пятно, незаметное и понятное только тебе самому. А если чуть вверх и оттуда. Бокаччивая ногой на звезде.

Я гонец со звезды. Но я застрял. И не туды. И не сюды. Без воды и еды.

Так ты просто песчинка, которую вот-вот подхватит ветер. Никто не услышит, как ты пискнешь.

Бедняга. Эстетическая жалость. И они отворачиваются в телевизор.

Когда-то здесь был город. Когда-то здесь. Блеск разлетающейся пыли. Когда-то здесь была жизнь и по асфальтовым венам, которые на капилляры, неслись потоки из машин, посылаемые мощными толчками с развязок и площадей. Дома росли вширь и вверх. Безумные муравьи организовано и не очень. Тысячи лиц в светящихся окнах. Галактики спальных районов. Эй. Мы гонцы со звезды.

Прощай, песчинка.

Он лежит на боку в неловкой позе. Глазами уперевшись куда то вдаль, и взгляд его уже разложился. Альфа. Бета. Гамма. До ре ми фа Васко да… Космическая доза в полтора грамма.

Едкий дым кальяна вьется вокруг и редеет превращаясь в ничто. Он смотрит на часы, но стрелка остановилась. Увязла в тягучем циферблате.

А он убежал совсем. Это такой страх, такая ломка, от которой нужно принять, причем сразу и много.

Тупое блаженство еще не прорисовано, это ведь только набросок, но оно непременно будет сверху на этих губах. И мысль уже остановилась. Если мы все и так умрем, то надо уже начинать привыкать? Сырость и прохлада. А что еще надо?

Он встает перед сфинксом без ясных ответов.

Он плачет окружающим его в этом дыму. Он кричит, что у него столько чувств. И что он не ромашка. Тюльпан? Гладиолус?

Отвалите, черти волосатые!

Любит, не любит. Ну, разве так можно? Кто-то ласково гладит его. Странный рефлекс успокоения. А потом окажется, что это специальная механическая рука, которая выползает из стены на манер зеленого змия. Скушай яблочко, и она сразу начнет приставать к тебе. Любишь, не любишь?

Не люблю! Тише, тише. Это ведь и так совершенно заметно. Успокойся. На счет три, ты проснешься.

Я вышел из белого дома.

Всего три ступеньки.

И ноги хрустят по снегу.

А в лицо - свежий ветер.

Дует с мусорки. Два одиноких бачка.

Вокруг них разноцветными пятнами на истоптанном белом.

Шелуха и ботинки без шнурков и подошвы.

Коробки и птицы.

Обертки.

Красивые буквы.

Я смотрю. Рядом нищий с вязанкой помятых пакетов.

Мне сегодня сказали, что я буду жить.

Я все время хочу что-нибудь взорвать. Пытаюсь. Этот дом. Этот мир. Самого себя. И, нервно переминаясь с ноги на руку, я в толпе взрывателей. У нас в бутылки с зажигательной смесью. И мы пьем из них для храбрости, прежде чем уже зашвырнуть.

Я - взрыватель. Хотя мне в целом все равно. Это уже стало дежурным ответом на любой вопрос. Эй, Сфинкс! *** is on duty today.

Петров, вымой доску. Подмети пол в классе, вытри пыль и вот тебе мой использованный тампакс. Выкинь его. Немедленно.

И вот я пытаюсь задеть самого себя. Взорвать. Ущипнуть за ухо, уколоть иголкой. Да только все иголки елки-палки сплошь тупы и не колют, а лишь дают смутные ощущения соприкосновения. Онемевшая кожа.

Пустая эктоплазма несущества. На меня только если совсем рядом. На несколько минут, часов. Я подзаряжаюсь на короткое время, как дешевый аккумулятор. Хренерджайзер!!!

Черт. Она говорит. Опять батарейка села. По замысловатой дуге. Полет в мусорное ведро. Заоченьмедленно. Вообще то я состоянии и третью космическую, но.

Меня учили когда-то, что чувства надобно при себе, а насчет женщин так и подавно. Им ведь нужно только одно. Тетя Мотя прикладывается перьевой ручкой к пустому лицу бумаги. Здравствуй, дорогой.

Здравствуй, Тетя. У меня все хорошо. Мои чувства в аквариуме. Плавниками вверх, а я сливаю воду и перекрываю кислород. Дыхание рот в рот. Слишком поздно. Язык щекочет гланды и ползет прямо в желудок.

Эй! Куда все подевались? Улыбчивый китаец заботливо отодвигает кальян и что-то лопочет. Китайцы всегда лопочут, делают гимнастику, приседают. Или ломают вам конечности до полной бесконечности. Отвали со своей дзянью!

Осторожнее. Он ведь ведет разговор.

Правда, не могу вспомнить когда и кто обращался ко мне в последний раз.

Если не принимать во внимание окрики бегущих мимо и скрежета официанток дергающих подолы своих однообразных фартуков. Что-нибудь еще? У нас беспристрастный выбор хрена. Лучший в Городе.

А еще проводники. Забыл про них. Жуткие люди, особенно когда спят поперек станции, а тебе выходить и ты дергаешь примерзшую дверь, тварь, как сошедшая с ума птица, рвешься в окружающий мороз пускать пар изо рта и вертеть головой по сторонам. Снег скрипит, а ноги проваливаются по колено. Я проваливаюсь ногами в Австралию. Держите меня, кто-нибудь.

Моя весна так и не наступила. Она была ежегодна, но не в этот раз. Погода, небо, воздух. Все на месте. Но вот женщины стали уродливы. Австралийские сумчатые суки. При ближайшем рассмотрении. Половом трении. Бойскауты в зеленых галстуках добывают огонь трением членов. Дым огненного оргазма. Ах, мой милый Джонни, я и не знала, что это так приятно. Я вся горю.

