Жебуневские среды

 ЖЕБУНЕВСКИЕ СРЕДЫ

 В Москве, где скупость нелюдская,
 Где дружба вымерла мужская,
 Где скучно пьешь и скучно ешь,
 ...................................
 Где и застолье рукопашно,
 Где и от вежливости страшно,
 И от невежливых невежд...

 Евгений Евтушенко
 
В середине шестидесятых годов я жил в Москве, в аспирантском общежитии. Для меня это был чужой город, в котором жили чужие люди, с чуждым мне менталитетом. Если в моем родном городе Баку любой приезжий человек вызывал любопытство и какой-то, обычно доброжелательный, интерес, то здесь к приезжим относились плохо.

Приезжими считались люди, не просто прибывшими сюда на несколько дней. Приез-жими были даже и те, кто жил здесь уже годами, но не имел официального статуса "законного" москвича. Приезжие – это, как правило, были люди подозрительные. Они постоянно покушались на все, что москвичи с рождения считали своим достоянием. На-пример, они воровали у москвичей их драгоценное личное время, останавливая прохожих на улице и спрашивая, как пройти или проехать к нужному им месту. В таких слу-чаях в моем Баку прохожие не только останавливались и досконально и подробно объ-ясняли, как найти это место или какой-то адрес, но даже часто вызывались и проводить, чтобы человек не заблудился. Да это – не только в Баку. Однажды в Венгрии, в Будапеште я несколько замялся, не найдя сразу нужную мне площадь. Ко мне тот час же подошел какой-то старичок и на забавной, чудовищной смеси разных языков высказал предположение, что я нуждаюсь в какой-то информации, а узнав, что мне нужно, стал торжественно и обстоятельно объяснять мне, как туда пройти. К нему тут же присоединилось несколько прохожих венгров.

В Москве же "коренной" москвич в таких случаях мог буркнуть что-то неразборчивое или же направить совсем в другую сторону – только бы поскорее отвязаться от назойливого приезжего. Если некоторые наивные приезжие пытались завязать непринужденный разговор на общие темы с москвичами, на таких вообще смотрели с возмущением, как на жуликов или бандитов. Им задавали убийственный вопрос: "Что, захотелось пообщаться?" Такое желание считалось в высшей степени предосудительным.

Позже мне часто приходилось слышать версию о том, что такие москвичи – это москвичи не настоящие: это бывшие приезжие. А настоящие, коренные москвичи, которых осталось уже мало, – это люди совсем другие, интеллигентные, отзывчивые, гостеприимные, совестливые и обязательные. А бывшие приезжие, испытав на себе определенный дискомфорт вследствие своего неопределенного начального статуса в этом городе, впоследствии, получив все законные права, приобретали нездоровый апломб, стремясь компенсировать свои былые негативные эмоции, культивировали в себе чванство, жлобство и высокомерие по отношению к приезжим. Здесь есть определенная аналогия с явлением дедовщины в армии. Я все же думаю, что истина лежит где-то посредине. Проживание в мегаполисе оказывает на людей определенное психологическое воздействие. Подсознательно нервная система стремится защитить себя от перегрузок вследствие общения со слишком большим количеством людей. Поэтому почти у всех живущих здесь, и "коренных" и "приезжих", объективно вырабатывается стремление предельно уменьшить круг общения. При этом формируются такие качества, как некоммуникабельность, бездушность, схематическое, шизоидное восприятие огромной людской массы, стремление отгородиться от нее как от некого негативного фона, а также тяга к определенной клановости и самовнушенное ощущение некоторой избранности вследствие самого факта проживания в городе, которое дает некоторые формальные правовые преимущества. Позже я начал понимать москвичей, но для этого понадобилось много времени.

С приезжими аспирантами не желали знакомиться женщины-москвички, даже девушки, страстно желающие выйти замуж. Статус аспиранта был, вообще говоря, в то время довольно престижным, ибо нынешний аспирант – это будущий кандидат наук. Но при первом знакомстве дамы интересовались положением аспирантских дел: "скоро ли у вас защита диссертации?" Однако, узнав, что защитой в ближайшее время не пахнет, сразу же теряли интерес. У всех на устах были жуткие истории, когда приезжие, женившись на москвичках и приобретя таким путем постоянную московскую прописку, а вместе с ней – и право на жилплощадь, вскоре разводились и по суду отбирали часть этой драгоценной жилплощади, которая очень дорогой ценой доставалась ее хозяевам. Такие случаи и в самом деле бывали. Уродливая социальная система порождала и уродливые отношения между людьми.

Свой первый Новый год в Москве я встречал в одиночестве, в общежитии. Свой первый день рождения в этом городе – также в одиночестве, в ресторане. Там я немного пообщался на общие темы с какими-то командировочными из Курска, которые оказались, в отличие от москвичей, нормальными коммуникабельными людьми.

В общежитии аспиранты общались, в основном, в своем кругу. Но это были разные люди, из разных городов, большинство – с выраженными индивидуальностями, и найти среди них друзей было не так-то просто. Мне повезло: в одной со мной комнате жили очень интересные люди: Гена Семашин из Магнитогорска и Юра Мирецкий из Пензы. Но все мы были на разных кафедрах, каждый был очень занят, и мы встречались друг с другом, в основном, лишь поздним вечером и по выходным.

На нашей кафедре аспиранты-москвичи со своими приезжими однокашниками держались несколько отчужденно: не то чтобы высокомерно, но с сохранением определенной дистанции. Впрочем, было одно исключение. Аспирант по имени Артур, парень, как говорится, без царя в голове, невесть как попавший в аспирантуру, обладал гусарской внешностью: жгучий брюнет с правильными, но невыразительными чертами лица, он был страшным ловеласом, и был довольно общительным. Однажды он предложил мне пойти в одну компанию, где, по его словам, собирались "разные поэты и артисты". Я согласился с большим энтузиазмом.

Итак, однажды мы с Артуром приехали в Сокольники. Он привел меня в какой-то деревянный дом на Охотничьей улице. В квартире была не очень большая комната, основную часть которой занимал стоящий посредине большой стол, за которым сидела какая-то разношерстная компания, человек десять. Хозяин квартиры, которого звали Лев Валерьянович, встретил меня довольно приветливо. Это был худощавый седоволосый мужчина с аристократическим профилем, похожий на киноартиста, играющего благородных джентльменов. Он передвигался с трудом, опираясь на палку. Позже я узнал, что у него был врожденный артрит и он – инвалид с детства. Жена его, Мария Александровна, внешне строгая женщина, с гладко зачесанными седыми волосами, при зна-комстве поинтересовалась: имею ли я какое-либо отношение к искусству. Следовало понимать, что все сидевшие за этим большим столом были деятелями искусства. Позже выяснилось, что это было не совсем так. На вопрос хозяйки я ответил довольно находчиво, что имею к искусству самое непосредственное отношение, ибо являюсь читате-лем, зрителем, слушателем и посетителем, и без меня искусство вообще не могло бы существовать. Ответ мой вроде бы понравился хозяйке, и меня пригласили за стол. Стол был небогатый, напитков было немного. Люди, сидевшие за столом, как оказалось, были не очень близко знакомы друг с другом. Общий разговор протекал вяло, интересных тем не было, интересных тостов – тоже. Позже я как-то включился в разговор, кое с кем познакомился.

Хозяин пытался всячески оживить беседу. Он представил мне сидевшую рядом с ним девушку, Анну, сопровождая это всякими нежными эпитетами. Выяснилось, что Анна – простая девушка из Рязанской области. Где-то она закончила парикмахерско-гримерные курсы. Теперь нужно было найти себе работу по специальности, в каком-то большом городе, где есть театр. Приехала с подругой в Москву на пару дней. Подруга через каких-то знакомых нашла Льва Валерьяновича, который согласился приютить их ненадолго. Это было с его стороны вполне бескорыстно. Просто он, пенсионер и инвалид, любил, чтобы в доме были люди. Он принял живейшее эмоциональное участие в делах обеих девушек. Анна ему очень понравилась, и он запросто предложил ей остаться жить у него. Проблема прописки ему казалась второстепенной. У Льва Валерья-новича было много знакомых. Он позвонил одной из них, Юне Ясновой, преподавателю русского языка и литературы в Университете дружбы народов. У Юны нашелся среди ее знакомых артист театра на Малой Бронной. Он и привел Аню в дирекцию те-атра. Выяснилось, что там срочно требуется гример. Ее соглашались взять на работу, но никак не могли помочь ни с пропиской, ни с жильем. Получить работу в Москве без прописки, хотя бы временной, в то время было совершенно невозможно. Но в театре как-то ухитрялись обходить это железное ограничение: большинство актеров труппы были приезжими. Анна легко прижилась и в театре и у Льва Валерьяновича. У нее был приятный, общительный и веселый характер. Она охотно помогала в домашнем хозяйстве, чем очень облегчала жизнь двум пожилым супругам.

Я слушал эти рассказы об аниных перипетиях с определенным сочувствием, ибо у меня были близкие собственные проблемы. Неожиданно для меня, вечер оказался довольно приятным. Там не было ничего особо интересного, но мне понравилась сама атмосфера непринужденности и доброжелательности, что было так нетипично для Москвы. Позже мне рассказали, что в этой квартире существует уже более десяти лет своеобразный клуб "ЛИСС" (любителей искусств). Они собираются по средам. Приходят сюда люди, интересующиеся искусством, например, пишущие стихи или занимающиеся любительской живописью. Они приводят своих знакомых. Те, в свою очередь, приводят знакомых, и так формируется какая-то компания. Проблема застолья решается очень просто: каждый приносит с собой что-нибудь к столу, в меру своих возможностей. Никаких установок на этот счет не существует. Если кто-то придет с пустыми руками, то ему никто ничего не скажет. Прежде всего, это была отнюдь не пьяная компания. Спиртные напитки здесь появлялись редко: публика, в основном, была небогатая, да и хозяева это не очень поощряли. Но приходили сюда самые разные люди, и очень образованные и интересные, и не очень. Здесь было все очень демократично, никакого снобизма не наблюдалось. Занимались обсуждением различных общественных тем, читали стихи (в основном, свои), иногда пели песни. А иногда даже слушали доклады по конкретным гуманитарным темам. Мало-мальски известные люди, имеющие непосредственное отношение к искусству, здесь иногда появлялись, но довольно редко. У хозяина дома был обширнейший круг знакомых. Те, кому здесь нравилось, приходили снова.

