Пробуждение

Я проснулся ночью. В комнате было душновато. Почти ничего не видно — лишь очертания стула и стола. Сплошная стена мрака прорезалась только прямоугольником окна. Дождь мелкой дробью барабанит по крыше и подоконнику — очень-очень быстро. Иногда окно озаряется всполохами молнии; несколько раз по небу прокатываются басистые рокочущие звуки грома. Я смотрю в окно. Спать больше не хочется. Одеяло откинул в сторону. Только окно. Когда зарница освещала небосклон, были видны мельтешащие дождевые струи. Опять зарница — опять дождевой поток. Над крышей слышны беснования ветра; за окном — шелест листьев. Такое чувство, что кроме этого дождя больше ничего нет…

Я сполз с постели, снял со стула одежду. Промозгло… Из-за темноты я не знал, что и как я надел, но это меня нимало не заботило. Подошёл поближе к окну; здесь тоже мрачно, правда, вспышки молнии время от времени освещают белесым светом. Но даже благодаря этому за окном я могу разглядеть только дерево, которое в пяти метрах; дальше — затянуто мраком, он скрывает всё, словно морская пучина.

Я медленно двинулся вправо от окна. Здесь уже кромешная тьма — приходится идти ощупью. Ладонями я чувствую шершавость стен: они оштукатурены, холодны. Наконец, перешагивая какой-то хлам, встречающийся иногда на полу, я захожу в угол: моя стена под прямым углом встречается с другой, которая тянется вправо. Я начинаю так же двигаться вдоль этой стены. Через некоторое время в стене мне попалось место, обтянутое клеенкой, — похоже, это дверь. Немного пошарил по ней и нашел простую, скобой, оловянную ручку.

Я берусь за нее. Ударил гром. Мне он показался зловещим предзнаменованием, которое, сотрясаясь перекатами, рассеялось над моей головой. Все двери созданы для того, чтобы их открывали, поэтому я потянул ручку на себя, плавно приоткрыв эту дверь. Тотчас ветер брызнул мне в лицо каплями и распахнул дверь настежь, вырвав у меня ручку. Эти капли, словно маленькие льдинки, укололи кожу; вместе с прохладным ветром они разом развеяли вялость в теле и туман в моей голове. Призрачный свет. Ветер яростно треплет кусты, которые недалеко от порожка. Из-за этого же ветра дождевые брызги попадают в меня. К счастью, над крыльцом жестяной навес, который защищает меня от ливня. Боже! Как здесь свежо! Я захлопнул дверь и остался стоять там же, под навесом, по которому дождь чеканит дробь. Ливень всё идёт…

Через минуту его сила и напор стали спадать. Постепенно дождь сошёл на нет. Ветер тоже утих.

Я спустился с крыльца и пошёл по дорожке от дома к калитке. Под ногами шуршат крохотные камешки. Почему мне в голову пришла мысль, что дождь этот какой-то необычный?..

Густая темнота: всё, что находится на земле, смешалось в один черный предмет с бесформенным абрисом, тёмно-синее небо по большей части заволочено громадами туч, и всё это окутано ночным мраком. Уставшая от бури природа растворилась в безмятежной тёплой ночи. Воздух стал особенно свеж.

Я вышел из двора и стал двигаться вперёд — туда, где виднелось огромное открытое небо, затянутое сине-чёрными облаками. Под ногами сухо. Бетон. Через десять метров, впереди, — парапет, перпендикулярный моему направлению. Лишь только шаркающие звуки моих шагов растворяются во тьме — больше ничего не слышно. Похоже, это набережная.

Я подошёл к парапету. Оперся об него.

Слышен периодический шум прибоя. Запах… вроде как запах йода. Вдали небо соединяется с чем-то ещё более чёрным, что лежит под ним. Море? Да. Я почему-то его здесь раньше не видел.

Мне захотелось пойти на пляж.

Я перелез через парапет и спрыгнул — благо высота была небольшая. Рукой зачерпнул песок: он ещё чуть-чуть теплый; рассыпчатый, сухой. Я шёл по пляжу. В голове у меня роились вопросы; море нашёптывало ответы, но я их не понимал. От холода нет и следа. В воздухе приятное ночное тепло.

Куда ни кинь взор — всюду бескрайность. Неужели мир такой большой? Вдали, словно утес, возвышается белый маяк. Я пошёл к нему. Апатия, с которой я проснулся, исчезла; ее место заняло любопытство. Вместе с тем, я испытываю чувство уюта, которого не было в доме под дождем.

