И снова - учитель

 

Параграф 48 из книги автора "Прозрение".  Более полную публикацию с фото  см.:
lib.ru, Заграница, Прозрение, параграф 48.


 После защиты меня плавно передвинули на совсем иную работу – преподавательскую. Вроде бы – дело знакомое. Имелся опыт. Но институт – это тебе не радиотехникум, где мои знания намного перекрывали все возможные вопросы слушавших.
 На лекции всегда сидят несколько умных, сколько-то озорных, обожающих посадить преподавателя в лужу, много просто скучающих зрителей, оживляющихся, когда преподаватель «зашивается». Сочувствующие и деликатные тоже имеются, но их расположение надо сначала завоевать, чтобы при случае их молчаливая поддержка определила поведение аудитории.

 Чтобы учить – хорошо, по крайней мере, самому знать. Пришлось совсем иначе погрузиться в знакомые книги. Я почувствовал, что мои знания недостаточно тверды. Оказалось, многие знакомые доказательства не совсем понятны, здесь и там что-то не слишком вяжется. Совсем иначе читаешь в книге знакомое место, представляя себя объясняющим его у доски. Времени было мало. Наука снова потребовала жертв.

 Заметно улучшилось наше материальное положение. Обычный инженер на производстве получал тогда от 95 до 120 рублей в месяц. На первой преподавательской должности – ассистента платили 125, а после утверждения ктн-ом зарплата поднималась до 175. Такие деньги на производстве мог получать начальник отдела. Поэтому многие и стремились «защититься».

 Со ставками в институте иногда возникали смешные ситуации.
 Когда я уже дослужился до доцента, у меня в группе, работавшей на внедрение в промышленность (то есть на деньги, которое платило предприятие, заключившее со мной договор), работал и мой недавний студент Саша Киселёв. Наконец, он защитился, и как ктн-а его перевели из технических работников в научные. При этом первая должность была мнс (младший научный сотрудник) и такому ученому полагался оклад 125. А Саша до этого был старшим инженером и получал 140. После торжеств и тостов мы забегали по отделам кадров и прочему начальству. Выход нашелся единственный: Саша подал ректору заявление «Прошу не считать меня кандидатом наук». Так ему сохранили 140.

 Надо признать, что подготовкой кадров для высшей школы в Советском Союзе занимались серьёзно. Человек с ученой степенью пользовался определенным уважением в обществе, и его материальное положение становилось более надёжным.
 Здесь имеется в виду так называемое социалистическое общество, где зарплата должна покрывать физические издержки человека. Точнее – поддерживать его способность работать и воспроизводить в ограниченном количестве себе подобных. Обо всём остальном заботилось государство.
 В моей голове тогда не умещалась даже такая естественная мысль, скопить какие-то деньги для... А собственно для чего? Комнату – получишь, когда придёт очередь, путёвку на курорт – дадут, если серьёзно заболеешь. Ничего существенного за деньги не продавалось. Машин и дач ещё не существовало. Потом только догадались, что партийные начальники, представлявшие «ум, честь и совесть народа», давно пользовались такими пустяками.

 Это общество было задумано просто. Посмотри, как трудятся пчёлы, без устали таская мёд в общественный улей. Так и делай. Мы так и делали. (Этот пример я обдумал «В свободное время», см. ниже п.95, «Пчела»).
 Порядочный кусок жизни, когда я осваивался в качестве преподавателя, не отличался разнообразием. Разве что в «личной жизни».
 Наш старший сын – Лёня, названный в память о брате, уже собирался в школу. В 1964 году у нас родился второй сын, которого назвали Миша, в честь папы. Мне казалось, что этим как-то продолжились насильственно оборванные жизни брата и отца.