Я быстро освоился на средах и стал там своим человеком. Мне претил всякий снобизм в обычных компаниях, где обязательно существовал свой неформальный лидер (или несколько лидеров). Здесь же была полная демократия, и мера престижа человека опре-делялась только степенью его интересности для присутствующих.

Хозяин дома, Лев Валерьянович, был довольно своеобразной личностью. Он происходил из дворянской семьи. По его словам, среди его предков были четыре брата Жебуневых – народники-террористы, проходившие в прошлом веке по одному процессу с Софьей Перовской и Андреем Желябовым. Родители Льва Валерьяновича также были дворянами - революционерами, отдавшими свое состояние на революцию. Внешность у Льва Валерьяновича, как я уже отмечал, была "породистая". На групповой фотографии его предков были люди с бородками, холеной внешности и необыкновенно одухотворенными лицами, каких в наше время не увидишь. Будучи инвалидом с детских лет, Лев Валерьянович получил довольно скромное образование: окончил гимназию. Но в те годы, в начале века, этого было достаточно, чтобы считаться образованным и интеллигентным человеком. Он немного учительствовал, преподавал математику в младших классах. Это был человек, чудом сохранившийся со старых времен. Революции, войны и различные социальные потрясения в его личности не оставили заметного следа. У него был легкий, общительный и добродушный характер. Впрочем, он иногда вспыхивал, мог покричать, погневаться, но быстро остывал. По натуре он был добрейшим и отзывчивым человеком. Был страстным поклонником Вертинского и поэтов серебряного века. Он собирал их стихи и переписывал от руки. У него был целый ящик с этими рукописными стихами. С Вертинским он даже как-то встречался и беседовал. Лев Валерьянович и сам писал стихи, но очень дилетантские. Несмотря на свою инвалидность, Лев Валерьянович, благодаря аристократической внешности и легкому, приятному характеру, пользовался большим успехом у женщин. Он был отчаянным ловеласом. При этом он каждый раз искренне влюблялся, он был очень сентиментален и мог растрогать любую женщину своей галантностью и пылкостью своих чувств. У него была душа "на распашку". За свою жизнь Лев Валерьянович был семь раз женат. Жены расставались с ним, по-видимому, из-за его ветрености. Он не переставал заводить романы, причем все они были искренними. И даже в старости он вел обширную переписку с разными женщинами, уже немолодыми и давно замужними, обменивался с ними сентиментальными посланиями в стиле девятнадцатого века. У него был сын от какого-то брака или, возможно, внебрачный, давно уже взрослый, инженер, который жил в Киеве и изредка на-ведывался к отцу. У него также был легкий характер, и он, в отличие от отца, был пьяницей.

Последней женой Льва Валерьяновича стала Мария Александровна, тоже своеобразная личность, похожая на старорежимных курсисток. В отличие от Льва Валерьяновича, Мария Александровна была внешне строга, эмоционально сдержанна и умна. В ней была внутренняя интеллигентность, которая не демонстрировалась каждоминутно, она была очень простой в общении. Мария Александровна ранее уже однажды была замужем. После неудачной попытки материнства она осталась бездетной. Первое замужество ее также оказалось неудачным. Со Львом Валерьяновичем ее многое роднило. Она прощала ему легкомысленность характера и закрывала глаза на его сентиментальные увлечения. Именно это каким-то образом скрепляло их семейные отношения. К моменту нашего знакомства они были женаты уже более двадцати лет. Мария Александровна была художником-оформителем. Она одно время даже заведовала каким-то художественным учреждением, занимавшимся оформлением Манежной площади в Москве.

В послевоенные годы Льва Валерьяновича арестовали, как врага народа. Его обвинили в создании контрреволюционной учительской организации и подготовке покушения на Сталина. При этом учитывалось, что он был потомком известных террористов. Лев Ва-лерьянович не был героем. Он на Лубянке быстро признался во всех приписываемых ему преступлениях. Он также подписал навязываемые следствием показания о враждебной деятельности некоторых своих знакомых, которые, так же как и он, были совершенно невиновными людьми. Но выдержать пытки он, конечно, был не в состоянии. Суд проявил к нему снисхождение, с учетом его признаний и его инвалидности. Его, после полуторалетнего заключения в следственной тюрьме, приговорили "всего лишь" к пятилетней ссылке в Новосибирскую область.

По прибытии к месту ссылки Лев Валерьянович был принят местным секретарем Райкома партии, который, выяснив, что у него был какой-то учительский опыт, тут же назначил его директором сельской школы. То обстоятельство, что Лев Валерьянович был политическим ссыльным, его нисколько не смутило. Мария Александровна после судебного решения о ссылке Льва Валерьяновича поступила в лучших традициях русских дворянок. Она стала, возможно, последней русской декабристкой. Оставила свою руководящую работу, поехала в Сибирь и шла двести пятьдесят километров пешком к месту пребывания мужа. Отбыв срок ссылки, супруги вернулись в Москву, где нашли приют у сестры Марии Александровны – Ольги Александровны.

Разумеется, на прежнюю работу Марию Александровну не взяли. Они со Львом Валерьяновичем какое-то время как-то перебивались, а в последние годы стали работать в средней школе: он – школьным библиотекарем, а она – руководителем школьного кукольного театра. Под ее руководством дети изготовляли кукол для спектаклей. Руководство школы предложило ей оклад в сто рублей. Но Мария Александровна сказала, что эта работа требует значительно более высокой оплаты, и в знак протеста принципиаль-но отказалась вообще от оплаты своей работы, то есть работала (очень добросовестно) на общественных началах. Материальные условия существования супругов были менее чем скромными. Но они не замкнулись в своих проблемах. Московское мещанское жлобство было им чуждо. Их дом всегда был открыт для всех знакомых. Они не делали различия между людьми ни по национальному признаку, ни по социальному статусу, ни по уровню образования, ни по месту жительства. На жебуневских средах сидели рядом преподаватели университетов, приезжие лимитчики, художники, актеры, рабочие, люди неопределенных профессий.

Среди завсегдатаев жебуневских сред были и довольно яркие личности. Главным "заводилой" здесь был Эмиль (Самуил) Яковлевич Ошерович, заместитель начальника Отдела зарубежного Востока Ленинской библиотеки. Его основными качествами были тонкий, проницательный ум, незаурядное чувство юмора, общительность и доброта. Он в свое время закончил консерваторию и выступал с фортепианными концертами. Я видел сохраненные им афиши. У него были феноменальный абсолютный слух и музыкальная память. Услышав какую-то новую песню, он мог тут же, на слух, записать ее ноты. Мог без всякой подготовки сесть за фортепиано и с блеском, виртуозно сыграть какое-то сложное классическое произведение, например, бурный фрагмент первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Но неизвестно почему, он переменил профессию. Закончил Институт иностранных языков и стал востоковедом. Он говорил на четырех языках: арабском, фарси, английском, французском. Его приглашали иногда на международные конференции в качестве синхронного переводчика. У него был несомненный артистический талант. Он бы мог вполне стать профессиональным конферансье или телеведущим. В Ленинской библиотеке он организовывал вечера встреч с известными людьми. На этих вечерах он выступал ведущим, это у него получалось вполне профессионально. Он держался весьма корректно и дипломатично, но независимо. Я, по его приглашениям, присутствовал на таких встречах с режиссером Бондарчуком, космонавтом Береговым, доктором искусствоведения Зильберштейном. У Эмиля был каллиграфический почерк. Он писал разные официальные приглашения и поздравления, которые потом размножались типографским способом. У него был и поэтический дар. Он мог в течение нескольких минут написать какое-то шутливое стихо-творение: в качестве поздравления или дружеской шутки. Он напечатал в разных сборниках несколько своих переводов из современных арабских поэтов. У него дома часто появлялись какие-то арабы. Некоторым из них он помогал писать диссертации. При этом денег он не брал, хотя и не отказывался от подарков (довольно скромных). Однажды он показал мне арабский журнал со своим цветным портретом на обложке. Наверное, это был единственный портрет еврея в арабском журнале. Когда я спросил его, почему он сам не напишет себе диссертацию, Эмиль ответил, что у них, в Ленинской библиотеке к этому относятся неодобрительно. Таких людей считают выскочками, карьеристами, и относятся к ним недоброжелательно. А Эмиль очень дорожил добрыми отношениями с сотрудниками и с начальством. Он был также блестящим психологом. Стоило ему несколько минут поговорить с человеком, и он выяснял его проблемы и "болевые" точки, а затем в мягкой, шутливой манере поддерживал с ним разговор на интересующие того темы, чем быстро завоевывал к себе симпатии. Эмиль любил веселые компании и получал множество приглашений на различные общественные и семейные мероприятия. При этом он мог с одинаковым удовольствием общаться и с высокоинтеллектуальными и с очень простыми людьми.

Вообще-то Эмиль был бескорыстным человеком, но заработки его в те времена, как и у большинства интеллигентов, были невелики. Он не считал для себя зазорным иногда играть на аккордеоне за деньги на свадьбах. В молодости он женился, но жена была разочарована его скромным материальным положением, и ушла от него с маленьким сыном к более обеспеченному известному шахматному гроссмейстеру. Гроссмейстер и вырастил его сына.