Опять что-то взорвалось? Выпал радиоактивный снег из мутантов? Первая степень. Вторая. Третья.

Сухарь. Чудак-Чебурек. Это прокурор потрясает рукой откуда из моего сна и его рука с фотографией заляпана спермой от того, что он только что.

Только уже не придется сидеть на берегу в кустах и комарах. Зарывшись в песок. И шляпа, белая как рубашка. Шляпой отмахиваться и прикрываться. Одевать на голову и быть элегантным. Все это, наблюдая за телом, которое уже там, в лучах солнца переливается и покрывается коричневой коркой. При этом дым от горячего и запах моря.

Акетон, заставший купающихся Артемид. И я медленно оленею от этого вида. Ветвистые рога и ноздри шумно раздвигаются. Бабы, я к вам.

Копыто бьет, а сзади лай собак. Наверное, это Герр Штрих во главе стаи. У него слюна и большая обида.

Хотеть. Потеть и нервно начинать разговор не о чем. Впрочем, это любой разговор. Я хотел бы вас. Сзади и спереди. Вы больше любите сверху?

Увы, теперь такое не волнует. И даже если Герр Штрих вдруг здесь, сейчас. Наверное, я просто уснул бы под его отважные наскоки. Спойте мне колыбельную, герр Штрих. Stille Nacht. Heilige Nacht.

И я ваяю свою Акбар-наме, сидя на высоченной пирамиде из голубого стекла.

Ага. Говорит что-то изнутри. Значит там где то глубоко. На лугу сосутся Ко. Законсервировано. Хранить при температуре. Вскрыть в самый неожиданный момент. Тетя Мотя отчаянно вертит головой и советует ждать археологов. Не раньше. А эта сучка. Эта пятнадцатилетняя ****ь. Чтоб она подохла от аборта лобных долей. Глобальных идей. Уж я ей покажу, как за тебя замуж…

Досталось и Вике и камням и водопаду.

Три страшных слова, которые изрыгают огонь и страсть. Толпы одержимых, рассекающих город, забыв про дороги, углы, дома и других, которые еще не вступили в бешенство. Вампиры, сосущие кровь из окружения, они двигаются смешанной толпой, истязая себя в кровь, разламывая. Разрывая, разрываясь. С них течет и капает. Они дрожат в лихорадке из идиотских надежд, они не носят смирительных рубашек, хотя страшнее психов, больных белой и красной горячками, страшнее эпилептиков. Они забыли думать. Они чувствуют голод. И пожирают других. Мне приснился сон, где люди ели людей.

И принимаясь за ваше горло, они впрыскивают яд и анестетик. Жертва кайфует, отдавая свои концы. Они душат словами. Асфиксия. Оргазм. Словасфиксия. Хрипы караул.

Я. Это красная вспышка тревоги. Это вопль зверя, бросающегося на добычу.

Тебя. Страшный удар и головокружения, когда тебя сбивает с ног страшная сила. Ты уже чувствуешь, что обречен.

Люблю. Это зубы на горле. Это яд, который парализует изнутри. Это последнее, что вообще можно услышать, потому, что дальше не будет уже ничего. Это конец.

Я тебя люблю. Тетя Мотя целует племянника в телефонную трубку. Я никому тебя не отдам.

Город - пробки на дорогах. Толпа людей с хлыстами друг за другом. Без начала и конца.

И ты обрушиваешь удар на спину прямо перед собой. Больше ты ничего не хочешь и не видишь. Боль чувствуешь в то же мгновение. Это боль в спине от хлесткого удара. Человек, бредущий за тобой, снова размахивается. Ты сморщиваешься, серчаешь и снова бьешь.

И я ползу по барханам, как покусанная ящерица. Которая несчастьем осталась жива. Легкий ветер поднимается над холмами их желтого песка.

39.

Приятель. Лихорадочно перебирает фотографии в попытке найти смысл жизни. Неожиданно? А то.

С друзьями и без. Сжимая огромную мертвую рыбину. В официальном под вспышками. С бокалом. Голый торс и живот виснет. Теперь он только виснет. Виснет как четыреста восемьдесят шестой. Удивленно и окончательно. Завис. Выносите.

Приятель смотрит в рассвет. Покрывается морщинами словно паутиной. Высыхает. Выходит из офиса с коробкой из под бананов. Фотографии родных, чтобы не позабыть. Грамоторулоны туалетной бумаги. Пригодится. Часы бьют шесть, и он стареет. Лифт вниз и через холл. Стеклянные раздвижные двери в. Стеклянный раздвижной мир. Из.

Приятель вдруг понимает, что уволен. И он уже себе не знает и не может. И все так странно. Свобода в потухших глазах. Он работает всю жизнь, и перед смертью его извещают.

Звонок. Ваша смена закончена. Его руку сотрясает молодое и энергичное пожатие. Мама! Что там у тебя по графику? Но черви ползают по ней с набитыми ртами. Им не до разговоров.

Большое спасибо. Фотографии нетерпеливо сгребают со стола. Брр, столько пыли. Его хлопают по спине со словами. Его хлопают по спине без слов. Спокойной ночи без снов. Эй, много раз уважаемый! Ваша шляпа. Теперь такое уже не носят.

Что ему остается? Пройтись перед своим долгим сном? Пройтись с удивлением и новооткрытиями? Со странной легкостью в голове, где нет цифр и графиков? Музыка из открытых окон и далекая сирена пожара. А может это за ним? Он бы не возражал. Понимаете, я гнию изнутри. Вы не могли бы прочистить мои кишки? Скажем, брансбойтом?

Вечер и правда приятный. Во-первых, вечер. Во вторых. Воздух пьянит. Воздух мертвит. Он избавляется от коробки у ближайшей урны. Мимо проплывает Город в серых домах и блеклых фонарях. Улица Падающих Гимнастов. Раскопана для прокладки труб. Кладбище для них прямо здесь.

