Аль

-А я, знаешь, кем стану?! - сказала Аль, - звездой трансформированной в бездарных своих детей.
Я широко открыла рот, запах сирени вплыл ко мне внутрь, щекоча небо. Такое ощущение будто выпила жасминового чая, после того, как почистишь зубы мятными листьями.
-У тебя слишком мало жизненного света, – ответила я ей. – Вполне вероятно, что ты даже скоро, быть может, совсем умрешь. Тебе и так тяжело стоять на ногах.
-Я – гора, - ответила Аль, - и на меня действительно давит свет. Только он - внутренний, а не внешний, поэтому вы его и не видите. В этом мой секрет и моя правота.
Я посмотрела на Аль - она была корявой черточкой в только что взошедшем свете луны. Причудливо переливается ломаными линиями. Словно кусок коричневого дерева. Да, пожалуй, да. Кусок коричневого, благородного, но дикорастущего дерева.
По большому счету, мне всегда нравилась ее манера начинать рассказ издалека, ее речь приводила слушателя к цели только в том случае, если слушатель был терпелив и следовал за ее рассуждениями до конца. Заводила ли она притчи или упрямо твердила о том, чего нет. Я верила в каждый ее секрет. За каждой ее словесной строкой я видела многоточие. Вот и сейчас меня пробирает при воспоминаниях о том, чего никогда не было. У нас с ней не было дружбы, обычно женщины прячут свои замыслы под покровами уз дружбы. Только для чего они все это делают? Ведь человека выдают не столько слова, сколько его незначительные мельчайшие жесты, которыми руководят движения души. А их, трудно контролировать и удерживать. Даже походка и умение держать себя способны многое рассказать о человеке. Например, несдержанность натуры стремится к раскрепощенности в движениях тела, но как только благонамеренность спадает с души такого человека, то он превращается в раздраженного субъекта.
-Я стану такой яркой личностью, что ученые наблюдая за ходом небесных тел из будущего, будут привлечены моим сиянием. Наравне со звездами буду светить сквозь века и столетия.
По щекам пробежали слезы, сколько себя помню, мне всегда не хватало терпения. Так же у меня не хватило терпения при общении с Аль. Мне казалось, что она клонированная тень моя. На лице ее белел маленький шрамик. В четвертый год Дракона она столкнулась со мной. Плакала она долго. Четыре ручья лилось из ее глаз. Два потока из духовных очей, два - из телесных. К справедливому надо отнести одно замечание, которое отпустил на ее счет Ямицу. Этот старик всегда знал, откуда дуют ветра, что они приносят и чего вообще можно ждать от людей. Он как ребенок угадывал паузы, когда общение делается уместным. Две большие загадки существовали и существуют на этом свете для меня. Первая из них слезы Аль, это большой секрет, вторая же тайна – восклицания седого Ямицу. Это он худой ходил в аскетах, когда под окнами моего дома лопались веревки от тяжести постиранного белья. Эти белые болезненные тряпки стирала Канн у нее была железная воля к стирке, и если бы не ее крикливая манера подавать себя на людях, она бы вполне сошла за весьма образованную и приличную женщину. Черты ее лица казались правильными, как порой жизнь, повернувшаяся к нам прекрасной стороной, кажется нам идеальной и ясной. Однако при ближайшем рассмотрении челюсть у Канн оказывалась железной и странно страшной. У Канн не было взрослых сыновей, она страдала мигренью и пила нелепый болотного цвета настой.
-Стану я связываться с тобой?! – вздыхала порой я, когда темными зимними, скрипучими вечерами, ко мне в дверь потихонечку стучалась эта древняя ведьма.
Ямицу же жил среди нас неявной тенью. Он носил парусиновую одежду брюки и пиджак. И я не удивилась бы, если у него в кармане вдруг заиграл серебром портсигар. Хотя, впрочем, доподлинно было известно, что Ямицу никогда не курил и даже не питал хоть сколько-нибудь ощутимого пристрастия к «такого рода слабостям», как он иногда высказывался о вредных привычках.
-Я оставил все свои пагубные наклонности на заре моего осознанного существования, - говаривал этот умудренный сединами и жизнью старик.
-В моей руке помещается 10 пельменей, - закричала вдруг за окном маленькая девочка.