Другой яркой личностью был Борис Александрович Смирнов, который появился на средах несколько позже меня. Он окончил театральный институт и некоторое время работал актером. У него был несомненный актерский талант. В студенческие годы Боря захотел поездить по стране. Но для этого не было средств. Тогда он обратился в Горком комсомола с предложением выступать ему выездным лектором в разных городах с докладами на любые заданные темы. У Бори был хорошо подвешен язык, и в сочетании с актерскими способностями любые его доклады звучали интересно, эмоционально и оставляли глубокое впечатление – не столько своим содержанием, сколько мастерством исполнения. В Горкоме пошли ему навстречу, и предложили подготовить цикл лекций по антирелигиозной тематике. Боря решил начать с первоисточников. Он засел в библиотеке и стал читать религиозные книги. Будучи впечатлительным и эмоциональным человеком, он незаметно увлекся вопросами религии и в результате стал верующим. Обладая хорошей памятью, он изучил Ветхий и Новый заветы, жития святых и множе-ство другой религиозной литературы. В то время верующие люди не афишировали свои религиозные интересы. Церковь не была под запретом, но прихожанами ее были, в основном, пожилые люди. Разумеется, ни с какими антирелигиозными докладами Боря выступать не стал, но свои приобретенные обширные познания в религиозной области он красноречиво демонстрировал на наших средах, иногда заставляя выслушивать нас двухчасовые доклады на эти темы. Его интересы не ограничивались лишь канонической православной религией. Он с одинаковым увлечением разглагольствовал и на мистические темы: об астральных телах, потусторонних силах, о Шамбале и прочих таких же материях. Сейчас, в 21-м веке, книгами на эти и подобные темы завалены книжные магазины, но в то время для нас все это звучало как откровение.

Артистическая карьера у Бори почему-то не сложилась. Я думаю, что все дело было в том, что у него были сильное самолюбие и независимость в суждениях, и они не позволяли ему подчиняться диктату режиссеров. Он временами был вспыльчив и резок. Боря стал преподавать в театральном училище движение и сценическое фехтование. Он был хорошо физически развит и подвижен. Его студенты на разных художественных вечерах и концертах выступали с небольшими этюдами красочного боя на шпагах, мечах, на ножах.

Боря хорошо смотрелся в компании. У него была потребность привлекать к себе внимание. У него были незаурядное чувство юмора и поэтические способности. На жебуневских средах был большой альбом, в котором все желающие вписывали свои стихи, импровизации, шутки, поздравления, вклеивали также свои рисунки (как правило, на них изображался лев в разных юмористических образах). Однажды Боря вписал туда целый цикл стихов, в каждом из которых в юмористическом стиле давался яркий образ одного из постоянных участников наших сред, с хорошо подмеченными особенностями. У Бори были жена, довольно интересная внешне и довольно простая женщина, на несколько лет старше его, и дочь. Боря был интересным мужчиной, очень артистичным, и пользовался успехом у дам.

Впечатляющей личностью на жебуневских средах был также Юрий Дуров. Он имел какое-то родственное отношение к династии дрессировщиков Дуровых. Юра был убежденным сторонником коммунистических идей. Он работал руководителем пионерских организаций. Но при этом Юра был очень искренним и нелицемерным человеком. Он рьяно и бесхитростно защищал позиции коммунистической партии и руководителей страны. При всем этом он был приятным и обаятельным собеседником. Он уже довольно взрослым человеком поступил в Педагогический институт, где, конечно, стал ведущим комсомольским деятелем. У него был хорошо подвешенный язык. Его речи были эмоциональны, ярки и образны. Наверное, Юре светила в перспективе блестящая карьера по партийной линии.

Но произошло неожиданное. У Юры был в институте любимый преподаватель, его идейный вдохновитель, пожилой человек, инвалид войны. Однажды этот преподаватель поехал в Польшу – то ли с какой-то делегацией, то ли по частному приглашению. В Польше в то время происходили какие-то крупные политические пертурбации. Сместили прежнее правительство, на власть посадили новых людей. КПСС меняла в социалистических странах руководителей, как марионеток. Этот преподаватель в частном порядке встретился с кем-то из опальных партийных польских деятелей, скорее всего, своим личным знакомым. Это событие стало известным вездесущему КГБ, и преподавателю, работнику "идеологического фронта" в институте устроили на партийном соб-рании публичную гражданскую казнь. Ораторы, сменяя один другого, бросали ему заранее отрепетированные и отредактированные обвинения в политической близорукости и предательстве дела КПСС, самой прогрессивной парии в мире. Но Юра отказался стать одним из этих запланированных ораторов. Более того, он выступил по собственной инициативе и стал эмоционально защищать своего учителя. Юра был идейным и бескомпромиссным человеком, и любая фальшь ему претила. Это было неслыханно! Это расстраивало сценарий запланированного спектакля. Вся свора институтских партийных карьеристов оставила в покое старого преподавателя, участь которого была уже заранее предрешена, и набросилась на Юру. Гражданская казнь, по существу, была произведена над Юрой Дуровым. Юра был совершенно морально раздавлен. У него впоследствии были нервные припадки, истерические параличи: отнималась то рука, то нога... Ему пришлось обращаться за помощью к психологам и психотерапевтам... Незадолго до этих событий Юра женился. Его жена, Лена, внешне интересная, несколько кокетливая, но не особенно содержательная женщина, изредка появлялась на наших средах. Она работала в Российском Министерстве культуры. Там она, в основном, вы-писывала "Похвальные грамоты" различным трудовым коллективам за хорошую организацию художественной самодеятельности. Несколькими годами раньше у нее с Юрой был бурный роман, но потом они расстались по неизвестным причинам. Лена мучилась от одиночества. Но, помучившись длительное время, они все-таки помирились и поженились. А вскоре в нашем альбоме появилась запись, авторство которой, по-видимому, принадлежало Боре Смирнову: "Теперь он муж, а был поэт...". Вскоре Юра перестал приходить на наши среды.

На среды часто приходил и художник-кукольник Евгений Иванович Жуков, коллега хозяйки дома. Это был человек комичной внешности и с комичным характером, но очень добрый, доброжелательный и внимательный. У него не сложилась судьба – и личная и профессиональная. Он иногда ездил с труппой на гастроли по разным городам, но часто оставался без работы. Евгений Иванович по характеру напоминал кого-то из персонажей русской литературы прошлого века: то ли актера Счастливцева из Островского, то ли тургеневского "Нахлебника". У него было своеобразное чувство юмора. В нем всегда можно было найти внимательного и отзывчивого слушателя.

На средах изредка бывал даже один подполковник КГБ (как выяснилось позднее), Борис Курбатов, который приходил только в штатском и постоянно молчал. Он бывал здесь, скорее всего, не по долгу службы, просто эта компания удовлетворяла какие-то его духовные потребности, которые никогда внешне не проявлялись. О том, что он имеет отношение к "органам", я узнал совершенно случайно, причем не в Москве. Однажды, будучи в отпуске в своем родном Баку, куда я ездил к маме, я стоял как-то на остановке трамвая. Внезапно я увидел какого-то бегущего человека кавказской внешности. Человек бежал как-то отчаянно, как будто от скорости бега зависела его жизнь. За ним молча гнался другой человек, внешность которого мне показалась знакомой. Они быстро пробежали мимо, и только после этого я понял, что вторым бегущим был Курбатов. Я очень удивился, увидев его в Баку. Позже одна из девушек, недолго посещавшая наши среды, стала его любовницей. Она рассказала "по секрету" своим подругам, что в его квартире видела в шкафу парадный офицерский мундир с наградами и регалиями.

Среди ярких фигур на средах были и женщины. Юна (Маюна) Михайловна Яснова, о которой я уже упоминал, была красивой и раскованной дамой, с хорошей, проникновенной и образной речью, с чувством юмора и с глубоким пониманием человеческой натуры. По совместительству, кроме Университета дружбы народов, она работала в Звездном городке: обучала иностранных космонавтов русскому языку. Она приятно оживляла наши собрания и участвовала во многих дискуссиях. Она вполне могла бы играть положительных героинь в советских кинофильмах. У нее не сложилась личная жизнь. Первое замужество оказалось неудачным. Второй муж скоропостижно умер от болезни. У нее было много поклонников. К сожалению, впоследствии собственная болезнь помешала ей продолжать посещения наших сред.

Элеонора Михайловна Белевская (моя знакомая, которую я привел на среды) редко участвовала в наших дискуссиях, но была очень интересной личностью. По профессии Нора была журналистом. В этом качестве она иногда публиковала статьи в газетах и журналах – ради заработка. Одно время она работала на радио. Потом она уже не свя-зывала себя с конкретной редакцией. Она просто брала командировки в редакциях раз-личных изданий и ездила по их заданиям, но не числилась в штате. Она была воистину человеком свободной профессии. Нора писала, а иногда и печатала стихи и рассказы. Ни те, ни другие не получили особого признания. Нора стала заниматься живописью. Со временем она начала специализироваться в области авангарда. Я не очень разбираюсь в современной живописи. В некоторых ее картинах мне что-то нравилось, некоторые мне были непонятны: смешение цветовых пятен и неясных образов. Тем не менее, у нее появилось много друзей-художников. Она стала членом нескольких творческих союзов. Ее работы выставлялись в разных вернисажах. Но самое главное, на них находились покупатели. Нора вышла замуж за художника Владимира Афонского. Афонский был художником-оформителем, делал большие, многометровые вывески для кинотеатра. Но он также занимался и живописью – для души. Его картины были довольно инте-ресны и, насколько я могу судить, талантливы. У него была собственная студия в каком-то подвале. Но со временем он также перешел в авангард и даже создал свое собственное художественное направление. Он показывал мне огромное количество работ, в которых были какие-то абстракции. Поражала его неистощимая фантазия. В этих абстракциях были самые разные фигуры, не похожие одна на другую. Афонский много пил, хотя и не был алкоголиком. Норе это не нравилось. У них были еще и какие-то другие личностные проблемы. В конце концов, они расстались. Позже Афонский уехал в Соединенные Штаты. Судя по сайтам в Интернете, он там неплохо процветает. Нора стала вести детскую художественную студию – сначала в Доме пионеров (в советское время), а затем – частную студию. Но самое главное, у нее продолжали покупать ее работы, что достаточно обеспечивало ее существование. На средах Нора иногда демонстрировала нам свои работы, иногда читала стихи. У Норы была мама Елена Александровна, интеллигентная дама, театровед, которая работала в Российском Министерстве культуры. Она тоже иногда бывала на наших средах. Елена Александровна писала небольшие рассказы, в которых пыталась отразить нравы советских чиновников и обывателей. После ее смерти Нора за свой счет издала небольшим тиражом сборник ее рассказов.