Потерянное нутро вдруг просит общения. С кем угодно. А то как-то страшно.

Ща устроим.

И Девицы на перекрестке уже делают знаки. Жуют резинку и машут руками. Оказывается он хороший, оказывается он милый. Очаровательный старакан, который не обидит. И усами шевелит. Такую карасавитицу.

И старичок идет на свист. Ленивые волны в пене прибивают к берегу старую никчемную прогнившую корягу. Бросают на гальку под солнце тухнуть и вонять. А тут уже и голая малышня с воплями готова подобрать, зашвырнуть. Поиграть.

Он вдруг узнает о себе, что горяч. И серебристая капля ртути разбивает градусник, унося заряд в безвоздушность космоотсоса.

В постели. Настоящий костер, в который только успевай подбрасывать. (Алле, пожарные?) Чтобы горело. И горит. И он бросает. А зачем ему деньги? Ему обо всем слишком поздно. Его смена заканчивается. Слишком поздно. Сверхурочная жизнь сверх жизни.

Сверкающее все в глазах и помаде. Это мгновенный лениво пожевывающий аудит. Она уже о том, сколько у него может случится денег, у этого подбитого сеньора.

В момент его наибольшей уязвимости ей вдруг на мгновение вместе с толчком старческого члена во рту, головкой в гланды. Эта дикая мысль. Маленький и никчемный. Старик и большая куча денег. Такое маленькое и незаметное на большом. Она принимается задумчиво глотать. Она высасывает огромный мешок с деньгами. Деньгу за деньгой. До последней капли.

Его котировки резко ползут вверх. Затем мгновенный обвал рынка. Торги приходится временно закрыть.

Она возвышается над ним на кровати, расставив ноги. Широкая, уходящая под потолок перспектива вращает грудью. Кариатида. Сияющий супермаркет с надписью «круглосуточно» над мандящим входом, куда спешит протиснуться полуночный посетитель. Сверкающая облицовка. Прогнившая труба. Дом, до верху забитый пустотой.

Позже он плачет, засыпанный деньгами, в грязной постели, с идеалом женщины. Идеал жует жвачку, курит мимо пепельницы. А еще у идеала дочь, которая очень больна. Или сын.

Туман сигарет заплывает в голову матери одноночки. Мой ребенок. Мое сокровище. И резинка нервничает в зубах. В пузырях слюны, барахтается, словно горец пловец. Пальцы размазывают боевую раскраску в подходящее месиво. А ведь когда-то я рисовала. Дикие слова на несвежих простынях.

Вика закидывает глаза и становится еще прекрасней. Она закатывает волосы назад. Она держит руку на пульсе. Она вбивает новые сваи в его осевший фундамент. Эй, папаша.

И приятель понимает, что остаток ночи он так и просидит, слушая ветер из окна, глядя на женщину и обещая ей много денег для ее несчастного малыша. И это будет самый счастливый вечер в его жизни.

40.

Отец Вики. Тайком или нет. С охапкой цветов, которые он собирает тут же здесь на поляне, за лесом, обильно обливаясь потом и краснея. Ромашки и зеленое к ним. Букет за букетом до неразгибания поясницы.

Он прислоняется к ограде и никуда не смотрит. Слепни ему прямо на щеки. На рыжий пот и тяжелое дыхание. Красные разводы укусов. Жужжание ленивого лета. Солнце запуталось в елках. Застряло и до земли только паутина светлого мечется по кустам.

А он дико никуда не смотрит. Никуда, где уже давно никого нет. Лицо, неудачно в зернистом граните. Ограда с засохшими каплями черной краски. Красить с приходом весны, как сходит снег. По первому солнцу. Ляпая пальцы и подснежники.

И ведь не умеет, как другие в порыве усердного самообмана рвать сорняки и обтирать черное влажное тряпочкой.

Как другие. Сад и огород. Скамейка и столик, где на праздник легко поместится закуска и пара стаканов. Ну, помяни моего, милок. И мозолистая рука уже сует конфетины, карамель, которую надо развернуть молча, без спасибо и жевать делая лицо сильной напряженности.

Только вот Отец Вики часто не отзывается.

Просто смотрит. Эти глаза уже с утра, когда подруга-болонка оправляет ему воротник, точно зная, куда он. По вечерам она сметает с пола его злость, пачкая тряпку. Она проветривает комнаты, тщетно пытаясь вытолкнуть запах. Постоянно едкое. Она без сил на стуле, лицо в тряпку, вытирая слезы грязью. Добрая усталая женщина. Полная и прочувственная тишина.

И она снова оправляет ему воротник. Он спешит ее взглядом.

Мне тут. Кефира. Я быстро.

Краснеет. Злится и хлопает дверью.

Она тихонько смотрит на него через Площадь Большого Облома. Шуршит занавеской и кончиком носа к самому стеклу. Пока он не скроется мимо магазинов за поворотом. Ссутулившись в себя. Подруга-болонка моет огромные окна. Одно за другим. Чтобы еще больше солнца. Ей хочется отделить свет от тьмы. Скомканные газеты скрипят по стеклу до судороги рук.

Одинаковые люди. Одинаковые дома и одинаковые улицы. Друг за другом, стройными рядами. Даже если вдруг одна взбаламутится и рванет наискось, ее тут же ловят в квадрат прямолинейные соседки. Ты куда это, Ильинишна? На старости то лет? Али сдурела совсем?

И выхода нет. Квадратно-гнездовые ячейки. И Отец Вики упрямо переваливается с квадрата на квадрат. Он не верит. Он не думает. Он ничего не видит. Он идет прямо перед собой.

Отец Вики бесстрашен. Практически герой. И он боится только Тетю Мотю. До смерти.