Все это слишком назойливо и навязчиво звучит, но я никогда не любила детей. Пожалуйста, не проникайтесь ко мне симпатиями, я знаю, что именно дети – странники жизни, именно их свежее, не искривленное бытом восприятие адекватно реагирует на происходящее. Но когда, к искренности маленького человека примешивается заскорузлость повседневного существования, чистота духа теряется… пельмени на руке…
Мне не нравятся дети только по одной простой причине. По схожей, мне, кстати, не нравятся психологи и всякого рода сочувствующие твоей душе. Причина такова – они норовят все вокруг испачкать и сделать родным. Замусолить смыслы, оттенки переживаний, убить наивность происходящего. Я никогда не любила детей, а тем более эту маленькую черноволосую зазнайку из 19 номера, которая только что огласила на весь двор, что ее рука примерно равна поверхности средней кастрюли, что хранится в моей захламленной кухне.
 Дети всего мира, я возношу к вам официальное воззвание, не пачкайте своими хлипкими соплями пространство, не возвещайте всеми вашими нарастающими фибрами души о том, что вы неизбежно глупеете, превращаясь в нас, в бесконечно потерянных взрослых людей. Взрослейте молча или, по крайней мере, делайте это тихо. И, плачьте, плачьте о безвозвратно потерянном чистом мире блаженства и мечты.

Не смотря на то, что Канн была матерью Аль, они были лучшими подругами. Одной жизни мне бы не хватило, чтобы постигнуть характер их взаимоотношений. Канн была глупа, сварлива и очень, очень глупа. Аль же доверчива, молодая и умная, весьма умная. Когда я смотрела в ее черные-черные, чернющие глаза, превращалась в лепесток, плывущий по течению великой реки. Еще мгновение и впаду в океан божественной мудрости и любви.
Вокруг меня в те бесконечные мгновения распространялся тонкий аромат. Волшебно пахло клубникой, или кислой молодой вишней. Кислеющей до умопомрачения. И куда я только качусь, безвольное существо, - говорила я себе и плакала без слез.
 Я любила источать приятные запахи, когда прохожий удивлен - откуда здесь этот удивительный аромат? Свежесть и юность моего тела цвела и благоухала. Я утопала в божественной любви, и моей любовью была Аль.
Смотрю на фольгу шоколадных конфет, и меня уносит могучий ураган желаний. Отдаюсь урагану вся, целиком, без остатка. Во мне нет такого участка души, который не отзовется на это безудержное влечение. Я любила царицу Аль, но какая бы царственная она не была, она была женщиной. Я любила женщину по имени Аль и ревновала ее ко всему, что отражалось в ее глазах. Старые пластинки. Ей нравились старые пластинки, осколки стекла, она любила касаться их своими нежными алыми ступнями…
В ее глазах была старая и ужасающего вида мать Канн. Со свирепым безобразным лицом она сидела на замшелой лавочке, и без труда вращала веретено. От ее пальцев древних и костлявых отлетало облачко тончайшей пыльцы – не пряжу ткала старая Дзухэ, а золотое светлейшее руно.
Канн с двумя узлами мокрого белья приближалась. А молодая и красивая Аль смотрела на меня, стоя перед приближающейся старой и уродливой каргой, чье презренное имя я не хотела произносить даже мысленно.
Ямицу вышел во двор с большой миской пельменей и принялся угощать детей.
Пельмени и дети. Пальцы и тесто. Тянущееся тесто. Желтое от детских пальцев. Ямицу отравил детей. Зачем он это сделал, никто не знает. Вскоре полиция отпустит отравителя ввиду его слабоумия. Его направят на принудительное лечение, где, пройдя жестокий курс психиатрической реабилитации, он станет бесцветным овощем с такими же бесцветными и бессмысленными глазами.
Звезда Аль дружила со своей матерью Канн. Но она также дружила и с другой ее ипостасью – старухой Дзухэ. Аль моя первая и единственная любовь хорошо понимала древний корявый аспект Дзухэ, поэтому он для нее был не опасен.
Дзухэ отомстила старику Ямицу. Она прокрадется ночью в его дом и холодной стальной спицей проколет барабанную перепонку безумного старца. Так свершится слепая материнская месть.
Я обнимаю нежные, едва загорелые плечи Аль.