Душою наших сред была Аня Вагина, жившая у Льва Валерьяновича. Она обладала неистощимой энергией, чувством юмора и талантом нравиться всем без исключения. Аня работала гримером в театре, была на короткой ноге со всеми артистами, приносила нам все театральные сплетни, в своей весьма забавной интерпритации, приводила на среды актеров. Однажды у нас побывал и Леонид Броневой, который рассказывал нам о новых постановках и читал некоторые монологи из них. Когда в театре ставили пьесу по нашумевшей в то время поэме Е. Евтушенко "Братская ГЭС", автор подарил Ане сборник своих стихов с надписью "Анечке в благодарность за сей день ее существования". От Ани мы часто получали контрамарки на спектакли театра. Аня была очень забавна. Внешне и в манерах она смешно старалась копировать известную актрису Людмилу Гурченко. У Ани было множество личных друзей, в том числе и людей, существенно превосходивших ее интеллектуально. Ко всем она относилась участливо и всегда гото-ва была помочь по мере возможностей человеку в его проблемах.

Жебуневские среды проходили, большей частью, очень содержательно. Заранее, обычно, ничего не планировалось. Но Лев Валерьянович уже за два-три дня до этого висел на телефоне и активно приглашал участников. При этом интересовались, кто там будет, и приходили именно для встречи с наиболее интересными людьми.

Обычно среды начинались с общих разговоров, анекдотов, обсуждений новостей культуры, общественно значимых событий. Иногда говорили об общих знакомых, участниках сред, если у них происходили какие-то события или возникали проблемы. При этом не было никаких сплетен и интриг. Все обсуждения были исключительно позитивны. Затем часто обсуждались какие-то общественные темы. В то время было модно широко обсуждать различные вопросы морали и нравственности, обычно поднимаемые Литературной газетой. В условиях жесткой тоталитарной идеологии у людей часто возника-ли противоречия между естественными человеческими стремлениями и ханжеской коммунистической моралью, требующей во всех случаях принесения в жертву личных интересов общественным. Интеллигенции требовалась какая-то отдушина для дискуссий (в жестко установленных рамках). На средах часто возникали острые дискуссии между Борей Смирновым и мною. Боря выдвигал какие-то религиозные или мистиче-ские тезисы, а я отстаивал принципы научного материализма – не ханжески, а просто потому, что сам занимался наукой и считал, что любые утверждения требуют объек-тивного обоснования. При этом все наши дискуссии велись корректно, без перехода на личности. Мы с Борей относились друг к другу с искренней симпатией. Для меня дискуссии с интересными собеседниками были своего рода актом творчества. В процессе дискуссий возникали и формулировались новые мысли и идеи.

Одно время на средах появлялась Ира Олтаржинская, ученица Ады Якушевой, из об-щества очень популярных тогда бардов. Ира приносила гитару и пела нам много инте-ресных песен. Одну из этих песен "Когда у вас нет собаки, ее не отравит сосед..." я по-том слышал в популярном фильме "С легким паром", но мелодия, на которую ее пела Ира, была гораздо интереснее, чем в этом фильме. Ира, по ее словам, руководила хором из сорока девушек.

Когда на средах изредка появлялись профессиональные артисты, писатели и поэты, они, как ни странно, выглядели там белыми воронами. Артисты разочаровывали тем, что в жизни они оказывались духовно беднее своих героев. Все эти люди обычно гово-рили только о себе, о своей профессиональной кухне, о своих разногласиях с другими известными деятелями, и им казалось, что всем присутствующим это должно быть очень интересно. Но на средах не существовало никакого чинопочитания, и любого че-ловека воспринимали только таким, каков он есть.

На средах шел не только обмен информацией или мыслями. Там каким-то образом происходила своеобразная эмоциональная разрядка. Приходя туда, я, как, наверное, и многие другие, оставлял за порогом все свои жизненные проблемы, каких было немало.

Особо следует сказать об Альбоме ЛИССа – продукте нашего коллективного творчества. Сейчас, после смерти хозяев Жебуневских сред, он хранится у меня. Конечно, чтобы оценить по достоинству его содержание, нужно было знать лично упоминающихся в нем персонажей. И все же это довольно любопытный литературный документ. Целесообразно привести некоторые выдержки из него.

Альбом открывался изображением льва, выполненным каким-то художником-мультипликатором на специальной пленке. В дальнейшем различные юмористические изображения льва встречались в альбоме неоднократно. На следующей странице был художественно выполненный крупными буквами текст: "Явившись на одну из сред, оставь хоть маленький, но след!". Далее, на следующей странице было вступительное стихотворение, написанное Эмилем Ошеровичем:
 ЛИСС
Давным-давно, уж в кои века
Искусство радует сердца.
Оно всецело, до конца
Владеет мыслью человека.
С ним наши чувства все слились,
И в нем возник союз наш – ЛИСС.
Но кто же, кто в пылу мгновенном
Вложил связующую нить,
И кто в порыве вдохновенном
Сумел нас всех объединить?
То мудрый Лев – совсем не грозный,
Совсем не страшный, небольшой.
И только капельку серьезный,
Но с тонкой, чуткою душой!
Как фотографии в альбоме,
Он нас сначала изучал.
Затем вот в этом самом доме
Он ЛИСС бессмертный основал.
Здесь были Лены, Тани, Саши,
Здесь обитал Владимир Штейн,
Четыре Светы, две Наташи...
Здесь пили чай, порой – портвейн.
Судьба Евгениев хранила,
И с ними – Юну заодно.
Нас всех Охотничья сроднила,
Мелькали среды, как в кино.
В руках приветливой хозяйки
Здесь оживали куклы, зайки,
Рекой веселие текло...
И всем здесь было так тепло...
Ведь ЛИСС – что ветра дуновенье,
ЛИСС – это творческая новь,
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь!

Среди произведений членов нашего Лисса встречались в альбоме и стихи оставшихся нам неизвестными временных знакомых хозяина. Например:
По древней сказке Прометей
Огонь похитил для людей
И Зевс, разгневанный, во зле
Сам приковал его к скале.
Держала узника скала,
И Зевс послал к нему орла.
И долго печенью своей
Орла кормил там Прометей.
И ты, как древний Прометей,
Болезнью скованный, мой друг,
Питаешь множество людей
Духовной пищею вокруг.
И в том тебе немалая отрада,
А вместе с тем великая награда!

А вот другие стихи неизвестного автора:
Мы все стремимся делать долговечным:
Подошвы, мебель, станции метро.
Мы прочной тканью одеваем плечи,
Сжимаем в пальцах вечное перо;
И как несправедливо и жестоко,
Что этой долговечности творец
Изнашиваться вынужден до срока
И раньше срока осужден стареть.

В альбоме остались и мои собственные опусы. Первый из них:
Коль вы придете в этот дом,
Неважно, вечером иль днем,
Берите сразу сей альбом
И свой автограф ставьте в нем.
Стихов я в жизни не писал,
Но это проще тем не менее,
Чем взять серьезный интеграл,
Решить дифуравнение.
Шутя я здесь бы написал,
К позору всех поэтов,
Поэму, оду, мадригал
Или венок сонетов.
Но скромность, этот вечный враг,
Мне не позволит сделать так.
К тому же вам, мои друзья,
Оставить место должен я.

Но одними из самых ярких были стихи Эмиля Ошеровича, посвященные, конечно же, нашим милым хозяевам
М. А. И Л. В. ЖЕБУНЕВЫМ
Искусства ярый агитатор,
Любитель книг и меломан,
И режиссер, и литератор:
Он мог бы написать роман.
А как он голосом владеет!
То ручеек, то ярый рев!
Услышишь – сердце холодеет,
И тут поймешь: да, это Лев!
---------------------------------------
Мы знаем, кроткая Мария
Балует Льва и Льва хранит,
Но лишь театр ее стихия,
Театр-весна вокруг бурлит.
Вокруг нее всегда юна
Ребячья милая весна.

Или же появлялось нечто озорное:
Мы здесь и ангелы и боги,
Мы все пришли с большой дороги,
Живем не так, как жили йоги –
Из самовара чай мы пьем!
Мы пьянки с дракой презираем,
Мы только в куколки играем,
Мы Жебуневых уважаем,
И к ним на среды мы идем!

Эмилю легко давались экспромты, написанные под минутным вдохновением. Однажды, в день 8 марта, когда несколько друзей пришли поздравить Марию Александровну с женским праздником, Льва Валерьяновича не оказалось дома. Он был "в бегах" у ка-ких-то знакомых. Эмиль оставил в альбоме ему язвительный экспромт:
 ПРОКЛЯТИЕ НЕВЕРНОМУ
Все Ваши лучшие друзья,
Что проживают недалече:
Четыре женщины и я
Вас очень ждали в этот вечер.
А Вы, о Лев, пренебрегли...
Мы тетю Мусю утешали,
А Вы не шли, Вы все не шли,
Хоть сами нас и приглашали.
..........................................................

Ну что ж, уйдем, весь свет кляня,
Глотая злобу, как зевоту.
Но вот с сегодняшнего дня
На львов объявим мы охоту!

В Альбоме есть и стихи поэта Якова Зугмана, безвременно умершего:
Я счастлив, что еще сюда приду,
Что вновь забуду горести и беды.
Мы охраняем внешнюю среду,
Но – боже мой – благословите среды!
Благословите воздух вкруг стола,
Лишенный никотина и раздора!
Пускай душа неделю проспала,
Но здесь она проснется очень скоро,
И духом дружбы полные слова
Свежи, как будто сказаны впервые
На этих средах – под защитой Льва
И доброй – нет, не львицы, а – Марии!

Здесь можно найти и скромные строчки Юры Дурова:
С земли цветы стирает осень,
Уходят солнце, синь небес,
А в Вашем доме вечно зелень сосен
И теплота открытых всем сердец!

И действительно, комната супругов Жебуневых была бедно обставлена и мало украше-на, но по стенам и потолку ее несколько раз обвивали гирлянды какого-то особого вьющегося растения, по-видимому, дикого винограда, что создавало неповторимую ат-мосферу свежести.

А в день серебряной свадьбы Жебуневых (в мае 1971 года) в альбоме появились стихи, написанные претенциозной дамой, деканом из университета:
Люди старятся по-разному:
В муках творческих идей,
В море звуков и прекрасного,
В мире сказок и детей.
Каждый старится по-своему,
Наперед не угадать...
Но прошли по жизни двое вы
Вместе ровно двадцать пять.
То ли жизнь вас не обидела,
То ли ласки больше мерила,
Будет сказкой незабытою
Ваша добрая семья.
Я таких как вы – не видела,
А увидев – не поверила,
А поверив – я завидую
Вашей старости, друзья!