41.

Вокзал. Кто мы? Откуда? Куда идем? Уф. Я считаю так. У каждого своя большая и волосатая ****а. А я беру курск на север.

Не прислоняться. Проход запрещен. Воспрещен. Объезд. Берегись автомобиля. Осторожно. Осторожно, дети. Спасайся, кто может. Окрашено. Да-да. Именно эта скамейка, на которую вы только что. А? Нет, у меня нет платка. И вообще надо иметь свой. А так же противогаз, скафандр и аптечку непрерывной помощи. Строительные работы. Да, и этот люк тоже. Ну вот, поговорили. Был человек, нет человека. А проблем там внизу ему по самое горло. Заминировано. Милитеры с собаками, у которых на мордах легкое непонимание. Вообще то мы ротвейлеры. Выглядим прилично, но про взрывчатку, уж простите. Собаки мы неблагодарные. Обсыпьте нас пеплом, после того как вот этот номер шесть по улице Полузабытого взлетит на воздух.

А внизу так вообще. Выхода нет. Болтается перед тобой стеклянная и тяжелая, и выхода нет. Какой ужас. Выхода нет.

Город. Однажды попав сюда, забравшись и оглядевшись по сторонам, ты уже носишь его в себе словно мученик задержкой стула. Все это огромное месиво. Со сточными канавами, вокзальными бомжами, пакетами из под всего.

Кафе, где стекла витрин, столы и паркет, на которых размазано одной и той же тряпкой. Безразличие размазало себя, рассеялось в воздух и застыло в глазах и походках официанток, уборщиц. Последние лениво метут со столов остатки предыдущей еды, словно скучающий ветер, разносит редкую листву перед первым снегом.

Задумчивый и обдуманно приглушенный свет нескольких ламп из углов превращает людей в тени без лиц. Не видно ничего. Ни убогой улыбки официантки, ни суммы корявым иероглифом под косой палкой счета. Итого - Много. Плюс чаевые.

Впрочем, я почти счастлив победить в себе омерзение и даже есть. Я беру бутылку вина, после которой мне будет плохо. Курицу обложенную непонятным говниром. Я задираю голову к мигающему с полосами телевизору и включаюсь в футбол, забывая есть, подливая вино и не глядя больше никуда. Забывая жить. Музыка дешево бренчит сухими ударными из чулана.

Как хорош сегодня лейтмотив!

Официант, а может и не он. Замечает вслух, что заведение закрывается потому, как уже утро и даже день. Человек С Лицом бросает смотреть на бумажку с номером телефона. Теперь он смотрит на официанта, а может и не на него.

Приходится согласиться. Утро было, да давно закончилось. От него осталось только солнце, которое нестерпимо. Выжигает узоры на коже. Дышит огнем и пот закипает под курткой.

Тем более вы задремали. Хм. Клювом в блюдце из под фисташек. Проспали в очистках. Вам бы на воздух. Город нынче хорош. Столько строят. Когда вы говорите вы тут последний раз?

Он чистит стаканы салфеткой прозрачно изнутри. Драит полые стволы ежедневных орудий. Батальон, к бою! Последний стакан и на выход.

И была ему замечательность.

Я тебя люблю. Поэтому никогда не приезжай. И приезжай обязательно, когда я тебя забуду. Может. Когда-нибудь.

И какой ведь соблазн. Телефонная трубка болтается в автомате. Она брошена, и выдавливает из себя, распространяя стиснутый расстоянием. Ее голос.

Алло. Кто это? Как Вы сказали, Ваше имя? Липкая ладонь на стекле и нервное постукивание. Это носком ботинка по ржавой дверце. Так Вы настаиваете, что мы знакомы? Что? Настаиваете на спирту?

Вся в Белом плачет в Интернет. Я должна забыть тебя. Понимаешь? Забыть тебя. Забыть. И слова тонут. От них только бульканье и воспоминания. Ему в ухо бодрый голос из телефона. Не припоминаю. Видимо, вы все-таки ошиблись.

Алло, это склад? Стоило ли пытаться?

Он вырвался из дымного кабака и идет вдоль по улице к старому, новому мосту, навстречу Кровавой реке. Скомканная бумажка-номер телефона летит, пущенная рукой в мусорное ведро. Шлепается вниз, вместе с грохотом двери. Это три очка.

Проспект Гудящей Пустоты.

Он идет а монтажники вслед за ним, какие то люди в оранжевом, так что он даже и не видит. Комбинезоны. Каски и заклепки. Сворачивают здания одно за другим. Техники. То ли взрывают, а может это и не дома вовсе, а так - огромные картонки, декорации на подставках. Люди складывают их и несут за кулисы. Ковриком сворачивают проезжую часть. Вместе с асфальтом, светофорами и фонарными столбами. Провода в рулоны, а после только ровный песок. Раз-два. Поживей. Деловито и организовано. Все это больше не нужно.

Он идет, а следом за ним, после бурного всплеска и уборки замирает жизнь. Все останавливается, исчезает. Позади него бесплодная земля, про которую рыдал поэт. А впереди тот самый мост.

Он идет, когда другие хватаются за горло. Его улыбку плющит от давления и это уже оскал из зубов и посиневших губ. Назло всем. Берите. Берите все, что сможете.

Быть проглоченным, раздавленным в месиво из фарша под хорошей этикеткой, где и костюм и галстук и счет в банке, огромная куча денег, на которой сидит противная баба с ногами. Шаг за шагом.

Цветов в железной проволоке не существует. Эй, мсье Кумаров. Композицион де фруа.

И слезы. Это так смешно. Ведь у меня нет чувств. Никаких. И это не я, входящий на мост, когда на нем ни машин, ни души. Ведь я абсолютно спокоен. Мне просто, что-то попало. Сразу в оба глаза. По другому ведь и не может. Натолкнутся на таакую стену льда. Вот это про меня. Я - айсберг и я поплыву.