 Это может звучать мистически, но Лёня оказался похожим на моего погибшего на фронте брата. Его способности к математике я обнаружил случайно. Ему было 7 или 8 лет, мы гуляли по заснеженным курьяновским улицам, а я готовился к вечерней лекции и продумывал доказательство теоремы. Всё у меня в уме сцеплялось, но в одном месте никак не мог представить математический поворот. Взял прутик и стал выписывать формулы на гладком боку сугроба, машинально выговаривая вслух, что должно получаться.
 Неожиданно Лёня проявил интерес к моим символам. Я сначала отмахнулся, но потом поделился с ним рассуждениями. Он как будто понял. Тогда я стал последовательно объяснять всё доказательство. Для него ни в чём не было сопротивления. Вся логика математических действий словно отражалась и запоминалась в головке мальчика. А ведь мои студенты никак не могли понять некоторые места. Приходилось так и этак пояснять. В самом деле, память у Лёни была необъятной. Разговаривая на улице по телефону-автомату, я обычно звал его с собой в будку и повторял вслух номера телефонов и другое, что требовалось записать. Потом он всё это спокойно выдавал, никогда не забывал и не ошибался.
 Действительно у Лёни оказались незаурядные математические способности, подобно своему дяде. Только мой брат ограничился тем, что преуспел в выступлении на школьной олимпиаде, получив в награду двухтомник Смирнова по высшей математике (пришлось оставить тяжёлые книги с торжественными надписями в Ивановском музее). Лёня увлекся математикой всерьёз, через несколько лет, как одного из победителей всесоюзной математической олимпиады, его приняли в школу-интернат Колмогорова.
 Видимо, так мог бы рассказать о начальных шагах жизни способного мальчика любой советский отец. Я имею в виду – русский, а также «доныне дикий тунгус или друг степей калмык». Но мне… придётся коснуться некоторых деталей.
 Вызов в школу задерживался, по телефону отвечали невнятно, и я приехал в столицу сам стопроцентно уверенный. С трудом, сдерживая благородное негодование, зашел в кабинет директора.
 – Я отец Леонида Трахтенберга. Он получил вторую премию и по закону...
 Московской выправки небольшой человек засуетился, забегал по кабинету.
 – Я догадываюсь о причине вашего недовольства, вам, наверное, наговорили. Но это абсолютная неправда. Вот посмотрите сами.
 Он сунулся в шкаф, долго рылся. Перекладывал какие-то не так написанные бумаги. Наконец, притащил рыхлую папку.
 – Смотрите, – обиженно произнёс голос. Но палец, заскользивший вниз по списку, натыкался лишь на фамилии Иванов, Петров... О, наконец, мелькнуло что-то типа Сидоревич. Дальнейшие исследования списков были не более убедительными.
 – Дело совсем в другом – здоровье вашего сына не позволит ему учиться в трудных условиях интерната без родительской заботы.
 Тут он вызвал помощницу. Хорошо тренированная и завитая дама явилась с грудой медицинских документов и выложила на стол медицинскую справку, которую мы в спешке добыли в поликлинике по требованию из Москвы. В ней стоял перечень всех наших обращений к медицине за все годы жизни от рождения ребёнка.
 – Видите, – торжественно указала дама. – Носовые кровотечения.
 Я всмотрелся в медицинскую бюрократию.
 – Но это было ещё до поступления в школу. Уже много лет мальчик совершенно здоров, а теперь занимается в секции штанги.
 – Как, вам не дорого здоровье собственного ребёнка ... здесь домашним детям очень трудно ... он опасно заболеет ... мы не можем рисковать жизнью...!
 Но гневный родитель был непреклонен, спросил, где кабинет академика... и администраторы сдались. Пока.
 Лёня учился положенные два года. Перед окончанием я заехал поговорить с преподавателями о его успехах и будущем. Профессор из МГУ, учивший их математике, сказал:
 – Лёня Трахтенберг учится хорошо. Он среди десяти лучших из двухсот выпускников. У него определенное дарование алгебраиста. Ему прямой путь на мехмат Московского университета.
 Мы были горды нашим сыном. И его достижениями, и ровными дружескими отношениями с товарищами. Мне казалось очень сложной жизнь среди этих странных и часто заносчивых подростков. Лёня никогда не упоминал о собственных успехах и на мои расспросы рассказывал о ребятах, по его словам, действительно талантливых. Подошло время поступать в университет. К моему великому удивлению сын совсем не был уверен насчёт МГУ.
 – Папа, туда не берут... евреев.
 Я слышать не мог такие пораженческие и антипатриотические речи.
 – Лёня, смело иди вперёд! Такие слухи распространяют неудачники.
 Так понимал я в это время жизнь, сам, вступая в научную (!?) борьбу за докторское признание.
 На вступительном экзамене по математике Лёне поставили тройку. Это исключало поступление. Закалённый в олимпиадных боях сын сказал, что ему предложили две задачи, на которые обычно давалось по 4 часа. Потребовали решить их тут же за столом. Одну он решил, вторую не смог.
 Удар был жесток. Нащ друг хирург профессор Валентин Израилевич Фишкин меня утешал: «Я возьму его к себе, у него такие умные глаза. Если такое творится, надо идти и класть партбилет». Лёня поступил в Ивановский университет. Но больше уже никогда, по-моему, не учился. Он сдавал всё на пять, получил диплом «с отличием».
 В переломный момент своей жизни сын понял и, видимо, был прав, что роль чистой математики в мире компьютеров сильно потускнела. Он вовремя сменил направление на более практичную и увлекательную сферу искусства жонглирования программами, которая неожиданно возникла и колоссально разрослась в современном мире Хай-Тек. Здесь подобно фокуснику можно одним нажатием на нужную клавишу или точным советом вернуть на место заблудившиеся мозги целой компании мощных компьютеров вместе с растерявшимися за их пультами работниками.
 Боюсь только, чтобы рациональное начало не заглушило в нём всё остальное. Наверное, поэтому держатся люди за религию, даже и те, кто формально этого не признаёт.
 Беречь надо моральный закон, что есть внутри нас. И прислушиваться к нему.

