Виктор Давыдов Гром в новогоднюю ночь

 Кабина междугородки расположена на улице. Откроешь дверь – и ничего не слышно из-за шума улицы, закроешь – и через минуту начинаешь задыхаться из-за разлитой на полу какой-то гадости. Вот он и приспособился: когда слушал, что говорит мать, то дверь закрывал, а когда говорил сам – открывал. Две девушки, сидящие на ярко-голубой лавке, удивленно посматривали на Игоря Николаевича.
 - Не мотайся, мой родной, оставайся там, наверное, слышал, что творится на железной дороге. Не будешь же ехать двое суток домой и сразу назад, еще двое суток, ради встречи Нового года в моем обществе. Ничего, встретишь без меня. Ну, ладно, до свидания , малыш, веди себя прилично.
 - Ну, ма, мне уже 26, я инженер, а ты – «веди себя прилично».
Выйдя, он с удовольствием подставил лицо ветру и умышленно не взглянул на девушек. «Вот такие дела,- думал он, - первая командировка в жизни и такая неудачная».
 Когда утром в управлении сказали ему, что окончательно решат все вопросы после праздника, - он расстроился: ехать домой не имело смысла, а не ехать – мать останется одна, и он три дня будет вынужден бездельничать. Но теперь, позвонив, облегченно вздохнул – мать не обиделась и не разрешила ехать домой на праздник. Номер в гостинице за время его отсутствия тщательно убран. Он с удовольствием принял душ, завалился спать. Проснулся Игорь Николаевич уже под вечер, и наскоро перекусив в буфете, отправился бродить по городу. Со всех сторон несли елки.
 Одни туго спеленуты, как «колбаска» с громадным младенцем, другие пушисты словно красавицы с развевающимися волосами, а еще попадались связанные веревкой, словно невольники, этих больше всего жаль, они кричат о помощи. Он идет мимо разноцветно мигающих витрин, смотрится в стекла, поправляет шапку и думает, что мысли, рожденные сейчас в его голове и вырвавшиеся на свободу, будут жить и витать в этом городе долго, а может быть и вечно, будут встречаться с подобными мыслями других людей и сплетаться в одну обобщенную мысль, которая, как ему казалось, обретет статус некоего универсального закона, который когда-нибудь откроет будущий человек. Вернадский прав – даже после смерти человека энергия его мысли не исчезает. «Еще во времена фараонов и тысячи лет ранее, - думал он, - уже существовал закон, позволяющий летать со сверхзвуковой скоростью, но его никто не открыл. Так и сейчас существует закон, позволяющий летать со скоростью, превышающей скорость света, но и его, этот закон, надо кому-то отыскать…»
 Собаку с уютно-домашними обвислыми ушами у порога «Гастронома» мучают сомнения: войти или нет. Вот такие мы с тобой бездомные бродяги.
 Переходя улицу, он вдруг уловил какой-то давно забытый запах, услышал музыку, доносивщуюся невесть откуда, встретился со смелой улыбкой женщины, и неосознанная радость взбудоражила его. На все движения города он посмотрел как бы с высоты, радуясь праздничной будничности происходящего, ощутил себя необходимой частицей в этом человеческом хаосе.
«Если меня вдруг не станет, - думает он,- исчезнут гармония и целостность времени. Да, я нужен этому городу… Вообще все эти незнакомые люди, идущие навстречу, обгоняющие меня, не глядящие и бросающие заинтересованные взгляды,- все они симпатичны мне. Я люблю людей».
В самом центре – громадная елка с тревожными огнями. Толпа подхватила и понесла его, ошеломленного сверканием, смехом, криками, толчками, близким дыханием празднично красивых женщин и праздничными запахами вперемешку с вкусным морозным воздухом.
Разогнавшись, он с удовольствием заскользил, балансируя руками, по длинной и узкой полоске черного льда, накатанной по краю тротуара мальчишками. Когда он, словно его подтолкнули, поднял глаза, то увидел мчащуюся ему навстречу по этой же дорожке девушку и едва успел расставить руки и обхватить ее, смягчив столкновение. Тут же они рухнули, прокатившись по льду несколько метров. Людской водоворот на миг приостановился вокруг них, шарканье подошв стихло, а еще через мгновение Игорь Николаевич уже стоял напротив девушки, которая прикрывала бровь перчаткой.
- Понапьются, благо праздник, и носятся как угорелые , людей калечат, а я теперь по вашей милости с таким фонарем должна… Она зло смотрит на него одним глазом, а он молчит и продолжает держать ее за локоть, словно боится, что она снова рухнет.