А вот уже тот самый тенор хватается за горло, делает лицо и сигает с балкона. Эта музыка не затихнет. Как не вовремя, как негармонично его тело на клумбе. Все в разные стороны. Даже в самом конце. Тонкая струйка спокойно утекает из под него в глубину, в эту траву к цветочным корням. Хрясь, и нет любви. Надломился шейный позвонок.

Набежавшие лица искажаются. А потом уже и солистка. И крики. Слова, которых нет. Чувства, которых нет.

Это вышло случайно. День надломился половиной шестого. Я допил свой кофе. Я смотрел в монитор. Я все понял.

Самоубийство на мосту, которого как бы нет, человека которого никогда не было.

Я иду вперед, пропускаю вперед. Обгоняю. Прохожусь по ногам. Ступаю в мусор. Меня спрашивают, как пройти, и я смотрю удивленно. Из всей то толпы?

Я играю в молчание со своим сейчас. Рассматриваю все вокруг. Это мой венский вальс. Но здесь и неопределенность. Заминка.

Месиво из пальцев. Слов. Действий. У тебя еще есть идеи, еще мысли и прожекты, и ты крутишь руками по инерции, словно мельница, но уже чувствуешь пустоту задора - ветер слишком слаб. Ведь это самое оно уже произошло.

Перестать удивляться? Это как кровь кашлем изо рта. Первые симптомы неизлечимого. Язвы. Удушье. Сыпь. И прочее. Это момент.

И начинаешь цепляться за соломинку. Ты такой огромный и массивный и за соломинку. Попутно расталкивая остальных. Окосевший Парсифаль в поисках священного Грааля.

Интересно, почувствую ли я что-нибудь, или ничего нет уже сейчас? Холодная вода. Ощущение столкновения. Удар тела о мокрую поверхность. Брызги. Никаких эмоций. Нет даже страха.

Никакой Ошибки. Просто все оказалось ненастоящим.

42.

Груда стекла и металла, в проводах и ионах. Транс, который поглощает. Ежесекундное пребывание на весу. Стресс. Уличный текст. Уличный ритм. Сигналят сзади. Обгон запрещен. Мы идем на обгон. Когда все скрипит, и мат вырывается наружу, как плевки кипятка. Горячо даже зимой. Этот скрежет. Этот металл. Впереди красный. И мы на него, как быки. Дома размазывает по стеклу на скорости. Витрины, слова, краски полосами.

Мы ныряем вниз, к грохоту пролетающих мимо нас вагонов. А мы ждем. На заклание, лишь только откроются двери. Нас засосет. Мы наперебой, руками и локтями. Пропустите. Пусть меня съедят первым. Вас здесь не стояло. Тела прессуются. Двери хлопают. Лицом в схему, локтями в пиджаки, плащи и чьи-то подмышки.

Разношерстной блевотиной на одной из станций. Уф. Куда теперь? Надо отряхнутся, и тебя несет эскалатор. Ступени из ничего. Потоки и новый вагон. Свет, или грохот.

Кончается кислород и пора всплывать. Я снова всплываю, мой дорогой…

Снаружи небо прихлопнуло город свинцом, и мы ползем плоские по асфальту головоногие. Неохотные, безразличные повороты. У входа рука с карточкой. Фото, такое похожее на лицо человека. Это вы? Ну, проходите.

Это я. Ну, прохожу.

Ежедневное удивление от факта. Я здесь работаю. Бодрое утро, калеки. Мы здесь все мы здесь. Подойти к столу. Оставь надежду.

Что лежит у нее на столе?

Наушники, стикеры, исписанные и не очень. Пакет томатного сока. Пакет апельсинового сока. Пакет ананасового сока. Можно снимать ролик. Бутылка, кружка, коробка из-под леденцов. Плетеный железный стакан под карандаши. Ручки и маркеры. Маркер зеленый, маркер розовый, маркер красный, маркер, который по глянцу. Справочники. Самые. Все что вам. С телефонами и домашними адресами. Папка с флэтпланами. Два журнала, тетрадь, договоры, шарф, 5 рублей, визитница. Ужасное лицо на ней. Это вы?

Ежедневник и телефонная книжка. Этикетки от сумки.

Что под столом?

Ботинки зимние, ботинки весенние, туфли сменные, босоножки. Пакет с журналами.

Что в тумбочке под столом?

Открытки, спички, этикетки чего-то спиртного, пластмассовый стаканчик. Мятый. Окно - слева. За окном город в дыму. Дома плывут мимо. Мне кажется все мимо.

У меня такое ощущение, что все по инерции. Куда то идет и идет. Люди что-то говорят. Движения. Телодвижения. А я стою. Я застыла. Я - памятник. На меня еще сверху птичка, но я ведь памятник. Мне и самой насрать.

Боже мой, ну какая птичка? Их всех перестреляли. Какая то инфекция. Братья наши не живые. Сходите в зоопарк. Как стена обвалилась? Опять обвалилась? Наверное, от ветра.

Вся в Белом звонит по телефону. Вся в Белом говорит с мужем. Вся в Белом отпрашивается с работы. Ей нехорошо. Она не может сидеть в этих стенах.

Ей нужен топот каблуков по асфальту, немного апельсинов и куда-нибудь.

Идущие на мост приветствуют тебя. Она фотографирует при выходе. Фотоаппарат наизготовку. Пли.

Люди мечутся у перехода. Стеклянно-прозрачные тяжелые на сквозняке. Двери. Напряжение, чтобы открыть. Плечом, чтобы сдвинуть гору. Счастливый Магомет.