Оставили свои впечатления в Альбоме также поэт Ефим Шкловский и композитор Ми-хаил Протасов:
Нам по душе пришлась "Среда".
Здесь превосходная среда.
Никто б, конечно, не отверг
На "Среду" приходить в четверг,
В субботу или в воскресенье –
Всегда живет здесь вдохновенье.
Не скроем – очень бы хотели
Мы звать "Средой" все дни недели.

Нельзя пропустить веселые стихи Бори Смирнова. Он написал, как я уже упоминал раньше, целый цикл из двадцати стишков, и в каждом изобразил кого-то из нашей теп-лой компании.
Первым делом было "Вступление-заявка":
Не хочу быть тунеядцем,
Неприятно это, братцы.
Был на средах? Торт жевал?
А в альбом, где на страницах
Весь букет в стихах и лицах
Ничего не написал?!
Потому без остановок
Сделать двадцать зарисовок я берусь! И докажу –
Их создать рука сумеет,
Если даже заболеет
У меня "мадам сижу".

Первым на его ехидное перо попал, конечно, сам Лев:
Серебровласый берендей
Несуществующего царства,
Противник горького лекарства,
Сторонник флирта и затей.
Дерев задумчивые кроны
Тебе не снятся, но весна
В обличье девственной Юноны
Лишают сил: и снов и сна.
На трон за трапезой воссев,
Ты видишь лики юных дев
И знойных дам, как Казанова,
Перед тобой проходят снова
Цветы любви, но не плоды,
И молод, молод, молод ты.

Среди прочих, на его эпиграмму попал и я:
Безухов Пьер! Без миллионов,
И уж, конечно, не масон,
Познавший власть мирских резонов,
Хранящий свято свой фасон.
Не граф, не князь, но все ж барчук,
С ним не сравнится Бондарчук!

Вот строчки, посвященные Диме Маркову, племяннику Марии Александровны, кото-рый был крупным, по тем временам, руководителем, управляющим каким-то трестом. Он иногда принимал участие в наших дискуссиях, снисходительно и иронично озвучи-вая нетривиальные истины, цинично отражающие дух нашей эпохи.
Экономический злодей,
Полемик с гибкостью завидной,
Тебе мой стих:
Ты надежда и оазис,
Твой конек, конечно, базис,
Жизнетворческая стройка
(Мы все – жалкая надстройка).
Препарируя явленье,
Ты достоин удивленья.
Словно рыбка на крючке,
Бьется мысль в твоем сачке.
Ловко обходя заторы,
Ты выигрываешь споры.
Упрощая, усложняя, выпуская, допуская,
Обрубая, наконец.
Что тут скажешь – молодец!
Про него скажу вам прямо:
Он рубаха и добряк!
Опасайтесь, тем не мене
С ним встречаться натощак!

Лене Журавлеву, который много лет регулярно ходил на среды, но при этом все время молчал (а заговорил он на средах только аж через десять лет), посвящен был такой стих:
Хвала и почтенье герою,
Тому, что молчанье хранит.
Реченье – пальба из мушкета,
Молчанье – всегда динамит.
Оно интригует и манит,
Девиц воспаляет и дам,
И ангел благого молчанья
Является в образе нам.
Молчанье, как вольная тема,
Всегда привлекает умы,
И это, конечно, система,
Которую выдумал ты.

А в конце был "Финал":
Прочитав, что намаракал,
Горько я, друзья, заплакал,
Сам себе в душе сказал,
Что напрасно эти басни
Я в трамвае сочинял.
Нет, не муза... Через строчки
В сером ситцевом платочке
(Эта сказка не нова)
На меня смотрела прямо,
Как заботливая мама,
Как ее там... Вунтер... Унтер-
Офицерская вдова.
Пегас – гнусная скотина,
Понял я, и писанину
Всю собрал, чтоб разорвать...
Но на чем я буду спать?
Ведь тогда на барахолке
Продадут торшер и полки,
И пропьют мой гардероб,
Хош - не хош, а ляжешь в гроб.
Целый вечер я томился,
И стихи отдать решился
На взыскательнейший суд.
Может быть, и уцелею,
И создать еще успею
Настоящий ценный труд.
Написал определенья
Я, друзья, для упрощенья.
Вас обидеть не хотел.
Коль соврал, прошу прощенья:
Это все воображенье.
Как слагалось, так и пел.

Однажды, на очередной среде хозяева огорошили нас известием: их старый дом на Охотничьей улице собираются снести. Конечно, им дадут взамен другую квартиру. Но она может оказаться где-нибудь на окраине Москвы, куда далеко и долго добираться. И тогда наши среды постепенно прекратятся... Лев Валерьянович не мог с этим примириться. Он поехал прямо в Моссовет. Лев был очень легок на подъем. Он не мог, по своей инвалидности, пользоваться общественным транспортом, но ездил на такси. Такси в то время были достаточно доступно, хотя при скромных доходах Льва и оно было довольно накладно. Льва принял какой-то высокопоставленный чиновник. Лев вошел к нему со своей аристократической уверенностью, не как униженный проситель. Он категорично объяснил, что ему нельзя переезжать далеко от центра Москвы, потому что к нему должны приходить люди. Это было сказано весомо и непререкаемо. На чиновника произвели большое впечатление аристократическая внешность Льва и его манеры. Он даже не решился выяснять, кто такой Лев и какие люди должны к нему приходить. Бог знает, за кого он принял Льва. Я думаю, вряд ли даже крупный артист смог бы так сыграть эту мизансцену. Чиновник поднял телефонную трубку и попросил кого-то зарезервировать квартиру в новом, "экспериментальном" доме, который в это время достраивали в Сокольниках. Дом этот предназначался, наверняка, не для простых смертных. Это не была обычная панельная многоэтажка. Дом был массивный, внушительный, с большими подземными гаражами, с универмагом на первом этаже, с просто-рными холлами и с двумя лифтами в каждом подъезде. Войти в подъезд можно было только, зная код замка (в то время это было новинкой). Мы не могли поверить, что Льву так просто дали квартиру в таком доме. Мы торжественно коллективно перевезли Льва вместе с его менее чем скромным скарбом. И наши среды стали продолжаться в новом доме, на седьмом этаже. Жильцы дома (непростые граждане, возможно, номенклатурные работники или известные деятели) подозрительно косились на пестрые и шумные ватаги посетителей Льва Валерьяновича.

По случаю новоселья я разразился стихами в нашем альбоме:
Наш Лев во всем для нас пример,но
Свиреп и грозен он чрезмерно.
Его мы любим всей душой,
И в дом к нему спешим гурьбой.
Он жил спокойно на опушке,
В простой Охотничьей избушке,
А нынче – что за чудеса:
Вознесся Лев под небеса!
Вдруг наяву, а не во сне бог
При жизни на седьмое небо
Забросил Льва. Бог в Моссовете
Сидел в просторном кабинете.
И Лев живет за облаками,
И удивляться тут нельзя,
Что чувствуют себя богами
Пришедшие к нему друзья.
Кто на Пегасе прилетает,
Кого Венера здесь манит,
Кого-то Бахус вдохновляет,
Кого привозит просто лифт.
Единодушны мы в одном:
За Льва и Львицу дружно пьем.

На средах царила необыкновенная атмосфера, создаваемая, во многом нашими милыми хозяевами. Даже случайно попавшие на среду люди оставляли в нашем альбоме восторженные записи, например:
В эту среду я попал в среду,
Из которой больше не уйду!

Вот стихи, оставленные весьма претенциозной богемной художницей Раисой:
Не всякому дано оставить след
В душе и в памяти, в сознанье и в квартире.
Я прихожу на лучшую из сред
Не только в городе, пожалуй, в целом мире...
Я подхожу с волнением к дверям,
Я не звоню, я медлю, жду чего-то...
Не знаю, до сих пор не знаю я,
Нужна ль здесь я и ждет ль меня хоть кто-то...
Но я уже не в силах не придти.
Тоску и боль, обиду и тревогу –
Все оставляю где-то на пути
И вновь спешу к знакомому порогу...
Здесь новый мир, совсем, совсем другой,
Здесь для души – покой и вдохновенье,
Здесь каждый чем-то близок сам душой,
Здесь от самой себя найдешь спасенье...
Вот почему я сердцем здесь всегда,
Вот почему я так вам благодарна,
Лев Валерьяныч, Марья Алексанна...
Вот почему я вновь пришла сюда.

Когда у кого-то из наших хозяев был день рождения, он праздновался коллективно и шумно, как выдающееся событие. В день семидесятипятилетия Льва Валерьяновича, в 1975 году я написал ему в альбом:
Я, не скрывая восхищенья,
Вас поздравляю с днем рожденья.
Желаю счастья много лет,
Желаю многих шумных сред.
Вы наш бессменный председатель,
Терпенья Вам не занимать:
Что за комиссия, создатель,
Всех нас кормить и разнимать!
Я твердо верю, что приеду,
Иль прилечу, или приду
К Вам на очередную среду
В две тысячи втором году.
Этот прогноз оказался чересчур оптимистичным.

Лев Валерьянович как-то признался мне, что иногда, чтобы организовать очередную среду, ему приходилось продавать букинистам свои книги. Конечно, мы приносили с собой, по мере своих возможностей, и еду и, иногда, напитки. Но хозяева не могли по своей натуре встречать приятных им гостей с пустым столом.

Однажды я пришел к Жебуневым поздравить Марию Александровну с днем рождения. Неожиданно я застал хозяйку в слезах. Это было совершенно необычно: Мария Александровна была очень выдержанным человеком и привыкла стойко переносить любые жизненные невзгоды. Она не стала скрывать от меня причину своих слез: у нее не было денег, чтобы принять дорогих гостей в день рождения, было очень обидно. Я сказал, что это совершенно напрасные огорчения. У нее много друзей, и все мы хорошо понимаем обстоятельства наших хозяев. И все мы, конечно же, организуем этот день рожде-ния на наивысшем уровне. Об этом даже и не нужно было договариваться. С этими словами я извлек из портфеля жареную утку и бутылку вина. Вскоре дом наполнился гостями, стол был заставлен разными яствами и напитками. День рождения прошел, как я и предполагал, на высоком уровне.