- Да отстаньте вы от меня,- вырывает она руку, и он видит кровь под бровью.
- Надо скорее снегом, - говорит Игорь Николаевич тоном оправдывающегося, хотя виноват не более ее, - чтобы не распухло.
Глянув в зеркальце, она еще больше распаляется, он же почти насильно прикладывает снег к ранке, крепко обнимая ее за плечи.
- Уже начали встречать Новый год, - полная женщина кивнула в их сторону и рассмеялась вместе со спутницей.
- Давайте отойдем в сторону и обсудим наши проблемы, - начал Игорь Николаевич и осекся, увидев слезы.
Потом они долго стоят за углом в тихом местечке , он меняет снежки, которые осторожно прикладывает к шишке, мажет царапину духами «Может быть» и дует, чтобы не щипало, вытирает своим платком ручейки тающего снега вперемешку со слезами и старается не смотреть в ее глаза и выглядеть озабоченным.
- А я смотрю, несется верзила прямо на меня…и даже испугаться не успела.
- Да, но если бы вы не врезались своей бровью в мою бороду, мы бы не стояли сейчас вдвоем.
- Так, может, вы нарочно ранили меня, вам-то что жалеть, борода целая, а вот у меня… - она пытается прикоснуться к больному месту, но он уже по-хозяйски удерживает ее руку. Рука нежная, податливая, с длинными музыкальными пальцами.
- Ну что там? – спрашивает она через каждые пять минут и каждый раз он отвечает:
- Все в порядке, очень даже симпатичная шишка.
Улица в конце совсем стала темной и загадочной, все пространство между домами и деревьями заполнилось холодным синим воздухом, который быстро сгущался, и когда по-настоящему стемнело, Инга, так ее звали, стала прощаться.
«Надо же, не заметил, полдня прошло», - думал Игорь Николаевич, задерживая ее руку в своей. Засыпая на голодный желудок, он только и успел подумать: «Хорошо, что не уехал!»
Оставшиеся до Нового года три дня пролетели в одно мгновение. Они часами бродят по незнакомым улицам, чувство голода обманывают мороженым, стоят в подъезде и целуются так, словно прощаются на долгие годы. «Неужели это и есть то, что я так долго ждал. Так свободно, легко и радостно еще и не было никогда. И лицо у нее светится,» - думает Игорь Николаевич, удивляясь своему нежеланию уходить из этого подъезда с чистым кафельным полом.
- Вообще я плохо представляю, что такое счастье, - говорит она грустно, - оно меня боится и обходит стороной. Я говорю с тобой, а наверняка знаю, что-нибудь да испортит все, - делает она выразительный жест.
Они вновь бредут по городу, и каждую минуту он находит в ней что-то необычное и милое сердцу.
На перекрестке, незнакомом и безликом, она сворачивает и тащит его за собой. Ему все равно, куда идти, и он идет по тихой старой улице, где гораздо меньше света и прохожих, но все также в медленном вальсе, едва заметно, кружится снег. Они говорят. Ему хорошо, и в глазах блестит радостное возбуждение. Он будто захмелел, переполненный положительными эмоциями от нее, от незнакомого города, чистого воздуха и неслышного снега. К ее дому они подошли незаметно, и вновь тихий старинный подъезд с чистым кафельным полом. У него такое чувство, словно он только что избежал большого несчастья. Они вновь и вновь целуются…
Он чувствует, что ее губы опухли, а лицо оказывается, мокрое не от снега – на языке вкус слез.
«Почему она плачет», - думает он и , когда отходит от одури поцелуев, чувствует, что у нее мелко дрожат руки, пальцы чуткие как у слепого.
«Быть может, теперь, - думает он, - постоянное, тревожное ожидание, наконец, покинет меня», - а сам боится неосторожно спугнуть очарование.
- Пойдем, - говорит она, неожиданно увлекая его за собой на лестницу, - ну пошли же, не трусь, до Нового года осталось несколько часов…
И Игорь Николаевич понимает, что подбадривает она себя, а не его.
В квартире уют и чистота. В углу, у окна, елка. Игрушки, гирлянды и свечи на ней, наверное, еще довоенные, как у бабы Сони: с такими же украшениями, картонными и ватными игрушками и полумертвым Дедом Морозом внизу.
Он раздевается, с удовольствием разваливается в кресле и тут же начинает возиться с магнитофоном, все чаще бросая взгляд на Ингу, которую впервые видит в платье: груди ее напряжены, словно тугие весенние почки, и стремятся вырваться из тесноты платья.
