49. Первая докторская

 

Параграф 49 из книги автора "Прозрение". Полностью с фотографиями см.:
    http://world.lib.ru/t/trahtenberg_r_m/gorodaigody-133.shtml

Внимательный читатель после такого заголовка может удивиться. Помнится, в начале своего трудового пути автор гордо отделял себя от иных соискателей ученых степеней. Он высмеивал всякие там диссертации и уверял, что его вела вперёд и ввысь чистая жажда знаний и поиск светлой истины. Но вот он уже обладатель первой степени и, как видно, готовится получать их ещё и ещё.

 Уважаемые судьи, прошу слова. Конечно, попав в институтскую среду из заводских инженеров и покрутившись в ней, мои руки отвыкли от мозолей, а из мозгов повыветрилось рабоче-крестьянское отношение к «белой кости». Все хотели степени, все стремились к ней. Но, всё-таки, не в этом было главное моё побуждение.

 Во-первых, со мной работала группа ребят, оставленных при кафедре после окончания института. Через несколько лет мне разрешили официально быть их научным руководителем. Они, естественно, свои труды завершали в форме кандидатских диссертаций.
 Я был обязан помогать им во всём, включая защиту. Ключевой момент – найти первого оппонента. И здесь выяснилось, что, будучи кандидатом, мне трудно обратиться к любому профессору с просьбой, стать оппонентом по работе моего ученика. А доктор наук делал это легко, так как подобная просьба являлась автоматически обещанием выполнить такую же работу для этого профессора, когда ему потребуется. Поэтому мои ребята с очень ценными работами ходили в унизительном положении просителей. А рядом группа профессора Быстрова то и дело поднимала бокалы за нового кандидата-текстильщика, вклад которого в текстильном городе мало кто мог бы объяснить.

 Во-вторых, – внедрения. Электропривод – это не голая теория. Такая наука и называется прикладной, т. е. имеет смысл лишь, сделав что-то ценное для производства. А таких вещей мы делали всё больше. Заводы в Иванове, Саратове, Азове начинали серийно выпускать машины с нашими приводами, крупные предприятия в Новгороде, Коврове и Москве хотели использовать достигнутую нами точность движений. Далеко не каждый соискатель докторской степени мог предъявить такое применение его идей. Зрело во мне понимание, что удалось сделать важное дело, и оно заслуживает и требует более надёжного признания.
 
 С пухлым томом в солидном переплёте я поехал в столицу. Мой опыт с кандидатской в МЭИ вселял оптимизм.
 Сначала я списался с Ключевым. Он уже стал профессором и занимал на кафедре видное положение. Помня его обо мне лестное мнение и даже удивление кандидатской, я бодро надеялся на более-менее плавное качение по рельсам защиты новой действительно крупной работы.

 «Но оказалось всё куда сложней, она молчала...» – повторял я про себя слова Евтушенко, сказанные им, правда, по другому поводу.
 Кафедра МЭИ странно тормозила простое знакомство с моим трудом, и никак не совершался элементарный ни к чему не обязывавший их первый шаг. Обычно в таком случае кому-то из солидных учёных дают работу на просмотр. Все меня там знали, включая и самого ректора Чиликина, который, здороваясь, приветливо расспрашивали о делах «младшего брата» – Ивановского энергетического. И «племянник», со свежего воздуха, благоговел, вступая в «альму матер», и подробно, насколько хватало у слушателя терпения, делился «нашими достижениями».
 А дело стояло.
 Наконец, после многих напоминаний, междугородних переговоров: «…он ещё не пришёл с лекции», «он куда-то вышел», «позвоните в будущий четверг» – назначили мой доклад. Сразу было странно, что никакой проверяющий со мной предварительно не говорил. Ключев тоже был весьма уклончив.

 В тесной комнате собралось человек 80, это была большая кафедра. Я доложил довольно бойко. Плакаты красноречиво подтверждали блеск идей и вес результатов. Ответил на несколько вопросов, далёких от сущности доложенного. Затем выступил «оппонент». Им оказался молодой парень, как я узнал потом – парторг кафедры. Он держался очень самоуверенно.
 – Чтобы глубоко вникнуть в такую большую работу, как докторская диссертация, надо много времени. Я должен прямо сказать, что таковым не располагал. Но вполне понял суть работы и её общий характер. С точки зрения научного содержания всё это давно известно. В общем виде, в структурных схемах, «в квадратиках» всё это изложено в учебниках. Конечно, автор провёл большую работу ...и т.д.
 Я ожидал любой критики, но что можно сказать во спасение вашей книги, если её разносят за отсутствие новизны, ибо она написана такими же, как у всех буквами.
 Не менее чем оппонент, удивило меня и всё собрание. Они удовлетворились такой «оценкой» диссертации. К тому времени уже несколько заводов серийно, т.е. непрерывно продолжающимися партиями, выпускали различные машины с моим приводом. Немногие из сидевших здесь маститых могли похвастать такими результатами.
 Я сворачивал чертежи, ошарашенный таким небрежным, высокомерным отношением. Никакого разбора плюсов и минусов работы, как это всегда бывает. Никакого внимания к теории, наконец, внедрениям. Никакой дискуссии. Чисто формальное отклонение. Никаких предложений об изменении, улучшении, что обычно говорят в порядке внешнего смягчения разгромного заключения.
 Одно было ясно – МЭИ для меня закрыт.

 Я вышел на улицу. Ветер чуть не разметал мои плохо свёрнутые плакаты.
 Как это может быть? Те же люди десяток лет назад так доброжелательно и с интересом приняли мою кандидатскую. А сегодня они не хотят даже увидеть эту же тему, но в действительно полезном многогранном развитии. Кандидатская – была только новаторским предложением, удивленным нащупыванием нового пути. А здесь им было представлено полнокровное развитие принципа с надёжной теорией и ещё более убедительной практикой. Всё подтверждалось не просто осциллограммами и таблицами экспериментов, но и шеренгами машин, выходящих из сборочных цехов заводов. Теперь трудно было высказать сомнения в значимости нового направления. Но никто такого и не говорил. Просто не хотели ничего видеть. И сам Чиликин замялся на мой вопрос о будущем работы и быстренько слинял.