В другой раз Мария Александровна поделилась со мной серьезной озабоченностью, связанной с конфликтной ситуацией на ее работе, в школе. На работе все преподаватели знали о жебуневских средах. Жебуневы не делали из этого тайны и законно этим гордились. Некоторые преподаватели побывали на наших средах, и остались очень довольны. Приглашали на среды и директора школы, но он уклонился от посещения. Более того, он стал публично, на педсоветах высказывать свое неодобрение, причем в раздраженной и грубой форме. Преподаватели считались работниками идеологическо-го фронта, и их главной задачей было воспитание подрастающего поколения в духе советского патриотизма и беззаветной преданности делу правящей коммунистической партии. Жебуневские среды, как он понимал, этому не вполне способствовали. И вообще эти неофициальные сборища со стороны выглядели подозрительно. Супруги Жебуневы формально занимали в школе очень скромные должности, но пользовались, по его мнению несоответственно высокой популярностью. Многие ученики бегали с разными мелкими проблемами к ним домой, а повзрослев и закончив школу, становились активными участниками наших сред. Директор решил, во избежание возможных наре-каний со стороны партийного руководства (которое повсеместно выполняло роль тайной священной инквизиции), избавиться от таких работников. Для этого нужно было создать определенное, регламентированное общественное мнение в коллективе. Как-то директор на очередном педсовете заявил, что Жебуневы регулярно собирают у себя дома "какую-то синагогу". Вообще говоря, слово "синагога", в переводе с еврейского означает собрание. Но здесь это выражение имело явный антисемитский подтекст. В то время на страницах официальных газет велась бескомпромиссная борьба с сионистами, как зарубежными, так и (подумать только) с отечественными. Был создан даже "Антисионистский комитет" из партийный евреев, в том числе – героев войны. Поэтому любые несанкционированные собрания, особенно регулярные (даже и независимо от на-ционального состава), вообще выглядели подозрительно. А на Жебуневские среды постоянно ходило несколько евреев. Возможно, директор об этом от кого-то узнал. И поэтому он, как идейно преданный Партии человек, должен был проявить бдительность.

Я понял, что речь идет не просто о мелких дрязгах, возникающих у каждого на работе. Речь шла о физическом выживании беззащитных Жебуневых и, как следствие, о возможности дальнейшего существования жебуневских сред. Я сказал Марии Александровне, что среди их друзей немало грамотных, умных и житейски опытных людей, и предложил ей нашу коллективную, действенную помощь. Мария Александровна очень не любила конфликтов, тем более, официальных. Но, видимо, ситуация для нее и в самом деле была серьезной. Она согласилась. Формально поводом для нашего вмеша-тельства могло послужить публичное заявление директора о какой-то "синагоге" – в том смысле, каком он придавал этому выражению. Это могло быть воспринято как заочное оскорбление всех участников Жебуневских сред. Мы решили написать коллективное письмо Секретарю Райкома. В то время секретари различных региональных партийных комитетов осуществляли фактически полное хозяйственное, административное и идейное руководство во всех отраслях. Чиновники только подписывали решения партийных деятелей. Текст письма был написан Юной Ясновой. Она у нас была наиболее литературно (и политически) грамотной. Юна доходчиво изложила, чем мы занимаемся на средах, определила их высокое культурное и воспитательное значение и роль Жебуневых в организации этих, в сущности, общественных мероприятий, хотя и не распространенных широко, но весьма позитивных. Объяснила, что директор заочно оскорбил весьма достойных людей, которых он лично не знает. Под письмом подписалось порядка пятнадцати представителей московской интеллигенции, с указанием всех регалий и заслуг. Я, признаться, мало надеялся на какие-то положительные результаты. Считал, что это письмо поможет нам просто остаться со спокойной совестью, покажет, что мы искренне хотели, в меру сил, помочь Жебуневым. Я уже тогда не верил в воз-можность каких-либо справедливых решений со стороны властей. Но, как ни странно, письмо возымело действие. Это было совершенно неожиданно, но директора сняли с работы. Возможно, к нему уже были и какие-то другие претензии. Жебуневым теперь ничто не угрожало.

На среды приходило в разное время много людей, совершенно различных. Иногда среди них встречались личности, склонные к мелким интригам, сплетням, злопыхательству, мелкой зависти, резонерству. Но у Марии Александровны был хорошо развит нюх на таких людей. Обычно она на наших средах помалкивала, только очень внимательно и доброжелательно слушала всех нас. Однако по отношению к таким случайным людям она проявляла неизменную твердость и недвусмысленно (хотя и очень интеллигентно) давала им понять, что их поведение здесь неприемлемо, а их дальнейшее присутствие на наших средах нежелательно. Таким образом, за все время существования жебуневских сред на них не было ни одного конфликта. Бывало, конечно, иногда, когда наш Лев, а иногда и Боря Смирнов вспыхивали по какому-то мелкому поводу, и могли наговорить резкостей. Но все это быстро, в течение нескольких минут, затухало, сглаживалось и забывалось.

Для Жебуневых мы все были не только гостями. Они близко к сердцу принимали наши личные проблемы и проявляли к нам сердечное сочувствие. Иногда Лев Валерьянович ездил лично в какие-то официальные учреждения, чтобы похлопотать за кого-то из своих друзей, если у них возникали административные трудности. Разумеется, никакого веса Лев не имел, но иногда на чиновников производили впечатление его аристократическая внешность и манеры.

А жизнь в Москве у многих из нас была очень сложна. В том числе и у меня. По окончании аспирантуры, не имея московской прописки, я был вынужден пойти в лимитчики. Так называли приезжих людей, добровольно продававших себя в фактическое рабство на неопределенное время, соглашавшихся на любую неприятную, низкооплачиваемую работу и терпевших издевательства бесчеловечного начальства – в слабой надежде заработать для себя когда-нибудь право на московскую прописку. Я работал мастером на строительстве автомобильного завода. Завод строился на месте древнего болота. Работать приходилось иногда чуть не по пояс в грязи. Рабочими были алкоголики либо бывшие уголовники. Начальники были двуногими скотами, которые нас, лимитчиков, за людей не считали. Жили мы в полуразрушенных бараках, из которых уже выселили старых жильцов, но которые еще не успели снести.

Однажды, после трудового дня, когда меня весь день поливали трехэтажным матом и начальство выворачивало мне душу наизнанку, я пришел, совершенно измочаленный, в свой барак. И там я увидел Льва Валерьяновича. У меня глаза полезли на лоб. Я не мог себе представить, какие причины могли заставить его разыскать меня в этой трущобе. Лев Валерьянович спокойно, с милой улыбкой сказал мне: "Я пришел поздравить вас с днем рождения". Боже мой! Я за этой свистопляской, за этим жутким существованием, не мог, конечно, вспомнить о такой мелочи. Я был тронут до глубины души. Я позво-нил из автомата одной девушке с наших сред, Наташе, которая жила относительно недалеко. Она скоро приехала и привезла бутылку вина. Сосед по бараку, инженер-строитель, нажарил картошки, мы мило провели вечер в компании со Львом Валерья-новичем. А назавтра эта ужасная лимитная жизнь началась снова.

В другой раз у меня возник тяжелейший конфликт с начальством, я фактически потерял работу, а это неизбежно влекло необходимость уехать из Москвы, и все мои длительные мучения оказывались напрасными, я находился в состоянии сильнейшего стресса. Появились мысли о безысходности собственного существования. Вокруг я видел только злобные и злорадствующие лица. И только один сотрудник-алкоголик понял мое состояние и посочувствовал. Он повел меня в какую-то забегаловку и налил там полный стакан какого-то дешевого портвейна. Я выпил его залпом, и почувствовал некоторое облегчение. Но я тут же дал себе слово, что это первый и последний раз в моей жизни, когда я позволил себе снимать эмоциональный стресс с помощью алкоголя. Перед моими глазами повсеместно были многочисленные печальные примеры того, к чему это приводит. Внезапно я вспомнил, что сегодня среда. Я поехал к Жебуневым. Как всегда, удивительно благотворная атмосфера жебуневских сред (которую ощущал не только я) помогла мне справиться со своим упадническим настроением. А в дальнейшем я проявил необходимую, недостовавшую мне ранее твердость в, казалось бы, безысходной ситуации, и она потихоньку рассосалась. Я понял для себя, что, живя с волками, надо уметь выть по-волчьи, хотя это было совершенно не в моем характере.

Лев Валерьянович время от времени организовывал выездное мероприятие под названием "Абракадабра". Оно происходило у его старинной приятельницы, довольно пожилой учительницы рисования, почти спившейся дамы, у которой было старое фортепиано. Там так же, как и на жебуневских средах, был большой стол, за которым собиралась разношерстная компания. Но напитков здесь было существенно больше, чем на средах, разговоры были легкомысленнее, здесь было больше песен и танцев. Публика здесь была не только из числа постоянных посетителей жебуневских сред. Некоторые знакомые Льва Валерьяновича, которым среды казались скучноватыми, приходили только на "Абракадабру". Никакой электронной музыки здесь не признавалось. За фортепиано обычно садился Эмиль Ошерович, который знал много песен и любую из них мог исполнить на высоком уровне. Иногда его сменял я. Моя игра была дилетантской, но вальс к спектаклю "Принцесса Турандот" в моем исполнении обычно создавал определенное романтическое настроение. Однажды там играл даже небольшой эстрадный оркестр: кто-то привел знакомых музыкантов. Как-то раз Лев наприглашал на "Абракадабру" так много своих знакомых и полузнакомых, что все не поместились в комнате. Он предполагал, что половина из них не придет, но пришли все. Поэтому часть приглашенных сидела за столом, другая часть стояла вдоль стен, а оставшаяся часть ждала своей очереди в подъезде. Мария Александровна в таких мероприятиях не участвовала, а Лев Валерьянович считал эти "Абракодабры" высшей степенью разгула, хотя объективно это были просто веселые вечеринки.