Слушая Джо Дассэна, он старается прогнать картины, рисуемые нетерпеливым воображением. «Да, на этот раз я «застрял», - мелькает в голове, увидев ее уже в халатике, он вновь восхищается, отыскав еще одну добродетель, - какая чистюля. Потом уже, неотрывно наблюдая за умелыми движениями хозяйки, каждый миг находит какую-нибудь восхитительную особенность: какие манеры, какие движения, ну прямо августейший аристократизм, и нежность, неведомо откуда взявшаяся, вдруг охватывает его. Потом, не в силах долго не видеть ее, он пробирается на кухню. Инга, раскрасневшаяся, отчего стала еще обворожительней, в кокетливом передничке, возится у плиты. Он, чуть прикрыв глаза от наслаждения, целует подставленную пылающую щеку и, прислонившись к белоснежному громадному «Розен Леву», застывает. Сверкает белизной не только холодильник: вся кухня напоминает сияющую никелем операционную. Получив кусочек жарящегося гуся, который она осторожно отправила ему в рот, прижавшись на миг к нему грудью, Игорь Николаевич долго моет руки в ванной, наслаждаясь чистотой и запахами.
В паузе между песнями, когда магнитофон на миг замолкает, уже в коридоре он слышит такой обреченный стон, что останавливается, а когда стон повторяется, не выдерживает и заглядывает за дверь.
Едва дверь приоткрылась, как в нос ударил запах затхлости давно непроветриваемого помещения, целого воздушного коктейля лекарств, Грязного белья и болезни. Первое, что он увидел, были широко раскрытые, с выражением испуга и отчаяния усталые глаза старой женщины, которая глядела на него из-под тряпья на кровати. Все пространство сразу сжалось до двух точек, излучающих лихорадочный свет, который отсек весь реальный мир. Он уже был готов захлопнуть дверь, словно его застали подсматривающим, но женщина вновь издала негромкий гортанный звук, и он замер. Комната узкая и нелепо длинная. Кроме кровати стол, сплошь уставленный стопками книг и пузырьками с лекарствами, в углу темно-вишневый комод со старинными часами с амурами и настольной лампой с грязно-розовым абажуром, которая тускло освещала небольшое пространство вокруг, так как единственное окно завешено тяжелой шторой. Позже, когда сознание воскрешало комнату и глаза женщины, этот розово-грязный абажур уже не виделся – висела тусклая голая лампочка: как у обитателей «вороньей слободки», и так же тускло глядели два глаза.
Комната на него производит настолько гнетущее впечатление, что он чувствует, как сжимается, становится меньше, и даже сердце умерило свой бег. Единственное украшение – ковер, занимающий весь пол, и Игорь Николаевич вступил на него, прикрыв за собой дверь. Они смотрят в глаза друг другу: он – от двери, она - из полутемного угла, он собирается с мыслями, она уже не боится и просто ждет, ждет, когда он заговорит. Потом взгляд ее оставляет его, перемещается вниз и влево к углу, где стоит скамейка, на которой несколько тарелок с засохшими следами пищи и два граненных стакана, тоже не чистых. Все это он замечает, проследив ее взгляд, который, побродив по темным закоулкам комнаты, возвращается к нему. И снова не мигает. Секунды кажутся вечностью.
Он не хочет, чтобы Инга заметила его отсутствие и застала здесь. Он все понял. Ему будет стыдно, если она его застанет. Стыдно за нее, за себя, за людей. Не зная почему, он в эти секунды страшно обозлился на себя. «Бежать, бежать отсюда», - стучит в голове. И вдруг, словно догадавшись о его намерениях, женщина жалко улыбается, будто извиняется , что еще живет и доставляет хлопоты окружающим и своей дочери, а теперь вот и он каким-то образом стал причастен…
Изможденное лицо на мгновение преображается и тут же гаснет. Кожа пепельно-коричневая. Еще мгновение-другое смотрят друг на друга, успевая обменяться бессловесными вопросами и такими же безмолвными ответами и он , чуть запоздало, изображая улыбку, говорит:
- Здравствуйте, вы мать Инги?
Женщина скривила лицо в скорбной гримасе, от которой его остро кольнуло в сердце, попыталась сдержаться, но слезы , блеснув в тусклом свете комнаты, все же пролились слезы через край. У него перехватило дух (такой несовременный парень), сердце сжалось, словно он оказался в самолете, беспомощно скользящим в пучину.