Пройдя немного, я заметил, что рядом с маяком — костёр. Я продолжал идти в ту сторону по мягкому, сыпучему песку, вместо которого вскоре уже была твёрдая земля. Уже будучи в двадцати метрах от маяка, я различил фигуру сидящего человека, освещённую багряным пламенем костра. Незнакомец одет в плащ с откинутым на спину капюшоном. Он сидит у дерева под его развесистой кроной. Приближаясь к незнакомцу, я испытывал приятное волнение. Он не обращал на меня внимания до тех пор, пока я не подошел прямо к костру; тогда он поднял свою голову и взглянул на меня. Ему около шестидесяти; худое лицо покрыто почтенными возрастными морщинами, небольшие усы, в маленьких чёрных глазах умиротворённый взгляд. Я сел у костра, метрах в двух от незнакомца. Он перевёл свой взор обратно на пламя — взор, полный философской задумчивости, душевного расслабления, покоя. Я тоже стал смотреть на огонь.

— Я спал в своей постели, — говорил я, — когда на улице шёл дождь. Но я — не знаю почему — вышел из дома. Вышел из дома и вот пошёл куда глаза глядят. Я видел море. Его почему-то никогда я не замечал. В конце концов ноги привели меня сюда, к этому костру, который греет.

— Только не побоявшись покинуть дом во время дождя, вместо того чтобы остаться дремать под гнилой крышей своего дома в койке с ржавой скрипучей сеткой и видеть затхлые сны, — только не побоявшись покинуть дом, можно увидеть море и прийти к костру, который греет не только тело, но и душу, — изрёк незнакомец.

— Кто вы? — спросил я.

— Я? — переспросил незнакомец. — Я смотритель маяка. — Сказав это, он кинул еще одну ветку в костер; пламя с шумом заглотнуло ее, дохнув на меня жаром.

Я спросил:

— А если вы смотритель маяка, то почему сидите здесь? и почему маяк не горит?

Он поворочал костер палкой — в воздух взвился сноп искр, хворост затрещал, на меня повалил едко-горький дым. Я помахал рукой перед лицом, чтобы отогнать его, и костёр, продымив меня, успокоился. Затем смотритель поднял свои глаза и, смотря мне в лицо, произнёс:

— Тот маяк, — я понял, что речь идет о здании, которое рядом и к которому я сначала шел, — нужен лишь для кораблей. — Смотритель шумно выдохнул. — Корабли уже давно здесь не ходят. Поэтому маяк мёртв. — Он чуть подается вперед, ко мне, и продолжает: — Знаешь, что я тебе скажу? — теперь он говорит живее. — Если в портовом городе мёртв маяк, то, значит, мёртв и сам город… или умирает. — Он отклоняется назад, в прежнюю позу, лицо его приобретает вновь расслабленный и покойный вид.

Необычайная ночь. Я чувствую себя чистым листом — мне хочется заполнить его чем-то. Ощущение, будто я только родился. Да ведь я ничего не знаю! В голове моей вертятся недозрелые вопросы — но я даже пикнуть не могу. Рот словно зацементирован. Но после короткой паузы смотритель опять заговорил:

— Сейчас важнее этот маяк, — он указал палкой на костер. — Я знал, что кто-то пробудится. Не все будут мучиться в своих постелях. Весь город спит, пытается спать, дремлет, ворочается с боку на бок. Этот костёр — маяк для людей. Пробудившиеся идут на его свет. Он дает им тепло и надежду. Маяки для того и созданы — дарить надежду.

Я смотрел на огонь, слушал его, чувствовал, вбирал в себя всё его тепло. От этого язык мой приобрел лёгкость, и мысли стали слетать с него с необычайной простотой.

— Непонятное чувство я испытывал дома, — сказал я. — Я был под крышей, защищён стенами. Это должно было быть счастьем, я имел всё. Многие даже не имеют дома. Но я врал себе; чего-то мне не хватало. Вроде бы без этого и можно жить — как без одной почки, — но жизнь меняется, меняешься и ты сам: постепенно перестаешь быть ч е л о в е к о м. Я испытывал гордость: у меня есть всё что нужно, не хуже, чем у других. Но — стена дождя, между нами всеми — всегда стена дождя. Всё тогда примелькалось моему взгляду. Одно и то же, одно и то же… Я уже ничего не видел, не замечал — я был слеп. Штукатурка облупилась, койка скрипит, половицы — тоже, всё покрыто пылью, повсюду на полу валяется это старое барахло, которым я гордился и которое не нужно — только спотыкаешься об него, — воздух спёртый, стоялый, дышится им тяжело, — мой глаз не обнаруживал ничего этого. Я не замечал отвратительности своего кособокого стула, который, если на него сесть, ходит из стороны в сторону, отвратительности грубой посуды со сколотыми краями и трещинами, отвратительности колченого стола. Я привык. Я и сам себе примелькался: не замечал всей своей убогости. Я ворочался на грязной постели. Но я видел не сны, не сновидения. Это было тяжелое забытьё, угар. Я не видел образов, картин. Вместо них, меня сжимали теснота, духота. Ещё я постоянно испытывал неудобство от заскорузлого, влажного — из-за моего пота, — скомканного постельного белья. Я переворачивался на левый бок, на спину, на правый бок, на живот — и при каждом моём движении сетка подо мной протяжно скрипела с противным звуком.