На средах, естественно, завязывались и романы, но для большинства это не было самоцелью. Во всяком случае, сплетен там не было. Наиболее яркий роман был у Эмиля Ошеровича. Эмиль был очень приятным, обаятельным человеком и пользовался успехом у дам. Когда ему было сорок лет, им сильно увлеклась шестнадцатилетняя, очень хорошенькая девушка Лена из неблагополучной, алкогольной семьи. Эмиль чуть ли не буквально носил ее на руках. Он безумно ревновал ее ко всем. Роман их длился уже три года, когда Лена заявила ему, что все ее подруги повыходили замуж, и она тоже хочет. Эмиль считал, что их отношения не имеют будущего: с учетом большой разницы в воз-расте. Тогда Лена демонстративно подала заявление в ЗАГС с каким-то художником, и поставила Эмиля перед жестким выбором. Эмиль не хотел ее потерять. Пришлось жениться. По этому поводу в нашем альбоме появилась бумажка с анонимными стихами:
Наш Эмиль молодожен,
Любит молодых он жен.
Что же делать старым женам? –
Быть навеки прокаженным.

Первое время Эмиль кормил Лену почти одними пирожными, которые она очень любила. Лена быстро располнела. Вскоре она родила Эмилю дочь. Лена, при поддержке Эмиля, закончила институт и стала экономистом.

Однажды Боря Смирнов сообщил нам, что он пишет диссертацию по театроведению. Он читал нам выдержки из своих трудов. Но аналитическая работа, повидимому, не была его областью. Его собственные мысли выражались очень красочно и образно, но голословно. В подтверждение их он использовал лишь отдельные высказывания различных актеров. С диссертацией ничего не получилось. Боря пытался попробовать свои силы и в качестве режиссера. В каком-то Доме культуры он организовывал представле-ния для узкого круга зрителей. На этих представлениях молодые люди, по-видимому, студенты выступали с монтажом из стихов Цветаевой, сопровождавшихся балетными танцами под музыку Шопена. Все это было довольно мило, но недостаточно профессионально, на уровне самодеятельности. Позже, во времена Перестройки у многих людей повысился интерес к религии. И тогда кто-то предложил Боре работу гида при организованных платных автобусных экскурсиях в различные монастыри, пустоши, к местам деятельности покойных святых: Серафима Соровского и других. Здесь-то Боря и нашел себя. Экскурсии сопровождались эмоциональными лекциями о житиях святых, различных церковных деятелях, большими цитатами из Священного писания, с некоторыми элементами религиозного кликушества. По-видимому, на специфическую публику, участвующую в этих экскурсиях, все это производило положительное впечатление. В конце концов, в последующее время это и стало для Бори окончательной профессией.

Мы подружились с Аней Вагиной, впрочем, с ней дружили многие из нас. При всей своей сверхкоммуникабельности Аня отличалась безукоризненной деревенской нравственностью. Но однажды она влюбилась в приезжего дальнего родственника Марии Александровны, Юру, офицера КГБ, работающего во Владивостоке. Роман их тянулся несколько лет. Юра изредка приезжал в Москву. Аня при малейшей возможности летала во Владивосток. Как она говорила, она "пролетала" кооперативную квартиру. Наконец, Аня получила комнату в театральном общежитии, на Малой Бронной. Здесь была подлинная богема. Бывая в этом общежитии в числе многих других друзей Ани, я иногда выпивал с разными актерами: Волковым, Смирнитским, Беляевой и другими. Там бывали и физики и инженеры, и люди других профессий. В этом общежитии почти ежедневно в какой-нибудь комнате шла гулянка с песнями, чтением стихов и выпивоном. Один из физиков, Боря Пановкин, писал стихи и занимался разработкой научных основ связи с внеземными цивилизациями. Когда в компании собиралось несколько физиков и инженеров, разговор незаметно переходил на научные темы. И тогда актеры смотрели на нас вытаращенными глазами, ничего не понимая в наших дискуссиях.

В этом театральном общежитии мы и отпраздновали свадьбу Ани и Юры. Юра, благодаря Ане, стал москвичом и получил перевод в Московское КГБ. Он работал там, кажется, фельдъегерем, возил государственные документы в разные союзные республики и города. Будучи фанатично преданным советской власти, в житейских и межличностных отношениях он был вполне нормальным и коммуникабельным человеком. А на политические темы мы (в большинстве своем диссидентски настроенные представители "паршивой" интеллигенции) старались при нем не разговаривать. К моменту свадьбы Аня была на седьмом месяце беременности. Она сама больше всех острила по этому поводу. У них родился сын Боря. И после замужества Аня оставалась такой же общительной и открытой для всех друзей и знакомых, по мере возможности, часто бывала на средах, считая Льва Валерьяновича и Марию Александровну чуть ли не приемными родителями. Через несколько лет театральное общежитие ликвидировали, а его жиль-цам дали квартиры. Аня с Юрой переехали на окраину Москвы. Но и там частенько собирались ее старые друзья. Аня, воспитанная в многодетной крестьянской семье, никогда не могла сидеть без дела. Домашнее хозяйство она серьезным делом не считала. Она изготовляла на заказ парики, в том числе и по заказам довольно известных людей, и делала много других полезных вещей. Благодаря своей неуемной энергии, Аня за несколько лет построила в театральном кооперативе в подмосковных Бронницах, с помощью двух своих братьев, красивый двухэтажный дачный домик. Там, на шести сотках, она выращивала овощи и цветы. Боря, анин сын, вырос в театре, куда она с двухлетнего возраста водила его с собой на работу. Вымахав в двухметрового парня, он поступил при аниной протекции в ГИТИС и закончил его. Но актера из него не получилось: не оказалось никаких способностей. Он неудачно пытался заняться малым бизнесом, женился, Аня стала бабушкой. По совету отца, Боря поступил в Академию МВД, закончил ее и стал адвокатом.

Жебуневские среды трудно оценить должным образом без учета общей ситуации в стране и в Москве в то время. Была холодная война. Нашими главными внешними врагами постоянно объявляли американский империализм и мировой сионизм, а внутренними врагами – диссидентов. КГБ повсюду выискивало шпионов, а также непатриотически настроенных граждан. Все телефонные разговоры прослушивались. Было большое количество завербованных осведомителей, они были во всех трудовых коллективах. В КГБ служило много агентов, и они, чтобы оправдать свое существование, выискивали повсеместно крамолу, даже там, где ею и не пахло. Ничего не подозревавшие граждане попадали "в разработку". Чтобы обменяться мнениями по политическим во-просам, интеллигенты уединялись с друзьями в квартирных кухнях, где была наименьшая вероятность наличия тайно установленных подслушивающих устройств. Впрочем, разговоры в квартирах можно было подслушивать и с улицы, с помощью специальной аппаратуры. Все это определялось необходимостью "обратной связи", объективного представления об умонастроении народных масс у партийного руководства тоталитарным государством. В этой атмосфере отношения между обычными людьми были настороженными, напряженными и недоброжелательными. Следовало бояться любого "ближнего" и не дать ему возможности устроить тебе пакость. В конце семидесятых – начале восьмидесятых в Москве была своеобразная дикая мода: прохожие мужчины любому встречному плевали под ноги. Это делалось взаимно, как взаимное облаивание у собак. Особым шиком считался громкий плевок прямо над ухом, сзади у прохожего. Здесь уместно вспомнить А. Блока: "И встретивши лицом прохожего, / Ему бы в рожу наплевал, / Когда б желания похожего / В его глазах не прочитал". По-видимому, в рос-сийском обществе в определенные моменты истории возникают особые, напряженные настроения. Такая же "мода" была и в период Гражданской войны...

Наивно было бы предполагать, что наши сборища на жебуневских средах проходили мимо внимания "бдительных органов". Разумеется, эти собрания вполне могли легко прикрыть. Достаточно было бы слегка припугнуть Льва Валерьяновича, который панически боялся когда-нибудь снова оказаться на Лубянке. По-видимому, их не прикрывали только в надежде выловить там каких-то вольнодумствующих субъектов. Однажды Лев Валерьянович признался мне, что к нему как-то пришел человек из КГБ с вопросом: что за люди у него собираются, и чем они на средах занимаются. Лев предложил ему анонимно поприсутствовать на одной из сред. Никого из нас он об этом не предупредил. Тот принял это предложение, и не услышал на среде ничего крамольного. На средах часто присутствовало несколько незнакомых нам людей, которых нам не всегда представляли и которые молча сидели и молча уходили. Мы считали, что это какие-то знакомые Льва, и не пытались искусственно втягивать их в разговоры. Некоторые из них ходили на среды по много лет. Про одного из них я только спустя длительное время узнал, что он был заведующим кафедрой в техническом ВУЗе. Но, в основном, это были, по моим представлениям, малообразованные и робкие люди, которые с интере-сом нас слушали и что-то получали от этого для себя. А через несколько лет они вдруг начинали говорить нечто осмысленное и небанальное. Одна девушка из этих людей, рыженькая Ирочка, приехавшая откуда-то из Барнаула, в свое время торговала в Моск-ве овощами с лотка. Но, походив несколько лет на наши среды, поступила в Ветеринарную академию, закончила ее, стала научным сотрудником и превратилась в очень приятную интеллигентную женщину.

Мы, конечно, отдавали себе отчет, в какое время и в какой стране мы живем. Нас, конечно же, интересовали среди других вопросов и политические. Но, не сговариваясь, мы избегали обсуждения таких вопросов на средах, чтобы не подставлять наших хозяев. На средах бывали два настоящих диссидента: Витольд Капшицер и Сева Кувакин, о которых упоминали в своих передачах зарубежные радиостанции (их у нас заглушали). После начала своих открытых конфликтов с властями они перестали приходить на среды.