 Миша оказался совсем иным. Мы звали его «арбузиком». Да таким он и был круглолицым, добрым, покладистым и весёлым ребёнком. В 5 лет он, играя, бросился с разбега на кровать, проехался по ней на животе, и только чугунная батарея остановила его скольжение. Удар пришёлся на переносицу. Все замерли от ужаса, и он сам сначала не плакал. Затем врачи..., но, слава богу, обошлось. Только чуть позже у него проявилась всё усиливавшаяся болезнь – боли в животе, нескончаемая рвота пока не выйдут уже последние соки. Так за месяц превращался в тень. Затем немного поправлялся. Признали панкреатит. Лечений и лекарств – нет. Это длилось несколько лет. Пока он не увлёкся спортом и... «выбегал» болезнь.
 Никакая техника или наука его особенно не увлекали. Его любили ребята, и он был предан друзьям. Миша окончил институт и получил диплом инженера. Нормально работал по специальности.
 Я видел, что не перегруженные науками его мозги развивают бешеную сообразительность. Направленная на технику она позволяет и без специальных знаний находить, и моментально, оригинальнейшие решения. Жаль, но его увлекало другое более шустрое дело. Похоже, свою лёгкость в разъездах и страсть к предпринимательству он захватил от деда. Правда мой папа с 15 лет работал у хозяина, не получил поэтому специального образования и был вынужден зарабатывать, как мог. В бизнесе такие качества должны многим уравновешиваться. Прежде всего, способностью иметь и удерживать деньги. Есть в мире специальные фирмы рискового капитала. Но они никогда не рискуют последним. Иначе давно бы вымерли, как динозавры. Слишком послушное следование ослепляющим идеям в коммерции не ведёт к благополучию. Уж лучше играть в рулетку: бросил монету, ждёшь, что выпадет десять – не получилось, ещё раз... Конечно, азарт не тот, но и гораздо безопасней.
 Что поделаешь, видно, этой затянувшейся опасной болезнью он тоже вынужден переболеть. Нашлось бы только лекарство без вредных побочных явлений.

 Ещё на личном фронте мне удалось помочь жене. Когда я ушёл в аспирантуру, Вера продолжала работать в том же СКБ на Текмаше. К ней хорошо относились, работа была не тяжёлая – чертить разные электросхемы. Только женщине с детьми часто требовалось что-то срочно сделать дома. А тут целый день не вырваться, да и далеко добираться. Короче, когда представилась возможность, она перешла в Химинститут, на кафедру автоматики. И здесь работала нормально.
 Но стало заметно, что у этой женщины вот-вот родится ребёнок. Коллектив кафедры, состоявший исключительно из мужчин, забеспокоился, и во время полагавшегося отпуска молодую мать незаметно уволили.
 Правды нам добиться не удалось. Партия и профсоюзы крепко стояли на страже социалистической беззаконности.
 К счастью, нашёлся на другой кафедре коллектив, хотя и более далёкий от её специальности, но более близкий к роду человеческому. Стало ясно, что для прочности неплохо получить степень.
 Я тогда переживал стадию «творческого фонтана». Идеи, темы, советы так и сыпали в ладони всех, кто их подставлял. Предложил и собственной жене мысль об управлении потоком вещества так же, как я успешно это делал с потоком энергии. Она энергично взялась за дело. Преодолев всякие сопротивления – от сыпучих материалов до грозного начальства в лицах ВАК (Высшей аттестационной комиссии), – получила ктн, положение и зарплату.