Я не помню, отчего я открыл глаза, — говорил я дальше. — Я, кажется, подумал о дожде. Он стучал и шумел. Тогда я открыл глаза. Смотрел в окно. Именно тогда я ощутил импульс. Мне захотелось почувствовать дождь. Страх перед ним развеивался; ощущать, как холодные капли со щелчком разбиваются об мою кожу, — вот чего я желал. Честно сказать, мне даже понравился дождь. Удивительно: через некоторое время он прекратился, даже ветер утих, — у меня не было никаких препятствий, чтобы пойти дальше. Это было, пожалуй, первым, чего мне действительно захотелось за последнее время, захотелось всем существом. И та часть меня, которая, я говорил, отмерла, она ожила: словно умирающего в пустыне окропили водой. Я шёл и… и вот будто не мог насытиться тем, что вижу! Глаза мои разбегались: всё ново, необычно. И пробудились во мне чувства, самая жизнь пробудилась!

Закончив говорить, я улыбнулся краешком губ. Улыбка была самая честная, искренняя. Я даже не думал об улыбке — губы улыбались сами. Я согрелся: снаружи и внутри. Боже, не помню, когда я ещё улыбался! Теперь я почувствовал: я снова стал человеком.

Увидев мою улыбку, смотритель тоже улыбнулся, добродушно усмехнувшись в усы. Лицо его светилось благожелательностью и довольством, в глазах горел отблеск огня.

Ночная тишина. Треск хвороста в костре, стрекот цикад, шум прибоя, — больше ничего.

— Ну, согрелся? — спрашивает смотритель.

— Да.

— Тогда пошли со мной, — говорит он и встает.

Я тоже поднимаюсь на ноги.

Я теперь готов идти с ним хоть на край света. Он идёт впереди, я следом. Костёр остался где-то сзади; опять ночная мгла. Под ногами песок. Идем вдоль пляжа, в противоположную сторону той, откуда я пришел. Никакие вопросы и догадки меня не мучают; просто следую за смотрителем, гляжу то на него, то на море. Впереди скала. Она мешает увидеть, что там дальше по пляжу. Неотрывно смотрю на эту скалу, пока мы обходим её. Теперь, обойдя наконец её, оглядываюсь: из-за скалы не видно ни костра, ни маяка. Теперь смотрю перед собой: это бухта, у берега стоит большой красивый парусник. Шум моря, запах моря…

Смотритель оборачивается ко мне.

— Вот, — говорит он. — Ты последний. Не думаю, что кто-то ещё придёт к моему костру.

Нахлынула волна…

Я смотрю на палубу: из-за ночной тьмы плохо видно, но замечаю всё-таки иссиня-чёрные силуэты людей, собравшихся на ближайшем борту и корме; мне кажется, что все они смотрят на меня.

Волна вновь накатила на берег и отхлынула…

— До тебя ко мне уже приходили, как ты можешь заметить, — говорит смотритель. Лица его не видно. — Корабль готов. Я обучил команду управлять им. Знаешь, сейчас подует славный ветер… Отплывай с ними.

Он опустил голову. Несколько мгновений провёл в такой позе, затем поднял её и сказал мне:

— Даже вода портится, если долго стоит на одном месте… Ну, чего ждешь? Иди… Иди же!

Я по сходням взошёл на судно.

Через некоторое время поднялся ветер. Мы отчалили. Я стоял у борта и смотрел в сторону маяка. Скала мешала его увидеть. Но когда парусник вышел из бухты, маяк стал виден. Он светил! Похоже, смотритель занял свое место. Маяк ожил.

Свет маяка озарил лица людей; они смотрели на него, наверное, так же, как и я: понимая, что это переломный момент. Они — такие же, как я: внезапно пробуждённые, только почувствовавшие огромную жизнь. Эти люди ощутили границы, точнее, что границ на самом деле нет: они все в голове.

Только что очнулись от оцепенения, сковывавшего наши души и тела, теперь мы плывём в синюю даль…