 А Москва вокруг не верила моим слезам.
 «Сам виноват», – слышалось мне с витрин шикарных магазинов. «Какой он невзрачный и неловкий», – посматривали в мою сторону довольные, удачливые прохожие. «И чего я сюда приехал, со своим свитком никчемных чертежей?» – говорил уже сам себе.

 Но я был ещё вполне молодой, научными проходимцами не битый, уверенный в своём пути. Некоторый шок улетучился. Я искал другие места защиты. А главное, вовсю продолжалась увлекательная работа с моими аспирантами. Один за другим закручивались в нашей лаборатории диковинные стенды, которые делали для нас Азов, Ковров и другие военные заводы.

 В это время мне удалось связаться с профессором Иваном Ивановичем Петровым. Он считался вторым после Чиликина административно-научным авторитетом в нашей науке. Петров принял меня в своём Автодорожном институте, где заведовал кафедрой электрооборудования.
 С очевидным интересом слушал он мой рассказ о работе, внимательно всматривался в перелистываемые страницы диссертации, задерживался над таблицами, схемами и осциллограммами, кое о чём переспрашивал, уточнял. Затем отодвинул бумаги и решительно посмотрел на меня:
 – Ну, что же, очень интересная и вполне сильная работа. Но вам будет нелегко её продвинуть.
 Он снова пронзительно вгляделся в меня и, видимо, не заметив в моих глазах понимания своей мысли, снова с нажимом произнёс:
 – Вам будет очень трудно, – и уже открытым текстом добавил. – Понимаете? Если бы вы были Иваном Ивановичем Петровым – было бы другое дело.
 Он не взялся как-нибудь помочь мне. Его участие ограничилось решительным одобрением моей работы. И откровением. Но в то время человек «на должности» не решался искренне говорить то, что видел и думал.
 Эта встреча подстегнула мою решимость, укрепила в борьбе и вселила уверенность в будущей победе. Я понял, а может, вспомнил, что нахожусь в особом положении. Но успешное развитие моей техники будет работать на меня!

 Через некоторое время я познакомился с профессором Борисом Константиновичем Чемодановым. Это имя не было на слуху у специалистов. Но большинство учёных, работавших в военной технике, не участвовали во всеобщих конференциях и съездах и печатали свои статьи в закрытых изданиях. Новосёлов часто рассказывал об очередной поездке в Москву, своём успехе и называл это имя, как корифея в нашей сфере. Я намекал, что тоже хотел бы с ним познакомиться. Наконец, мне был дан телефон. Мои намерения не шли дальше поиска очередного интересного заказчика, да ещё в Москве. Но оказалось всё гораздо значительней.
 
 Недалеко от помпезного звёздообразного театра Советской армии и торчащих в небо ракет военного музея я разыскивал «организацию» по указанному мне адресу.
 Спросить ни у кого помощи нельзя, ибо сам не знаешь что ищешь. Наконец, заметил две обшарпанные двери без вывесок, в которые часто входили и выходили люди. Обычный московский народ, одни с портфелями, другие с авоськами. Снаружи это был непримечательный 5-6 этажный корпус, но внутри он оказался протяженным набором комнат, кабинетов, лабораторий с актовым залом и, наверное, ещё кое-чем, куда доступа мне не было.
 Лишь впоследствии я понял – это было одно из крупнейших и старейших авиационно-космических заведений, которое занималось всем вплоть до нашего ответа на американские звёздные войны. Здесь располагалась только часть "института", один из корпусов. Где-то были ещё филиалы, «площадки», полигоны и т.п. Впрочем, хочу ещё раз предупредить, что если кто-то подумает заработать на содержащейся в моих записках разведывательной информации, то не отвечаю, если за эти показавшиеся ему «сведения» получит вместо долларов – по шапке.

 Довольно быстро, без помпы и церемоний, секретарша пропустила меня к Чемоданову. Кабинет начальника отделения не казался особенно большим, ибо был заставлен достаточно засиженными стульями, примерно ориентирующимися на длинный стол. Всюду на стенах висели таблицы, на большой доске – наброски схем, которые, видимо, только что служили материалом горячих споров.
 Подошёл ко мне, показавшийся очень молодым, высокий человек с простым, не «важным» лицом, приветливо поздоровался. Вежливо послушал о моих необычайно высоких достижениях, пригласил ещё 3-4 человека, представил меня и высказался за более основательное ознакомление с моими результатами. Я не удержался, заикнуться и о своём интересе в отношении защиты докторской, на что неожиданно получил ответ, что у них есть совет по этой специальности и «всё возможно»!

 Когда ко мне уже немного привыкли, после нескольких приездов, то рассказали, что при первой встрече мои слова: «Мы можем без труда обеспечить точность вращения в 0.01% », – вызвали у всех весёлое настроение. Меня слушали инженеры, посвятившие жизни продвижению в точности привода и достигнутые ими 0.2% признавались тогда пределом возможного. Повышение точности до 0.1% планировалось на следующую пятилетку.
 Однако начальство приказало, и они назначили мне встречи, имея в виду скучное занятие – убедиться, в каком же именно техническом месте этот молодой да ранний провинциал протаскивает ошибку и втирает всем очки.

 Сначала я пару раз приезжал в Москву на встречу с одним из профессоров (их здесь оказалось множество), который более интересовался теорией. Он терзал мои формулы слишком простые по форме, но именно этой простотой и отражавшие ту неслыханную точность. В его теоретизированных глазах такая простота казалась примитивом.

 Но согласитесь, учёные и поэты, громоздкие математические этажи, как и сложные стихи, вытекают из засоренных мозгов. В моменты вдохновения рождаются простые, чистые открытия и откровения. Не подумайте – вот захвастался. Просто, несколько раз за жизнь меня такое посещало.