Я вовсе не был аполитичным. Мне приходилось встречаться с диссидентами. Они были мне интересны, но примыкать к ним я не очень стремился: в них чувствовался какой-то чуждый мне фанатизм. Я посещал иногда полуконспиративное литературное объединение, руководимое поэтом Эдмундом Иодковским (автором текста очень известной тогда песни "Едем мы, друзья, / В дальние края, / Станем новоселами и ты и я"). Это объединение собиралось на частных квартирах, каждый раз новых, на нем звучали иногда и диссидентские стихи. Однажды Иодковский дал нам домашнее задание: к годовщине восстания декабристов написать стихи на эту тему, с проекцией на современную политическую ситуацию. Многие написали серьезные и очень острые тексты. Я ограничился четырьмя ироническими строчками: "Когда стихает город ночью, / Бывает зимний воздух чист, / Я выхожу один на площадь, / Сейчас декабрь, я – декабрист". Я был знаком и с довольно известными, диссидентствующими бардами: Аликом Мирзояном, Володей Бережковым, Луферовым и другими, присутствовал на неофициальном слете Клуба самодеятельной песни (КСП) в лесу.

Однажды Боря Смирнов привел на среду священника Дмитрия Дудко. Этот человек был в то время необыкновенно популярен среди интеллигенции. Он принимал разных людей и отвечал им на любые мучившие их житейские, общественные и даже политические вопросы, но с позиций православной религии. У него был свой приход в Моск-ве, а потом – где-то в Подмосковье. Но такая популярность вызывала к нему настороженное отношение бдительных органов и не одобрялась послушной им Патриархией. В конце концов, его объявили диссидентом, арестовали и после соответствующей обра-ботки вынудили публично каяться по телевизору в своих заблуждениях. Но все это было уже позже. На среде мы все, естественно, проявили к нему повышенный интерес. Разговор у него был вполне светский. Он вовсе не пытался обратить присутствующих к религии. Просто сказал в порядке информации, что за последние пять лет он крестил порядка ста взрослых людей. В то время это было редким явлением. По его словам, некоторые, преимущественно образованные люди самостоятельно приходят к религии и идут в церковь. Дальше у нас были довольно интересные разговоры. Я, например, обсуждал с ним в философском плане вопросы кибернетики – популярную в то время тему. Неожиданно встал какой-то человек, которого мы видели на среде впервые. Он потребовал к себе внимания и затем обрушился на отца Дмитрия и вообще на религию с позиции марксисткой демагогической науки, в духе повседневной коммунистической пропаганды, которую мы все время получали во всех средствах массовой информации. Отец Дмитрий сразу сник, не стал с ним спорить, а вскоре покинул наше общество. Оказалось, что этот человек был преподавателем марксизма-ленинизма из какого-то института, кандидатом философских наук. Для нас так и осталось загадкой, кто его пригласил на среду. Лев на этот вопрос ответил как-то уклончиво. Ни до того, ни после мы его не видели. По-видимому, кто-то заранее знал о предстоящем появлении на среде отца Дмитрия, и этот марксист был направлен к нам специально с целевым идеоло-гическим заданием.

Таким образом, можно предположить, что наши среды все время находились "под колпаком". Однако, не зная этого наверняка, но допуская такую возможность, мы все-таки чувствовали себя там раскованно и ходили туда регулярно. Для большинства из нас среды были какой-то отдушиной в сложной и подчас жестокой действительности, чем-то вроде групповой психотерапии, практикуемой психиатрами. Шли годы, основной состав людей на средах со временем менялся, оставались лишь несколько старых завсегдатаев.

Я ходил на жебуневские среды двадцать лет. Они сделали меня несколько другим человеком, более открытым и более раскованным, помогали переживать многочисленные стрессы, вызываемые суровой московской жизнью, и примирили меня с москвичами, которых я в первые годы жизни в Москве внутренне не воспринимал.

Лев Валерьянович дожил до восьмидесяти семи лет. На два года раньше него умерла Мария Александровна.

На похоронах Льва Валерьяновича я, после долгого перерыва, вновь увидел Юру Дурова. Юра полысел, у них с Леной к тому времени было двое симпатичных детей-подростков. Он, кажется, стал циником. Юра работал в Министерстве образования и выглядел преуспевающим чиновником. На мой вопрос о влиянии давних потрясений на его нынешнюю карьеру он ответил с усмешкой, что это ему сейчас даже наруку: у него теперь вроде как репутация жертвы политических репрессий. Дар красноречия у него не пропал, а, наоборот, еще больше развился. Его надгробная речь при прощании со Львом Валерьяновичем звучала очень эффектно, красочно и профессионально. В нача-ле 90-х годов, когда многие люди нашего поколения были выбиты из колеи, утратили свой социальный статус и просто оказались без средств к существованию, мне сказали, что Юра с Леной обратились в Дом престарелых, но их туда не приняли: у них были взрослеющие дети, квартира, какие-то пенсии... Через несколько лет мне сообщили, что Юра умер.

Эмиль Ошерович работал до шестидесяти восьми лет, а выйдя на пенсию, через год умер от сердечного приступа. Этот талантливый человек не оставил никакого творческого наследия, кроме шутливых стихов в альбоме ЛИССа, который он сам и организовывал. Его дочь стала успешным врачом-косметологом.

В Ане души не чаяли в театре, но в девяностых годах в ней произошел какой-то непонятный перелом: Аня ударилась в религию. Уволившись из театра, несмотря на разные привлекательные предложения, Аня стала чуть ли не сутками пропадать в ближайшем подмосковном храме. Она истово молилась богу. Забросила и мужа и внука. Все ее устремления теперь были направлены только на спасение в загробной жизни. При этом ее неуемная энергия ее не покинула. Она принимала самое активное участие в организации различных церковных мероприятий. Со временем ей там стали платить даже небольшую зарплату. В последний раз я ее видел в 1997 году, когда у нее дома отмечали десятилетие со дня смерти Льва Валерьяновича. Это была иссохшая старушка в черном одеянии. Собрались постаревшие, выжившие к тому времени участники жебуневских сред. Среди них была и Лена Дурова. Аня говорила только о боге и о спасении души. У меня сложилось впечатление, что у нее психическое расстройство. Я предложил собраться еще через десять лет. Но присутствующие отнеслись к этому скептически. Большинство не рассчитывало выжить еще одно десятилетие. Мне сказали, что такие вещи иногда случаются. Человек ударяется в религию, ничего больше не замечая вокруг, но через несколько лет успокаивается и становится почти таким же, как прежде. С Аней получилось именно так. Она успокоилась, и во многом стала прежней, но с религией не рассталась. У Ани ее неиссякаемой энергии хватило еще на стимулирование строительства двух божьих храмов на ее родине, в Рязанской области. Наверное, таких людей называли блаженными. Аня трагически погибла в 2005 году. Переходя железнодорожные пути, она попала под скорый поезд...

У Жебуневых были и последователи. В частности, Раиса Самойловна Пояркова, педагог с большим стажем, бывший директор школы, журналистка, писательница, поэтесса, которая всего несколько раз побывала на жебуневских средах, впоследствии, когда она сама стала пенсионеркой, организовала в своей квартире регулярные "Пятницы". На них собиралось не так много людей, как у Жебуневых. При этом том бывали, в основном, люди творческие и пишущие, и основным содержанием "Пятниц" было чтение авторами своих стихов и рассказов. Но это все же не было обычным литературным объединением. Здесь большую роль также играла незаурядная личность хозяйки дома, ее интерес к людям, внимание, доброта и активное отношение к жизни, несмотря на смертельную многолетнюю болезнь. Здесь так же царил тот же непередаваемый дух, что и на жебуневских средах, и это привлекало довольно незаурядных творческих людей. Из членов жебуневских сред здесь, кроме меня, бывали Ефим Шкловский, Нора Белевская, Боря Смирнов. Поярковские пятницы существовали более десяти лет и закончились в 2005 году, со смертью хозяйки.

Сейчас в Москве существует огромное количество клубов, в том числе и элитных. Членство в некоторых из них стоит очень дорого. Участие в клубных тусовках для многих является вопросом престижа. Там щеголяют друг перед другом роскошными и экс-травагантными нарядами и украшениями, развлекаются показом мод с приглашением признанных топ-моделей, смотрят стриптиз, в некоторых устраивают "эксклюзивные" эстрадные концерты. Однако все это – суррогат, попытка извращенного удовлетворения естественной потребности человека в неформальном общении с себе подобными. Но никакое коммерческое заведение не способно ни за какие деньги создать ту атмосферу непринужденности и доброжелательности, которая существовала на жебуневских средах и поярковских пятницах.

Существуют клубы по интересам, где собираются приверженцы какого-то определенного хобби. К их числу можно отнести литературные объединения, клубы любителей бардовской песни и пр. На жебуневских средах не лимитировалась тематика. Туда приходили люди, не обязательно искушенные в каких-либо областях. Там просто общались, без иерархий, без дискриминации присутствующих. Какие-то особые интересы некоторые приобретали именно на жебуневских средах. Клуб, подобный Лиссу, не мог бы быть чересчур многолюдным. Одновременно там собиралось максимально – до двадцати человек. Существенными здесь были, в первую очередь, личности хозяев, обладавших исключительно положительными и незаурядными человеческими качествами. Примечательно, что хозяевами были бедные инвалиды, не получавшие никаких мате-риальных выгод, организация этих встреч требовала от них больших хлопот, напряжения душевных и физических сил, доставляла много беспокойства, но, по-видимому, именно это и позволяло им жить полноценной жизнью, не чувствовать себя изолированными и забытыми.

Вряд ли клубы по типу жебуневских сред могут быть массовыми. Важно, что жебуневские среды появились именно в тоталитарной стране, где любые виды неформального общения не только не поощрялись, но и преследовались. В демократических странах проблемы общения на любом уровне решаются просто: там много доступных кафе, баров, клубов, где от посетителя не требуют выложить значительную часть месячного дохода за удовольствие почувствовать себя свободным и раскованным человеком в среде себе подобных. В отечественных условиях, где до сих пор большая часть населения относится к неимущим или малообеспеченным, потребность в межличностном общении большей частью выливается в уродливые формы, большей частью - в компании для совместного распития спиртных напитков, часто – импровизированные, часто – до состояния полного маразма, до драк с поножовщиной. Компании подростков, которым негде проводить свои тусовки (со стороны они кажутся совершенно бессодержательными), но потребность в которых, вопреки любым запретам, властно диктует природа, оккупируют подъезды домов или скамейки перед подъездами. Эта проблема реально существует, и пока еще отсутствуют приемлемые формы ее решения.

Наверное, мне, как и другим участникам жебуневских сред, просто очень повезло...