«Зачем я задал ненужный вопрос?» - пронеслось в голове.
Он снова поискал глазами, куда бы присесть, но, сделав к кровати пару шагов, остановился: громадное старинное кресло у зашторенного на глухо окна завалено кучей какого-то тряпья. Женщина протянула худую – кожа да кости – руку, как бы призывая остановиться и послушать, и вдруг действительно заговорила. И едва он различил первые звуки ее голоса, как понял, что женщина тоже обо всем догадалась.
- Не судите ее слишком строго, - сказала она почти шепотом, - мой жизненный путь окончен, и мне уже ничего не поможет, - женщина с трудом сделала долгий вдох. – Инга хотя и в начале пути, но уже не молода, да еще и большая неудачница… Корни в земле должны быть, а ростки тянутся к солнцу… Вы видели, как птица кормит своих птенцов? Задранные вверх головки с широко раскрытыми клювиками, родители мечутся между лесом и гнездом… - она тяжело дышит. – А потом? Потом бывший птенец улетает, а через некоторое время даже не узнает свою мать, это природа. Вот… А мы – дети природы, поэтому и у людей так бывает… Слава Богу, не часто…
Она не верила своим словам и сейчас убеждала прежде всего себя, а уже потом его. «Как Инга – говорила мне, а убеждала себя», - подумал Игорь Николаевич. Эта женщина, видимо, все долгие мучительные ночи одиночества старалась любым путем найти оправдание своей Инге. Она молчит, и в комнате слышно ее удушливое дыхание, а он, словно свернув пространство, заглянул в будущее и увидел в конце своего жизненного пути Ингу и себя рядом, немощного, с тусклым взглядом, брошенного.
«В нас расцветает то, что мы питаем, таков вечный закон природы», - вспомнились слова Гете, но вслух он не решился их произнести. Слезы катятся по морщинистому лицу, глаза полузакрыты – она больше не скажет ни слова. Он молча приблизился, на мгновение положил свою дрожащую руку на ее, холодную и будто неживую, и вышел.
Из кухни слышится голос Инги: она поет вместе с Джо Дассэном, вся квартира заполнена вкусными запахами. В зале стол, уже устланный белоснежной скатертью, почти сплошь уставлен. Везде чистота, блеск и порядок, теперь он отчетливо это видит. «Ведь она полдня бродила со мной, - -думает он, - как же мать? И даже не вспомнила о ней. Как же это получилось; несколько часов сплошного мажора – и все, нет меня. Господи, как она смотрела на меня… Кто его знает. Заговоришь – начнутся оправдания, появятся всякие аргументы. Она, конечно, изо всех сил будет стараться разуверить, переубедить. А я не хочу, потому что знаю – правильным окажется то, что я увидел, едва открыв дверь!»
Держа пальто и шапку в руках, он не слышно прикрывает за собой дверь и выходит на воздух, на мгновение остановившись в подъезде с чистым кафельным полом.
«Вот такие пироги», - вслух поделился с улицей своими мыслями и пошел, не зная, идет ли к гостинице или от нее. Город чужой, холодный, безразличный. Улица узкая и длинная, как шланг. Ветер, который до этого где-то шлялся, вдруг ворвался в эту улицу, сумасшедшее переворошил все вокруг и погнал по ней сухую жгучую крупу, которая больно обжигает щеки, драит дома и мостовую, словно наждаком. Впереди помутнело, метров за 15 дома выглядели смазанными, как на любительском снимке, а вскоре и граница неба и мостовой смазалась. В неприятно холодном воздухе мерзко пахнуло помойкой.
Осталось прожить два часа – и год закончен. В новогоднюю ночь в незнакомом городе, где до тебя никому нет дела, где каждый спешит, сделав свои дела, побыстрее добраться к очагу, где сияют витрины и сверкают на улицах елки явно не для тебя – это мука и пытка бродить одному, наверняка зная, что не встретишь знакомого лица.
«А есть ли у меня друзья там, в своем городе?» Память с неохотой возвращалась туда, в его город (может, потому, что друзей не было), и снова перед мысленным взором грязная комната и обреченный взгляд. В самом центре, где со всех сторон огни и блеск, он вдруг почувствовал себя скорпионом в огненном кольце. Остается только убить себя от безысходной тоски.
Давным-давно, когда ему было 16-17 лет, он часто возвращался вечерами домой с гудящей головой. Он много думал, думал о разном, обо всем. Нечто подобное испытывал сейчас: от мыслей тесно в голове, и мысли какие-то странные…
Розовощекий милиционер-коротышка что-то с удовольствием разъясняет старухе, ветер рвет фразы на части.