 Часто при детальном разговоре быстро выясняется, что специалистам даже из одной технической области очень непросто найти общий язык, единую точку зрения. Если согласиться обоим принять за основу моё понимание идеи построения привода, то не составляет труда убедиться в возможности получения этой особой точности. Но специалист-собеседник, даже оставляя в стороне его неизбежные и оправданные амбиции, вырос на иных исходных позициях. Он чуть вас послушает, и уже устал, и хочет, чтобы напротив – вы залезли на его «кочку» зрения, и с этой высотки указали путь к вашему сенсационному результату. Но если поддаться такому гиду, то путешествие получается запутанным и к цели может и не вести. Начинается довольно тягучая и напряженная полемика.
 Кто-то из великих решил проблему спора людей с разными взглядами. Он сказал: «Хороша та точка зрения, с которой явление выглядит наиболее простым». Но многим вообще трудно взобраться на чужую точку. Им дорого стоило укрепить свою.


 Всё-таки в конце он, кажется, почувствовал что-то серьёзное в моей аргументации. Я был уже опытен в таких спорах и знал, что заявление о возможности обеспечить вращение вообще без всякой ошибки, кажется специалистам, привыкшим к традиционным взглядам, – ужасным, кощунственным и противоестественным. Даже собеседник к вам расположенный, услышав такое, сочувственно улыбался и терпеливо пояснял:
 – Ну, без какой-то ошибки вообще ничего не бывает.
 И я отвечал с ещё более проникновенной улыбкой:
 – Извините, не могу с вами согласиться, – например, два плюс два будет ровно четыре. И никакой ошибки.
 К тому же, в моих руках кроме логики были эксперименты. (Если вас, уважаемый читатель, этот спор занимает – посмотрите выше «Моё открытие в приводе» и при минимальном терпении вы составите собственную точку зрения. Надеюсь, близкую к моей.)

 Тогда меня передали в руки следующего профессора – Владимира Николаевича Бродовского. Это был высокий сильный человек с суровым лицом. Он ходил ни в каком не костюме, а просто в свитере. Когда я впоследствии был приглашён к нему домой, то встретил меня вообще в завалящих спортивных трико (я бы в таких не ходил перед самим собой). Он жил с симпатичной молодой еврейской женой на последнем этаже панельного дома в маленькой квартирке, в одном из углов которой из-за отошедшей панели просматривалось звёздное небо.
 В противоположность первому проверяющему, Бродовский знать не хотел никаких формул и уравнений (хотя, конечно, знал). Он настойчиво добивался от меня ясного понимания взаимодействия всех физически существующих элементов. Он требовал объяснить всё просто.
 Я считал себя способным популяризатором, любил и, вроде, умел всё объяснять «на пальцах», но этот человек был ещё намного более «стоящим на земле». Мне трудно давалось войти в особенности его понимания. Затем объяснить свои достижения в «его» форме. А после понять то, как он это осмыслил для себя. Иногда я чувствовал, что мои мозги не выдерживают такого напряжения, хотел вывернуться, закончить объяснение или свести его к шутке.
 Но Владимир Николаевич не поддавался и неколебимо сидел со мной час за часом. И никакого перерыва. Я уже изнывал и не мог найти предлога для «санитарной паузы». Наконец, он сказал, что пора и закусить. Я с вздохом облегчения вскочил... но Владимир Николаевич протянул мне бутерброд из своего пакета и... налил стакан чаю из термоса.

 Эх, а в свободном мире, на директорате фирмы красивая дама с улыбкой поднимается из-за стола среди дебатов и говорит, что хочет «пи-пи».

 Всё-таки, как видите, я остался цел, а Бродовский уверовал в меня и во всём по-настоящему поддерживал, включая самые решающие моменты моей карьеры.

 Затем проверки моих предложений перешли в практическую стадию. Со мной заключили хоздоговор на 3 года на порядочную сумму (кажется 100.000 руб.). Обычно для начала договор подписывали на год. Длительный срок указывал уверенность заказчика в исполнителе. Ну, а о способе расчёта суммы я уже говорил. Они тоже спросили – «сколько можете скушать?». Все мои аспиранты, инженеры и их руководитель не могли получать доплату более 35% к зарплате (довольно мизерной). Поэтому из денег заказчика мы «выбирали» не более половины. Остальное шло в доход института, который не сильно ценил нас за это. А потом при более хитром ректоре родной вуз находил способ снимать с нас не только остатки, но и наше кровное.

 Теперь я думаю, что столичные люди знали тогда способы, как распорядиться хоздоговорными государственными деньгами с пользой для себя лично. Вспоминаю всякие вопросительные взгляды, намёки, но Иваново и после горбачёвской реставрации капитализма долго ещё гордился своим званием – города Первого Совета и был «святее Папы». Известно, например, что москвичи ездили на операции в Иваново, где, к их удивлению, в больницах о взятках понятия не имели.

 Со мной начал работать инженер В.С. Руднев, спокойный и доброжелательный человек. Он несколько раз приезжал в Иваново и постепенно убедился на наших стендах, что моторы действительно крутятся с точностью 0.01%. Тогда они начали строить собственные стенды. Позже я узнал, что какие-то из наших схем, которые я веером предлагал москвичам, им понравились и сразу ушли в производство.

 Репутация моя укрепилась. Через полтора года работы я узнал, здесь существует совет по докторским защитам. Чемоданов сказал, что защита вполне возможна, и надо продвигаться к докладу на Совете отделения.

 Мой доклад на НТО-2 прошёл совсем буднично. После выступил Бродовский и подробно разжевал всем, о чём тут, собственно, рассказывали. К тому времени Бродовский уже имел звание лауреата Госпремии, он пользовался большим авторитетом, как специалист и как человек, который зря хвалить не будет. А он сильно хвалил мою работу и её автора:
 – Вы посмотрите, он добился добротности в один миллион!
 Цифра впечатляла. В заключение выступил начальник отделения Чемоданов и ещё усилил атмосферу одобрения.
 Нашёлся и оппонент, который пытался где-то подковырнуть докладчика. Этим человеком был начальник одной из лабораторий Блейз. Так вот получалось, единственный из членов совета – соплеменник, с которым я не раз делился и беседовал «за жизнь», имел не совсем положительное мнение. Причину этого я узнал позже.