 Мне нравилось читать лекции. Это приятно, и спина не очень мокрая, если число студентов где-то 25-30.
 Интересно, что на экскурсии в пушкинском Лицее я узнал, что в классе вместе с будущим поэтом сидели именно столько учеников. Их просторные парты амфитеатром окружали преподавателя.
 Отключаясь от пояснений экскурсовода, я представлял себя в фокусе внимательных глаз. Да, в таких условиях действительно можно учить. Если в обычном тесном помещении сидят 120 человек, и в задних рядах не увидеть их лиц, не то, что глаз, то всё время напряжен до крайности. Словно сидишь за рулём на сложной дороге, а дальше нескольких метров – туман. Если хоть кто-то крутится и разговаривает, отвлекаешься от мысли. В такую голову не приходят красивые ассоциации, интересные примеры. Аудитория ещё более рассеивается, и всем становится скучно и тягостно. Пробовал бороться, например, говорить своё, не обращая внимания на слушателей. Ничего не получается. Через какое-то время не выдерживаешь, обращаешься ко всем: «Потише, пожалуйста!». Почти не действует. Другой приём – перестаёшь говорить и смотришь на самого забывшегося. Соседи его толкают, он оборачивается, осознаёт себя в центре внимания, замолкает. На две минуты. Эх, что говорить – потерял контакт с аудиторией – беда. Только звонок выручит.
 Но, думаю, часто у меня получалось. Я придумал обучать студентов своему предмету не принятым нудным систематическим изложением «от А до Я». При таком подходе слушатель и месяц, и два не имеет понятия – что именно и для чего – он силится понять и запомнить. На первой же лекции, после «введения», я предлагал, например, такое «Техническое задание»:
 – Давайте спроектируем автоматику и привод, чтобы дверь нашей аудитории сама открывалась по звонку, а после перерыва, впустив и пересчитав присутствующих, закрывалась.
 Студенты оживлялись, звучали вопросы и шутки. Но преподаватель «на полном серьёзе» прямо у доски разрабатывал и чертил схему – реле, фотоэлементы, моторы… Их условные обозначения мы ещё не проходили, но все каким-то образом догадывались. Затем выбирали по настоящим заводским каталогам нужные аппараты. Составляли ведомость «покупных изделий»…
 Через час притихшая аудитория обнаруживала, что ей удалось решить настоящую техническую задачу. Каждый ощущал дыхание своей будущей инженерной силы. Теперь они были готовы терпеливо трудиться.
 И ещё, я представлял свою науку, как цепь на глазах происходящих маленьких открытий. Иногда вдохновение выносило на всякие откровения о жизни с философским оттенком. Смотришь в глаза людям, видишь в них интерес и доверие. Удивляешься, как хорошие слова приходят для оформления неожиданно умных мыслей. Спина тоже мокрая, но это же совсем другое дело! И вдруг – звонок... И никто не торопится на перерыв!

 Понемногу освоился с преподаванием, пришла уверенность, появилось свободное время. Начал привлекать студентов к своим блокам и моторам. Одни исчезали через несколько встреч, другие загорались надолго. Ребята были способные.
 Идеи выбегали из меня, как школьники из тесного класса во двор на перемену. Трудно только было дождаться результата. Ведь в нашем деле просто хорошей мысли недостаточно. Надо её осуществить «в железе». Вечером объясняю красивое задание. Вижу, человек воодушевился, начал работать. А на утро во мне уже следующая идея, интереснее первой. Как тут быть?
 Постепенно сложилась группа студентов, из которой потом, когда разрешили мне иметь собственных аспирантов, появились настоящие творческие помощники. Дела пошли быстрее и удачнее. Совместные статьи в журналах. Изобретения. Доклады на конференциях.