Люди смотрят хмуро и у них во рту сигареты. Они показывают спины и лица. Они спускаются вниз. Они поднимаются наверх. Они распространяют настроение стремительности, зубооченьдробительности. Показывают козу и раскрасневшиеся лица. Стоит направить камеру и человек сходит с ума.

Они тащат пакеты и сумки. Они шуршат дубленками, и их уносит сквозняк, как спускающий водоворот увлекает за собой оглушенного потоком таракана.

А она все ждет.

43.

Кумаров строит мост. Кумаров дует ветер. В небо уносится голубое стекло на металлическом каркасе. Это мост-башня. Это хрустальный дворец посреди Сада Страданий. Хрусталь из стекла и чугуна. Это - все что угодно. Город растет.

Два подрядчика спорят. Криков на шестиполосную магистраль. Я не слышу шума моторов. Двое в ярких спецовках на стремянках орут про цвета. Кособокое что-то с подъездом, старушками, семечками и трехпалым котом разрезает проспект. Двое поверх толпы с кисточками, банками. Красим фасад. И толпа голосует. Вот один помусолит шершавую стену черной краской под лихо эстетствующий стон. А другой шурудит своей кисточкой в белое. Все в восторге. Да что там, я тоже свою вялую руку тяну.

Кумаров строит и его имя взрывается множеством . Император Кумарский восседает на троне и говорит в сотовый телефон. Писк предложений от. Кумарофон!!!

Прапорщик Кумаренко в военкомате покусывает усы и слегка мигает глазом, когда на него не смотрят. Он пишет ручкой. А еще он любит родину и порядок.

Джерри Кумарингер прыскает в себя одеколоном и взирает на лик Господень в огромном зеркале напротив. Тридцать секунд до эфира. Картина на стене, с которой хмурит брови полководец Кумарский, швыряет мобильник вниз, в ревущую толпу.

А уж архитектор Кумарштейн ночей не спит про своего прораба. Тот помешан на тяжелой воде и позволяет излишек мыслей. Замешан и завернут.

Кумарштейн строит башню. Монумент. В память о пожаре. Когда же он случился? Пожары были есть и будут. А тут на всякий случай монумент. Не хуже всякого ЛондОна.

Огромный мост, а зиккурат рядом с ним начинается проспект. Это Проспект Гудящей Пустоты. Далекая проспектива, а по обеим сторонам тянутся коробки из под бананов. Трех и пятиэтажные кубы. Окна, стены.

Чумаров, почернев, приторговывает на рынке. Овощи и фрукты. Коробки из под бананов, в которых помидоры. Эй, слющай. Падхды, да? Пытается сложить из них красивую пирамиду. Все разваливается. Вай, такая канструктора биля. Бля. Памидор. Агурес! Захады.

И старик Чумаров блестит золотыми зубами. И все-таки складывает пирамиду. Оболенская Башня До ***с. Она вся из банановых коробок и ветхого завета.

Морской старец Кумаров выплывает потертыми штанами из лужи, просит перенести его через дорогу. Он совершенно случайно в этой луже. Он упал.

Кумаров моет окна третьего этажа, опасно свесившись. Он бежит по улице, завернувшись в плащ, продает газеты в застекленной будке. Паркует машину. Танцует девушку. Машет полосатой палкой на перекрестке. Громко кричит, предлагая жирные прогорклые пончики из холестерина, нитроглицерина и вкусовых заменителей. Naturidentisch.

Прапорщик Кумаренко строит разносолую шеренгу из новобранцев, в рядах которых уличен и Хахаль. Он боевито смотрит внутрь себя и всем сердцем спешит в транспортный самолет. Они фаршируют пустующее брюхо огромной крылатой птицы новым свежим молодым мясом.

Вы нам очень нужны для убийства. Но сначала - здоровье. Вы должны быть здоровы. Подтянитесь. Нагнитесь. Улыбнитесь, сейчас врач своей лапкой в перчатке прочистит вам зад. Вы нам очень нужны для убийства. Мы посадим вас в горы. Без всего на консервы. Автомат и патроны. Вы нам очень нужны. А кого убивать? Ну. Может вы, может вас. Впрочем, это неважно. ВЫ нам очень нужны.

Хахаль превращается в миллитера на глазах. На глазах обезумевших зрителей. Улюлюкающих. Джерри Кумарингер сверяется с карточками в руках. Но на них только - Джерри Кумарингерс Шоу. Большими буквами. А тем временем. Полосатый жезл вырастает из ширинки и преграждает движение транспорта. Это уже целый шлагбаум.

Отставить полосатый. Не по уставу.

Биение сердца Хахаль заглушает разрывами на передовой и частыми очередями. Он выбирает момент, чтобы выскочить из окопа. Он избавит себя от тоски, соски и праздности мыслей. Он откроет рот в таком крике, что Эдвард Мунк побежит за карандашом и бумагой. Он готов. Бык уставился на красное и бьет копытом.

Прапорщик Кумаренко одобряет улыбкой и самолет и окоп и выражение глаз. Он не одобряет Эдварда Мунка. Что еще за контра? Какая такая мунка? Манька. Отставить.

Хлопчики. По коням!

Он приезжает за ними как в магазин за продуктами. Раз в неделю, когда запасы на исходе. Он прожорлив этот Кумаренко. А шо?

Мост выползает из дымки, как и положено архитектором Кумаркранштейном. Мост-Бифрост. Стальные прутья несут пролеты. Хворостины. Нервная болтанка над Кровавой Рекой.

Я делаю первый шаг и вижу далеко впереди, на другом берегу реки.

Она так похожа на мою Всю в Белом. Та же фигура. Походка. Волосы. Фотоаппарат.

Правда, далеко и нельзя вот так вот наверняка. И я решаю себе шагать немного вперед для убеждения, прежде чем уже разрешить для себя все в холодной воде. Где-то там из глубинофиолета призывно машет Кумаров. Прыгай, не бойся, а я уж тут подхвачу если надо.