 В этом институте было достаточно не только докторов наук, но и академиков. Они, как я понял, не особенно ходили на работу, а использовались для представительства в разных Советах.
 Меня познакомили там с академиком Михайловым. Критерий Михайлова в теории регулирования – это классика. (Так нас учили, теперь увидел, что в западной науке это имя неизвестно). Живой Михайлов – высокий, сутулый и несколько суетливый. Будто ему самому было неудобно своей знаменитости. Впрочем, все говорили о нём с покровительственной усмешкой, как об устаревшем научном явлении. Хотя он совсем не казался старцем.
 
 На этом месте у меня появилось время более подробно восстановить картину предзащитных приключений. Конечно, тогда всё это составляло для меня основательные нервы, и даже травмы. Это теперь, будучи вне огражденной железом арены, я смотрю на те дела, как на некоторые игры научных и кадро-наблюдавших властей.

 Воспользуюсь-ка я тайно вывезенным из Советского Союза архивом. Но где же мои бумаги? Может, в этом ящике? Ах, на этой полке... Пусто. Ведь все мои защитные передряги происходили с так называемыми «Организациями п/я № », или как коротко говорили – с «ящиками».
 Я не посмел сохранить даже черновики своих писем. Такие бумаги полагалось писать в специальных прошнурованных и пронумерованных журналах. Они хранились в 1-ом отделе и время от времени по особому Акту специальной комиссии предавались уничтожению.
 Думаете – швыряли бумаги в печку? Как бы не так. Каждая организация имела в специальной комнате специальную машину со специальным приводом. В неё засовывали такие бумаги, и машина разрезала их на специально, по-научному, дезорганизованные узкие змейки. Только после этого бумажную кашу можно было выбросить в спец. корзины, содержимое которых сжигалось в спец. печах, поджигаемых спец. спичками, под надзором не менее 2-х спец. сотрудников, и пепел развеивали над спец. океаном.
 Шутки шутками, но, к сожалению, многие интересные имена, даты и формулировки – исчезли.
 Но кое-что сохранилось.
 Вот приказ по Ивановскому энергетическому от 1972 года: «Перевести ктн Трахтенберга на один год на должность СНС (старшего научного сотрудника) для завершения докторской диссертации». Это означало, что меня освобождали от лекций, а сохраняли руководство аспирантами и хоздоговорами.
 И зачем же родное государство так тратилось на подготовку данного доктора наук, когда всем там наверху родственничкам было известно, что с его 5-м пунктом этот кадр никуда не проскользнёт. (Может, кто-то не знает или забыл, что введённый на заре социализма для чистой статистики пункт личной анкеты № 5 – национальность – приобрёл функцию фильтра для вылавливания одной, отдельно взятой нации).
 Нет, наше государство не было расточительным или расистским. Не обязательно должно было стоять - «русский», можно – армянский, турецкий или самоедский. Но – еврей – ни в коем. Так зачем же тратились? А существовал спущенный сверху (поднимали вверх глаза и указательный палец) план подготовки кадров высшей квалификации. И под него нужны были люди со статьями, изобретениями, аспирантами. Таковыми зачем-то часто оказывались эти... с 5-м пунктом. Но не выполнить план – опасно. Снимут с работы. Вот и мучилось начальство, выбирая из всех зол наиподлейшее.

 Вы думаете, читатель, что я сгущаю краски? Вон их сколько было евреев-профессоров. Про других достоверно не знаю. А о моём профессорстве – сами увидите впереди. Если хватит у вас терпения читать, а мне воздуха рассказывать.

 В это время я изо всех сил и способностей рыл и строил теорию точного привода в солидной форме с дискретной цыпкинской математикой.
 И опять, как во времена кандидатской, я не успокаивался, когда выводил искомые уравнения, пока всё не сходилось к одинаковому результату: расчёты по новым точным формулам, расчёты по прежним приближенным формулам и данные тонких экспериментов. Нередко получался настоящий сизифов труд. Я достал широкие бумажные ленты от ЭВМ и метр за метром убористо заполнял их выкладками и таблицами. Такие ленты были удобны – всё перед глазами, легко сравнивать новое со старым и отдельные варианты друг с другом. Всегда приятно добиться также и красивых по виду, лаконичных формул. И я просиживал часами в поисках возможных упрощений. Короткая чёткая формула не просто привлекательна для глаз специалиста, но и способна вдруг высветить физический смысл обнаруженного в эксперименте явления. Вполне нормальным было вытащить из метров бумаги лишь две-три строки в диссертацию.

 Известно, что в научных трудах существуют недоработки или ошибки. Обычно это не признак недобросовестности, а просто человеку, как марафонцу, не хватило выносливости.
 Могу признаться, что в своей работе никогда, ни в каких малостях, я не останавливался, пока не добивался путём полных и точных доказательств – уровня истины. За все годы мне неизвестно, чтобы в каких-то работах с точными приводами, уже не под моим надзором, а в разных организациях, выявился случай заметного несоответствия теории и новых результатов.

 Могут сказать, а чего уж он так старался, ведь достаточно пинали и не признавали.

 Но словно Кто-то стоит за спиной инженера. Если хотя бы в одном месте пойдёшь на уступку этой сопротивляющейся парочке – технике с её математикой – после где-то неожиданно вылезет авария. Машины с моими приводами разбежались по свету (а может, их потомки и продолжают рождаться), они живут своей жизнью, с ними работают не известные мне люди. Если придумано плохо – закон естественного отбора быстро выведет из жизни такие изделия.

 Результаты труда учёного и изобретателя – это частицы его самого, и они показывают, как на самом деле работает в нас этот удивительный «моральный закон».
 