 Но через некоторое время после защиты что-то во мне испортилось.
 Я заметил, что после двух-трёх часов напряженного ковыряния в глубокомысленных законах… голова не ломается, но наползает какая-то темень, круг зрения сужается и приходится отключаться. Обратил внимание – обычный мой вес изменил порядок цифр с 67 на 76. Пошёл к врачу, прописали таблетки. Если они и действовали, то в обратную сторону. Тогда, как старый спортсмен, зашёл в наш институтский медпункт, помещавшийся в спорткорпусе, где на меня очень понимающе посмотрела наша врачиха. Повезло, что в отличие от классических докторов, она лечила не больных, а здоровых (извините, её приятный облик вижу отчётливо, а вот имя склероз спрятал... Маргарита Витальевна? Точно! Испугался, коварный, Заслуженного врача РСФСР).
 Она померила мне давление, поморщилась от нижней цифры 100 и послала на анализ глазного дна.
 В следующее моё посещение выдали диагноз: гипертония 2-ой степени, в неприятной форме. На обнаженном донышке глаза видна излишняя извилистость сосудов. Сердце усиленно работает, поднимает давление, стремясь доставить ко всем участкам тела свежую кровь. Нижнее давление остаётся высоким потому, что кровь трудно продавливается через суженные капиллярчики из артерий в вены. Все органы недополучают кислород и питание. Неизлечимо. Развитие болезни можно только затормозить частым отдыхом, редкими нагрузками, спокойной жизнью, полноценным умеренным питанием и постоянным до конца жизни приёмом набора таблеток. Ещё врач успокоила меня, что это обычная судьба спортсмена резко прекратившего тренировки.

 Как говорится – обухом по голове. Всегда считал себя молодым, спортивным. Ещё свободно делал подъём разгибом на перекладине, стойки на брусьях, сальто на пляже. Какие там отдыхи и таблетки. Представился мне этакий толстый розовый тип с одышкой и лекарством в кармане.
 Этот образ показался настолько противным, что я заметался в поисках советов. И тут как-то в перемену между лекциями безымянный студент за что-то поблагодарил меня и сунул в руку книжечку, сказав «это вам пригодится». И исчез, я и лица этого дорогого человека – не разглядел. Книжица была изрядно потрепана: Гилмор «Бег ради жизни». Я прочитал и проникся доверием. Врач благословила меня на бег, хотя по медицине полагалось лежать и медленно прогуливаться. И начал бегать.
 Ха, легко сказать. Во-первых, гимнасты презирали разных там бегунов, которые без всякого смысла бегут по стадиону круг за кругом. Не стесняясь публики. Потом, оказалось... какой там круг – после 150 метров вынужден был остановиться, запыхавшись.
 Постепенно день за днём добавлял немного. Скоро уже пробегал два круга. В конце дистанции уставал ужасно, в голове мутилось. Думалось – испорчу что-нибудь внутри. Но знающие люди со спортивной кафедры говорили, «надо себя преодолевать». Да и врач мой соглашалась и, похоже, с надеждой на меня смотрела.
 Мой вес через 2 месяца пришёл в норму. Газеты тогда ещё не пестрели объявлениями о сенсационных открытиях для похудания. Лекарства, диеты, операции – это появилось позднее. Но я, как заслуженный изобретатель, нашёл верный путь. И на себе проверил.

 Могу поделиться.
 Способ предельно прост и укладывается в одно слово: «Пополам». Ни от какой пищи отказываться не надо. Только всё пополам. Порцию в тарелке раздвинь на две части. И съешь любую половину. Даже если очень спешишь – никогда не глотай из кастрюли. Хорошо ещё добавить 10 минут спокойного бега (это не сразу, постепенно привыкнешь) или вместо него (если есть время) 60 минут быстрой ходьбы. Каждый день. И закон сохранения материи придёт на помощь. Не требуется особой силы воли. Достаточно иногда посматривать в зеркало и убеждаться, как на глазах стройнеешь.

 Чувствовать себя стал приличней, работоспособность восстановилась. Только давление упиралось. Довёл время бега до 20 минут. Больше не получалось. Пульс успокаивался дольше, чем за 10 минут. Самый явный признак перегрузки – на следующее утро замечаешь, что не отдохнул. Значит – нажимай помедленней.