«В Англии такого бы не взяли в полицию», - думает Игорь Николаевич, и ему кажется, что он знает и ловит мысли даже еще не родившихся, позже эти мысли встретятся с его мыслями, которые останутся тут надолго…
В центре не так метет. В сквере сухощавый мужчина в высокой каракулевой папахе выгуливает пса какой-то невиданной породы и, поглядывая на прохожих, наслаждается произведенным эффектом.
- Да, гуляем. – отвечает он на приветствие, - надо же и Эльзе погулять в последние часы года.
«Холостяк, - зло подумал Игорь Николаевич, - с детьми не гуляет».
И вспомнив Эльзу из «Диких лебедей» Андерсена, представил, как братья-лебеди кружатся над сестрой, плетущей им одежду из крапивы.
- Эльза, Эльза, - бурчит он желчно, и бредет дальше.
«Из безвестности приходят наши мысли и уходят в безвестность». Как хорошо сказал Рязанов!
И изо всех сил старается не думать о доме, из которого ушел тайком.
Потом вдруг повернул с центральной улицы и решительно направился к гостинице, но уже несколько шагов представил, как, посмотрев сочувственно, дежурная по этажу с удивлением воскликнет: «Вы остались?» И номер с телевизором и телефоном представился черной берлогой, дырой без света. И снова он плетется по центральной улице, где люди и огни.
У «Детского мира» весь порог в конфетти: дети, едва завладев хлопушками, пускали их в дело.
«Как в деревне у бабушки, - подумал Игорь Николаевич, - когда облетел яблонь цвет. Как было хорошо».
Он знает точно, что будет жалеть о своем бегстве и будет часто возвращаться к этой встрече , но уходит все дальше от старинного дома, словно внутреннее принуждение заставляет поступать так вопреки желанию, а воображение, как назло, рисует непонятные влекущие глаза Инги, глядящие сквозь тебя в далекую перспективу, и ее стройную напряженную грудь.
«Буду ли я идти прямо, - размышляет он, - или сверну в переулок, остановлюсь или пойду скорее – все это кем-то предопределено заранее и никак мне ничего не изменить. Интересно было бы встретить Дидье Моруани. Его музыка, как и орган Баха, мне кажется философской музыкой, и слушаю я ее , как умного собеседника, рассказывающего каждый раз что-то новое, интересное и необычное. Баха давно нет, Моруани живет своей жизнью и не знает обо мне, и нет ему дела до моих мук сомнения».
Такие мысли делают его путь бесцельным, печальным и одиноким. И ничего ему сейчас не надо, даже счастья. Он идет и думает, не думая ни о чем.
Идет и знает, что «ушел» из этого города, хотя и не думает об этом, и основная доминанта сейчас – непреодолимое желание встретить родственную душу. Музыка, лавируя, обходит равнодушных, входит в него. Он не злится на людей, толкающих его: не будешь же злиться на стрелку компаса за то, что она вновь и вновь, как ни крути, возвращается на свое место. Игорь Николаевич глянул на свое отражение в витрине – шел самый одинокий человек в этом городе.
Ветер безумолчно со вистом шуршит крепкими зернами снега, хрустит замерзшими хрупкими ветками, остервенело набрасывается на прохожих и доносит шаркающий хруст подошв, вихрит воронками зимний мусор и все несется, не спотыкаясь и не останавливаясь, лишая все вокруг красок, запахов и смысла.
И вдруг перед глазами возникла его мать, ждущая и переживающая, в своей уютной комнатке, где он любил проводить грустные часы. Он даже закрыл от удовольствия глаза, вздохнул глубоко морозный воздух. Где-то недалеко ухнуло, словно снаряд разорвался или гром расколол небо, и долго слышались раскаты и звук, похожий на шум крыльев внезапно взлетевшей стаи воробьев. Несколько прохожих приостановились на мгновение, смотрят недоуменно в небо.
- Гром в новогоднюю ночь? – удивился он вслух и почувствовал, как что-то привычное и уютное, теплое и светлое стало наполнять его, успокаивать, возвращать в привычное русло и заставило почувствовать себя человеком, проснувшимся после кошмарного сна в привычно-знакомой и любимой комнате.
Даже теплый и родной запах учуял он. Засунул руки поглубже в карманы, перчатки остались там, огляделся по сторонам заинтересованно и заспешил к свету.