  49.А  Болезнь и уход мамы
 Но внезапно обрушилась на нас беда, заболела мама. Не было никаких особых причин или признаков. Она удобно сидела вечером на кресле перед телевизором. И вдруг... и это уже была не та мама. Рука и нога отказались слушаться, её речь и сознание ограничились.
 Врачи, уколы... Мы взялись за лечение. Но тут новый удар с неожиданной стороны. Ночью маме показалось, что Лёня звонит в дверь, не имея ключа. Она поспешила открыть, слезла с кровати, но ноги...! Упала. Боль. Врач из «Скорой» ткнула пальцем в ногу – «шейка бедра». И сказала в мою сторону, для утешения: «Она долго не пролежит». Через час обезболивающий укол перестал действовать. Мы заметались, как помочь? «Скорая» больше не едет. Больницы, услышав, в чём дело – бросают трубку.

 Вот это началась беда. Оказалось, что может быть жизнь ниже уровня смерти. Помог мне родственник нашего вечного доктора тёти Кати – Александр Алексеевич Пресняков. Через него я обратился к профессору Фишкину. Он распорядился, и утром пришла машина, увезла больную в 7-ю горбольницу.
 Освободившись от работы, я приехал в больницу. Никто не отвечает на вопросы, не пропускают внутрь. Наконец, прошёл. В коридоре против окна на узкой койке лежал человек, который не мог шевельнуться или попросить. Жаркое солнце светило на лицо, которое нельзя было узнать под засохшими следами последствий снотворных уколов.
 Разыскал профессора. Поблагодарил за помощь. Он ответил: «Я как главный травматолог области был обязан». Валентин Израилевич, оказался моим добрым гением и настоящим врачом, он не был согласен терять больного и распорядился об операции. Хотя врачи сомневались в возможности укрепления парализованной ноги. Я спросил, не может ли он сам оперировать в таком необычном случае. Он успокоил меня, что всё объяснил заву отделением, операция стандартная, но главное - период после неё и лучше, если сам хирург будет чувствовать ответственность за своего больного. 10 дней в больнице.
 После операции всё зажило быстро, но она лежала на спине неподвижно. Такому больному надо чаще менять бельё. Принести из дома – нельзя. Выпросить простынку у сестры-хозяйки мне удавалось редко. Войти в корпус тоже не просто. У входа раздевальщица – бог и царь. Кто сунет ей пакет с апельсинами или деньги – тому даст халат. У меня это плохо получалось. Один раз не выдержал (долго добирался, и до лекции оставалось мало времени, да и халат уже имел свой) и прошёл без спроса, сказав, что к больной после операции профессор разрешил. Когда выходил, гардеробщица в лицо мне прошипела:
 – У-у, насиделся.

 Привезли маму домой. Место операции зажило замечательно, но на спине мы с ужасом увидели обширные раны. Нельзя было ей лежать на мокрых простынях. Люди сказали – от этого и погибают лежачие больные. Преодолевая страх, мы с женой вступили в борьбу с грозным приговором, стали профессионалами по уходу. Кварцевый свет, всякие мази...
 С большим трудом, но победили. Мама стала садиться в кресло-каталку, которую помог достать Фишкин. Он пошёл сам со мной на приём к зав. Облздравом. Секретарша не посмела загородить ему дорогу. Он в секунды объяснил начальнице, что для того делал операцию, чтобы человек вернулся к жизни, а не мучился. Фишкин высказывал предположение, что после операции улучшится и общее мамино состояние. Он даже сначала заговаривал об операции на мозге. Но потом оставил эту мысль. А мы были согласны.
 Состояние мамы стало стабильным, она даже согласилась читать книги.
 В частности, Владимира Санина «Семьдесят два градуса ниже нуля» она прочла с видимым интересом. Я написал Санину, что ещё не встречал такой книги, которая бы принесла удовольствие нам взрослым и серьёзным, сыну студенту, любителю модерна, сыну школьнику, не любителю читать вообще, и маме, которая больна и читать раньше не могла. Санин прислал тёплый ответ, рассказал о новых вещах, которые он пишет. (Вскоре пришла печальная весть: судьба зачем-то лишила людей его врачующих книг. Крохотная безжалостная меланома вышла с ноги и за один год утащила со света этого замечательного человека).

 Так продолжалось четыре года.
 Каждый раз, когда я приезжал из командировки, лицо мамы оживлялось, на полминутки глаза её теплели, казалось, она возвращалась к себе. Во всю нашу прежнюю жизнь я не помню, чтобы она проводила время в созерцании или бездействии, всегда что-то готовила, мыла, шила, ухаживала за всеми, навещала больных и знакомых, читала. Когда я, радуясь и надеясь, видя моменты её просветления, говорил, что вот подожди, ты поправишься - она становилась тревожной. Она из последних сил терпела такое существование. И осенью  18 августа 1977 года она тихо ушла от нас. Мама всегда заботилась только о других, всем стремилась помочь. Может, пропустили её в Высшем списке распределения благ, а боль многих досталась ей одной.

 В эти годы меня спасали окрестные леса и поля.
 Я подолгу плутал там пешком или на лыжах. Я понял язык застенчивых берёзок и шелест грустных трав на берегах ручья. Я разговаривал с лосями и заснеженными опушками. Особо заботилась обо мне аллея рослых берёз. Она забирала мои мысли и вела их вдаль и ввысь, в загадочные пространства прозрения истины.
 Дрожь охватывала в предчувствии – вот сей миг откроется абсолютная тайна, которая посвятит меня в смысл всего сущего, сделает жизнь надёжной и ясной. Ещё усилие… ну, ещё чуть-чуть сосредоточиться, вот уже клочьями тумана расступается вечная завеса… но в последний момент затягивает свет лёгкая пелена, она сгущается, и ничего не остаётся, как согласиться ждать следующей встречи.
 Я возвращался домой, и ещё долго во мне звучали тишина, покой и смирение.


  *   *   *   *   *

 После одобрения диссертации на НТО-2, меня выпустили на «большой» учёный совет ЦНИИАГ. Сидевшие в мягких креслах первых рядов в большом актовом зале весьма солидные люди мало интересовались моими формулами и графиками. Чемоданов лестно отозвался о моей работе, и Совет проголосовал за представление её к защите. Тут я ещё раз поверил в фантастическую идею о моём переходе в учёное сообщество и начал усиленно готовить всё, что должно было способствовать успеху защиты.