 Я так втянулся в бег, что он стал потребностью. Давление обычно не прыгало за планку 90.
 На бегу готовился к лекциям или изобретал. Так хорошо думается, когда ноги несут тебя легко и быстро, а воздух охотно наполняет грудь.
 Бегал на стадионе по соседству с домом. Раз пришёл – закрыто. Что поделаешь – лезу через забор.
 В другой раз новый страж не впускает. Объяснил ему, что бегаю всегда на этом стадионе. Бегу по дорожке. Он за мной бежит, кричит: «Стой, стрелять буду». На ходу поясняю ему, что останавливаться медицина запрещает, а при советской власти стадионы принадлежат народу.
 Бегал по улицам, благо мы жили возле тихой окраины Курьяново. Иногда досаждали собаки. Приходилось на всякий случай брать в обе руки по хорошему камню.
 Как-то утром бежал по такой улочке мимо ещё не проснувшихся домишек. «А что, магазин уже открыли?» – высунулась из распахнувшейся калитки физиономия с прилипшими фрагментами винегрета. Коренной житель нашего города не мог вообразить, что солидный человек бежит утром по какой-то иной причине. (Извините за это пояснение, для молодых и иностранцев).
 Бегал в командировках по улицам незнакомых городов, бегал вокруг озера в Ессентуках, где пытался лечить свой упрямый желудок, бегал по комнате, если совсем уж было негде. Так бегал я 35 лет, пока, приближаясь к 70, не перешёл на ходьбу.

 Извиняюсь, что так подробно залез в свои болезни. Припомню всё же ещё один случай. Выходной день на пляже в Киеве. Тепло, приятно, и командировка удалась. Перед одеванием, стряхивая с себя днепровскую водичку, я провёл рукой по груди и обнаружил под левым соском плотный шарик, величиной с порядочный орех. Я бы, может, и внимания не обратил на это, но ровно год назад мне удаляли точно такую штуку.
 Молодой хирург, копаясь в моей замороженной груди, искусно охмурял хорошенькую медсестру, которая смеялась, смущалась и путалась, подавая нужные инструменты. Отпуская меня домой, он беззаботно сказал, что это я скушал что-то жирное, нечего и на анализ посылать. Конечно, подумал я, он не всё удалил, вот и выросло снова.
 Да... пожалуй, побольше, чем была. А в те годы всюду заговорили о грозной болезни, название которой избегали произносить.

 На обратном пути, в Москве, я зашёл в специальный пункт для консультаций. Средних лет внушительного вида хирург внимательно меня прощупал и сказал: «Не похоже, но по приезде немедленно обратитесь.

 И вот я уже в настоящей операционной. В той именно больнице возле Станционной. Известная в городе женщина-хирург, занимаясь своим делом, говорит, что постарается не попортить мою мужскую красу.
 Вот все отошли с моим кусочком. Лежу один и соображаю..., если придут и начнут меня зашивать, значит, всё в порядке. Если нет – будут удалять соседние лимфатические узлы.
 Прошло минут пятнадцать. Кира Александровна (вот вспомнил!) вернулась весёлая. Вскоре я занял одну из десятка коек в палате. Теперь нет нужды описывать всё, что меня окружало. Возьмите Солженицина «Раковый корпус». Но тогда не было никакой литературы. Только слухи...

 Со мной лежали настоящие больные, уже прошедшие предварительные проверки, а кое-кто и операции в своих районных больницах. Вели себя все спокойно. Друг к другу относились с какой-то заботливой предупредительностью. За несколько дней, что я там пробыл, два места, где лежали наиболее тяжёлые – освободились.

 Самым жизнерадостным среди всех был Павел, лет 30 красивый мужчина, работавший директором только что появившегося телеателье. Он охотно рассказывал всем свою историю. Строгал ножом для сына коробку. Поранил немного большой палец. Ну, завязал и забыл. Но палец никак не заживал, стал нарывать. Врачи почистили, но опять не заживало. Тогда сделали анализ... палец отняли. Прошло время, забыл всё. Но под мышкой появились «орешки». К Павлу часто приходили нарядно одетые знакомые и родственники. Он усаживал их возле корпуса, на природе, подальше от жутких микробов.
 В ответ на испуганные взоры и осторожные слова он смеялся, хлопал их по плечу. Кушал всё, по слухам, спасительное, что ему приносили. Пил настойку гриба чага. Ложками ел особый мёд, шутил и поглощал фрукты. Утром он делал зарядку и бегал вокруг нашего корпуса.