На краю подожди, пока страх пройдет

Она тоже как будто видит меня и нерешительно двигается навстречу.

Только вот мост отчего то вдруг такой длинный, что минуты, машины и десятки пешеходов с детьми и собаками, а мы все навстречу друг другу. Грохот пролетающего транспорта и химерное раскачивание моста.

Все ближе и ближе. Но еще так далеко, что невозможно понять. Разобрать. Вглядеться. Заговорить и. Еще немного и. Ну?

Десяток другой решительных любопытных шагов под барабан из бойкого сердца. Нетерпеливость. И вроде на ней то самое, белое платье. Бледное платье.

Фата Моргана самолетом пачкает синее небо. Моряки на баржах задирают головы кверху.

И я ошибаюсь несколько раз. Парень, жующий семечки у перил смотрит поверх меня на часовню. Часы остановились. Старушка гоняется за быстроветрым платком.

И все-таки ты. На расстоянии пролета. Спешишь навстречу. И продолжается бег на месте.

Я иду к ней. Бегу. Ловлю такси, вброд и на лодке. На подножку трамвая с ходу. Я - водитель лимузина. На мне ливрея и суперфуражка. Я давлю на газ. И никаких питстопов. Я лечу на горячей резине. Жетон ныряет в прорезь, и я мчусь в гулком туннеле из темноты, чтобы взлететь с подземной полосы.

К вечеру мы устаем на потемневшем мосту. Останавливаемся одновременно и все еще так далеко. Смотрим друг на друга через мост. И я чувствую, что она почти так же как и я, уверена, что почти не ошибается. Почти. Между нами несколько бесконечных пролетов. Несколько бесконечных почти.

Мост зажигает огни. И кто-то из нас двоих сдается первым. Кумаров заканчивает свой громогласный монолог. Мост должен быть разрушен.

Вдруг откуда не возьмись. Пара учтивых миллитеров объявляет мне слова и берет под локти. Абракадабра другого языка. Они стоят надо мной в римских туниках эти столпы мысли. Серен и Саммоник. Карл и Маркс. Они строят передо мной перевернутую пирамиду из слов, точно Чумаров из банановых коробок.

Вы обвиняетесь. Ветер такой тихий и ласковый. Я вдруг чувствую запах весенних цветов за кольцевой.

В убийстве. Вика поворачивается и подставляет мне свой розовый зад. Я заношу раскрытую пятерню, чтобы оставить четки след на нежном.

В убийстве Вики Михельсон. Ну, тут, товарищи, повисает пауза, после чего я упражняюсь в способности говорить.

I am sitting down here on number nine…

А что, она убита? И мне советуют не валять дурака. Дурака приходится поднять, отряхнуть от пыли и отпустить. Его несет напиться в ближайшую забегаловку. А меня ведут к машине. Миллитеры охают и цокают языками.

Известной художницы, портретистки. Прекрасной женщины, которую мы все. Знали. Как прекрасного человека. У нее была грудь. А у вас есть право.

Право? Разве? Я сделаю все, как ты только захочешь! Какое у меня право? Хотя бы одно. Назовите. Будьте так добры.

У вас есть право хранить молчание. И на меня выжидающе смотрят, щелкая наручниками.

А. Ну так я им почти всю жизнь. Спасибо, я уже в курсе. Это и многие глупости с языка, пока меня в машину и я решаю пользоваться правами человека и гражданина.

Вся в Белом смотрит с той стороны моста, в то время как.

Убийцу везут по городу, и он благодарен. Это обзорная экскурсия. Проспект Гудящей Пустоты. Мимо Сада Страданий по переулку 1-ой Задрюченности. Прямо к Площади Большого Облома.

Все так забавно мелькает через решетку. Цветастые огни и темнота между ними, как перебор рулетки. Ставлю на черное. Ставки сделаны. Ставок больше нет. Денег больше нет. Я приехал, вернулся, переночевал и выпил на последнее, а эти снайперы сняли меня прямо с моста. Так их разтак их. Нах.

Гражданин Кумаров, вы обвиняетесь.

Женщина с ребенком через дорогу. Красный. Желтый. Зеленый. Они пересекают поток из машин. И разверзлись воды Иордана. Посреди шума и хаоса, она ведет мальчонку и я даже вижу, что у него портфель. Что у него профиль и они смотрят прямо перед собой. Это могла бы быть Вика.

Так тяжело представить себе водопад вот здесь, раскатывая на миллитеровозе и свыкаясь с мыслью. Мы движемся мимо военкомата, где во всеобщей толчее выхвачен Хахаль, обритый под Фантомаса. Гюнтера Грасса. И волосины выползают из ноздрей зеленой травой мясорубки.

Вика смотрит на меня, медленно уплывая вниз, беспомощно вращая ногами и руками. Лицом ко мне она летит вниз. Испуг, удивление и беспомощность.

Из толпы женский крик только посмотри

Это ты, черной точкой несешься вниз

Перевернутый автобус под водой и пассажиры пузырятся за стеклами. Рухнувший мост. Инфекция. Одно за другим. А Вика летит с обрыва. И все пропадает в брызгах водопада. Вместе с ней.

Над головой дождь. В голове снег. А за прутьями камеры над городом солнце. Его конечно не видно. Облака, дым, смог. Но ведь оно есть, где-то там сверху, и есть хоть какой то смысл пялиться в постоянной надежде.

Я так не хотел, чтобы Вика умирала. Некоторое время. Некоторое время очень не хотел.

44.

 

Жизнь как карточный домик. Столько усилий, чтобы он не упал. А если вдруг на мгновение. Получилось и он стоит. Тромбофлебит. Такая тоска. И от тоски его хочется сломать. Одним махом.