 Первой мечтой было просить Цыпкина выступить одним из трёх необходимых официальных оппонентов.
 Непосредственно во время защиты трудно суметь разобраться в сущности огромной и сложной работы и дать ей оценку. Мало кто был способен на такое (хотя в ЦНИИАГ, как меня предупредила всезнающая секретарша Совета – такие люди, понимающие суть «с листа» – были).
 Цыпкин лучше, чем кто-нибудь иной, был знаком со всеми этапами этой работы. Однако ещё при кандидатской защите он отказался от этой роли. Поэтому я придумал нечто иное. Соискателю кандидатской степени назначается очень важный помощник – научный руководитель, обычно достаточно известный в научных кругах специалист. Докторскую – полагалось делать полностью самостоятельно. Однако разрешалось иметь "научного консультанта". Мне трудно было просить этого человека об участии в моих мелких делах. Преодолев стеснения, всё же обратился к Якову Залмановичу с письмом, где вспоминал о многих советах, помощи и главное – бесчисленных консультациях через его книги. Поэтому я просил его согласия быть научным консультантом моей работы.
 Как же счастлив я был, когда, спустя всего неделю, уже держал в руках ответ:

 «Уважаемый коллега! Я получил ваше письмо и оглавление диссертации. Я хорошо знаю ваши работы и высоко оцениваю их. Если вы считаете, что указание моего имени как научного консультанта в какой-то мере поможет вам, то у меня нет возражений. Желаю вам успеха. 11 ноября 1974».
 И простая по-школьному разборчивая взлетающая к окончанию подпись – «Цыпкин».

 В тот момент мне не были понятны какие-то сомневающиеся интонации в письме: «...если вам поможет...». Я не то что «считал», а сразу почувствовал себя на вершине успеха.
 На первой странице моего красивого и солидно толстого тома появилась надпись: «Научный консультант Лауреат Ленинской премии, член-корреспондент АН СССР, профессор Я.З. Цыпкин». Мне казалось, что теперь не существует человека, который бы смог сказать – «Нет».

 Надо сказать, что определенную долю уверенности добавила мне и дискуссия, развернувшаяся в знаменитой «Литературке» вокруг моей статье «Можно ли жить без денег». Я предлагал платить в магазинах вместо наличных карточкой.
 В новогоднем номере за 1973 год на целый разворот поместили статьи журналиста В. Моева и академика Глушкова, обсуждавшие «полуфантастическое письмо в редакцию, которое прислал доцент из Иваново». (Чтобы не уклоняться, потом отдельно расскажу о своих гуманитарных идеях. См. п. 63).
 
 Глушков в то время был исключительно знаменитым учёным-математиком, автором ярких теорий и книг, лауреатом Ленинской и Государственной премий, известным всем деятелем, Героем труда, членом ЦК, вице-президентом украинской академии наук, директором новейшего Института кибернетики в Киеве, ещё и ещё чего-то. Уже то, что он несколько раз повторял фамилию доцента и даже сказал, что «автору делают честь его размышления».

 Для раскручивания поддержки, как теперь выражаются, я обратился к нескольким знакомым. Пришло согласие приехать на защиту В.И. Скурихина, моего ещё студенческого руководителя. Он уже был в Киеве зам. директора Института Кибернетики, где директором был тот самый Глушков. Узнав от Скурихина о его бывшем ученике, он заметил в Литературке: «мир тесен». Вышло, что я уместился в этом промежутке между великими. С таким материалом 2-х метровый Скурихин, умевший выступать, был бы мне защитником.

 Итак, всё складывалось на редкость благоприятно.
 Напечатал рефераты, и секретной почтой они разъехались по заводам на отзывы. Отпечатанные экземпляры диссертации были разосланы 3-м официально назначенным оппонентам.
 Все они были известными специалистами.
 Одним согласился быть Бродовский.
 Второй – оппонент из МВТУ имени Баумана, крупнейшего инженерного центра страны (когда пришёл к нему на кафедру, там, в обычной большой комнате увидел сидящих плечом к плечу человек 40 профессоров, и из одного ряда поднялся навстречу – Заслуженный деятель науки Медведев).
 Третьего пригласили из Ленинграда – профессора ВНИИЭМ (электромеханики – как раз по специальности) лауреата Госпремии В.С. Короткова.
 Рефераты секретной почтой разъехались по заводам на отзывы.
 Оставались считанные недели до защиты.

 В сущности, после одобрения Советом сама защита – чисто формальный акт. Случаев отрицательного голосования практически не бывало. Ведь я не был каким-то деятелем или начальником и не мог оказаться на скрещениях борьбы всяких течений и интересов. Уже начали поступать отзывы на мою работу. Все они были положительными.

 И вдруг мне объявили – «ЗАЩИТЫ НЕ БУДЕТ!».

 Да, так это было. Уже в специально сшитом по такому случаю дорогом костюме я, уверенно улыбаясь приятным знакомым (все кругом как родные), входил в привычные коридоры Центрального института. После обычных приветствий Руднев сказал, что звонил зам. директора, спрашивал обо мне, просил передать, чтобы зашел к нему. «Наверное, что-то по оформлению», – с тенью беспокойства подумал я. Вообще-то крутилось где-то: «Странно, ни разу за всё время предзащитных дел никто из администрации со мной не говорил». Но я гнал от себя такую мысль. Мало ли чего приходит в голову.