 Я чувствовал себя неловко среди этих людей. Попал не по чину. Они относились ко мне, как ко всем – ровно, тепло. Все воспрянули духом, когда после операции, лежавший в тёмном углу человек, который уже неделю ничего не мог есть, очнувшись, потребовал обед. Затем он начал рассказывать разные истории из своей жизни председателя колхоза. Перед тем, как меня выписали, он прогуливался по палате, со всеми заговаривал, подбадривал.

 Через месяц я пришёл в больницу, как было условленно, показаться врачу. У входа выглядывающие из осыпающейся кладки красные кирпичики, казалось, тихо приветствовали меня, пришедшего с воли. Вот уголок с прижавшимся к стене кустом яркой бузины. Здесь много времени сидел я, размышляя о мире людей, спешащих куда-то за оградой.
 Почему не хватает им для полного благополучия простой радости быть здоровыми?

 Врач не должен проявлять особых эмоций, однако Кира Александровна светилась радостью, объявляя пациенту, что результаты анализа поступили – всё в порядке.
 – Как чувствует себя председатель колхоза? – спросил я полный уверенности, что делаю хирургу приятное. Но лицо её мгновенно посерело.
 – Что вы, мы же только посмотрели и ... ничего не смогли сделать. Он прожил неделю.
 – Но, он так хорошо себя чувствовал! Ходил и поправился…
 – Так бывает.
 Спросить о других я уже побоялся. Через месяца полтора в газете появилось в чёрной рамке: «С прискорбием сообщаем о безвременной... Павла Морозова». Это невозможно! Он же держал жизнь в своих уверенных руках! Так время от времени напоминает нам природа, что нет в ней никакой гарантии нашего существования. Эх, как же надо ценить этот ветерок, ласкающий кожу, синеву неба, заглядывающую в глаза, тепло солнца, зелень листьев, движение, по своей воле, собственными ногами...
 ...И если надобно платить
 За то, что этот мир прекрасен,
 Ценой жестокой – так и быть,
 На эту плату – я согласен!
... подсказывает память слова живущего рядом с нами пророка Жени Евтушенко.

 Кстати, именно в этой больнице впервые попали мне в руки его стихи «...соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море...». Это показалось сначала так неблагозвучно – на запоре... море... Но, словно, их ждали. Эти и другие его строки освоились во мне. И на всю последующую жизнь.
 Потом мне повезло на краткие встречи с Поэтом. Он называл меня «Ромочка». А я так хотел... и не смог сказать, сколько раз он спасал меня. Но ведь он и так знает об этом? Не случайно же на одной из его книг, стоящих на моей полке, осталась его рука: «Дорогим Роме и Вере – моим старинным друзьям».

 В 1986-м мне повезло достать очередную книгу Евтушенко «Мама и нейтронная бомба». Там Женя всё рассказывает о своей маме и что работает она в газетном киоске у Рижского вокзала.
 И вот я в Москве. Обычный киоск, приютившийся у надёжных зданий на краю бесконечной площади. И нет никакой толпы у оконца. А за ним видна маленькая женщина, деловито перебирающая газеты. Я решился:
 – Зинаида Ермолаевна, я хотел бы сказать вам спасибо за Женю. Он столько делает для людей.
 Она явно не ожидала такого от покупателя. Её лицо вмиг потеплело. Так смотрела на меня, когда возвращался, моя мама.
 – К сожалению, у меня нет сейчас никакой его книги. Он сейчас за границей.
 – Спасибо, у меня есть, я купил бы «Московские новости»… с вашим автографом. Будьте здоровы и счастливы. Желаю вам, насколько возможно, поменьше беспокоиться за него.

 Работа моей группы на кафедре отклонялась от главного направления шефа – текстильного привода. Его аспиранты трудились над глубоко научными проблемами. В Иванове приводами текстильных машин занимались крупные конструкторские организации. Там работало много знакомых, но не слышал от них, чтобы применялись предложения наших «текстильщиков». Лишь диссертации и новые ктн-ы родились регулярно.
 Мои ребята, а, может, и их руководитель, смотрели на соседей несколько свысока. К нам уже ездили из разных городов страны за советом, заключали договоры, платили деньги и внедряли наши приводы в серьёзные вещи. Точность интересовала военную технику. Эти фирмы начали к нам обращаться.