Город весь состоит. Из таких карточных и нестойких. Не стоит.

Жизнь в городе из обрывков случайно услышанных фраз. Слова, кусочки событий, осенние листья летят навстречу, кружат и, задев едва, опускаются на землю гнить, или ждать дворника.

Сегодня. Работа. А я его. В четыре часа. А она говорит. Это надо же. А они типа. Вы слышали? Ну, куда ты его ложишь, когда надо так.

На тихий и спокойный перекресток выводит Тетя Мотя вислоухого племянника с пальцем в носу.

Она ведет его для карусели, катания на лодке ( ну дай я погребу) и мороженого в одноногих мисках.

Племянник варежку раскрыл на двигающихся навстречу из всех остальных отдельных. Счастливая семья.

Ой, и вы тоже в сад? И правильно. Все - в сад. Давно не виделись. Да. Вика у нас очень любит рисовать.

У девочки мелки в руках до липкости и она зарится на асфальт, чтобы присесть и, все что она видит и знает, положить цветным.

Отец Вики сжимает локоть жены. Посекундное наслаждение счастьем. Тарификация. Всматривается в тетю Мотю.

Тетя Мотя высматривается в даль. Ну а даль чихает на всех моросящим дождем неохотных туч.

Как хорошо, что вы позволили. Выходные в семье. Вика тоже очень рада. Правда, Вика?

Но она уже тянет вислоухому кусочек мела, а он не знает, что с ним делать. Ведь это просто кусок мела. А она ему мир. Она уже готова прямо здесь, но мать весело подхватывает ее, слабая и бледная. Улыбается про сад и карусели.

Какая белая у Вики мама. Вислоухий озадачен. Она вернется в больницу?

Фигуры поднимаются на мост, за которым призывно зеленеют деревья, а над ними лениво извращается колесо презрения. Сад Страданий прямо по курсу. Все еще впереди.

Река внизу по-детски. Фиолетовая и мятежная. Мир раскрашен разноцветными красками. Кое-кто собирается блевануть от розовости красок.

Тетя Мотя и Отец Вики о чем-то молчат в тени деревьев. Вика рисует с мамой что-то огромное и синее. Вислоухий тоже тычет палкой в пыльную кочку.

45.

Словно боксер, пропустивший лихой джеб. Я пытаюсь найти себя в пространстве.

Для начала день. Двадцать второе июля. Этот жирный, откормленный снег валит мне за шиворот и растворяется там с шипением жары.

Уже не снег. Ведь у меня под ватником лето. У меня там туристы. Разобрав шезлонги. Пьют, посасывая полосатыми трубочками, уткнувшись носом в тропические кусты прохладных коктейлей. Дайкирия? Только не это.

Я продолжаю асфальтом, неровным и с трещинами. С увеличением мусора вокруг урн. Колоса и ноги. Ботинки и туфли.

Где-то внизу подземные стоянки, тоннели метро и канализация. Огромное подземелье из нас и червей.

Я улавливаю движение. Мелькание массы у кассы. Колонны машин. Толпы пешеходов. Ряды домов. Все одно и тоже.

А над всем этим. Сграбастав в свои лапы всю эту сеть из нитей, которая на вокзале так напоминает электропровода. Огромный старик Кумаров дергает пальцами, заставляя город играть.

Солнце за домами в серой дымке. Улицы заполняются и пустеют. Транспорт. Звуки. Краски. Все мелькает каруселеобразно.

И Город в постоянном облаке, скрывая прутья огромной клетки. Зазоры так широки, что многие их за бесконечность. Кто-то даже выдумал вселенную. Вечное пространство, которое не преодолеть.

Старик Кумаров едва заметно. Движение головой и где-то там. Огромный занавес открывается. Гигантские руки берутся за клетку и тащат ее на середину сцены.

Кумаров вспоминает себя раньше. Один в задымленном и суетливом кабаке. Смотрит на номер телефона и отрицает чувства с живостью красок. Он вспоминает все.

Сгорбленный старичок, наш старый знакомец, властитель дум и чувств размякает потом и тянет за собой тяжелую клетку с городоигрушкой. Его кукольный театр.

Но Кумарову ой как тяжело. Достигнув середины сцены, он останавливается. Он в клоунском колпаке и двуцветном комическом. Штаны и кисточки. Лицо размалевано смешным, и он вешает первый поклон в зрительный зал.

Вот. У меня тут. Люди в клетке. Значит. Могут хотеть делать все. Ужасно забавно. Разрешите начать?

Усталый Кумаров. Смешной Кумаров. Его заваливает набок. Кумаров упал.

Играет оркестр, а по стенам картины. Портреты Кумарова и Кумаровых до него. После него. Он спотыкается о пачку писем. Или это текст его нелепой пьесы?

Каких трудов строило соорудить этот театр. И вот теперь.

Хлопков не слышно, но где-то в темноте. На мгновение вспыхивает огромный глаз. Серебристое в пустоте. Светлый овал. Темный зрачок. Многозначительно.

А Кумаров так и лежит лицом наверх. Без всяких сил и движения.

В городеклетке еще заметна возня и смена времени суток. Звуки и едва уловимые движения. Но все как-то по инерции.

А Кумаров уже без ушей. Он ничего не хочет слышать. Без глаз, ведь смотреть в сущности не на что. Кумаров без головы потому, что нет желания думать. Без сердца потому, что нет желания жить.

Он лежит без тела. А значит, его нет. Равно как и этого странного места. Ну, какой еще, скажите, огромный глаз?

Последним исчезает городклетка. Мыльный пузырь лопнул. Нигде. Никогда. Ничего. Нет. Это просто картины в пустом доме, где играет музыка в аккомпанемент неловкому кукольному театру.

Все.

Всем спасибо. Все свободны.