 Секретарша, опустив глаза в бумаги, пропустила меня в кабинет. Ничем не примечательный человечек обычного чиновничьего вида предложил сесть и без всяких эмоций произнёс:
 – Защиты не будет.
 – Но в чём дело, могу я знать? – спросил я, придя в себя, невольно подчиняясь бюрократическому тону.
 – Опубликовано постановление ЦК КПСС и СМ СССР об изменениях в порядке защит и о создании Спецсоветов. Срок полномочий нашего Совета скоро истекает. Поэтому мы отсылаем работу по месту изготовления. Бесцветный голос, будто зачитал строчку одной из бумаг, разложенных на его канцелярском столе.
 Догадываясь, что другого случая не будет, я попытался повлиять на эту машину.
 – Видимо, вскоре выйдет разъяснение руководящих органов о том, как быть с работами, уже находящимися в процедуре защиты по действующему Положению. Ведь я не один оказался в таком положении. Прошу подождать и не отсылать мою диссертацию.
 – Мы не можем хранить секретную документацию. – Был ответ.

 Дней через десять все мои красивые тома диссертаций, пачка рефератов и других бумаг оказались в сейфе спецчасти моего института в Иванове.
 
 Это был нокаут. После счёта «десять!» я, как труп, был вынесен с ринга.
 Конечно, кинулся к Чемоданову. Он был замкнут. Наверное, он всё знал и пытался противостоять, но его осадили. Правда, это мои домыслы. Мне он только сказал:
 – Боритесь. Я буду на вашей стороне.

 Профессор Чемоданов и впоследствии при моих жалобах на всякие препятствия с продвижением в защите отвечал, что, где возможно, поддержит меня. Он всегда был для меня примером русского интеллигента, которому противно беззаконие и преследование евреев. (Таких слов, разумеется, вслух не произносилось.)

 Но, как стало всем ясно потом – во всей великой России нашёлся только один человек – Сахаров, который решился на бой против всех и всего за согласие с собственной совестью.

 Наверное, поведение Чемоданова было очень смелым.
 Но я-то, с кем и как мог бороться? Ведь даже телефонные справочники в этой системе недоступны.
 После многих изворотов я добился-таки приёма в ихнем Главке министерства Оборонной промышленности. (Господи, даже таких слов никто тогда и шёпотом не выговаривал). Начальник отдела науки Сидоров, этакий вышколенный господин, вежливо и с любопытством рассматривал меня. Может, впервые увидел человека, пролезшего к ним из гражданского мира. Он выслушал мою историю. Сделал вид, что удивлён. Обещал разобраться.
 Потом я звонил с центральной междугородней (заказ на такой номер не принимали, автоматов тогда в городе не было). После десяти попыток узнал его голос. Он опять удивился, опять что-то сказал.
 Я понимал – пустое дело. Решал всё бросить. Убегал от себя в леса. Но через неделю снова, набрав горсть монет, крутил телефон. Однако уже никакие мои дальнейшие звонки к нему не доходили.
 В конце концов, когда удалось пробиться, выслушав, ответили, что такого Сидорова они не знают.
 
 Временами находило отчаяние и желание всё крушить. Но, ведь, если даже удастся сломать что-то и пробиться в их совет, что меня ожидает? Нет ничего проще, чем завалить соискателя на защите. Предлогов ...и искать не надо – «мало формул», «много формул», «недостаточно обосновано», «нет новизны» и т.п. И тогда уже с этой работой нечего будет делать. Нет, не идут в Совет защищаться посредством ссоры или драки.

 И всё-таки в один из особенно острых приступов обиды я написал письмо-жалобу в ВАК (Высшую аттестационную комиссию), которая всё печатала в газетах новое Положение о защитах. В нём утверждалась законная процедура защит. На фоне этого закона то, как поступили со мной, выглядело вопиющим произволом. С этим письмом я отправился к ректору, ибо послать от себя письмо с упоминанием «секретных» организаций было бы самоубийством.

 Ректором тогда был Бородулин, с которым вообще-то я был знаком со студенческих спортивных лет. Вроде был неплохой парень. Ну, хитрый и расчётливый, как все баскетболисты. Однако ректор – это уже нечто иное.
 Вопреки предположениям, он сказал: «Пиши, я подпишу».

 Маленький штрих. В те времена был принят начальством такой не кичливый рабоче-крестьянский стиль общения – на «ты». Но только в одном направлении: начальника к подчинённому. Попробовал бы подчинённый, подражая начальнику, ответить ему тем же. Теперь думается: их бы всех в Израиль – в иврите вообще нет обращения на «Вы». Солдат генералу говорит «ты».

 Приведу с сокращениями этот длинный документ.
 Секретно экз.№
 Председателю Высшей Аттестационной Комиссии
 при Совете Министров СССР
 Профессору В.Г. Кириллову – Угрюмову
 28 ноября 1976 года
 Москва, ул. Жданова, 11

Уважаемый В... Г...
 Ректорат Ивановского энергетического института им. В.И.Ленина вынужден обратиться к Вам в связи с затруднениями в ходе представления к защите докторской диссертации доцента нашего института к.т.н. Трахтенберга Романа Михайловича, осуществляемого нами в строгом соответствии с «Положением о порядке присуждения учёных степеней», утвержденном ЦК КПСС и СМ СССР.
 В соответствии с планом подготовки докторов наук, в которых наш институт испытывает острую потребность, Ученый Совет 19.01.1972 перевёл Трахтенберга на должность с.н.с. и утвердил ему тему диссертации.
 Законченная в срок диссертация получила положительную оценку кафедры. Учитывая, что результаты работы находят преимущественное применение в оборонной технике, Экспертный Совет института присвоил диссертации гриф «Секретно» и представил её к защите в ЦНИИАГ, организацию, занимающую ведущее положение в этой отрасли.
 В мае 1975 г. Учёный Совет ЦНИИАГ принял диссертацию к защите, утвердил официальных оппонентов и список предприятий. Диссертация была разослана оппонентам, отпечатан автореферат, а на осень 1975 г. была назначена защита.
 Интерес к работе соискателя со стороны ЦНИИАГ выразился и в заключении с ИЭИ хоздоговора на 3-х летний срок с целью внедрения результатов диссертации.
 Однако в июле 1975 г. все документы по диссертации были возвращены нам со ссылкой на истечение срока полномочий Совета по защитам при ЦНИИАГ. Просьба соискателя, не отсылать работу до определения ВАКом нового порядка защит – была оставлена директором ЦНИИАГ без внимания.
 В начале 1976 г. соискатель встречался с председателем нового Спецсовета проф. Чемодановым Б.К. Он согласился принять диссертацию в свой Совет. Во время консультаций соискателя в Юридическом и Спецотделе ВАК было разъяснено, что по новому Положению для защиты закрытой работы требуется разрешение МВ и ССО РСФСР. Такое разрешение было получено, и диссертация со всеми документами в полном соответствии с Положением ВАК была направлена в ЦНИИАГ на имя Председателя Спецсовета.
 Через 10 дней все документы были возвращены в ИЭИ без всякой мотивировки. Председатель Спецсовета проф. Чемоданов не был даже поставлен в известность о поступлении дела на его имя.
 Хоздоговорная работа с соискателем, успешно развивавшаяся – прервана.
 Мы полагаем, что работа Р.М. Трахтенберга представляет существенный вклад в науку. Результаты работы внедрены на закрытых предприятиях в городах Азов, Ковров, Ленинград, Москва, Саратов, Казань. Задержки с защитой тормозят признание и дальнейшее развитие нового направления и наносят определенный ущерб обороноспособности страны.
 Просим Вашего содействия.
 Ректор ИЭИ, проф. Бородулин Ю.Б.
 