 Первым появился Ясинский. Он приехал из известного города Азова, где работал на неизвестном огромном военном заводе.
 Геннадий Иванович хорошо знал, что ему нужно. Он спокойно относился к моим фантазиям, а нацеливал нас на маленький привод, для летающих аппаратов. Нужно было очень точно крутить трёхгранную титановую штуку – зеркало, отражающее тепловые лучи. Это было мелкое дело, но мы решили между прочим доработать и это. Начались работы, в результате которых военные получили то, в чём нуждались.
 Говорю так расплывчато, ибо, сами понимаете, никогда нас не допускали даже до разговоров о таких вещах. Секретность! Все боялись. Когда я приезжал в командировку в Азов, все там, включая тётей на проходной в военной форме с пистолетами, смотрели с явным удивлением на незнакомое лицо, хотя мимо них проходили тысячи. Ясинскому было тяжко объяснять начальству, почему он сам не может придумать всё, что нужно, а приглашает подозрительных посторонних. Только мотор и маленький блок для него – дальше мы ничего не знали. Да и не любопытничали.
 Совместные работы продолжались лет десять, и военные (по слухам) были очень довольны, получив привод, которым могли точно управлять с земли, для своих инфракрасных приборов на самолётах и спутниках, снимавших подробную карту земли ночью лучше, чем днём. (Это всё, что я разузнал за эти десять лет. Да ещё, что на американских спутниках таким способом получают снимки, на которых видны следы человека прошедшего по земле. Наверное, это выведали наши шпионы).
 С Ясинским всегда было работать удобно и приятно. Впоследствии он поступил к нам в заочную аспирантуру, написал диссертацию. В соответствии с советскими порядками, вместо уже достаточно известного к тому времени имени создателя этой техники, научным руководителем значился профессор Быстров. Он любезно взял на себя ответственность, увеличив на единичку список подготовленных им учёных. Ясинский успешно защитился в родном Ленинградском институте авиационного приборостроения. Его диссертация не блистала особыми теориями, но, конечно, использование разработок в серьёзной технике были впечатляющим для кандидатской работы.

 Меня попросили на защиту не показываться.

 Потом приехали трое симпатичных молодых людей из Коврова. Хотя этот город числился всего лишь районным поселением Владимирской области, все знали, что это крупный центр военной промышленности страны. Именно из такого института прибыли эти посланцы. Мы показали им работу наших новинок. Видимо, они приехали с чётким заданием, а демонстрация лишь подогрела их желание. У меня в тот период уже были хоздоговорные работы. Ведь сколько бы ты работ ни делал – оплата не менялась. Все дополнительные деньги могли идти только в фонд института.
 – Как, неужели вы отказываетесь от сотрудничества с профессором Новосёловым? – удивились послы моим колебаниям. – Мы заключим с вами договор на любую сумму, которую вы можете скушать.

 Я поехал в Ковров. Борис Васильевич меня очаровал. Мы договорились и начались интересные работы. Ковров сделал нам несколько массивных стендов по нашим идеям. На них удалось поставить удивительные опыты. Например, сделать вычитание двух точных вращений. В результате, разность скоростей была нулевой. Но, касаясь пальцем толстенного выходного вала, можно было наблюдать его скручивание.


Фото:
это - новоселье, я получил отдельную квартиру, собрались самые близкие друзья.
  В первом ряду: рядом со мною Олег Тихомиров, Юра Доброхотов (вечная память),Юра Никифоров.
  2-ой ряд: Мама, Берта Самсоновна (вечная память), моя жена Вера с младшим сыном Мишей, Росинка Доброхотова с сыном Никифорофых, Гуля жена Олега с дочкой, Машенька Никифорова с сыном.
  3-й ряд дочки Росинки, мой старший сын Лёня.

   Кажется, ничего не перепутал.
   Младшее поколение теперь выглядит более солидно, чем их родители в 1965-м. А все старшие и сегодня (2007) вполне узнаваемы и вообще мало изменились.
   Смотрю на всех - дорогие и удивительно красивые лица.