 Перед отправкой этого письма я снова был у Чемоданова. Он выглядел уверенно и сказал, чтобы я боролся, и что процедура защиты теперь будет «гораздо более короткой».

 По существовавшим правилам ответ на письмо с грифом «секретно» должен поступить в течение 14 дней.
 3 января 1978 года, т.е. через 1 год и 1 месяц, меня вызвали в спецчасть, и немного смущенный начальник выдал мне под расписку листок бумаги:

Высшая Ректору Ивановского энегетического института
Аттестационная проф. Бородулину Ю.Б.
Комиссия
ВАК СССР На Ваш номер 79 от 28.9.76 по вопросу о защите докторской
 диссертации т. Трахтенбергом Р.М.
 В соответствии с пунктом 55 «Положения...» совет может отказать соискателю в приёме диссертации к защите, если она не соответствует профилю совета. Соискателю должна быть вручена выписка из протокола с мотивировкой отказа.
 Зам. нач. отдела В.С. Соколов

 И поперёк бумаги чернилами резолюция: «проректору Закорюкину. Бородулин», а ниже ещё строки теми же чернилами: «Ознакомить Трахтенберга. Для информации. Закорюкин»

 Итак, высшая инстанция сообщает потерпевшему, что должны вручить... Но, где же ссылка на письмо из ВАК тому самому нарушителю, который надсмеялся над Советом Министров и КПСС? Нет ничего такого. Утопленному предлагается... что? Плюют на соискателя, заодно на его институт, ректора и т.д. (Последние, кстати, легко подключаются к плюющим сверху.)

 Дух мой, помоги удержаться на плаву.
 Кто сказал, что динозавры вымерли в третичной эре?
 Их потомки преспокойно проживают в СССРе.
 Разных уровней вожди,
 И добра от них – не жди.

 Больше никакой надежды не оставалось. Выше жаловаться некуда. Но это была не просто обида. Вся моя работа в институте осложнялась.
 Хоздоговорная работа с ЦНИИАГ полностью прекратилась. Руднев успел построить первый стенд, и все там убедились, что наши изобретения действительно дают недостижимую ранее точность. Собирались продолжать работу по плану, но ...оборонная промышленность признала более важным избавиться от слишком ретивого новатора.
 А, собственно, что я им сделал? Перебираю в уме все свои действия и не вижу никаких ошибок. Может кроме нарушения советской заповеди – «не высовывайся!»
 
 Замутились перспективы моих аспирантов. На всё, касавшееся меня и моих работ, стали смотреть косо. Даже студенты на лекциях вели себя тише. Вероятно, видели подавленность преподавателя. Не исключаю, что шок от произошедшего, подсовывал мне такое излишне пессимистическое мироощущение.

 Позднее знакомые, утешая меня, объясняли: как раз это время состоялась защита Блейза, и администрация не могла допустить защиту второго подряд еврея. Вот отчего волновался Блейз, когда я появился на горизонте. Хотя он был в этой системе свой, со всеми в дружеских отношениях, его лаборатория работала успешно, а его самого только что наградили орденом «Красного знамени». Между прочим, позже стало известно, что ВАК не утвердил его защиту, и он намучился круче, чем я.

 Читатель, может, думает, что я всё это вспоминаю и записываю, проживая в «хрустальном замке»? Нет, в еврейской стране такого не имеется. Уже восьмой месяц льётся кровь наших солдат, а в основном - мирных людей и детей, после развязанной прекраснодушным кибуцником (израильского типа коммунистом-интернационалистом) Бараком борьбы за признание равных прав палестинского народа во главе с хитрющим маленьким и злобным профессионалом-террористом. Вот и сегодня в субботнюю ночь араб-самоубийца взорвался в толпе школьников у дверей танцевального зала возле Дельфинариума на набережной Тель-Авива. Ещё 12 девушек и 5 юношей разорваны, более ста ранены. Врачи вытаскивают из их тел гвозди, которые были кровожадно упакованы в бомбу. После известия о взрыве, в арабском городе Рамалла началась стрельба. Думали, что это обычная ныне перестрелка, но пули летели в воздух. Это арабы праздновали удачное убийство наших детей.
 Когда же мы поймём, что шесть миллионов жертв было мало для антисемитского мира. Бог дал нам теперь в руки оружие, и только наша решимость и единство могут повернуть историю к признанию права на жизнь еврейского народа.

ФОТО
 
Самые верные мои ученики-друзья-коллеги в лаборатории точного электропривода 1970
(ныне кандидаты и доктора наук)
Слева направо: Алексей Ханаев, Михаил Фалеев,( не могу смириться с уходом самых близких и дорогих моих ребят Алексея Викторовича Ханаева и Миши Фалеева, вечная память. Р.Т.), Александр Киселев, Владимир Саблинский (ст. лаборант), Александр Ширяев.